Текст книги "День Дьявола"

Отец еще раз похлопал барана по спине и пошел к воротам, где я дожидался его.

– О чем это говорил Кен Штурзакер? – спросил я.

– Штурзакер? – переспросил Отец, обжигая губы чаем. – Да ни о чем. Он просто заводил Билла.

– Он сказал что-то про лес.

– С каких это пор ты стал обращать внимание на то, что говорит Кен Штурзакер?

– То есть он просто выгораживал Винни?

– Наверно. Не знаю, – ответил Отец. – Я уже говорил, у меня слишком много других дел, чтобы волноваться по этому поводу.

Баран, прилично поев, отошел от корыта и засопел, уткнувшись в солому. Отец постучал обручальным кольцом по стене, и из-под его пальцев показался дымок.

– Послушай, ты не хочешь, чтобы мы с Кэт остались подольше? – заговорил я.

– О чем ты?

– Я имею в виду, после Загона.

– Разве вам не надо возвращаться на работу?

– Пока да, – ответил я.

– Ты говоришь загадками, Джон, – заметил он и отпил из чашки.

– Я хочу сказать, что мы не обязаны продолжать делать то, что делаем, – сказал я. – Мы могли бы вернуться и жить здесь.

– Да ну! – На губах Отца заиграла полупьяная улыбка. – Представляю, как твоя красавица согласится на это.

– Но если некому будет заниматься фермой, она уйдет, когда уйдешь ты. Как сказала Анжела.

– А я сказал тебе, что пока еще собираюсь поболтаться здесь какое-то время, – ответил Отец.

– Но нам надо обсудить это, так? – продолжал я. – Именно теперь, когда Старика больше нет.

– Черт побери, Джон! – огрызнулся Отец. – Земля над ним еще не просохла. Будет время поговорить.

– Папа, ты же знаешь, нельзя откладывать такие вещи на потом.

– Послушай, если я малость перхаю, это не значит, что завтра ты найдешь в постели мой труп.

– Я не про твой кашель, папа, – сказал я. – Ты сам знаешь, что я не об этом.

– Тогда о чем?

– Послушай, у нас с Кэт скоро будет ребенок. Разве ты не предпочел бы, чтобы мы растили его здесь?

– Что, Христа ради, тут может быть хорошего для ребятенка?

– Мне здесь было неплохо, – ответил я.

– Неужто?

Он бросил на меня взгляд и снова перевел глаза на барана.

– Ты тут слишком давно не жил, Джон, – сказал он. – Приезжать сюда дважды в год – этого недостаточно. Мало ли, что там говорила Анжела, она ерунду говорит. Работа на земле у человека не в крови, она в руках. Ты уже забыл, что это такое – работать здесь изо дня в день. Нельзя снова перебраться в долину и жить, как будто ты никогда не уезжал.

– Давай я пойду с тобой завтра на поиски оленей, – сказал я.

– Будет лучше, если я сам, – отозвался он. – Это не так просто, как ты думаешь.

– Так покажи мне! Научи меня.

– Да я уж пытался, – ответил он и переключил внимание на барана, ожидая, когда я закрою дверь.

&

Я услышал, как из дома меня зовет Кэт. Что-то случилось.

– Господи, – сказала она, когда я вошел на кухню. – И здесь тоже.

– Что такое?

– Этот мерзкий запах, – объяснила она.

– Кэт, мы на ферме. Как можно удивляться, что здесь могут быть разные запахи.

– Ну, может быть, ты привык.

– Чем пахнет, навозом?

– Нет, это не навоз, – сказала она. – К запаху навоза я могу привыкнуть. Тут воняет мертвечиной. Как будто кто-то сдох, и уже давно. Помнишь туалет в Испании?

Деревянная будка с дыркой на одной из боковых улочек выжженной солнцем деревушки, как там ее? То ли Сан Лукас, то ли Сан Федерико. И внизу, в яме, утонувшая собачонка с привязанной к ошейнику половинкой кирпича.

– Думаю, я бы перенес, если бы там воняло, как здесь, – сказал я. – Окна наверху закрыты?

– Конечно, – ответила она и поднесла прядь своих волос к моему носу. – Господи, неужели ты не чувствуешь? Ты уверен, что запах приходит не с улицы?

Я вышел во двор, взяв фонарь, и заглянул в примыкающий к стене дома курятник, предполагая, что, может быть, кто-то сдох там. Но все куры в панике нахохлились, когда на них упал луч света.

– Ничего нет… абсолютно, – сказал я, вернувшись в дом и закрыв за собой дверь.

– Не говори так уверенно, – возразила она. – Я серьезно. Что-то где-то тухнет.

Она заглянула под раковину, открыла крышку мусорного ведра, понюхала ладони, оттянула воротник платья.

– Господи, это я! – ужаснулась она. – Пахнет от моей одежды. И от кожи.

Я засунул ее платье в стиральную машину, потом налил ей ванну, и Кэт погрузилась в воду, более горячую, чем она обычно наливала себе, когда хотела избавиться от запахов. Вытянувшись, она лежала в ванне, целомудренно прикрытая толстым слоем мыльной пены.

– Лучше? – поинтересовался я.

Она кивнула.

– Что это было, по-твоему? – спросила она.

– А беременность не может как-то влиять на твое ощущение запахов? – предположил я.

– Может, наверно, – сказала она и принялась растирать мыло по бедрам. Из-за горячей воды заметны стали ее шрамы.

– Я думаю, тебе придется к этому привыкнуть, – сказал я, – так же, как приходится привыкать к тошноте по утрам.

Она положила руку себе на живот.

– Как возможно, что из-за этого крошечного существа мне так не по себе? – сказала она.

– Ну, не навсегда же.

– Я же рожу в конце концов, – сказала она.

– Придется, – хмыкнул я. – Ты сама захочешь.

– Тебе в самом деле надо идти завтра? – спросила она.

– Отец сам не справится, – ответил я. – Нужно, чтобы кто-то с ним пошел.

– Правда? Не похоже, вообще-то.

– Не жди, что он признается, Кэт, – сказал я. – Он скорее уморит себя работой до смерти, чем попросит о помощи.

– По-твоему, это достоинство? – сказала она, но тут же перевернулась в ванной и положила мокрую мыльную ладонь мне на руку, прося прощения. Маленький, как лесной орех, сосок показался на поверхности воды. – Мне было бы спокойнее, если бы ты остался здесь, – произнесла она. – Разве нет каких-то дел, которые ты бы мог делать на ферме?

– Послушай, – сказал я, – завтра праздник – Коронация Барана. Все съедутся сюда. Протяни им руку, познакомься с ними.

– Коронация Барана? – удивилась она.

– Тебе покажут, что делать, – сказал я.

– Но что же будет с оленями? – упорствовала она. – Разве ты можешь пойти и просто поубивать их?

– Кэт, это работа, которая должна быть сделана. Как и многое другое на ферме.

– Работа? – переспросила она.

– А что ты думала здесь найти? Дверь, увитую розами, и коров среди лютиков?

Она села и потянулась вперед, чтобы вымыть ноги.

– Нет, конечно, – сказала она, хотя в глубине души, я думаю, она надеялась, приехав на ферму, увидеть Отца в твидовом костюме горчичного цвета, как какого-нибудь веселого сквайра.

– Тогда какие проблемы?

Мыльная вода потекла по бугоркам ее хребта, когда она провела губкой по шее.

– Никаких, – ответила она.

– Это из-за Кена Штурзакера? – сказал я. – Не волнуйся, здесь он нас не потревожит.

– Нет, это не из-за него, – ответила Кэт. – Из-за Грейс.

– Но на поминках она выглядела намного веселее, – сказал я. – Благодаря тебе.

– Она положила кое-что в медальон, который я ей подарила.

– Ну и хорошо, – отозвался я. – По крайней мере, она хочет его как-то использовать.

– Джон, она положила туда волосы, – сказала Кэт. – Волосы Старика.

– И все, что ли? Ты меня волнуешь.

– Не смейся. Признай лучше, что в этом есть что-то жуткое.

– Кэт, она не отрезала ему волосы после смерти.

– А как же? Он что, сам дал ей прядь?

– Ну да, в знак любви, – ответил я. – Обычное дело в этих краях.

Прядями волос часто обменивались друзья, братья и сестры, тайные любовники. В прежние времена, когда Старик еще не родился, обручальные кольца были не по карману нищим фермерам, и, чтобы скрепить свой союз перед священником, пары из Эндландс вместо кольца наматывали на палец друг другу волосы. А когда человек старел, вот так, как Старик, он мог решить отрезать волосы, пока они еще оставались, чтобы кому-то передать. Я рассказал Кэт, что, если бы она поехала в Браунли Холл, она бы увидела там прядь волос, подаренных на исходе дней Натаниэлем Арнклиффом своему сыну. Клочок белой щетины, придавленный стеклом, в золоченой раме, внизу медная табличка с выгравированными на ней датами.

Он скончался в 1840 году в возрасте девяноста двух лет. Жизнь его была такой долгой, утверждал он, благодаря чистому воздуху Андерклаф и Божьему одобрению его работы. К этому времени его сын, Ричард, уже много лет фактически управлял фабрикой, и когда Натаниэль умер, он получил наконец возможность провести в жизнь ряд перемен, в которых ему всегда добродушно отказывали. Мир изменился с тех пор, как его отец прибыл в Андерклаф, и, когда речь шла об экономической реальности, сантименты приходилось отставлять в сторону… А реальность эта состояла в том, что по всей округе Вест Райдинг выросли фабрики, которые перерабатывали овечью шерсть в ткань, и, если Арнклифф не расширит производство, если его фабрика не будет механизирована, ее придется закрыть, и сердце деревни остановится навсегда.

Необходимо было предусмотреть в три раза больше рабочих и построить школу для их детей. Чтобы облегчить доступ в долину и обратно, дорогу расширили и укрепили. В стеклянном стеллаже в Браунли Холле были выставлены письма, которые Ричард писал Деннингам, с просьбой о продаже ему земли, необходимой для его грандиозного начинания. В письмах он приводил описания трущоб, виденных им в фабричных городках севера Англии, описывал переполненные сточные канавы, перечислял многочисленные болезни, приводил цифры умерших детей. Сообщения были битком набиты афоризмами, кои такие люди, как Ричард Арнклифф, окруженные потомством и одержимые идеями благотворительности, сочиняют с великой гордостью.

Те, кто больше всех страдает, меньше всех получают.

Тот хозяин, который доводит до смерти своих людей, льет воду на свой уголь.

Нет переданного или полученного дара более великого, чем образование.

И так далее.

Деннинги согласились, естественно, после долгой торговли по поводу цены, и ширильные рамы[27]27
  Ширильная рама – приспособление, применяемое с давних пор в текстильной промышленности для регулирования ширины куска ткани, в особенности после операций промывания или крашения. – Примеч. пер.


[Закрыть] во дворе фабрики были демонтированы, а на их месте возвели корпуса цехов. Чтобы пригонять речную воду при помощи силы тяжести, а также проталкивать ее и вращать большое колесо, был сооружен канал, куда полтора века спустя будет приходить полоскаться Ленни Штурзакер. Колесо, завертевшись, приводило в действие ткацкие станки, чесальные и ровничные машины. А люди с искривленными запястьями в отделочных цехах теперь состригали пучки шерсти с ворса гидравлическими ножницами.

Во времена Натаниэля деревня росла и развивалась, и в долину Деннингов стали приезжать люди с деньгами. В 1835 году был построен «Пастуший посох», о чем свидетельствовали цифры, вырезанные на косяке при входе. Бар расположился напротив церкви, которую Ричард продолжал реставрировать. Был установлен орган, а в доме священника, среднем из девяти домов, сделали новую крышу. И в том же году, когда Ричард принял дела у своего отца, он распорядился поставить статую святого Михаила с драконом прямо напротив окон бара, с тем чтобы в субботу вечером, когда последняя смена заканчивала работу и впереди ждал выходной, ткачи, ворсовщики и сортировщики ткани вспоминали, что Дьявол многолик, и шли домой читать Священное Писание.

Однако, каковы бы ни были перемены, какие бы прибыли ни сулил бодрый стук ткацких станков, Ричард, тем не менее, перенял от своего отца увлеченность стариной и начал возвращать в Эндландс прежние обычаи. Таким образом, за несколько лет деревня получила множество праздников на каждый сезон, когда все могли собираться и вместе их отмечать. Праздновали не только Пасху или Рождество, но и День колокольчиков, Иванов день, сбор урожая, открытие Ежевичной ярмарки, окончание сбора орехов, грибную охоту. Два цикла праздников сливались вместе: церковный и земной. Горожане, перебравшиеся на Нью Роу, приобретали, таким образом, целостное представление о течении года – представление, которое, как был убежден Ричард, выросшие среди задымленных кирпичных стен люди смутно помнили. Все мы когда-то были фермерами.

Он говорил, что дал своим рабочим возможность жить так, как должны жить все англичане: стоя на твердой земле, слышать шум реки.

&

Кэт вылезла из ванной, вытерлась и обработала кожу тальком. Да, возможно, Анжела была права, когда высказывалась насчет ее фигуры. Глядя на узкие, мальчишеские бедра и небольшой мягкий живот, с трудом можно было представить, что в этом теле мог бы развиться полноценный ребенок.

Но Кэт изменится. По мере того как будет расти младенец, она сама раздастся в объеме. Вздуется живот, а маленькие груди, свисающие сейчас, как яблоки, когда она наклонилась, чтобы вытереть полотенцем колени, станут похожи на тыквы.

– Тебе пойдет быть толще, – заметил я.

– А ты не можешь сказать: когда я стану матерью?

– Когда станешь, тогда и скажу.

– Я даже не могу представить, как я буду выглядеть через семь месяцев, – сказала она. – Не знаю, что со мной будет, когда он своей тяжестью придавит меня к земле.

– Это неизбежно, – сказал я.

– Я так понимаю, ты родился здесь, в этом доме?

– Именно здесь, да, – ответил я.

– Твоя мама была смелая женщина. Не побоялась.

– Так жили все, – ответил я. – И здесь люди приходили на помощь.

– Я бы предпочла, чтобы меня окружали няни.

– Ну, со мной же все в порядке, – заметил я.

– Да уж, ты крепкий как дуб, – отозвалась она, надевая пижаму. – У кого в жилах течет кровь фермеров, наверно, все такие.

– Почему ты смеешься? – спросил я.

– Представила, как бы мы жили здесь, – ответила Кэт. – Точно, как сказала Анжела.

– Неужели это так плохо?

– А ты сам можешь себе это представить?

– А ты не можешь?

– Господи, надеюсь, ты не это имел в виду, когда привез меня сюда, – сказала она, притронулась к моей щеке и снова засмеялась. – Ты хочешь, чтобы я полюбила эти места?

– Я хочу, чтобы ты поняла, как важно, чтобы ферма продолжала существовать, – ответил я.

– Но фермой занимается твой отец.

– Когда его уже не будет.

– Представляю лицо моей матушки, – сказала Кэт, – когда мы скажем ей, что собираемся растить ее внука на ферме.

– Это пойдет ему на пользу.

– Нет, не пойдет, – возразила она. – Посмотри на Грейс. Она одинока и несчастна. Я не хочу, чтобы наш мальчик рос таким.

– Грейс такая из-за Лиз и Джеффа, – ответил я. – Мы же другие, правда?

– Кто знает, во что мы превратимся, если останемся здесь.

– Тем не менее Анжела права, – заметил я. – Ферма принадлежит нам точно так же, как и Отцу.

– Не уверена, что твой папа согласился бы с этим, – возразила Кэт.

– Может быть, но это так.

– Однажды ферма перейдет к тебе, – сказала она, застегиваясь. – Тогда и поговорим об этом.

Когда придет время, ферма, конечно, перейдет ко мне, но это может произойти лет через двадцать – тридцать. Тогда мы с Кэт станем людьми средних лет, а наш мальчик, вполне возможно, выберет свой собственный путь. И ферма для него ничего не будет значить. К тому же я понимал, что Кэт не захочет начать жизнь сначала в другом месте, когда дело пойдет к пенсии. Нет, мы должны переехать в Эндландс как можно скорее, потому что потом это будет невозможно.

Топи

Ночью снова шел дождь, но к утру серые облака уже не нависали так низко, и в Эндландс вовсю разгулялся ветер, разбиваясь, как вода, об скалы и ударяя во всех направлениях. Ветер разбрызгивал лужи во дворах и мчался дальше, наверх, к рябинам и остролистам.

А еще пахло морем. До побережья было миль двадцать, но в это время года ураганы, проносясь над солоноватой водой, поднимали ее и несли вглубь суши, подсаливая холмы и болота. На сменулету с его сладостью приходила просоленная осень.

Дубы и березы кучами сбрасывали листья на землю. Еще несколько недель, и год скроется за завесой времени, и его уже не вернешь, а впереди только долгое ожидание весны.

Дорога пролегала через болота, и местами колея была залита водой, так что Отец должен был включать щетки, чтобы счистить с лобового стекла разлетающуюся во все стороны муть. Еще немного, и эти места станут непроходимыми. Но к этому времени нам уже не нужно будет никуда ехать. Овец загонят с топей домой, и Дьявол наконец уберется в свою нору.

Дорога кончилась, и Отец остановил «Ленд Ровер» перед грудой деревянных кольев и рулонов сетки, которыми отгораживают в случае необходимости низ тропы, там, где кончается Фиенсдейльское ущелье и река вступает в свои права. Зарождение реки мне всегда представлялось чудом, когда из сырого воздуха и дождя где-то наверху, в скалах, как по волшебству, возникал шумный поток. Говорливая река постоянно подгоняла сама себя: вперед, скорее, скорее, вон из долины, на поиски моря.

В Эндландс многое постоянно приходилось делать и переделывать заново. Работы по огораживанию проводились тут часто. Колья вбивались в землю, но потоки воды вымывали ее, и проволока провисала под яростными порывами ветра. Незадолго до смерти Старик чинил изгородь, приладив к кольям кусок мелкой металлической сетки, оставшейся от курятника Дайеров. Колья он позаимствовал как-то ночью на железной дороге неподалеку от города. Довести ремонт до конца он не успел, но сделал достаточно, чтобы стадо не разбредалось по сторонам во время Загона. На берегу реки росла мягкая трава, к тому же овцы боялись заходить в болота, и поэтому, когда мы гнали их, они все толкались в этом месте, так что какая-нибудь из них вполне могла соскользнуть в воду.

Глубина здесь была не слишком большой, но течение быстрое, и овцу в мгновение ока могло унести к каменистым порогам, так что мы со своими крюками ничего бы и сделать не успели. Бывает, что овцы ухитряются сами выбраться на берег, но гораздо чаще нам приходится ждать, пока их прибьет к мосту у фермы Бисли, и там мы их вылавливаем. Отъевшуюся за лето пышнотелую матку с промокшей насквозь шерстью под силу вытащить только двоим, и пока мы это делаем, стадо тем временем разбредается по топям или, сбившись с пути, плутает где-то на скалах.

По правде говоря, следовало бы огородить всю тропу до самых вересков, но подъем был слишком крутым, дорога сужалась, и, кроме как на квадроцикле, там ни на чем было не проехать, поэтому колья, перекладины и проволоку пришлось бы грузить на прицеп и привозить по частям. Бывало, дождь с такой яростью хлестал по земле, что от скал откалывались и падали в ущелье целые глыбы. Или тропу перегораживали комья дернины. Поэтому Отец почти всегда поднимался на горные пастбища пешком, точно так же, как это делал Старик, а до них все деды, чьи ботинки были выставлены в ряд в подсобке.

Здесь, на подъеме к пустошам, я начинал ощущать годы, проведенные вдали от долины. Я быстро отставал, начинало сосать под ложечкой, а ноги переставали гнуться. Что ж, придется привыкать заново.

Отец ничего не сказал по поводу нашего вчерашнего разговора. Не то чтобы я ожидал, что он станет думать о чем-то другом, кроме Загона и своего хворого барана, но здесь, в Эндландс, будущее наступало сейчас. Он, как и любой другой, знал, что стенка, построенная сегодня, защитит от паводка завтра.

Он ждал меня впереди, за каменной насыпью, которую они со Стариком устроили, чтобы обозначить конец тропы. Это было необходимой мерой: в плохую погоду ничего не стоило поскользнуться и упасть в ущелье, где тебя унесет мощным потоком. После нескольких дождливых дней струи воды неслись вниз по обломкам скал, так что вокруг стояла белая холодная мгла, бусинами оседавшая на папоротниках и траве, и когда я догнал наконец Отца, я промок насквозь.

– Ты в порядке? – спросил он.

– Все отлично, – ответил я, – немного отстал, вот и все.

– Иди обратно, если хочешь.

– Я же сказал, все отлично.

– Мы идем дальше, тропы там больше нет, – сказал он.

– Знаю я. Дай мне минутку отдышаться.

Он посмотрел на часы и замолчал в ожидании.

Мы поднялись довольно высоко, на двести футов или даже выше, и нам открылась долина с видом на деревню. Поселение из игрушечных домишек и малюсенькой церкви было видно как на ладони, на школьной площадке сидела стая крошечных галок. А река, как положено, делала поворот, и это выглядело так, будто ребенок провел карандашом русло через скалы и камыш к Салломскому лесу.

И отсюда, сверху, стал ясен масштаб пожара. Длинная полоса почерневших деревьев, похожих на спицы сломанных зонтиков, тянулась вдоль реки. Берег, когда-то заросший густыми зарослями, теперь был полностью обнажен. Гринхоллоу больше не существовало.

&

В последнюю неделю школьного года я ухитрился не попасться на глаза Ленни, Сэму и всем остальным из этой компании. Впрочем, их вполне устраивала возможность напоследок вдоволь поиздеваться над Дейви Вигтоном, доводя его до слез и истерики, так что на тот момент они оставили меня в покое.

В самый последний день директор собрал всех детей на школьной площадке, и как только он завершил свою речь и вручил призы (первый в чтении и письме – Джон Пентекост), я проскользнул мимо плачущих девочек и крикливых мальчишек, отделился от всех и, пятясь, стал уходить, отмечая, как на расстоянии школа и площадка становятся все меньше. У памятника героям войны и рядовому Филиппу Пентекосту я повернулся и бросился бежать. Не останавливаясь, я бежал до самого дома.

По-моему, нет лучше времени в жизни любого мальчика, чем дни между окончанием начальной школы и началом средней. С первой покончено навсегда, а вторая маячит где-то очень далеко, в самом конце августа, так что о ней можно пока забыть. В те первые летние дни я чувствовал себя нетерпеливым пилигримом, готовым немедленно отправиться в паломничество к Гринхоллоу по завершении всех дел на ферме. До сих пор я довольствовался тем, что играл под деревьями и бросал всякие предметы в реку, но знал, что там я могу обнаружить многое, много больше того, что было доступно моему зрению.

И вот в один из дней, в послеполуденное время, когда теплый ветер окунал в реку репейники и наперстянки и взметал пыль с дороги, я ускользнул с фермы до того, как Отец поручил мне очередную работу, и, минуя ферму Дайеров, направился к пастбищу, где паслись лошади. Я уселся на верхней перекладине ворот и некоторое время ждал, пока два жеребца напьются воды из каменного корыта и отойдут подальше, чтобы я мог пересечь пастбище и дойти до леса. Но они не торопились уходить и бродили в высокой траве, помахивая хвостами. Их притягивала тень.

Когда они удалились с солнца, я спрыгнул вниз в растрескавшуюся глинистую колею и пошел вдоль изгороди. Я знал, что косоглазый не тронет меня. Он хромал на две ноги, и за все время, что Джим ухаживал за ним, я ни разу не видел, чтобы он отходил от дальних кустов. Он лишь смотрел, как я перелезаю через забор и удаляюсь в лес.

Там, с другой стороны пастбища, под темным, как церковный свод, лесным покровом, было душно, и отовсюду доносилось жужжание насекомых. Среди папоротников там и сям мелькали кролики. С важным видом, издавая хриплые крики, расхаживали похожие на караульных фазаны. Сквозь густую листву дубов и буков, как через крышу с осыпавшейся черепицей, проникал солнечный свет.

Ближе к реке с ее порогами под деревьями становилось прохладнее, в воздухе стояла сырость, влага оседала на камнях. Я детскими шажочками приблизился к самому краю крутого берега и посмотрел вниз, в завихрение пены и воды, отслеживая взглядом резкий переход от водоворота к спокойствию излучины реки, туда, где сгорала мошкара в солнечных лучах, похожих на длинные пруты, проткнувшие сверху листву деревьев.

Отступив назад, я нашел камень потяжелее и, подкатив его к краю скалы, столкнул вниз, в водопад, и прислушался, ожидая, что он расколется, ударившись под водой об скалу, но ничего не произошло. Я повторил попытку. Теперь я улегся и свесил ухо вниз. И опять ничего, только плеск и пузыри, как будто глубинная бомба ушла под воду.

Добрых полчаса я сидел на выступе скалы над водопадом, раздевшись до трусов, и пинал пятками камни, наблюдая, как внизу образуются завитки водяной пены. Всегда думаешь, что обладаешь мужеством, пока оно не понадобится.

В конце концов я прыгнул, тут же передумал и повалился, выставив плечо вперед и пытаясь ухватиться за оставшийся позади выступ. Ощущения, что я взломал поверхность воды, не возникло, нет, просто меня полностью поглотил и понес бурный поток. Со дна взметнулся ил, но быстро улегся, и я оказался в зеленоватом, прозрачном, как стекло, подводном мире, пронизанным солнцем. Рыбы появлялись и снова исчезали: вот сверкающий чешуей пескарь, а вот скопление дородных сазанов и жадный окунь, извивающийся среди речной гальки.

Шум водопада и журчание воды стали приглушенными, в ушах у меня уже раздавалось тихое двухступенчатое биение сердца: тук-тук. Работая ногами, как ножницами, я вынырнул на поверхность, отплевываясь пахнувшей тиной водой. Предоставив течению нести меня, я проплыл под свисающими дланями плакучих ив и оказался за излучиной, где русло расширялось и уже совсем медленно текли глубокие воды реки.

Солнце светило здесь по-разному: то искрилось, когда вода шлепками билась у берега, то подсвечивало зеленый мех камней-мшистиков, а то раскидывало паутину своих лучей под ветвями над моей головой. Были места, куда лучи не проникали, и противоположный берег поэтому казался темными джунглями, заросшими папоротником и крапивой, а сверху угрожающе нависали чудовищные воронки белокопытника, слишком разросшегося для леса Англии.

Вдоль долины подул теплый ветер и взметнул в сторону пышные юбки ив. И тогда солнечные лучи пронизали реку до самого галечного дна, где сбилась в стаю колюшка – сотни рыбок, колючих и пучеглазых.

Я нырнул и увидел, как они бросились врассыпную от моих пальцев, чтобы снова собраться в другом месте, недоступном для меня. Они снова и снова проделывали одно и то же движение, быстрые, как мысль. Но если я замирал и лежал на воде неподвижно, как труп, они возвращались и обучали меня существованию в их мире: как по-настоящему чувствовать течение, как вплетаться в него так, чтобы вода уже не могла понять, кто здесь хозяин. И вот так, сказали мне рыбы, они могут подчинить своей власти всю реку.

А что было бы, спросил я их, если бы я жил в реке, как они? Меня всегда тянули бы за собой течения, качали волны и я смотрел бы вверх на круги во время дождя? А ночью плавал в чернилах? Я был бы лягушкой или рыбой? Нет, выдрой с хвостом в виде мышечного шипа. Я попробовал представить, как бы я изменялся. Происходила бы перемена постепенно или я сразу стал бы обладателем перепонок и усов? Мне хотелось надеяться на второе, и я рисовал в воображении, как сбрасываю старую кожу, как халат, а под ней оказывается блестящая, смазанная жиром шуба.

И я бы не чувствовал голода. Еды ведь так много. В реке болтаются толпы рыб. А у берегов на листья тростника приклеились горошины водяных улиток. Чтобы разнообразить меню, я бы проскользнул вниз по реке к устью и добрался до моря. А там согнал бы в одно стадо лобстеров, встревожил макрель, попробовал на зуб каракатиц, взломал, как безе, панцири у крабов.

Но Гринхоллоу навсегда остался бы моим домом. Я ведь знал бы там все деревья и голоса всех птиц. В корнях деревьев на берегу я бы вырыл себе нору и маслянистыми испражнениями провел бы границу своей территории, чтобы не приближались соперники. Лежа в норе, я бы услышал топот человеческих шагов, прежде чем они появятся со своими сетями. Именно так я сумел спрятаться под покровом ветвей плакучей ивы, задолго до того как, продираясь сквозь лесную поросль, к берегу вышел Ленни Штурзакер.

Я увидел, как он выдрал с корнем папоротники и ударил палкой по дереву, после чего расстегнул джинсы и выпустил желтую струю в реку. Покончив с этим, он сел на берег, свесил ноги вниз и закурил, держа сигарету, как его родитель, зажав ее между большим и указательным пальцами. Вот он закашлялся, фыркнул и сделал еще несколько коротких затяжек, после чего плюнул в ладонь и затушил окурок, чтобы хватило еще на один раз. Несколько минут он, обхватив колени руками, смотрел на реку, а затем лег в траву. Он не шевелился, и когда я увидел, что стрекозы и жужжащие вокруг него осы перестали шарахаться, я понял, что он спит.

Я по-прежнему смотрел на Ленни, когда вдруг уловил какое-то движение на другом берегу реки. Послышался треск веток, и от деревьев как будто отделился какой-то кусоклеса. Это был молодой олень-пятилеток. Спустившись к берегу, он принялся пить.

Олень поднял голову, и речная вода потекла вниз, намочив волоски на челюсти. Он увидел меня, и я подумал, что сейчас он рванется и разбудит Ленни, но когда я снова взглянул на него, мне показалось, что это вовсе не олень. Манера мотать головой и бить копытом по грязи обнаруживала, что олень был не тем, за кого себя выдавал. Старик рассказывал мне, что именно так проявляет себя Окаянный.

«Смотри, когда животное хочет выдать себя за животное, Джонни-паренек, вот это, скорее всего, и будет Окаянный. Не всегда у него получается все делать правильно. Поэтому-то он и любит прятаться в стаде среди овец. Так никто ничего не заметит».

Дьявол уставился на меня, и я отвел глаза с тем же чувством, какое охватывало меня, когда Ленни замечал меня на другом конце школьного двора и начинал пробираться между другими детьми в мою сторону, прикидывая, каким еще более изощренным оскорблениям подвергнуть меня или изобретая способ побольнее ударить, чтобы учитель при этом ничего не заметил. Но Дьявол как будто не собирался причинять мне вред. Он был больше похож на одного из тех одиноких ребят, какие поступали время от времени в школу. Всеми отвергаемые, они рано или поздно подруливали ко мне, вроде как я был родственной душой. Прилипнет такой как банный лист, и потом никак от него не отвяжешься.

Дьявол смотрел на меня, и в моей голове начал крутиться, наподобие мельничного колеса, один и тот же вопрос: люблю ли я интересные истории? Люблю ли я интересные истории?

«Да», – ответил я.

Хочу ли я услышать новую историю? И хочу ли я, чтобы эта история произошла у меня на глазах? Не в книжке, а прямо здесь, в лесу.

«Да», – ответил я.

Я мог бы, если бы захотел, увидеть, как здесь умрет мальчик. Этот мальчик спит сейчас среди листьев белокопытника. Его смерти нельзя воспрепятствовать. И ничему нельзя. Все идет своим чередом, и все, что мы видим, это разные истории. Но я должен держать это в тайне, как те трюки, что показали мне рыбки.

Олень в конце концов отвернулся и побрел вдоль по берегу, прокладывая себе путь под ивами через папоротник. Дьявола он оставил со мной, и в ушах у меня все громче звучал этот голос, как будто в голове у меня шел разговор.

«Подойди и посмотри, Джон, этот мальчик скоро умрет здесь. Подойди и посмотри на него».

Я пошел босиком по берегу и остановился рядом с Ленни. От его раскрытых ладоней до моих ступней оставалось несколько дюймов. Я смотрел, как поднимается и опускается толстый живот под полосатой футболкой: вверх-вниз. Нагрудный карман оттопыривала украденная пачка «Плейере». Под закрытыми веками двигались глазные яблоки: ему снился сон. Вялый рот открылся.