Текст книги "В глубине душе (сборник)"

От страха Инночка мгновенно обессилела и сомневалась, сможет ли сама доплыть до берега. Вода бурлила под пятками ныряющих и выныривающих спасателей. Инночка плыла на спине, и ее сердце колотилось, отдаваясь в ушах неровно и громко, как неумелая барабанная дробь. Она выползла на берег на трясущихся ногах одновременно со спасателями, которые вытаскивали бездыханное тело Алика. По пляжу со всех ног мчалась к ним какая-то пузатая женщина.

– Разойдись! – крикнула она издалека и с разбега бросилась на Алика. Все подались назад, и Инночка увидела, как женщина, громко отдуваясь, проделывает над Аликом какие-то манипуляции.

– «Скорую» вызвали? – крикнула женщина, ни на секунду не прекращая движения.

– Вызвали, – ответил кто-то из набежавшей толпы.

Женщина дергала Алика за ноги, складывала на груди руки, жала на грудь, прикладывалась ртом к его губам. Издалека казалось, будто она с ним заигрывает.

– Не откачает, наверное… – слышала Инночка за своей спиной.

– Да подожди, может, откачает, врачиха все-таки.

– А с чего ты взял, что врачиха?

Инночка закрыла глаза. У нее кружилась голова и было тесно в груди, так, будто она сама находится под водой и никак не может продохнуть. Потому что кругом вода, вода и ничего, кроме воды. Инночке было жаль Алика. Она успела к нему привязаться, а если бы хватило времени, то, может, смогла бы и полюбить. Он так заботился о ней… Инночку охватило чувство сиротства.

– Ну почему, почему все так глупо?.. Господи, – бормотала она в порыве раскаяния, – сделай так, чтобы он ожил, я буду за ним ухаживать, как за родным, как за Гариком, только бы был жив…

И как ответ на ее мольбы в толпе болеющих за жизнь утопшего раздался дружный вздох облегчения.

Врачиха отпрянула от Алика и, отерев обеими руками пот с лица, отряхнула ладони.

– Все! – победоносно воскликнула она. – Родственники кто-нибудь есть?

Инночка плохо соображала. Она только видела сквозь множество голых ног, как Алик судорожно откашливается.

– Родственники, родственники! – засуетились в толпе сопереживающих.

Инночке вдруг захотелось спрятаться: родственницей она не была, а объявить себя сейчас на весь пляж невестой было как-то дико.

На берегу появились люди в белых халатах с носилками в руках.

– Вот, «скорая» приехала, – услышала Инночка из толпы, – а где же кто-нибудь из родных? Неужели дед на пляже один?

– Да нет, не один он, – подала голос Инночка. Она уже собралась с силами и поднималась на ноги.

– Так вот, вот же жена! А что же вы до сих пор молчали, гражданочка?

– Да ей самой неотложку надо, не видишь, что ли? Бедная женщина от страху еле на ногах держится. Вам помочь?

– Не надо. – Инночке было обидно. Обидно, что ее сразу приняли за жену такого старого человека и вот теперь обращаются, как с немощной старухой. Инночка постаралась взбодриться.

– Это ваш муж? – спросил приехавший доктор и как-то небрежно ткнул пальцем в лежащего на земле Алика.

– Видите ли… – Инночка хотела объясниться, но в этот момент поймала на себе взгляд Алика. Он смотрел на нее снизу вверх, как смотрят поверженные – с мольбой и надеждой.

Инночка запнулась.

– Мы забираем его в больницу, – продолжал врач, не дожидаясь ответа. – Если хотите, можете поехать с нами. Место в машине есть. – С этими словами он сделал знак рукой двум сопровождавшим его мужчинам, и те, ловко подхватив Алика за руки, за ноги, водрузили его на носилки и быстро побежали в сторону дороги.

Алик беспомощно приподнялся на локте и потянулся рукой к Инночке.

– А как же я?.. – пробормотала Инночка, в растерянности глядя вслед удаляющимся носилкам.

– А вам своими ногами придется дойти, – усмехнулся доктор.

– Да?! – Инночка на ватных ногах сделала шаг в сторону машины.

– Стойте, гражданочка, – смягчился доктор. – Вещи-то соберите. Вас в купальнике в больницу не пустят. И поскорее – нам здесь рассиживаться некогда. Не вы одни тонете.

В машине «Скорой помощи» было тряско. Инночка сидела на жестком сиденье и, сжимая в своей руке ледяную ладонь Алика, наблюдала за тем, как мерно покачивается из стороны в сторону голова санитара, похожего на китайского болванчика, с таким же большим бесформенным животом и щекастой головой на тонкой шее. Равнодушие ко всему происходящему было выгравировано на его лице. Чужое горе его не трогало, он к нему привык. Инночке было холодно. Холод исходил от бесчувственной руки Алика, от безразличного санитара, холод был у нее внутри, такой, как будто она проглотила льдинку. Инночка старалась вести себя так, как это приличествовало в подобной ситуации; смотрела на Алика обеспокоенными глазами, пожимала ему руку, говорила обнадеживающие слова, но при этом ее не покидало чувство, будто все это ненастоящее – и эта машина, и Алик, и она сама. Будто она смотрит в замочную скважину и видит там себя. И от этого ей становится не по себе, в голове все путается. Она больше не хочет выходить замуж за Алика, не хочет держать его за руку, и квартиру его она не хочет. Что она делает в этой машине? Ей нужно домой, к внукам!

«Скорая помощь» остановилась, санитар перестал раскачиваться.

– Приехали, – произнес он неожиданно писклявым голосом. Этот почти девичий голос у такого крупного мужчины был настолько удивителен, что Инночкины мысли сделали неожиданный вираж и потекли в другом направлении. Теперь она думала о том, что у Алика в квартире остались все драгоценности и норковая шуба, которую он ей недавно подарил, и, случись что, она не сможет получить их, потому что квартиру немедленно опечатают и будут искать прямых наследников или просто всё украдут. Надо бы поехать и все перевезти домой. Мысли эти были не ее, их как будто кто-то подложил ей в голову, привыкшую думать совсем о другом. Она не хотела этих мыслей, но они всё роились и роились в ее голове, причиняя почти физическую боль.

Тем временем Алика выкатили из машины. Теперь он лежал на высокой каталке, которая при движении издавала ржавый, скрежещущий звук. Они ехали по длинным коридорам, покрытым волнистым линолеумом. Вдоль стен стояли кровати, на которых лежали никому не нужные люди. Лежали, не двигаясь, с отрешенными лицами, как будто понимали, что обратно, в нормальную жизнь их уже никто не примет. Алика остановили перед дверью с надписью «процедурная».

– Вы, гражданочка, здесь подождите, – вежливо попросил врач, – мы вашего мужа обследуем и потом с вами поговорим.

Инночка увидела, как в дверном проеме исчезают голые пятки Алика, и снова уткнулась взглядом в надпись «процедурная». Инночке хотелось присесть, она огляделась по сторонам, но стульев нигде не было. Подперев спиной стену, она принялась ждать. Первые полчаса показались вечностью, потом время пошло быстрее, и Инночка даже стала с любопытством приглядываться к происходящему вокруг. У противоположной стены стояла каталка, на которой боком лежал мужчина самого неказистого вида: лицо рядового алкоголика, худое, с надутыми желтыми мешками под глазами, беззубый рот слегка приоткрыт, и из него свешивался отталкивающего вида синеватый язык.

«Инсульт», – подумала Инночка и брезгливо поморщилась. Мужичок был одет в грязную майку и мокрые тренировочные штаны, от которых по всему отделению распространялся сильный запах мочи. Над изголовьем каталки в позе, выражающей отчаяние, склонилась женщина. Женщина была невзрачная, как тень. На ее худых плечах болтались какие-то лохмотья, и она то и дело прикладывалась губами к грязным спутанным волосам лежащего на каталке мужчины. Она шептала ему что-то на ухо, и из ее глаз катились ничем не сдерживаемые слезы.

«Как же можно такого любить?» – думала Инночка. Она еще никогда не видела столь простого и искреннего выражения любви. Женщина так и льнула к больному, как будто собиралась перелить в него свою жизнь.

От этих наблюдений Инночку отвлек голос врача.

– Водолеева, Водолеева! – выкрикивал он. Врач был какой-то другой, Инночка его ни разу не видела и продолжала стоять, не обращая на его призывы никакого внимания. – Да где же эта чертова Водолеева?! – рассердился врач и хлопнул дверью.

Через мгновение из двери показалась голова доктора, который забирал Алика с пляжа.

– Так вот же она, – сердито произнес врач, указывая на Инночку. – Что же вы молчите, гражданочка? Мой коллега чуть голос не сорвал, кричит на весь коридор, а вы молчите, как будто не к вам обращаются.

– Так я… – Инночка оттолкнулась от стены. – Я… – Она не знала, что сказать. До нее только сейчас дошло, что фамилия Алика Водолеев, и, значит, врач думает, что она Водолеева. – Извините, пожалуйста, я не расслышала, задумалась.

– Думать дома будете, а здесь, пожалуйста, пособраннее, пособраннее, здесь все-таки медицинское учреждение. Пройдемте. – Он открыл дверь и впустил Инночку в процедурную. Алика в помещении не было.

– А где?.. – пролепетала Инночка, подавленная авторитарным тоном врача.

– Вы не волнуйтесь, ваш супруг уже в палате, чувствует он себя хорошо, но ему придется полежать у нас несколько дней. Мы хотим понаблюдать. Знаете, человек пожилой, всякое бывает. Вы согласны?

– Конечно, конечно.

– Тогда вот заберите его личные вещи, а завтра можете его навестить. – С этими словами врач разложил перед Инночкой мокрые плавки, допотопные часы отечественного производства и вставную челюсть.

«А я-то радовалась, какие у него хорошие зубы», – подумала Инночка, глядя на пластмассовые десны – розовые с темными пятнами в углублениях. Челюсть лежала на столе, и ее нужно было взять рукой и куда-то положить – в сумочку, что ли.

– Я не могу… – пробормотала Инночка.

– Что вы не можете? – удивился врач.

– Я ничего не могу… – Инночка попятилась к двери.

Оба доктора в недоумении переглянулись.

Инночка нащупала рукой дверную ручку.

– Я не его жена, я не Водолеева! – выкрикнула она. – Я не могу забрать эти вещи!

С этими словами Инночка выскочила за дверь и бросилась бежать по коридору. Драгоценности, шуба, челюсть, все перепуталось в ее голове. В кармашке сумочки позвякивали ключи от Аликовой квартиры. Инночка открыла сумочку и попыталась поймать ключи, но они выскакивали из ее рук, как будто были живыми. Наконец она поймала металлическое кольцо и, подбежав к окошечку с надписью «регистрация», сунула туда ключ.

– Вот, возьмите, пожалуйста.

Из окошечка выглянуло удивленное морщинистое лицо, стянутое белой шапочкой на макушке. Казалось, если шапочку снять, то все морщины распустятся и лицо превратится в бесформенный мешок. Инночка отшатнулась, ее пугала старость.

– Что вы сказали? – прошамкала старушка пустым ртом.

Инночка сделала над собой усилие.

– У вас больной лежит, по фамилии Водолеев, это ключи от его квартиры. Врачи просили вам передать.

– А вы кто ему будете? – поинтересовалась старушка, принимая ключи.

– Я никто, просто случайный посетитель… До свидания. – Инночка повернулась и быстро побежала в сторону выхода.

– Я никто, никто, я ему никто, – повторяла она в исступлении. Лето шумело над ее головой молодой, еще не отяжелевшей листвой, и все вокруг было так свежо и молодо: и небо, и воздух, и люди, бегущие в разные стороны. Это завтра, завтра она будет жалеть об оставленном Алике, о потерянной квартире, шубе, украшениях, а сегодня ей хотелось бежать, сливаясь с шумной толпой. И в каждом толчке, в каждом окрике ощущать жизнь – грубоватую и веселую московскую жизнь. Она забыла, что ей самой шестьдесят: зачем вспоминать возраст, он сам о себе напомнит, когда время придет.

Инночка вскочила в вагон метро и, сжатая со всех сторон такими же, как она, живыми людьми, радостно задержала дыхание.

Букинист

Если бы не квартира, то, скорее всего, Люсик сошел бы с жизненной орбиты незамеченным. Он попросту пропал бы в московской клоаке, как пылинка, сдунутая с лица земли.

Но наличие квадратных метров в самом центре Москвы привлекло к нему внимание сразу нескольких действующих лиц, и он не успел оглянуться, как оказался во вполне приличном заведении, за высоким забором, под неусыпным надзором хорошо обученного персонала.

Здесь, в приятном заточении, он вдруг, впервые за долгое время почувствовал себя на месте, и его воспаленная жизненными неурядицами душа постепенно стала успокаиваться, рассудок прояснился, и он отчетливо вспомнил всю свою жизнь, такую бесконечно долгую и одновременно такую короткую.

Этот эффект бесконечности жизни, если ее разложить на события, и одновременно ее мимолетности поражал его всегда. А особенно теперь, в старости. Когда последние двадцать лет куда-то исчезли, а вся остальная жизнь подошла так близко, как будто все это было вчера.

Люсик, как завороженный, перелистывал страницы собственной судьбы и открывал в ней немало удивительного. Например, что у него была любовь, и семья, и ребенок.

А потом эта любовь куда-то подевалась. Где она сейчас? Ее поглотили последние двадцать лет, которых как будто не было, и все остальное исчезло в этом мутном временном пространстве, как в черной дыре, в которой скоро исчезнет и весь Люсик со своей удивительной судьбой.

Его первые воспоминания были ужасны: вот он сидит на грязном топчане в холодной комнате. На улице ночь, и он один на один с этой ночью, и все вокруг чуждо и враждебно, и хочется плакать от голода, но плакать нельзя, потому что мамы нет дома – она по ночам работает, а хозяйка-бурятка – злая, как ведьма, и может прибить.

И тогда Люсик начинает свою обычную игру – он жует черный хлеб. Никакого хлеба во рту нет, но он так старательно двигает челюстями, что постепенно на языке возникает сладковато-кислый вкус, и с этим вкусом он засыпает.

Все это называется эвакуация, и длится она, несмотря на бессобытийность, бесконечно долго, почти как отдельная жизнь. Потом война заканчивается, все как будто проясняется, и вокруг открывается огромное, наполненное светом пространство – это жизнь!

И Люсик вступает в этот радостный мир ошарашенный восторгом и благодарностью за дарованное ему счастье.

Счастье было буквально разлито вокруг, на него можно было наступать и идти по нему, как по мостовой, его можно было трогать, от него просто некуда было деваться, и молодой Люсик, худой и оборванный, развивал бешеную скорость, чтобы ничего не упустить.

Друзья, театр, концерты, выставки, книги! Боже мой! Сколько было всего! Десяти жизней не хватит! На этой скорости, окончив школу, он однажды влетел в автодорожный институт и замер, потрясенный простой картиной.

Около доски объявлений стояла девочка в крепдешиновом платье и изучала списки поступивших.

Ее лица Люсик не видел, но ее тонкая шея с мягкими кудряшками темных волос, жалкий поясок, перетягивающий узкую талию, и каблучки, которые делали всю ее легкую фигуру какой-то беспомощной, ломкой, чуть не заставили Люсика разрыдаться.

Люсик почувствовал, как его еще непрочная душа вздрогнула и прогнулась под натиском этого непомерного чувства. Он встал на цыпочки и пошел так осторожно, как ловец, который намеревается накрыть сачком бабочку. Подойдя поближе, он почувствовал, что воздух вокруг девочки напоен чарующим ароматом, похожим на запах свежей травы и полевых цветов. «Господи, что это со мной?» – подумал Люсик.

И в этот момент она обернулась… Ее лицо показалось Люсику знакомым, таким же знакомым, как небо над головой, как исхоженный до последнего миллиметра Арбат с его бесконечными дворами и закоулками, как собственное отражение в зеркале.

Девочка сдвинула темные брови так, как если бы она собиралась рассердиться, ее глаза смотрели строго из-под тенистых ресниц, и когда Люсик весь сжался от страха, как будто в ожидании оплеухи, уголки ее губ вдруг дрогнули, глаза потеплели, и она расхохоталась веселым безудержным смехом.

Люсик смешался, он совершенно не понимал, что делать. Он думал, что девочка смеется над ним, над его нелепой фигурой в коротких штанах, над его костлявым лицом с огромным носом, над дикой, не поддающейся никаким расческам шевелюрой.

Он был близок к отчаянию, когда вдруг среди всполохов смеха услышал:

– Регина, меня зовут Регина… – и все вокруг замерло, и он услышал биение собственного сердца, ее смех растаял, и теперь они смотрели друг на друга большими удивленными глазами.

Регина Павловна долго возилась с ключом. Замок, который прежде открывался так легко и привычно, долго не слушался. Наконец, в уставшем механизме что-то щелкнуло, дверь отворилась, и Регина Павловна застыла в горестном недоумении – перед ней была глухая стена.

Квартира оказалась буквально замурована картонными коробками, пластиковыми клетчатыми сумками. И еще каким-то хламом, о происхождении которого свидетельствовал густой нестерпимый запах московской помойки.

– Что это?… – прошептала Регина Павловна и перевела вопросительный взгляд на Ирину Николаевну, свою бывшую соседку по лестничной площадке. Та беспомощно пожала плечами:

– А что же мы могли сделать? Мы вам писали, только вы не хотели верить.

– Не хотела… – пробормотала Регина Павловна.

– Кто же в такое может поверить. Пойдемте! – Ирина Николаевна взяла соседку под руку. – Пойдемте, я вас чаем напою.

В доме у Ирины Николаевны за последние двадцать лет не изменилось ровным счетом ничего, и это сильно поражало воображение. За эти годы Регина Павловна сменила две страны, выучила два языка, вырастила внуков, а здесь этот кусок жизни оказался как будто утерянным. Как затонувший во времени корабль тихо покоилась на дне истории жалкая советская квартира с ее до боли знакомыми предметами: хрустальными вазочками, полированными книжными полками и апогеем советской роскоши – гжелью на обшарпанной кухне.

И Регине Павловне, уже привыкшей к ухоженной жизни в эмиграции, вдруг безудержно захотелось туда – в ее нищее прошлое, на московскую кухню, где творилась жизнь и где навсегда осталось что-то настоящее, без чего все остальное не имеет никакого смысла.

…Люсик с Региной поженились на последнем курсе института. Они бы поженились и раньше, но Регина боялась, что появятся дети и ей придется прервать учебу.

После свадьбы молодые поселились у Регининой мамы в четырнадцатиметровой комнате, в самом сердце Арбата, на Собачьей площадке.

И остается непонятным, из чего было соткано тонкое кружево счастья, которым были окутаны они все? Из воздуха, что ли?

Казалось, что все друзья, сокурсники, даже прохожие на улицах пребывают в состоянии непрерывного ликования, и над этой радостью жизни не имела власти ни нищета, ни теснота, ни даже политика.

Хотя именно политика тех лет определяла общее состояние духа. Оттепель! Весна! Молодость! Молодость жизни! Молодость страны! Большой, сильной! Мы победили! И сколько побед у нас еще впереди! И это «мы» – оно было значительно больше и важнее, нежели «я».

«Я» – со своими навязчивыми желаниями – есть, пить, создавать уют. Какая все это ерунда! На помойку! На помойку все эти низменные инстинкты! Будем жить одним духом! И жили! И ведь получалось!

Когда родилась Вика, в комнате сделалось тесно, и Люсику пришлось переместиться под стол.

Из старых досок он сколотил широкую лежанку на колесах и по ночам уезжал на ней под тяжелую старинную скатерть, а утром выкатывался на божий свет, посвежевший и отдохнувший.

Там же, под скатертью, стыдливо пряталась от общинного существования комнаты их интимная жизнь.

Регина ложилась спать вместе с ребенком и нетерпеливо ждала, пока мама притворится спящей, и тогда, легким скачком перемахнув на другой конец комнаты, она приподнимала занавес в рай.

Там, в свете ночника, виднелась всклокоченная голова самого дорогого человека на свете – ее мужа. Сложившись в три погибели, Регина с трудом протискивалась на его ложе, он нетерпеливо прижимал ее к себе, и занавес опускался.

Сколько лет, сколько дней прошло с тех пор! Сколько иллюзий унесло беспощадное время! И все же они были, эти чудные иллюзии, и собственная душа ощущалась, как птица, трепещущая чуткими крыльями, и мир вокруг был нестерпимо прекрасен, и палатки на берегу реки казались дворцами, и звук гитары – симфонической музыкой!

Айда купаться! Десятки сильных ног несут молодую ораву к реке. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! А нам и делать ничего не надо! Потому что жизнь и так сказочно прекрасна!

В те послевоенные годы Люсика часто будило по утрам ощущение нестерпимой радости.

Он открывал глаза, видел перед собой обратную сторону столешницы и широко улыбался. Сейчас он возьмется руками за ножки стола, сделает сильное, пружинистое движение и вылетит на своей колеснице в сияющий день, полный улыбок родных людей, интересных встреч и захватывающих дух открытий!

Улыбка не сходила с лица Люсика, когда он приветствовал жену и тещу, подбрасывал вверх визжащую от восторга Вику, отстаивал длинную очередь в коридоре к единственному умывальнику, из которого мерцающей струйкой текла ледяная вода.

Улыбка сопровождала его по пути на работу, и там, среди таких же, как он, восторженных молодых коллег, он чертил, проектировал и строил, и верил, что он незаменим.

А потом радость стала куда-то уходить, очень медленно, шаг за шагом, но совершенно бесповоротно, и было как-то странно, потому что жизнь становилась все лучше и лучше, и пропорционально ее улучшению убывало счастье.

Каморка на Арбате сменилась двумя комнатами в коммуналке на Пресне, лежанку под столом сменила вполне приличная двуспальная кровать под орех, и трюмо, и шифоньер из того же гарнитура, и все эти предметы как будто вытесняли из жизни Люсика что-то чрезвычайно важное.

А вот что? Он никак не мог понять.

Ощущение было такое, как будто он с семьей переехал, а его душа так и осталась блуждать по Арбату, запутавшись в его кривых переулках, Люсик часто шел по ее следу в надежде найти самого себя.

И однажды эта встреча произошла.

Как-то вечером, после работы, Люсик вышел на станции метро «Библиотека имени Ленина» и, обогнув с левой стороны ресторан «Прага», зашагал по хорошо знакомому маршруту.

С тех пор минуло больше пятидесяти лет, но Люсик хорошо помнил и ледяную поземку, которая вилась под ногами, и приглушенные морозом голоса людей, и совершенно особое арбатское освещение – мягкое, теплое, как в уютной комнате с крахмальными занавесками.

Он помнил, как зашел в зоомагазин, где пахло мышиным пометом и из всех клеток бусинками хомячьих глаз выглядывало неприхотливое детство – хорошо!

Но это не то, совсем не то, что ему было нужно.

Люсик немного погрелся и пошел дальше.

Постоял у театра Вахтангова, почитал репертуар и подумал, что они с Региной уже давно не выходили из дома, а раньше бывали в театре чуть ли не через день.

Потом он заходил куда-то еще и еще, а потом не заметил, как оказался у двери хорошо знакомого букинистического магазина.

В этом магазине в юности он проводил немало часов. Ему нравился совершенно особый запах бумажного тлена, нравилось лицо продавца – бородатое, умное, древнее, нравились люди, заходившие, чтобы поглазеть на старинные издания, которые в изобилии лежали под стеклом на витрине.

Тогда, в студенческие годы, весь этот старый хлам его не интересовал совершенно.

Они с друзьями охотились за современными изданиями, Люсик ни разу не видел, чтобы кто-нибудь купил книгу с превратившимися в темное кружево краями, по цене, за которую можно было купить целое собрание сочинений Алексея Толстого или Паустовского.

Люсик остановился перед обшарпанной дверью, и сердце его потяжелело от радостного предчувствия. Что-то похожее он испытывал, когда шел на первое свидание с Региной.

Прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, Люсик уставился невидящим взглядом в витрину. Он как будто примерз к ледяному асфальту, когда дверь в букинистический магазин отворилась и оттуда вышел мужчина неопределенного возраста в перелицованном драповом пальто с шарфом на голове.

Он вежливо придержал дверь, как бы приглашая Люсика войти.

– Спасибо! – Люсик шмыгнул вовнутрь, пробежал несколько ступенек вниз и сразу уткнулся взглядом в человека, который поражал своей барской наружностью.

Такого на советских улицах не встретишь. Он стоял, элегантно облокотясь на старинную этажерку, из-под распахнутой волчьей шубы виднелся костюм из такого красивого материала, что так и хотелось провести по нему рукой, теплые ботинки из тонкой кожи бережно облегали ногу.

Мужчина держал в руках фолиант в красном переплете с золотым тиснением и любовно перелистывал страницы.

Когда Люсик вошел в магазин вместе с волной морозного воздуха, посетитель оторвался от книги и одарил его доброжелательным взглядом.

С трудом справившись со смущением, Люсик подбежал к стеллажу и, уткнувшись носом в какие-то журналы, усердно зашуршал страницами.

– Не там ищете, молодой человек! – услышал он за своей спиной голос незнакомца.

Люсик обернулся: на его физиономии было написано неподдельное изумление.

– Вы ко мне? – прошептал он и для надежности ткнул себя пальцем в грудь.

– К вам, к вам, к кому же еще? Здесь вроде бы, кроме нас, никого нет. Разве что Герман Карлович… – Мужчина повел взглядом в сторону продавца. – Но он никак не годится в молодые люди.

Герман Карлович улыбнулся и выразительно покачал головой – мол, все проходящее.

– Да отойдите вы от этого хлама! – воскликнул удивительный посетитель даже с некоторым раздражением в голосе.

Люсик оторвался от полок с журналами и, как завороженный, пошел в направлении этой барской особы, на ходу чувствуя, что в его движениях появляется нечто неприятное, холопское.

– Что это вы так смутились? – расхохотался незнакомец. – Из-за моей шубы, что ли? Да бог с ней, в самом деле. Разве это важно! Вы лучше объясните мне, как можно рыться в этом советском мусоре, когда здесь имеются вот такие издания? – Он протянул Люсику книгу, которую держал в руках.

От соприкосновения с такой вопиющей крамолой Люсику сделалось жутко и весело. Это сочетание слов – «советский мусор», произнесенных в присутствии двух свидетелей, еще несколько лет назад могло бы стоить всем троим жизни.

Люсик взял книгу – на красной обложке золотом было вытеснено: «Гоголь, собрание сочинений, 1851 год».

– Вы хоть понимаете, что держите в руках прижизненное издание Гоголя? – поинтересовался мужчина.

Люсик оторвал взгляд от книги и только сейчас заметил, что его собеседник молод и очень хорош собой.

– Понимаю… – ответил Люсик, и тяжесть книги в его руках как будто увеличилась в несколько раз.

– Откройте, откройте. Вы видите, какая бумага? – Мужчина провел холеной рукой по странице. – Сейчас таких книг не выпускают. Мелованная бумага – слишком дорогое удовольствие для издательств, а уж переплет с золотым тиснением и подавно. Да и писателей, произведения которых заслуживают подобного оформления, сейчас нет.

Потом, много лет спустя, Люсик пытался представить, что было бы с ним, если бы он тогда не зашел к букинисту, и каждый раз приходил к заключению, что встреча эта была из разряда мистических, судьбоносных. Она нужна была для того, чтобы жизнь Люсика сложилась именно так, как она сложилась, и никак иначе.

Но это он понял много, много позже.

А тогда холодным зимним вечером на Арбате он слушал чарующие речи незнакомца и чувствовал, как с его мягким, гипнотизирующим голосом в кровь сладкой инфекцией проникает что-то новое, что-то основополагающее, некое предчувствие, которое еще непонятно, но уже уверенно берет верх надо всем остальным.

Так композитор нащупывает новую мелодию на клавишах, еще не зная, что из нее получится, но уже понимая, что, кроме этой зарождающейся мелодии, в мире больше нет ничего.

Когда незнакомец покинул букинистическую лавку, Люсик еще долго стоял посреди магазина как завороженный. Из оцепенения его вывел голос Германа Карловича:

– Вы только что говорили с писателем Анатолием Рыбаковым.

Люсик вздрогнул и увидел себя и Германа Карловича и неизвестно отчего испытал щемящее чувство потери. Этот человек – он возник так случайно и больше не появится в его жизни никогда, почему же такая пустота возникла после его ухода?

– Советую вам хорошенько запомнить это имя… – вымолвил Герман Карлович, мечтательно глядя на дверь, за которой исчез гость. – Со временем из него вырастет большой художник.

Люсик запомнил и впоследствии много раз дивился прозорливости букиниста, но тогда, стоя посреди книжной лавки, он томился и страдал, мечтая хоть чем-то заполнить образовавшуюся пустоту.

И, не помня себя от тоски, он совершил поступок, который по тем голодным временам можно было приравнять к преступлению.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака кошелек, отсчитал тридцать рублей – весь аванс, свеженький, хрустящий, полученный пару часов назад, и, протянув деньги продавцу, спросил:

– Этого достаточно?

– Для чего? – удивился Герман Карлович.

– За Гоголя… – пояснил Люсик. – И положил руку на драгоценный переплет книги.

Герман Карлович покачал головой. Видимо, в его арсенале не было более выразительного жеста.

– Я, конечно, могу продать вам эту книжку за эту цену, но хочу предупредить, вы ступаете на опасный путь. Мне эта страсть к собирательству разрушила всю жизнь. Когда-то я, так же, как вы… – Герман Карлович окинул Люсика критическим взглядом и, видимо, убедившись в его неотразимости, продолжил: – Так же, как вы, был молод и хорош собой, и меня любила женщина. И это была лучшая женщина на свете. Жаль, что я смог это понять, когда вся жизнь оказалась в прошлом и уже ничего не вернешь. Я думал, что я сильнее страсти.

– Какой страсти? – не понял Люсик.

– Страсти к собирательству, – пояснил Герман Карлович. – Я думал, что я управляю ею, а на поверку оказалось, что она завладела мной полностью, и в моей жизни не осталось места ни для любви, ни даже для ребенка, которого родила мне моя жена. Остались только книги и неистребимое желание собрать их все, все до единой, даже те, которых я никогда не захочу прочесть. Это болезнь как алкоголизм или морфинизм… – Герман Карлович опять покачал головой. – До революции я собрал огромную библиотеку. Мои родители были обеспеченными людьми, и я мог себе это позволить. Им нравилось мое увлечение. И моей жене нравилось иметь мужа-эрудита. Но потом грянул семнадцатый год, и стало ясно, что моей семье нужно спасаться. Мы стали готовиться к отъезду. И вот тут разыгралось страшное противоборство. Я должен был выбирать между семьей и библиотекой.

– И что же вы выбрали? – прошептал потрясенный Люсик.

– Если бы я выбрал семью, вы бы сейчас со мной не разговаривали, молодой человек. Я выбрал библиотеку. Правда, в мое оправдание можно сказать, что я не совсем понимал, что делаю. Я думал, что смогу найти решение, как вывезти книги, или пристрою их в какое-нибудь государственное учреждение. Я не мог тогда предполагать, что мои книги окажутся никому не нужными, что ими будут топить печки, что дом, в котором жила моя семья, в короткое время превратится в некое подобие барака, что я сам вместо Европы окажусь за решеткой и проведу там долгие пятнадцать лет, и еще буду благодарить Бога за то, что остался жив. Я все время как будто оправдываюсь и забываю о том, что в моем возрасте это уже не нужно. В моем возрасте уже ничего не нужно, даже Гоголь. Забирайте книжку, молодой человек, но помните: не давайте страсти взять верх надо всем остальным. Это ведет к гибели.