Текст книги "Пылающие скалы"

– Я понимаю, что нужен системный подход. Одно дело колба, другое – Вселенная. Постараюсь быстро выдать прогноз с возможным участием водной фазы.

– Совсем другой разговор! – обрадовался Северьянов. – Но на данном этапе мне этого мало. Вы бы не могли попытаться определить направление миграции? На конкретном анализе образцов.

– Попытаться можно, не знаю, получится ли.

– Когда предполагаете вылететь? – Северьянов придвинул перекидной календарь.

– Куда? – недоуменно спросил Кирилл.

– Как куда? – в свою очередь удивился Дмитрий Васильевич. – В Монголию, конечно. Не на Марс же…

– В Монголию? – одновременно обрадовался и затосковал Кирилл. Ему очень захотелось поехать туда, но постоянное ожидание вестей от Светланы суеверно привязывало к Москве. – А когда можно?

– Не можно, а нужно! – усмехнулся Северьянов, сделав пометку. – Как оформим, так сразу и вылетите. На месте оно всегда виднее. Думаю, это будет полезно во всех отношениях, – сказал он значительно. – Вы хоть и прикомандированы к университету, но числитесь в наших штатах. Пусть в институте тоже знают, что вы не даром едите свой хлеб.

XXXV

Подлетая к Москве, Доровский испытывал приятное волнение. Впервые за шестьдесят с чем-то лет он возвращался в свой город не “навсегда” – человеку свойственно ощущать жизнь в категориях вечности, – но на короткий срок, обозначенный в командировочном удостоверении. Он прожил, в сущности, суматошную жизнь, и постоянные разъезды с их встречами-проводами стали нормой существования, привычкой.

Вызванный телеграммой Президиума на годичную сессию Академии наук, Евгений Владимирович думал о том, что впервые займёт деревянное кресло как полноправный участник собрания. Без унизительного ощущения неполноценности и, главное, без зависти, которая нет-нет да и всколыхнётся кислотным облачком при встрече с более удачливыми коллегами. Чувство тщеславия, с коим Доровский и не пытался бороться, на сей раз было полностью удовлетворено. Довольный достигнутым, он уже и в мыслях не покушался на полный академический титул.

В Академгородке ему предоставили крупный отдел в солидном, оснащённом новейшим оборудованием институте, отдельный коттедж среди мачтовых сосен и неограниченные возможности для научного поиска. О чём же ещё мечтать? Поручение выступить на сессии с десятиминутным сообщением явилось для Евгения Владимировича пусть маленьким, но необыкновенно чувствительным подарком, притом совершенно нежданным. Его бодрящий холодок пробуждал благодарные воспоминания о юношеской поре, лаская смутными отголосками былых вожделений, давным-давно перегоревшего жадного нетерпения.

Подтрунивая над собственной впечатлительностью, ещё способной воспламеняться из-за таких мелочей, Доровский размышлял о том, что всё, о чем мечталось когда-то, так или иначе осуществилось, и он должен быть благодарен судьбе. Но под убаюкивающим умиротворением подобного рода дум не угасала глубоко запрятанная уверенность в том, что внутренне он совершенно не изменился и ещё покажет себя с неожиданной стороны, ещё выкинет фортель, который заставит ахнуть сановных старцев.

С такими примерно мыслями и приехал Евгений Владимирович к себе на Чкаловскую. Торопливо расцеловавшись с Марьей Алексеевной, уже высматривавшей его с балкона, он швырнул туго набитый портфель на диван и схватился за телефон. Предстояло сделать уйму звонков и назначить дюжину самых неотложных свиданий. Марлена Ровнина он пригласил в Дом учёных, определив ему время в перерыве между утренним и вечерним заседаниями. Ничто не менялось, не смело меняться в его образе жизни. Он снова был дома, привычный распорядок незаметно облёк его, как застиранная, но тщательно выглаженная пижама.

– Опять растолстел, нехорошо. – Доровский увлёк Малика в. пустующий в обеденные часы кабинет директрисы. – Не годится. Спортом надо заниматься, берите пример с меня. – Он молодецки вздёрнул плечи, вобрав едва намечающийся живот. – Нуте-с, докладывайте, как жизнь молодая. Что нового?

– Особых новостей нет. – Малик достал из бокового кармана пакет с фотографиями готового стенда. – Возимся потихоньку.

– Ну-ка, ну-ка! – Евгений Владимирович надел очки в тонкой золочёной оправе. – А что? Очень даже солидно. Вполне.

– Правда, нравится? – польщённо порозовел Малик. – Это вам не какая-нибудь стеклянная трубочка!

– Силище! – басовито прогудел Доровский. – Что твой атомный котёл! И работает?

– С этим хуже, Евгений Владимирович. “Козлы” за “козлами”. Едва успеваем выковыривать. Главное, никак не поймёшь, в чём заковыка. Иногда шурует, как паровоз, по пять-шесть часов без перерыва. Уже думаешь – всё, отладилось, слава аллаху, а оно возьми и встань. Сущее наказание!

– Режим?

– Пробовали и так, и эдак. И угол наклона, и шпек варьировали, и чего только ни делали. Вы бы съездили, посмотрели? – Малик поднял на шефа умоляющие глаза. – Мне ваша поддержка во как нужна! Хотя бы для авторитета. Отношения сложные с местной командой. На волоске висим.

– Понимаю, Марлен Борисович, понимаю, но в этот раз никак не получится – расписано по минутам. Попробуем в следующий приезд. Это я вам твёрдо обещаю. Вы только не теряйте оптимизма. Ещё ничего не появлялось в законченном виде. Поверьте моему опыту: наладится. Подобные осложнения в порядке вещей. Временные трудности неизбежны в любом деле. Так и нужно смотреть.

– Я понимаю, – вздохнул Малик. – Да уж больно тяжко, Евгений Владимирович. – Сил моих больше нет.

– Это у вас-то нет сил?! – возмутился Доровский. – Здоровяк, мальчишка, кровь с молоком! Что тогда про меня говорить? Но ведь держусь? Вот и вы держитесь… Как диссертация?

– Если стенд пойдёт, можно будет попробовать.

– Э, нет, батенька! – Евгений Владимирович протестующе погрозил пальцем. – Я таких проб не признаю. Здесь действовать нужно наверняка, а стенд, не сомневайтесь, пойдёт.

– Я ведь на технические науки хочу, – сказал Марлен с оттенком вопроса.

– Само собой разумеется, одобряю. Но теоретическая часть и особенно обсуждение результатов должны быть на высоте.

– Кира поможет, он обещал.

– Кстати, где он?

– В Монголии, как ни странно, газ ищет.

– Смелый он парень, – с оттенком неодобрительного удивления заметил Доровский. – Так резко сменить тематику…

– Я бы не сказал, что резко. Он нашёл ей применение в геологии. Говорит – интересное.

– Может быть, может быть, – протянул Доровский. – Однако я рад, что вы продолжаете дружить и сотрудничать. Он ведь тоже должен защищаться?

– Да, на химические. У него в принципе уже всё готово, только времени нет.

– Значит, живёт полноценной жизнью, раз времени не хватает, и, следовательно, счастлив.

– Это уж как посмотреть, Евгений Владимирович.

– Счастлив, счастлив! Только не замечает этого до поры. Потом оглянется с высоты прожитых лет и поймёт. И вы тоже, Марлен Борисович, вспомните когда-нибудь, каким были безумно занятым и счастливым.

– Наверное, – Малик мечтательно подпёр ладонью округлую щеку. – Но пока я чувствую только усталость. Всё тороплюсь, тороплюсь и не знаю, куда. В консерватории, почитай, полгода не был, девок своих почти не вижу. Растут без меня, как трава.

– Отдохнуть хочется? – со скрытой подковыркой спросил Доровский. – Пожить спокойно, как говорят, для себя? Знакомое и вполне понятное желание. Только ведь, дорогой мой, ни уют, ни покой не снимают главного в человеческой жизни вопроса: “Куда?” Праздные жуиры и сонные ленивцы тоже спрашивают себя: “Куда?” Причём много чаще, чем труженики, благо досуг есть. Вы меня поняли?

– Чего ж тут непонятного?

– Тогда не валяйте дурака и достойно делайте своё дело. Пока оно у вас есть, вы ничего, слышите, ничего не упускаете в жизни. За одним исключением! – Доровский хитровато прищурился. – Как бы ни было жёстко со временем, не смейте тянуть с защитой. Это не просто ритуальный акт, но необходимый этап, притом не только в научном плане. Степень и ступень почти синонимы. С высокой площадки по-новому открываются старые виды. Нет ничего хуже привычки, Марлен Борисович, она порождает нелюбопытство. На скрипочке, чай, давно не пиликали?

– Давно, Евгений Владимирович.

– И совершенно зря! Берите инструмент в командировки. Надо уметь отвлекаться от тупиковых раздумий.

– От тупиковых? – не понял Марлен.

– Природе не присуще понятие цели и смысла в том числе. – Доровский, казалось, убеждал самого себя. – Она слепа и бездумна, а мы, человеки, в своих умствованиях подменяем себя природой, пытаемся мыслить в масштабах вечности. В итоге – тупик. Не лучше ли принять расхожий постулат о том, что смысл жизни в ней самой?

– Допустим, приняли? – с пробудившимся интересом поддержал разговор Малик, хотя лично его подобные темы никогда глубоко не затрагивали. – Что дальше?

– Достойная мыслящего существа определённость. Из чего слагается наша жизнь? Работа, семья, друзья, удовольствия, – Доровский на мгновение прислушался к себе. – Да, удовольствия, причём в самом широком смысле. Иначе зачем жить? Сам процесс жизни должен приносить радость. Вы в целом довольны своей жизнью, Марлен Борисович?

– В целом доволен, – с готовностью ответил Малик. – Хотя отдельные частности портят мне всё удовольствие.

– Что и требовалось доказать! – торжествуя, воскликнул Доровский. – Частности, неудачи, горечь поражения и прочие неприятные штуки входят в условия игры. Без них нет радости преодоления и восторга победы. Пока у вас есть стержневая забота, доставляющая вам, вопреки любым издержкам, удовольствие, вы счастливы. Потому что замыкается круг, и понятия “работа” и “удовольствие” становятся неразличимы. Только тогда в основе своей бессмысленное существование человека наполняется особым, я бы сказал благородным, смыслом.

– Я полностью с вами согласен, Евгений Владимирович, хотя Кира, наверное, понял бы вас намного глубже. Но я парень практический, как говорят, себе на уме. Меня интересуют частности, издержки, по-вашему. В принципе я не возражаю: надо, так надо. Но почему бы не свести их до минимума? Чуточку помочь себе и своим близким? Имею право?

– Полное. У вас есть практические рецепты, коль вы такой практический человек?

– Как раз об этом я и хотел с вами посоветоваться! – Зная привычку шефа к многословной риторике, Малик умело перевёл разговор на конкретную почву. – Я надумал уйти из института, – заявил он, собравшись с духом.

– Вот те раз! – воспаривший духом Доровский мигом обрушился с облаков. – Только этого мне недоставало! И почему так, вдруг?

– Не вдруг, Евгений Владимирович. Я уже давно об этом подумываю.

– И куда же вы нацелились, друже?

– На завод!

– Как? – Доровский даже поперхнулся от неожиданности. – На какой завод?

– Судите сами, – вкрадчиво заворковал Малик. – В институте я остался в полном одиночестве. Новый завлаб уже косится на меня за постоянные отлучки, и вообще неизвестно, будет ли возобновлена тема на будущий год. Что я теряю?

– Прежде всего, экспериментальную базу, созданную с таким трудом!

– Ничего подобного. В заводской лаборатории прекрасно освоили нашу методику. Практически все необходимые анализы сейчас выполняются только там. Кстати, намного быстрее. Можно сказать, в тот же день. Ведь у них поток, производство. Я уж не говорю о том, что стенд требует постоянного присмотра. Меня некому там заменить, Евгений Владимирович.

– Допустим, – Доровский уже понял, что Малик не намерен оставить тему, как это сделал Ланской, и немного успокоился. – Но в какой роли вы видите себя там? Вы же экспериментатор, а не инженер, притом химик.

– Да найдут они мне подходящую должность! – Марлен беспечно махнул рукой. – Зато я буду постоянно при деле. На данном этапе всё упирается в стенд. Лабораторные опыты себя исчерпали. Самая пора сосредоточить усилия на главном. Если бы мы хоть на режим вышли!

– До этого, как я понял, далеко.

– В том-то и суть! И вместо того чтобы день и ночь возиться со стендом, я занимаюсь челночной дипломатией. Установка неделями простаивает, механики работают спустя рукава, с прохладцей, отношение руководства скептическое. Того и гляди, свернут исследования. Нужен хозяйский глаз. Уверяю вас, что заводчане совершенно иначе станут относиться к делу. А так, кто я для них? Гастролёр! Приехал и уехал, голова не болит. Замглавного конструктора и без того жалуется, что мы ему камень на шею повесили. Со своей точки зрения, он прав. От основной работы его же никто не освобождал. Долго так продолжаться не может на голом энтузиазме.

– В ваших аргументах есть известный резон, но в целом – прожектёрство, маниловщина. Вредная маниловщина!

– Почему же маниловщина, Евгений Владимирович?

– Да потому, что своими фантазиями вы рискуете оставить нас у разбитого корыта. На чём держится сотрудничество с комбинатом?

– Прежде всего на расположении директора или, говоря иначе, на вашем и Михаила Евгеньевича авторитете.

– Связи, мой дорогой, и вообще личные взаимоотношения фактор важный, но не определяющий. Они могут либо ускорить, либо замедлить объективный процесс, не более. Вы понимаете, что я имею в виду? Если бы за нашим изобретением не стояла принципиально новая технология, причём сулящая выгоды, не помогли бы никакие авторитеты.

– Согласен, Евгений Владимирович. Кира тоже так считает. Но ведь без поддержки нас и загробить могли, невзирая на все выгоды? Очень просто.

– Могли и загробить, – совершенно спокойно согласился Доровский. – Но надолго ли? Пусть не сегодня, а завтра или даже через год, но мы бы всё равно получили свидетельство. Таково свойство объективной истины. Поверьте моему опыту.

– А нервотрёпка? А потерянное в бесконечных спорах и обсуждениях время, отнятое у работы?

– Тут я с вами согласен. Поддержка на то и нужна, чтобы сберечь силы и время для главного. Борьба в науке неизбежна. Новое не может утвердиться без борьбы. Элементарная диалектика. – Евгений Владимирович взглянул на часы. – Однако мы отвлеклись. Вернёмся к вашим фантазиям. Трудность положения усугубляется тем, что юридическую основу сотрудничества института с заводом составляет хозяйственный договор. Если вы уйдёте, он потеряет всякий смысл, превратится в фикцию.

– Но я же останусь при установке! – продолжал упорствовать Марлен, мысленно признав легковесность аргумента.

– В каком качестве? – холодно спросил Доровский. – Тема-то ваша тю-тю…

– Её и без того прикроют.

– Только на будущий год, а за год можно – ого-го – сколько сделать. Во-вторых, бабушка надвое сказала. Пусть попробуют! Мы и сами с усами!

– Трудновато мне придётся одному, – вздохнул Марлен, раздавленный железобетонными доводами шефа. В Доровском вполне мирно уживались приверженность к философским витийствам с трезвым знанием потаённых пружин и винтиков хозяйственно-управленческого механизма. Крыть было нечем.

– Чего-чего, а лёгкой жизни пообещать не могу, – согласился шеф чуть ли не с радостью. – Но вы ведь и не искали себе лёгкой жизни? В науке, к сожалению, на одного с сошкой приходится семеро с ложкой. Вот им действительно живётся безбедно. Работёнка не пыльная, притом престиж. Однако не нам им завидовать, Марлен Борисович. Это они завидуют нам чёрной завистью и всячески ставят палки в колеса. Продержитесь уж как-нибудь годик, а там видно будет. В крайнем случае заберу вас к себе вместе с темой. Поедете?

– С превеликой радостью! – растрогался Марлен. – Спасибо, Евгений Владимирович. Признаться, я давно ждал.

– Чего же молчали, если давно? Надо было сказать. Не чужие.

– А нельзя сделать так, чтобы вы тему забрали, а я всё же при установке остался, на меткомбинате? – вкрадчиво возобновил натиск Марлен. – Это был бы идеальный вариант.

– Почему вы так думаете? – Доровский мысленно оценил предложенный вариант. – Вас что, действительно туда тянет?

– Тянет, Евгений Владимирович. Чем глубже врастаю в проблему, тем яснее вижу, что моё место именно там. Без металлургов нам не поднять тему. Работы ведь непочатый край, на всю жизнь хватит. И что самое главное, она мне нравится. Я не могу мыслить формулами, как Кира. Мне обязательно своими руками пощупать надо. Я уж не говорю про условия. Всего за два месяца мы изготовили и опробовали четыре варианта реакторов! Да у нас в институте на это годы уйдут! Это же силища! Могучая техника. Широкие возможности…

– Хорошо, Марлен Борисович, я вас понял, поэтому не надо на меня эмоционально давить. У вас был конкретный разговор с руководством?

– Конкретного не было, потому что я сперва с вами хотел согласовать, но в общих чертах мы с Порфирием Кузьмичом договорились. У меня создалось впечатление, что он отнесётся положительно. Даже больше того…

– Допустим. – Доровский задумчиво побарабанил пальцами по краю стола. – Но всё равно, раньше чем через год я тему взять не смогу. Надеюсь, это-то вы понимаете?

– Вполне. Я подожду, Евгений Владимирович.

– Жена-то как к вашим завихрениям относится?

– Нормально! – обрадовался Марлен, поняв, что шеф начинает сдавать позиции. – Поедет со мной! И девок возьмём!

– Завидная уверенность, – с затаённой грустью усмехнулся Евгений Владимирович. – Мои вон не поехали… И то правда, сколько мне там осталось? А здесь квартира, дача опять же – надо беречь.

– У них в городе и музыкальная школа есть!

– Ишь чему радуется! Квартира его не волнует, лишь бы музыкальная школа была. – Доровский, словно окончательно отступаясь, покачал головой.

– Для нас это очень важно, – пояснил извиняющимся тоном Марлен.

– Тогда крепись, казак. – Прислушиваясь к прибывающему гомону голосов в коридорах, Евгений Владимирович вновь взглянул на часы. – Ваша задача – продержаться без потерь материальной техники и престижа хотя бы до весны. За этот срок я жду от вас следующего: готовой диссертации в переплетённом виде и по возможности выхода на режим. Договорились?

– Договорились!

– Остальные проблемы решим к обоюдному удовольствию. – Доровский засуетился и, подхватив под мышку неразлучный портфель, бросился к дверям. – Прошу прощения, Марлен Борисович, но надо бежать! Выступаю с докладом…

XXXVI

Зима пришла в Гоби тихая и бесснежная. Днём бывало порой даже жарко, но с заходом солнца песчаные барханы цепенели в тисках лютой стужи.

Седьмая буровая расположилась поблизости от заброшенной ламаистской кумирни. Похожие на собак лохматые львы стерегли разрушенное святилище, слепо таращась на вагончики-“балки”, доставленные в песчаную глухомань вертолетом. Кроме буровиков, здесь жили трое геологов из комплексной экспедиции. На скважину возлагались большие надежды, и они остались зимовать после окончания полевого сезона. Каждую декаду из соседнего центра прилетал вертолёт со сменой. Он подвозил продовольствие, газеты, письма и жизненно важное горючее для движка. О воде, к счастью, заботиться не приходилось. За воротами древнего храма, смотревшими двумя парами супротивных арок на все стороны света, нашли занесённый песком колодец. Его очистили, углубили и поставили электронасос. Вода оказалась немного солоноватой, но вкусной, напоминающей “Ессентуки”.

Кирилл делил нары с монгольским геологом Лобсаном Дугэрсурэном. С наступлением темноты, когда выключали движок, они подолгу беседовали у раскалённой печурки, вспоминая Москву, общих знакомых, университет. Узнав, что Дугэрсурэн кончал у Корвата и Анастасии Михайловны, Кирилл сразу расположился душой к этому молодому красивому парню с утончённым и умным лицом. На третий день знакомства, раздавив по случаю воскресного дня бутылочку пшеничной архи под пельмени – бозы, они перешли на “ты”.

Собственно, от Лобсана Кирилл и узнал о некоторых примечательных особенностях храмовой архитектуры.

– Вот тут и стояли позолоченные бурханы, – показав на ступенчатое возвышение, заваленное поломанной черепицей и перегнившими брусьями обвалившейся кровли, объяснил он. – На северной стене. Хоть по компасу проверяй.

– Почему именно на северной? – Кириллу захотелось докопаться до сути. – Наверное, это имело особый символический смысл?

– Не знаю, должно быть, имело. Мне дедушка рассказывал, но я почти всё забыл. Но север для монголов – самое важное направление. Ты только представь себе, что означала Полярная звезда для кочевника! И вообще, старики всегда ждали с севера счастья.

Кирилл осторожно разгрёб руками мусор. Среди бесформенных кусков штукатурки, сохранившей первозданную чистоту минеральных красок – на продырявленном потолке, стенах и даже обвитых чешуйчатыми драконами колоннах различались фрагменты росписи, – он нашёл осколки тонкой фарфоровой посуды, огарки курительных палочек, ломкие почерневшие останки засушенных цветов.

В помещении пахло тоской запустения и прахом столетий. Бившие сверху косые лучи струями танцующей пыли ложились на заброшенный алтарь, где под кучей бесформенного хлама лежали последние жертвы, поднесённые неизвестным богам. Рассыпались цветы, выгорело коровье масло в лампадах, жадный ветер пустыни выпил последние капли воды из чаш. Умерли и сами боги.

Сохранился лишь запах. Развеянное почти до неразличимости бальзамическое дыхание курений, можжевеловой хвои и драгоценных смол, привезённых из далёкой Индии или Тибета. Оно одно не покорилось хаосу небытия, пробуждая чужую смутную память о караванах, годами ползущих по ледяным кручам, и ослепительном великолепии празднеств.

Со двора долетало жалобное позвякивание колокольчика, чудом уцелевшего на змеином языке выгнутой крыши. Как зов погребённого прошлого, разбуженного порывом ошалелого ветра и вновь ускользавшего в свои недоступные грёзы.

Кирилл подобрал обломок руки. Изящно удлинённые пальцы из древней чёрно-зелёной бронзы соединялись в колечко.

– Что это? – спросил он, любуясь неповторимым совершенством.

– Колесо закона, – объяснил Лобсан. – Вечный круговорот бытия.

– Бодхисаттва? Будда?

– Кто теперь может узнать.

Они вышли наружу. Синея к горизонту, застыли подёрнутые медной окалиной волны. Барханы вплотную подступали к полуразрушенным стенам. Львы у восточных ворот по горло увязали в песке. Засохшие лиственницы колюче топорщились сучками, спутанными посеревшими клочьями паутины.

– Отчего засохли деревья?

– Перестали поливать, вот и засохли. Дедушка говорил, что в шорохе лиственниц слышно дыхание вечности. Она пролетела, как сон. Часы остановились.

– Что же здесь всё-таки приключилось? – Кириллу уже примерещились увлекательные истории, тайны, которые захотелось немедленно распутать.

– Ничего особенного, – равнодушно ответил Лобсан. – Люди перестали кормить лам, и они разбрелись. Тут неподалёку нашли овраг с человеческими костями. Мы их бульдозером засыпали. Раньше, знаешь, как хоронили умерших? Разрубали на части и скармливали хищным птицам. Остальное бродячие собаки доедали или волки.

– Не разыгрываешь? – усомнился Кирилл. – Зачем?

– Думали, что помогают душам скорее возвратиться в круговорот рождений. Ещё мой дед так думал. А теперь нет, никто уже не верит в эти сказки. Дикость сплошная.

– Он жив?

– Дедушка? – Лобсан озарился благодарной улыбкой. – Он у нас ещё крепкий. В прошлом году рысь подстрелил. Шапку мне сделал. Тёплая!

– Всего два поколения, – Кирилл вновь принялся разглядывать свою находку, – и такие перемены! Просто не верится. Колесо закона, круговорот бытия…

– Старикам казалось, что течение жизни неизменно, и всё повторяется, как циклы лунного календаря. Вон, гляди! – Лобсан показал на позолоченное колесо на черепичной кровле ворот, поразительно напоминавшее морской штурвал. – Век за веком, оборот за оборотом. Собственно, так оно и было до революции. Зато нынче! – Лобсан запрокинул голову в небо, где радужно кружилась редкая ледяная пудра. – Как ракета! Прямо в пустыню ток привезли. В мезозой врубаемся турбобуром. Что ни день, то открытие.

– Жаль пока, что не по нашей части.

– Да есть он здесь, газ, я стопроцентно уверен. Сейсмология определённо литологические ловушки зафиксировала. Думаю, в аномальности строения дело. Может, висячие залежи? Глубже надо бурить, до самого палеозоя. Так и Корват считает, и наш профессор. Лично я верю.

– Поживём – увидим. Не знаешь, почему буровики замедлили проходку?

– Твёрдые породы пошли, гранит. Ничего, прорвёмся. Ну что, засучим рукава?

– Ага, двинем. – Кирилл бережно упрятал осколок бронзы в карман ватника. – Керны, надо полагать, уже подтащили.

Он сам делал анализы, ограничившись для быстроты степенью восстановления. Наметившаяся закономерность – по простиранию и глубине – косвенно подтверждала слова Дугэрсурэна. Бурить следовало как можно глубже.

У вагончика их действительно поджидали ящики с образцами, заляпанными глинистым раствором.

– Граниты и есть, – подтвердил Лобсан, очищая рукавом шершавую матовую поверхность. – Гляди, как чёрные зёрна сверкают. Мусковит!

– Чего?

– Слюда. Ты что, минералогию совсем не сечёшь?

– Откуда? У нас на факультете и курса такого не было. А это белое что? – Кирилл подкинул на ладони увесистую болванку.

– Ну-ка покажь! – Лобсан попробовал поковырять ногтем. – Вроде похоже на диатомовый песчаник.

– На диатомовый, говоришь? – насторожился Кирилл. – Интересно. У тебя есть микроскоп?

– Должен быть. Тут одна ваша девушка споро-пыльцевым анализом занималась. Пошли поглядим? – Лобсан кивнул на соседний “балок”. – Только в диатомах навряд ли много железа. Ты особенно не надейся.

– Мне для другого, – нетерпеливо воспламеняясь, заторопился Кирилл. – Давай по-быстрому!

Футляр с микроскопом был замкнут на ключ, но с помощью перочинного ножика легко удалось открыть хлипкий замочек. Глядя на неловкие движения Кирилла, которому редко приходилось пользоваться прибором, Лобсан молча отстранил его и взялся за дело сам. Подключив микроскоп к сети, он соскрёб с керна тонкий меловой завиток и, загнав между стёклами, поместил на предметный столик.

– Теперь гляди, – сказал он, поймав увеличение. – Если понимаешь, конечно. Лично я, как сдал эту муть, так и забыл. И вряд ли здесь отыщется атлас.

– Что так? – незаинтересованно спросил Кирилл, приникая к окулярам.

– В полевых условиях всякие там диатомы ни к чему.

Кирилл никак не откликнулся на пренебрежительное замечание Дугэрсурэна и вообще вряд ли расслышал его слова. В ярком молочном поле предстала флотилия галактических кораблей, остывших до мёртвого холода в своём бесконечном полёте. Изысканные топологические конструкции, знакомые до мельчайшей клёпки пупырышков. Каприз случайности.

Жадный накат жизненного прибоя перекинул через пространство и время тонкую шелковинку, связавшую затонувший островок и пустыню, дно океана и недра земли. И здесь, и там когда-то сверкали под солнцем озера. Закончив свой цикл, они умерли на веки вечные, запечатлев своё странное сходство. Зачем? Почему? Не ответят мёртвые камни.

Кирилл не удивился, хотя и не знал, что толкнуло его на отчаянный поиск. Это не он искал – смешно бы было искать! – тень Атлантиды. Его руками и памятью владели иные руки, иная память. Другие, зелёные очи заглядывали в окуляр через его плечо. Если и была между ними та неразрывная связь, о которой он помнил эти долгие месяцы, то это она себя проявила. Как безошибочный инстинкт, ведущий птиц в заокеанском полёте. Как неумирающая надежда.

Непонятное пугающее молчание Светланы, обрывок разговора о ней и каком-то Гончаруке, случайно подслушанный Кириллом на кафедре, вызвали в нём противоречивую реакцию. Он замкнулся в себе, перестав бросать в белый свет телеграммы, почти уверясь, что больше не ждёт и ничего не желает. Но какая-то тайная глубина всё же не поддалась омертвлению. Она и прорвалась теперь благодарной нежностью всепрощения.

– Нашёл чего? – спросил Лобсан, нарушив долгое молчание.

– Так, ничего.

– Что-то всё-таки видишь, раз прикипел?

– Фотоаппарат есть? – Кирилл нехотя оторвался от микроскопа, тронув пальцами устало сомкнувшиеся глаза.

– Не видно, – Лобсан пошарил по полкам. – Наверное, увезла.

– Достать сможешь?

– Попробую у ребят поспрошать. Почти у каждого камера.

– Мне “Зенит” нужен, зеркалка.

– Это-то ясно.

– Поищешь?

– Если надо, могу.

– Очень надо, Лобсан.

Оставшись один, Кирилл присел на голые нары. Поискав глазами, поднял кем-то забытую книжку. Но не читалось. Растревоженные мысли мешали. Наползали одна на другую, громоздясь, как льдины, и тонули в непроницаемой быстрине половодья.

Вернулся торжествующий Дугэрсурэн, вертя на закрутившемся ремешке кожаным чёрным футляром.

– Принёс, – он положил аппарат рядом с микроскопом. – “Зенит 3‑М”.

– То, что надо. Спасибо, отец!

– Плёнка двести единиц, но спускового тросика нет.

– Как-нибудь перебьёмся.

Кирилл сделал несколько снимков.

– Всё же зачем тебе? – Лобсана мучило любопытство. – Идея какая пришла?

– Это не для меня. Для одного человека. Проявить есть где?

– Сандыг и проявит. Его игрушка.

– Вертолёт не скоро ожидается?

– В начале недели должен быть. Последняя бочка солярки осталась. Начисто выжгли. Хочешь в Москву отправить?

– Как можно скорее. – Кирилл перемотал плёнку и вынул кассету.

– Дней десять будет идти, не меньше.

– Что делать? От нас не зависит. А холодно тут! – Кирилл спрятал в рукава озябшие руки. – Пойдём погреемся?

– Можно. Профессор Майдар опять приехал. Всё равно к нам завернёт. Он сейчас на буровой.

– Волнуется старик.

– Все мы волнуемся. Как же иначе?

Майдар, с которым Кирилл познакомился ещё в Улан-Баторе, подъехал уже в сумерках. Его утеплённый газик с приспособлениями для движения по пескам на колёсах остановился у самого крыльца, вспугнув хилого шакала, привлечённого духом варёной баранины.

– Ужинаете, молодые люди? – Он пригладил седую щеточку усов. – Достойное занятие!

– Садитесь с нами, товарищ Майдар, – пригласил Кирилл, вставая.

– Я уже перекусил немножечко на буровой, но лишний раз не помешает. Умный монгол всегда наедается впрок. Нет-нет! – заметил он движение Лобсана в сторону початой бутылки. – Почки не позволяют.

– Оказывается, и в Монголии есть болезни? – попытался пошутить Кирилл. – На таком мясе и молоке?

– Везде люди болеют, везде, – грустно закивал старый геолог. – Я вчера с товарищем Северьяновым разговаривал. Так он сказал, что Игнатий Сергеевич серьёзно болен. Вот уж беда так беда.

– Опять? – вздрогнул Кирилл. – Как же это? – он беспомощно заморгал. – Когда я улетал из Москвы, он уже поправлялся. К нему в больницу с работой ездили!

– Значит, ухудшение наступило. Бывает, – сказал Майдар.

– Состояние очень тяжёлое? – спросил Кирилл в надежде на утешительный ответ.

– Северьянов говорит, очень. Он вам привет передавал, ваш Дмитрий Васильевич.

– Спасибо, – кивнул Кирилл.

– Корват поправится, – уверенно заявил Лобсан. – Я знаю. Он ведь такой… Настоящий батор!

– Два инфаркта – не шутка, – прицокнул Кирилл. – Притом он всё так близко принимает к сердцу…