Текст книги "В глубине душе (сборник)"

– Ну вот, а вы боялись! – обрадовалась Ирина Николаевна. – Я же говорила, что он придет.

– А может быть, это вовсе не он?

– Не может быть, – уверенно заявила соседка, – это он, он всегда так звонит.

Через мгновение в кухню вошли двое – один, здоровенный детина в красивом шерстяном пальто, и второй, коротышка. У коротышки была бритая, неровная, как булыжник, голова, обрюзгшее лицо с отвисшими губами, которые как будто специально сложились в гримасу отвращения, глубокие глазницы казались пустыми, и только любопытный блеск указывал на наличие в них глаз. Из распахнутой дорогой куртки насмешливо выпирал большой покосившийся живот.

– Ну чего, давайте квартиру посмотрим, а то у меня времени в обрез, – прогнусавил коротышка и бросил взгляд на выдающихся размеров золотой «ролекс», который гирей висел на его маленькой руке.

Регина Павловна обомлела:

– А может быть, вы сначала представитесь?

Гость сделал короткое движение в сторону своего спутника, и тот четко, как автомат, достал визитку и положил ее на стол перед Региной Павловной.

– Скажите, а когда бы вы хотели въехать? – поинтересовалась Регина Павловна.

– Я вообще никуда въезжать не собираюсь, – фыркнул гость, – квартира мне нужна для одной сотрудницы, и если мы сейчас договоримся, я готов подписать договор и заплатить за полгода вперед, конечно, за вычетом расходов за ремонт. Мой адвокат, – он сделал пренебрежительный жест в сторону детины, – уже все подготовил.

– Но вы знаете, что в квартире есть одна сложность? Там хранится библиотека, которая является культурной ценностью. – В присутствии этих двоих слова Регины Павловны про культурную ценность прозвучали как-то неуместно и глупо.

– Да знаю я про ваши культурные ценности. Мне, вон, Ирина Николаевна все уши прожужжала. Завтра приедет грузовик, и вся культура-мультура поедет на дачу, в гараж, чтобы здесь можно было начать ремонт. А там я отдам распоряжение, и специалисты займутся этой проблемой.

Регина Павловна чувствовала, как под воздействием взгляда этого человека ее душа превращается в рогожку, и вся она как будто уменьшается в размерах, чтобы уступить место этому агрессивному хозяину жизни. Она знала, что ему нельзя верить, и все же верила, верила, потому что у нее не было другого выхода.

– Давайте договор, я все подпишу, – устало произнесла она.

Адвокат с готовностью, но без излишней поспешности распахнул папку, долго зачитывал пункты договора. Регина Павловна слышала его монотонный голос, но смысл слов не доходил до нее совершенно. Ей казалось, что этот человек зачитывает не договор, а приговор всей их жизни и что сейчас, своей подписью она удостоверит бессмысленность всего того, что было ее духовной составляющей. Подпись она поставила не задумываясь, как будто ее рукой водил кто-то посторонний. Адвокат поблагодарил, захлопнул папку, и через мгновение оба посетителя исчезли. Они не ушли, а именно исчезли, как два дематериализовавшихся духа.

– Какой неприятный человек, – в задумчивости произнесла Регина Павловна. – Откуда вы его знаете?

Ирина Николаевна включила воду и, повернувшись лицом к раковине, произнесла:

– Он живет с моей дочерью. Это для нее он снимает квартиру.

Такси остановилось на окраине Москвы, у высокого забора. Регина Павловна с трудом выбралась с переднего сиденья, попросила таксиста подождать и направилась к воротам, таким же высоким, безликим, как сама ограда. Безутешная пустота ландшафта вокруг строения придавала ему сходство с острогом. На сотни метров вокруг открывалось побеленное снегом пространство, и только вдалеке виднелся чахлый кустарник, а за ним синеватая полоска леса. Зато сразу за воротами оказался настоящий оазис – заснеженный сад с расчищенными дорожками, в глубине виднелся вполне приличный особнячок современной постройки, со стороны которого доносился запах общественной кухни. Лазаря Яковлевича Регина Павловна нашла сидящим на скамейке среди сугробов. Он и сам походил на маленький одинокий сугроб, такой же покатый и неподвижный. Сердце Регины Павловны забилось гулко, как барабан. Они с Люсиком не виделись больше двадцати лет, и она думала, что вся эта часть жизни уже давно отболела, отмерла. И вот теперь, аккуратно ступая по хрустящему снегу, она с каждым шагом ощущала, как в ее душе набухает тяжелая, всепоглощающая жалость. Такое чувство, которое можно испытывать только к родному человеку. Подойдя, Регина уселась рядом с Лазарем. Он даже не обернулся, продолжая смотреть в одну точку.

– Лазарь, – позвала Регина.

Лазарь вздрогнул. Некоторое время он сидел не оборачиваясь, как будто прислушиваясь к эху, которое оставил в его душе голос Регины, затем удивленно поднял брови и покосился в сторону. Разглядев рядом с собой фигуру женщины, он резко по-молодому вскочил на ноги.

– Регина, ты! – воскликнул он. – Какими судьбами?!

В этом возгласе было что-то отталкивающее, официозное, так встречают постороннего человека.

Регина с трудом встала, подошла к Лазарю и попыталась его обнять, но вместо мужа у нее в руках оказался воздух, которым до отказа была наполнена его дутая куртка.

– Пойдем в дом, – смущенно предложил Лазарь, – у нас там прекрасное кафе, тепло и можно поговорить.

…Регина с Лазарем сидели за пластмассовым столиком, накрытым бумажной скатертью, и молчали. Перед ними стояли чашки с горячим кофе со сливками, и Лазарь с видимым наслаждением время от времени шумно отхлебывал.

«Теперь он уже так и умрет с плохими манерами», – думала Регина, со скрытой тоской наблюдая за мужем.

– Знаешь, – вдруг заговорил Лазарь, – что было самым сильным ощущением, когда я впервые попал в этот интернат?

– Что?

– Горячий суп. Я много лет не ел горячего супа и совершенно забыл, какое это чудо!

– Лазарь, – Регина нерешительно взяла мужа за руку, – поехали со мной в Канаду. У тебя есть семья, есть внуки. Ведь ты же их еще ни разу не видел. Мы не смогли прожить жизнь вместе, но можно попробовать прожить вместе хотя бы старость.

Лазарь молчал, напряженно о чем-то думая. Регина ждала.

– Я не могу, – наконец вымолвил Лазарь.

– Почему?

– Не помню. – Он мучительно наморщил лоб. – Но ведь была же какая-то причина, по которой я не уехал тогда, давно.

Регина изменилась в лице:

– Как, ты совсем-совсем ничего не помнишь?

– Нет, помню! – оживился Лазарь. – Помню, что это было что-то чрезвычайно важное, что-то такое, для чего я вообще родился на свет.

– Что может быть важнее семьи, детей, внуков? – Регина попыталась увести мужа от воспоминаний.

– Я не знаю, не знаю! – Лазарь тер ладонями виски. – Но еще вчера знал… Регина, – Лазарь решительно встал, – ты поезжай, поезжай, а я приеду, как только вспомню…

На протяжении всего обратного пути в Канаду Регина плакала и, только когда шасси коснулись взлетной полосы, слезы сами собой закончились. Они здесь были никому не нужны, ее слезы. Регина вышла из самолета как в другое измерение, и все, что она оставила в России, теперь опять казалось смутным фантастическим сном.

В двадцати километрах от Москвы, на безбрежном пустыре полыхал костер. Это было необычное пламя – сухое, ясное, до самого неба. Дерево так не горит, и мусор тоже, так может полыхать только бумага. Двое грузчиков с недовольными лицами стаскивали с грузовика завязанные пластиковой бечевкой коробки и, не глядя, швыряли их в огонь. И видимо, этот пластик, сгорая, завивался тонкими завихреньями на красном фоне, создавая ощущение, как будто что-то живое мучительно пробирается сквозь языки костра к небу.

– Чего палим-то, Михалыч? – крикнул простуженным голосом один из грузчиков.

– Да вроде книжки какие-то, – ответил Михалыч.

– Книжки? – На испитом лице грузчика отобразилось недоумение. – Зачем же их жечь-то? Они все-таки денег стоят.

– А это, Колян, не наше дело. Хозяин сказал сжечь, вот мы и жгем. – Грузчик крякнул и с натугой вытащил из грузовика последнюю коробку. Бечевка, не выдержав тяжести, лопнула, книги рассыпались по снегу и беспомощно затрепетали на ветру страницами.

– Смотри, как мучаются, тоже ведь помирать не хотят, – сочувственно произнес тот, которого называли Коляном. Он присел на корточки и взял в руки одну из книг. – Смотри, какая красивая, с золотцем, – задумчиво произнес он.

– Давай, заканчивай, – недовольно прикрикнул коллега, – а то вон в горле пересохло. – Он попытался вырвать книгу из рук Коляна, но тот ловко спрятал находку за спину.

– А эту я жечь не дам, я ее Люське подарю, там сказки, наверное, пущай ребенок порадуется. – Колян убрал находку за пазуху и, побросав остатки книг в огонь, забрался в кузов грузовика.

Через некоторое время машина тронулась. Михалыч сидел в кабине, он был старший по званию и мог претендовать на место в тепле, а Колян, чтобы не околеть от холода, обхватил себя руками и нащупал сквозь куртку твердый предмет. Он расстегнул «молнию» и вынул на свет божий книгу, на красной обложке которой золотом было вытеснено «Н. Гоголь, собрание сочинений, 1851 год».

Горячая дружба

Галя не понимала, что она делает, она только видела, как под ее ногами стремительно мелькают ступеньки, сливаясь в одну линию, и думала, что вот сейчас она споткнется и полетит вниз головой, и это будет хорошо.

Но ноги не хотели ошибаться, они несли ее все дальше и дальше, вниз по стертой лестнице старого дома.

Не помня себя, Галя вылетела на улицу, лихорадочно огляделась по сторонам, заметила слева быстро несущийся автомобиль огненно-красного цвета и, недолго думая, бросилась под колеса.

Звук тормозов болезненно резанул слух, и она увидела свою короткую жизнь, в бешеном вихре летящую куда-то в небо. Потом свет погас и сделалось легко.

В себя Галя приходила долго, и все это время кошмар случившегося все прокручивался и прокручивался в ее мозгу, как бесконечная лента, на которой отчетливо отпечатались события того дня. И невозможность отказаться от этих событий, вытолкнуть их из сознания, как что-то отвратительное, гадкое, непримиримое, делало дальнейшую ее жизнь ненужной.

В такую жизнь Гале не хотелось возвращаться, хотелось избавиться от нее и улететь туда, куда летели воспоминания, когда на нее наезжала машина, – в небытие.

У ее изголовья стояли часы, и она слышала, как они выбрасывают в вечность секунды, одну за другой, как подсолнечную шелуху, и в этой никчемности отживших секунд было что-то безнадежное.

Иногда Галя путалась, и ей казалось, что время тикает не в будильнике, а в ее голове. И тогда, поддаваясь завораживающей магии этого звука, она переставала сознавать себя в настоящем моменте, и все ее сотрясенное сильным ударом сознание переносилось в недалекое прошлое, где все было так светло и радостно и все понятия располагались на своих местах, как посуда на полке у радивой хозяйки.

Галя так любила это стройное, безупречное устройство жизни, в которой каждое явление, каждый предмет были обозначены определенным названием, таким же четким и ясным, как человеческие имена.

Да, каждое понятие имело свое имя, и такое понятие, как крепкая привязанность друг к другу двух человеческих существ, тоже имело имя – оно называлось дружбой, и ради этой самой дружбы Галя готова была на все.

С Наной Гомиашвили Галя познакомилась в 1976 году, когда читала списки поступивших в педагогический институт абитуриентов. Увидев свое имя, Галя взвизгнула и бросилась на шею первой попавшейся девочке. Это была Нана, которая, в свою очередь, ошалев от радости, чуть не задушила Галю в объятиях.

Еще не узнав имен друг друга, девочки обнимались и чувствовали, что между ними зарождается что-то великое, что-то такое важное, ради чего стоит жертвовать собой. Это было чувство огненное и яркое, как солнце Грузии, откуда Нана была родом.

И Галя бросилась в дружбу с головой. Она дружила насмерть, требуя от подруги такой же бескомпромиссной преданности. Но Нана все больше интересовалась обрядовой стороной дружбы; клятвами, уверениями, признаниями.

Однажды дело даже чуть не дошло до кровопускания, когда Нана вдруг вообразила, что им необходимо побрататься.

Девочки встретились на квартире у Гали. На столе зловеще поблескивал остро заточенный грузинский кинжал, который Нана стащила у деда и привезла с собой в Москву.

Кинжал был боевой, с какими-то непонятными надписями на рукоятке. Нана рассказывала, что в их семье это оружие неоднократно использовалось для осуществления кровной мести. Галя с ужасом поглядывала на красноватые отблески стали, и ей казалось, что она видит следы крови жертв.

– Мы должны, – инструктировала Нана, – порезать себе руки вот так… – Она провела лезвием по внутренней стороне ладони в миллиметре от кожи. При этом взгляд ее черных глаз был устремлен Гале прямо в сердце. – А потом, – продолжала Нана, – обменяться кровью… – Нана крепко сжала Галину руку. – И тогда мы станем кровными сестрами. Ты готова?

– Да… – Галя была бледна, как мел, на нее сильно действовало все мистическое.

Дело тогда не сладилось, только потому что пришла Галина мама и позвала пить чай, но ощущение у Гали осталось такое, будто капля Наниной крови действительно коснулась ее сердца и обожгла его навсегда.

Наверное, в Галиной жизни не хватало любви, и она пыталась заменить ее дружбой, потому что иначе нельзя было объяснить такую страстную привязанность к подруге.

Другое дело Нана. Она была редким, экзотическим явлением в стенах московского вуза. Не то что бы красавица, но от ее лица, на котором играли сочные контрастные краски, многие не могли оторвать взгляда.

Галя же, при всей своей миловидности, чувствовала себя чем-то вроде приложения к роскошной подруге.

Нана царствовала охотно, ее движения были величавы и исполнены ранней женственности. В то время как все девчонки на курсе, еще не выйдя из подросткового возраста, кололись острыми коленями и ключицами, Нана торжественно несла по коридорам института восточную округлость бедер, которые в комплекте с удлиненной талией создавали весьма волнующий силуэт.

Понимая свою власть над мужской половиной курса, Нана умело обыгрывала свои формы, при ходьбе слегка покачиваясь из стороны в сторону.

Существовало и еще одно обстоятельство, которое делало Нану необычайно интересной в глазах сокурсников, – она была для них совершенно недоступна. Поклонникам позволялось только вздыхать, и это разжигало дух соперничества.

Не раз разгоряченные мечтой молодые люди пытались взять этот бастион – и все безуспешно.

Нана охотно шла на контакт до определенного предела, после чего соискателю объявлялось, что у нее в Тбилиси есть жених, и она ни за что не нарушит данное ему слово.

Про этого загадочного жениха знал уже весь институт.

– Да где этот Тбилиси и где Москва! Что же она теперь пять лет простаивать будет?! – сокрушались сокурсники.

К Гале, как к Наниной подруге, относились снисходительно и называли Галчонком, что само по себе указывало на незначительность ее роли.

По сути своей Галя действительно была человеком незначительным. Даже в самой ее внешности – тихой и заурядной – было что-то безропотное.

Такого человека хочется взять за руку и вести, потому что видно, что сам он может всю жизнь так и простоять на перепутье.

Нана поняла это сразу, поняла не умом – нет, она потянулась к Галчонку горячей душой, потому что почувствовала бездонность ее доброты и одиночества.

С появлением Наны жизнь Галчонка стала закипать и выходить из берегов. Галя открыла в себе неведомые силы, страстью окрасилось все вокруг, захотелось совершить что-то великое, например, принести какую-то жертву.

Случай не заставил себя долго ждать.

В начале третьего курса в институте появился молодой доцент совершенно недопустимой для девичьего вуза наружности.

От взгляда его темных глаз по аудитории растекалась такая нега, что ни о какой учебе не могло быть и речи, и все время лекций девочки находились в каком-то чувственном оцепенении.

Доцент Алексей Ильич хорошо понимал силу своей харизмы и пользовался этим беззастенчиво. То там, то сям вспыхивали очаги страсти, и не одна студентка пала жертвой его внимания.

Алексей Ильич был человеком увлекающимся, он вспыхивал мгновенно, как факел, и так же мгновенно угасал, оставляя в глазах покинутой жертвы тоску, мертвую и серую, как пепел.

По этим перегоревшим глазам можно было сразу определить студенток, попавшихся на крючок опытного ловеласа.

К Нане он подступался несколько раз, но, наткнувшись на решительный отказ, сразу отступал. Весело и непринужденно – так, как будто для него это не имело никакого значения. И тут же рядом с Алексеем Ильичом начинала крутиться какая-то другая студентка.

Такая всеядность возмущала целомудренную натуру грузинки и в то же время завораживала.

– Что же это за человек такой, – восклицала она, – что никто устоять не может?

Алексей Ильич не стремился отвечать на подобные вопросы, он попросту шел на поводу у могучего организма, и в принципе женская индивидуальность интересовала его мало, ему все казались хорошенькими. Конечно, ему была заметна Нанина привлекательность, но на борьбу у него попросту не хватало времени, отвлекало бешеное разнообразие женских образов. Он боялся, что молодость вот-вот закончится, и какой-то уголок этого чарующего мира останется неизведанным.

Нане некого было винить, она сама первая сделала шаг в пропасть. Не выдержала испытания безразличием.

Как-то раз, после лекции, она подошла к Алексею Ильичу и тоном строгим, не допускающим никаких фамильярностей, попросила об индивидуальной консультации – поскольку ей не совсем понятны некоторые пассажи из статьи о научном коммунизме.

Алексей Ильич ответил, что как раз пишет диссертацию по этому предмету. И охотно поможет Нане сегодня же вечером.

Он произносил эти строгие слова – про научный коммунизм и диссертацию, а их смысл по пути к сознанию Наны трансформировался в ее голове в какую-то волшебную музыку, и Нана уже подспудно знала, что не сможет противостоять.

Они встретились вечером около метро.

На улице стояла поздняя весна, и весь город был в цветении. Казалось, цветет все: яблони, тополя, дома, люди. В руках у Алексея Ильича тоже были цветы, красные тюльпаны.

Нана не помнила, как оказалась в его квартире. В коридоре они наткнулись на пожилую женщину.

– Привет, мамуль! – крикнул Алексей Ильич и повлек Нану в комнату.

Мама проводила девушку недобрым взглядом и что-то проворчала.

Оказавшись наедине с Алексеем Ильичом, Нана растерялась.

Она хорошо знала, что нужно делать, чтобы не допустить до себя мужчину, но совершенно не понимала, как быть, если это уже случилось. Глупо продолжать быть недоступной, когда на тебе расстегивают кофточку.

Нана пыталась справиться с охватившим ее волнением, пресечь поползновения Алексея Ильича, но его руки были вездесущи, он с такой виртуозной легкостью снимал с нее одежду, что Нана опомниться не успела, как оказалась посреди комнаты совершенно голая.

Она в ужасе обхватила себя руками и стала пятиться в угол, к письменному столу.

Алексей Ильиич, не отрывая от нее гипнотического взгляда, быстро скинул с себя рубашку, оголив при этом невероятно рельефный торс, подошел к Нане и, с нежностью взяв ее за руки, произнес:

– Прекрати жеманиться, тебе это не к лицу.

Дальше последовал поцелуй, от которого Нана буквально потеряла сознание.

Нет, она не упала в обморок, она просто перестала осознавать себя.

Все, что с ней проделывал любовник, было непонятно, жутко и восхитительно.

Она буквально сгорала в его руках, без остатка, дотла.

Алексей Ильич был совершенно неутомим, до утра он умирал от восторга, клялся в любви, позволял себе совершенно недопустимые вещи, и Нана, вылетев за рамки дозволенного, кувыркалась в этом немыслимом апофеозе страсти до тех пор, пока Алексей Ильич вдруг не остановился, посмотрел на часы и, совершенно изменившись в лице, воскликнул:

– Малышка, уже седьмой час, сейчас мама проснется, беги скорей домой!

Это выглядело так, как если бы робота отключили от электрической сети. Его взгляд погас, тело обмякло, на лице отобразилась скука и усталость.

Нана обмерла или умерла. Она не поняла, что с ней случилось, но потрясение было такой силы, что хотелось как-нибудь сразу перестать существовать.

Нана вскочила с дивана и стала лихорадочно одеваться. Тем временем Алексей Ильич повернулся на бок, лицом к стене, и дремотным голосом проворчал:

– А что же ты сразу не сказала, что я у тебя первый, я бы по-другому все это обставил… – Последние его слова потонули в молодецком храпе.

Нана выскочила за дверь, чуть не сбила с ног маму и под аккомпанемент ее голоса, который проскрипел: «Эх, девицы, совсем стыд потеряли!» – вылетела на лестничную площадку.

Нане казалось, что все ее тело обожжено, что от стыда пылает каждый сантиметр кожи, что она больше никогда не сможет появляться среди нормальных людей, которые не испытали на себе подобного кошмара.

Домой она добиралась пешком, расстояние было неблизким и вполне можно было доехать на трамвае, но Нана боялась оказаться среди людей, боялась, что к ней кто-то прикоснется в толкучке и она этого не переживет.

Она бежала, не останавливаясь, бежала на неустойчивых каблуках, подворачивая ноги.

Добравшись до общежития, она, дико оглядываясь по сторонам и прячась за уступы стен при малейшем шорохе, поднялась на свой этаж и тихонько приоткрыла дверь в комнату.

Ее соседка Ира Медведева еще спала.

Заслышав стук двери, она приоткрыла глаза, но Нана этого не заметила, она быстро сунула руку под матрац, вытащила дедовский кинжал и, недолго думая, с силой полоснула по вене на запястье.

Кровь брызнула с такой силой, что под ее ногами мгновенно образовалась лужа.

Ира Медведева безмолвно выползла из-под одеяла и, вытаращив глаза так, как будто хотела их вовсе вытолкнуть из орбит, просипела:

– Ты чего делаешь? Дура!

Нана вздрогнула, окинула соседку бешеным взглядом, отчего Ира опять полезла под одеяло, и, перекинув нож из одной руки в другую, резанула по второй вене.

– А… – попыталась крикнуть Ира Медведева, но звука ей издать не удалось, голос пропал.

Нанино лицо покрылось мертвенной бледностью, нож выпал, и она, покачнувшись, рухнула на пол.

И вот с этого момента, именно с этого самого момента на авансцену Наниной жизни вышла Галчонок.

Так бывает, когда тихое беспомощное существо вдруг наполняется невероятной силой и готово свернуть горы, чтобы помочь близкому.

В такие моменты человек возвышается над собой, растет и обретает в своих глазах высшее значение.

Забыв про учебу и все прочее, Галя неусыпно дежурила у постели больной.

Из Тбилиси прилетели Нанины родители. Вокруг Алексея Ильича разгорался скандал.

– Ну, что вам, в самом деле, русских девочек мало? – поучала нерадивого доцента немолодая, но еще очень привлекательная ректорша. – Связались с грузинкой. У них же все по-другому.

Алексей Ильич со всем соглашался. И покорно кивал.

– Ну как можно сердиться на такого простофилю? – сетовала ректорша и ласково трепала молодого самца по волосам.

Но Нанин отец Лондер Зурабович был несколько иного мнения о случившемся. К тому же он оказался человеком при должности и со связями. Он требовал немедленного увольнения охальника из института. Не помогали никакие уговоры.

– Знаешь, что? – наконец придумала ректорша. – А ты женись на ней!

Услышав это, Алексей Ильич впал в такое отчаяние, что ректорше пришлось отпаивать его чаем.

– Нет! – кричал он. – Нет! Уж лучше остаться без места, без диссертации! В тюрьму – и то лучше!

Ректорша подливала в его стакан кипяток и ждала.

После второго стакана чая Алексей Ильич стал утихать, а на третьем и вовсе призадумался.

Тогда ректорша пододвинула к нему стул, взяла за руку и, с нежностью глядя ему в глаза, произнесла:

– Ну что ты так всполошился, глупенький? Не понравится, разведешься. А может, понравится! Грузинки – хорошие жены, мужьям все прощают… – С этими словами ректорша обвила его шею руками и подставила губы для поцелуя.

Предложение руки и сердца оказалось для Лондера Зурабовича весомым аргументом, он сразу ослабил хватку и стал ждать, пока Нана достаточно окрепнет после пережитого шока, чтобы сообщить ей радостную весть.

Все это время семейство Гомиашвили проживало в квартире у Галчонка. Им была выделена комната в однокомнатной квартире, а Галя с матерью ютились на кухне.

Нана быстро шла на поправку, но ее психическое состояние оставляло желать лучшего.

Каждый день, начиная с раннего утра, она в мельчайших подробностях рассказывала Галчонку о своем горе. Она говорила о своих страданиях, о том, как безобразно надругался над ней ее первый мужчина. Родители к подобным разговорам не допускались.

Галчонок все сносила одна. Закончив печальную повесть, Нана делала короткую передышку, настолько короткую, что времени как раз хватало, чтобы набрать воздуха в легкие, и тут же все начиналось сначала. Галя проявляла ангельское терпение.

– А потом он подошел и взял меня за руки, а потом он посмотрел на меня вот так… и поцеловал. – И в этом месте рассказа Гале все казалось, будто Нана лукавит, потому что на ее лице все еще читались едва заметные следы от того чувственного удовольствия, которое она испытала от близости с Алексеем Ильичом.

И Галя, слушая свою подругу, думала: «Господи, если бы меня хоть раз, хоть кто-нибудь взял вот так за руки и поцеловал, я бы простила ему все, все…»

На исходе второй недели Галя не выдержала. В самой трагической точке рассказа Наны она вдруг коротко хохотнула.

– Тебе смешно? – обиделась Нана.

– Нет! – Галя в испуге зажала ладонью рот, на глаза ее навернулись слезы.

– А почему же ты усмехаешься? – с угрозой в голосе произнесла Нана.

И тут Галю как прорвало. Она захохотала каким-то диким ненормальным смехом.

– Что с тобой? – насторожилась Нана.

– Нет! Нет! – выкрикивала Галя, громко икая.

На шум прибежали из кухни родители, Галчонка пришлось отпаивать валерьянкой, но зато Нана мгновенно пришла в себя.

На истерике подруги она как будто выскочила из затяжного кризиса и теперь с неподражаемой нежностью хлопотала вокруг нее.

К вечеру, когда страсти улеглись, обе семьи встретились за столом на кухне, и Лондер Зурабович торжественно сообщил дочери о предстоящей свадьбе.

Реакция Наны удивила всех: она встала из-за стола, ее лицо, шея, руки покрылись малиновыми разводами.

– Я сейчас вернусь… – произнесла Нана и ушла в ванную комнату. Там, закрыв за собой дверь, она включила душ и уселась на крышку унитаза.

Ее бил озноб от одной только мысли, что она еще раз окажется в одной постели с Алексеем Ильичом. В ее организме поднялась такая буря, что она сама не знала, что по этому поводу думать, и было только одно желание – спрятаться, спрятаться навсегда, чтобы никто не заметил, как сильно она хочет повторения с Алексеем Ильичом и как сильно стыдится этого желания.

– Нет, нет, я этого больше не переживу… – пробормотала Нана и сунула голову под струю ледяной воды.

Холодная вода привела мысли в порядок, и теперь Нана могла думать так, как думала ее мать, бабка, прабабка и вся эта бесконечная вереница родственников, которые были озабочены только одним – следить за тем, чтобы чувства не взяли верх над разумом.

На кухню Нана вернулась спокойная и решительная.

Она гордилась тем, что сумела справиться с собой и не пойти на поводу у низменных инстинктов.

Она села за стол и, глядя отцу в глаза каким-то совершенно новым, пугающим взглядом, заявила, что ни за что на свете не пойдет замуж за русского, она поедет в Тбилиси, и если Дото не откажется от нее после всего случившегося, то выйдет замуж за него, как и обещала

– А как же учеба?! – воскликнула мама.

– Учебу на какое-то время придется прервать! – ответила Нана, и в ее голосе было столько решимости, что никто не отважился возражать.

Галя была ни жива ни мертва. Она чувствовала, что вот сейчас из ее жизни уходит что-то чрезвычайно важное, что-то основополагающее, что-то такое, без чего она дальше не сможет жить.

Галя не умела распыляться, ей не нужен был большой круг знакомых и интересов, она все ставила на одну карту, и эта карта оказалась бита.

Но горя Гали никто не замечал, все были озабочены судьбой Наны, Нана была трагической фигурой, которой приходилось выбирать между двумя женихами, между учебой и свадьбой, между Москвой и Тбилиси.

А Гале выбирать не приходилось. У нее не было ни одного жениха, и даже поклонника ни одного не было, и теперь еще единственная подруга собиралась уезжать навсегда. Конечно, выйдя замуж, Нана уже не вернется никогда.

После Наниного отъезда Галя впала в состояние такой тяжкой хандры, что мама даже обратилась к психиатру.

Психиатр поставил диагноз «депрессия».

– Побольше гулять, – посоветовал он, – получше питаться, но вообще-то… Ей нужен какой-то позитивный толчок. Смена места, какое-нибудь радостное событие. В общем, знаете, как клин клином вышибают? Нужно хорошее потрясение, и все встанет на свои места.

– Где же я его возьму-то, потрясение? – сетовала мать, покидая кабинет врача.

– Ну, это уж вы сами придумайте.

Но думать Галиной маме не пришлось, потому что в тот же день раздался телефонный звонок.

Звонила Нана.

– Зоя Викторовна! – кричала она в трубку. – Приезжайте, приезжайте с Галочкой ко мне на свадьбу! Двадцать четвертого июля, мы вас ждем, очень!

Зоя Викторовна поехать не смогла, было дорого, но зато Галя мгновенно ожила. В ее глазах засветились счастливые искорки, депрессии как не бывало!

– Доченька, нельзя так привязываться к подругам, – поучала ее мать. – У каждой девушки – своя судьба, эта судьба для нее всегда будет важнее дружбы.

Но Галчонок пропускала эти наставления мимо ушей.

Умом она понимала, что мама права, что ее привязанность к Нане носит болезненный характер, но душой она рвалась туда, в неведомый жаркий мир страстей и любви, в котором понятия еще сохранили первоначальные значения. Где мужчины в представлении Гали были рыцарями, а женщины все, без исключения, должны были быть такими, как Нана, – гордыми и красивыми.

Галя еще ни разу не уезжала так далеко от дома, она была человеком робким и слегка побаивалась дальних путешествий.

Но гудки поездов не раз будили в ней страстное желание отправиться куда-то далеко-далеко, оказаться в неведомых странах среди незнакомых людей и ходить среди них совершенно обновленной, красивой и свободной.

Одним словом, ей хотелось просто взять и убежать от одиночества, от неудач, от собственных комплексов и начать где-то там, с чистого листа совершенно новую жизнь.

Когда поезд на Тбилиси, в котором у Гали было место в плацкартном вагоне, тронулся, вместе с ним тронулось и поплыло в безудержном потоке радости Галино сердце.

Там, впереди, в волшебном городе Тбилиси ее ожидало что-то кардинально новое.

Вагон покачивался, поезд напевал незатейливую мелодию – тук-тук, тук-тук, и Гале казалось, что за всю жизнь она не слышала ничего прекраснее.