Текст книги "Пылающие скалы"

Кирилл улыбнулся при мысли, что по первой прикидке главной деталью установки как раз и станет труба из лучшей инструментальной стали, где рудные частицы будут плясать в закрученном вихре горячих газов.

“Работать, чтобы жить, или жить, чтобы работать?” – задал себе Ланской сакраментальный вопрос и не нашёл однозначного ответа. В принципе он принимал оба варианта. Как ни мудри, а вперёд продвигаться надо. Стрела времени подгоняет.

Бережно прижимая к заметно выпиравшему животику кварцевый цилиндр с припаянными по торцам вакуумными кранами, в лабораторию ворвался запыхавшийся Марлен.

– Красотища! – Шумно отдуваясь, он отодвинул штатив с пробирками и опустил сверкающее матовыми прожилками сооружение на стол. – То, что надо!

– Не подкачал дядя Ваня, – одобрил Кирилл, любуясь игрой света в молочной глубине стекла. Диафрагма была врезана точно посерёдке, создавая нужное сужение для газовой струи. – Мастер. Второго такого днём с огнём не сыщешь.

– Еле на ногах стоит, а горелку ведёт, что твой рейсфедер. – Ровнин локтем отёр лицо.

– Своими руками губим человека.

– Я что-то не встречал стеклодува, который бы сделал тебе за так. Да ещё без очереди. Не мы первые, не мы последние.

– Удобная философия, – вздохнул Ланской. – Но вещица действительно загляденье! – он попробовал трёхходовой кран. – Как по маслу… Поставим?

– А чего тянуть? – с готовностью согласился Малик.

Они подняли раму вытяжного шкафа и принялись методично отсоединять ведущие к реактору шланги и провода.

– Не остыла ещё, – ненароком притронувшись к кожуху печи, Кирилл привычно схватился за мочку уха. – Опять дотемна провозимся.

– Не на дядю вкалываем, – отозвался Ровнин. Он всё ещё не мог отдышаться, и его широкая грудь ходуном ходила под облегающей тканью халата.

Следя краем глаза, как мелькают, мимолётно и бережно касаясь всевозможных трубок и клемм, его полные короткопалые руки, Ланской вновь поймал себя на мысли, что более немузыкальных лап ещё не создавала природа. Глядя на них, трудно было поверить, что Малик почти ежедневно упражняется на скрипке, а порой и подхалтуривает по старой памяти с дружками-лабухами на вечерах или свадьбах. Играл он всегда с закрытыми глазами, мучительно гримасничая и шумно дыша носом. Безропотно меняя почти игрушечную скрипочку, коли была такая нужда, на здоровенный контрабас, он обладал редчайшим даром заражать других своей по-детски открытой непосредственной радостью. Право, смешно и трогательно было следить, как, окончательно выдохшись под конец вечеринки, он начинал подпевать и пританцовывать, не жалея ни струн, ни смычка. И неизвестно, что над чем преобладало у Малика в такие минуты: то ли упоение бесшабашным весельем, то ли вовсе нелишняя в семейном бюджете четвертная. Как-никак, старшая дочка уже таскала в музыкальную школу нотную папку довоенных времён, и в доме подумывали о покупке пианино.

Предоставив подвод новой трубки приятелю, ибо у Малика это всегда получалось ловчее, Кирилл подумал о том, что человеческие устремления столь же неоднозначны, как и сами люди. Здесь ничего нельзя выделить в виде чистой субстанции. И всё богатство внешних проявлений для постороннего глаза не более чем простые модели, никак не отражающие скрытой глубины поразительно запутанного лабиринта души.

Зная свойства отдельных углеводородов, мы и то не решаемся говорить о нефти, вернее о нефтях, таких многоликих и разных. Но человек, люди – это вообще неисчерпаемый космос, и только сердце, его безотказная интуиция не дают заблудиться среди звёздных мерцающих точек, где каждое слово, каждый поступок – сигнал.

“Кому и о чём? – спросил себя Кирилл. – Интересно, люблю ли я Малика? – привычно разматывалась нить мысли. – Или просто привык к нему? Ведь иногда он так раздражает… А он? Как он относится ко мне? Какую отводит роль в нашем взаимовыгодном симбиозе?”

IV

Начальник биостанции Сергей Астахов ждал Светлану Андреевну на перроне. Рядом с ним, обтекаемые спешащими пассажирами, сидели на рюкзаках, набитых консервными банками, двое парней в затрапезных джинсовых костюмах. Один из них, по виду ещё совсем мальчик, локтем прижимал к себе связку удилищ, зачем-то обёрнутых бумажной спиралью. В руках у другого была гитара, заляпанная переводными отпечатками поющих красавиц. Посасывая пустой мундштучок, он лениво пощипывал струны. Заунывная прерывистая мелодия вспыхивала и гасла в сутолоке владивостокского вокзала, словно проблеск далёкого маяка.

После взаимных представлений и коротких рукопожатий повисло неловкое молчание.

– Можно рассчитывать на уху? – спросила Рунова, тронув удочки ноготком, покрытым жемчужным лаком.

– Это хроматографические колонки, – почему-то смутившись, пояснил Астахов. Его некрасивое веснушчатое лицо полыхнуло мгновенным румянцем. – А насчёт ухи не сомневайтесь, Светлана Андреевна, – будет.

– Это вы не сомневайтесь! – Она небрежно кивнула на притороченный к чемодану прозрачный пластиковый чехол, в котором лежало пневматическое ружьё для подводной охоты. – Как там у вас насчёт видимости?

– Прозрачность воды обычно хорошая. – Астахов с сомнением взглянул на затянутое пеленой небо, откуда вместе с моросью изливался оловянный давящий глаза свет. – Разве тайфун нахлынет…

– Тайфун? – Рунова слегка приуныла, явственно представив себе сотрясающий палатку порывистый ветер и белую, как сыворотка, морскую воду, в которой болтаются рыжие лохмы размочаленных водорослей. – И надолго?

– Как когда, – откликнулся гитарист, поправив висевшую за спиной соломенную шляпу. – Бывает, и на неделю зарядит.

– Жаль, – огорчилась она. – Терпеть не могу мутную воду.

– В большие ливни такое бывает, – прищурив глаз, гитарист запрокинул голову. – Того и гляди, хлынет… Пресная вода-то долго лежит мёртвым слоем. Не смешивается, что твой керосин.

– И вообще потоки смывают всякую дрянь, – подал голос худой, углублённый в себя юноша, которого Светлана Андреевна уже успела мысленно окрестить “умственным мальчиком”.

– Тускло, – поёжилась она, бросив взгляд на вокзальные часы. – Что-то задерживается ваша электричка. А я-то думала, это только у нас, в Москве…

– И электричка придёт, – успокоительно кивнул Астахов, – и надлежащую прозрачность вам обеспечим, Светлана Андреевна…

– Но товарищ говорит, – она показала глазами на гитариста, – что вот-вот пойдёт дождь?

– Так это здесь, – успокоительно отмахнулся Астахов. – Нам-то пилить и пилить. Хорошо, если до ночи доберёмся. Другая страна, Светлана Андреевна, другой микроклимат.

– Ну разве что так. – Она зябко передёрнула плечиками.

– Не сомневайтесь, – бесшабашно осклабился гитарист. – Живой материал будем поставлять, невзирая на погоду.

– Это как же? – не поняла Рунова.

– Потому как на дне всегда тишь да благодать.

– Саша Беркут у нас старшина водолазов, – пояснил Астахов. – Ежели чего обещал – железобетонно.

– Очень тронута. – Рунова обласкала взглядом Сашу Беркута. – Жаль только, что продукция у меня особого рода.

– Это точно! – обрадовался Астахов. – Микропродукция! Зато можно взять с любого образца: хоть с морской звезды, хоть с ракушки или камня. Да что там звезда! Я однажды, смеха ради, сам себя лезвием скребанул после купания, и что вы думаете?.. Три новых вида диатомовых водорослей!

– Так вы тоже альголог? – удивилась Рунова.

– В том-то и дело! – Сергей Астахов опять покраснел и заморгал белесыми ресницами. – Представляете, как я обрадовался, когда узнал, что вы едете?

– Я тоже очень рада, Серёжа, – с чувством произнесла Рунова. – Мы с вами славно поработаем… Но когда же поезд, товарищи? Опаздывает на двадцать минут!

Наконец подошла электричка, выплеснув на платформу нагруженных вещами людей. Поджидавшая поезд толпа с такими же чемоданами, кошелками и рюкзаками неохотно раздалась, чтобы с удвоенным напором хлынуть затем в ещё надышанные вагоны. Вопреки суете и темпераментному натиску посадки, места хватило всем. Светлана Андреевна и её спутники удобно расположились на двух скамейках, рассовав тяжёлую поклажу по верхним металлическим полкам.

Едва электричка тронулась, как в окно ударили мелкие заострённые движением капли. От сизых сопок и хмурых, поросших осокой лугов, чуть искажённых косой, дрожащей на стекле клинописью, повеяло суровым языческим покоем.

– Вот и началось, – вздохнула Светлана Андреевна. Она раскрыла приготовленную для дороги книжку и, заложив ногу за ногу, попыталась углубиться в чтение. Но мысль скользила по поверхности строк, а глаза то и дело отвлекались к окну, проникаясь тихой грустью дождя и вечной тоской размытых туманом необжитых просторов.

Поймав себя на том, что второй раз читает одну и ту же страницу, Рунова захлопнула книгу. Она давно разгадала целительную власть пространства, но всякий раз удивлялась, как поразительно скоро тонули и притуплялись самые мучительные заботы. Время и то растворялось в дорожной скуке, отдаляя до неразличимой малости ещё недавно занимавший всё поле зрения образ. Жаль лишь, на себя самое никак нельзя было взглянуть в такой перевёрнутый бинокль, чтобы раз и навсегда убедиться в собственной незначительности. В ничтожности потерь и эфемерности обретений.

Дважды побывав замужем, но так и не изведав того самозабвенного чувства, которого так ждала ещё со школьных лет, Светлана Андреевна дала себе зарок больше не попадаться. “Семь и четыре”, – прикинула она оба срока, уже заранее зная, что они сольются в памяти в одиннадцать непрерывных лет безрадостного существования, невзирая на длительный промежуток, который пришёлся на дальние морские походы. Люди, с которыми она так неразумно поторопилась связать жизнь, были, в сущности, совсем неплохими. По крайней мере не чудовищами, от которых следовало бежать очертя голову. Но разве виновата она, хоть и корила себя, обзывая моральным уродом? Повинна разве в том, что семейный совершенно обыденный быт день за днём разъедал её душу невыносимым отвращением? Сверхчеловеческая мечта, заливавшая слёзами и кровью всю мировую поэзию, пленительная ложь, которую не уставали сладко нашёптывать кинофильмы и книги, – всё обернулось волчьим капканом. Любовная лодка и впрямь разбилась о быт, как гениально прочувствовал поэт за минуту до рокового выстрела.

Светлана Андреевна и сама в иные мгновения была готова умереть, а если не умереть – она безумно этого боялась, – то напрочь стереть память, как стирают записанные на магнитной ленте слова.

По счастью, “неудачный эксперимент номер два”, как назвала она потом свою вторую попытку, излечил от опасных крайностей и порождённых романтическим ослеплением иллюзий. Право, это была настоящая шоковая терапия, но Светлана Андреевна имела все основания благодарить судьбу за такой урок.

Когда она, не без мучительной внутренней борьбы, объявила мужу, что покидает его, тот сначала схватился за сердце, затем разрыдался и пополз по полу, исступлённо ловя и целуя её ноги. Ей стало страшно до нервной дрожи. Она испытывала настолько мучительное ощущение вины и жалости, что втайне дрогнула. Было до омерзения стыдно за свою бесчувственность, чёрствость и за это его унижение, пятнавшее их обоих. Она была готова на всё, чтобы только он перестал ползать. До сих пор непонятно, какая сила помогла ей тогда устоять. Ночь прошла в обоюдной тяжёлой бессоннице, с питьём капель и курением на балконе, когда весь город спит и в тёмных окнах противоположного дома слепо таращится безнадёжный рассвет. Им обоим он принёс головную боль, наполненное скрытой тоской отчуждение и трезвость, глухую к своему и чужому страданию. И хотя Светлана никогда не пробовала снотворного, она совершенно точно знала, что именно так даёт знать о себе успокаивающее похмелье. Она уходила из своего, нет, из его дома, как уходят из жизни. Не к неведомому любовнику, в чём он ревниво подозревал её, а именно никуда, в белый свет, чтобы забиться в укромную щель, отлежаться, прийти в себя, зализать раны.

И когда она уже стояла у распахнутой двери, а к её ногам, как сиротливые щенки, жались чемодан и футляр с микроскопом, ей дано было испить свою чашу до дна.

– Может, оставишь? – спросил он, держа её неживые руки в своих. – Ведь скоро очередь на машину подойдёт… – И дабы стало понятнее, о чём говорит, сжал ей пальцы так, что она почувствовала боль от кольца. И эта боль, а совсем не слова, подсказала Светлане, что он говорит о фамильном бриллианте, оставшемся ей от матери.

Она задохнулась, прислонилась, чтобы не упасть к косяку, и медленно, как тесную перчатку, стащила перстенёк. Крикнуть: “Нет!”, послать ко всем чертям не смогла – язык окаменел и не ворочался. Как в замедленной съёмке сняла, опустила в распахнутую ладонь и шагнула через порог, толкнув каблуком тут же захлопнувшуюся дверь. Только гулкое эхо прокатилось по затянутым сеткой пролётам. До конца сыгранная, хоть и при пустом зале, королевская роль. Отзвук оваций на лестничных клетках.

Как она ненавидела себя за то, что не швырнула колечко прямо в лицо! Как себя презирала за то, что она такая, как есть, и уже не переменится до самой могилы. Роняя злые слезинки, отворачивая слепое, так подурневшее лицо от редких прохожих, она думала тем ранним и знобким утром о лисе, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла собственную лапу. Отвлекала себя этим образом, искала оправдания перед собственным беспощадным судом, отдалённо зная уже, что не только уцелела, но и вылечилась раз и навсегда.

Рунова очнулась от дрёмы, когда поезд уже стоял и её спутники стаскивали с полок гремящие жестяными банками рюкзаки. Глянув в зеркальце и оставшись недовольной помятым лицом, поднялась и направилась к выходу, преодолевая покалывание в затёкшей ноге.

Обесцвеченное, низко нависающее небо едва прорисовывалось раздуваемыми ветром облачными оборками. В воздухе явственно ощущался электрический привкус близкой грозы. Сеял холодный надоедливый дождь. Утрамбованная, посыпанная шлаком земля жирно блестела под фонарями, которые покачивал задувающий с разных сторон ветер. Астахов провёл Рунову через пути к одноколейной ветке, где уже сидели на узлах местные жители. Состав стоял в тупике, ожидая сердито попыхивающий паровозик – “кукушку”, набиравший воду.

Беркут и “умственный мальчик”, чьего имени Светлана не запомнила, притащили из станционного буфета сетку, полную бутылок минеральной воды.

– В последний раз настоящей? – предложил Астахов, раздавая картонные стаканчики.

– Разве у вас плохо с водой? – спросила Светлана, без особой охоты глотая тепловатую минералку.

– Такой во всяком случае нет. “Ласточка”!

Объявили посадку. Люди, подхватив мешки и сумки, навострились на штурм. Едва “кукушка”, подцепив пяток совершенно игрушечных вагончиков, тронулась с места, дети, а за ними и взрослые побежали вдоль пути по рыхлому, закапанному мазутом песку, который ничем не напоминал о близости океана. Как-то само собой получилось, что вещи Светланы Андреевны забрал и без того обременённый поклажей Беркут. Взамен ей досталась гитара и хрупкое хроматографическое стекло. Опасаясь за свои каблуки, она отошла в сторону в полной уверенности, что её энергичные попутчики не останутся без места. Уже в пути выяснилось, что далеко не все осаждавшие крошечный состав люди мечтали стать его пассажирами. Многих просто привлекал всегда открытый буфет. Окрестные жители смотрели на поезд как на передвижной продмаг. Остановки поэтому длились долго, а в проходе не прекращалась сутолока.

Устав от дороги и мельтешения, Рунова приникла к окну. Проплывавший навстречу первобытный нетронутый мир одновременно пугал и притягивал её. Словно угадывая чувства Светланы Андреевны, Серёжа Астахов немного приспустил раму. В застойную духоту вагона ударила прохладная тугая струя.

– Девственная пустыня! – В его словах звучала откровенная гордость. – Готов держать пари, что до следующей остановки не увидим за окном следов человека. Если не считать, конечно, телеграфных столбов, чёрных штабелей шпал и путейских домиков вдоль полотна. Вы только полюбуйтесь, какой простор! Необъятный, непривычный. Поля без тропинок, зелень, не знающая копоти и ядохимикатов, дубовые рощи, заросли орешника и облепихи. Так и тянет в эти ровные зелёные долины, пестреющие огненными жарками, золотыми лилиями и тёмно-фиолетовыми ирисами…

“Вы, часом, не поэт?” – хотела было спросить Рунова, но промолчала – боялась обидеть банальной подковыркой. Да она и сама уже ощущала властное притяжение дали, за которой мерещился океан.

“Как богата и сказочно великолепна наша земля! И этот заповедный уголок, где сокровища морей столь удивительно сочетались с дарами тайги, как таинствен он и прекрасен”.

– Вы бы хотели здесь жить? – неожиданно спросил Сергей, не отводя завороженного взгляда.

– Не знаю, наверное… – прислушиваясь к себе, тихо промолвила Светлана Андреевна. – Нет, правда не знаю.

“Никакой он не поэт и ничуть не рисуется, – решила она про Астахова. – Просто очень цельный и чистый человек”.

Она ещё подумала о том, что, наверное, многим мальчишкам и девчонкам, приехавшим на БАМ, снились эти распахнутые по обе стороны лесные дали, незаметно переходящие в океанскую ширь.

Кончилось импульсивное бегство в неведомое. Она едет работать и поэтому просто-таки обязана взять себя в руки. Только сосредоточившись на самом главном, она сумеет вернуть порядком притупившийся интерес к делу, без чего заниматься наукой безнравственно и бесполезно.

“Я просто пошлая дура, – выбранила она себя. – Как это меня только угораздило заклиниться на мелочах, на самокопании, отгородиться от мира скорлупкой высосанных из пальца проблем? Да нет у меня никаких проблем! Я вырвалась и совершенно свободна. Какая я всё-таки молодчина!”

На полустанок прибыли уже в сумерках, когда вокруг станционных фонарей стригли висевшую в воздухе морось летучие мыши.

Ребята деловито разобрали вещи и бодро зашагали по шпалам мимо бесконечных груд песка, угля и сложенных штабелями шпал. Мокрый ветер слепил глаза колючей пылью. Явственно пахло битумом и креозотом.

Отворачивая лицо, Светлана Андреевна увидела, как в промежутке между бараками сверкнули зажжённые фары.

– Вот и наш “уазик”, – обрадовался Беркут, поправляя лямки тяжеленного рюкзака.

Микроавтобус, ныряя в песчаных волнах, сопровождал их довольно долго, пока не вырулил на дощатую дорожку, пересекающую пути.

Потом началась скачка по едва спрофилированному грейдеру в удушливых облаках пыли. Машина, дребезжа всеми частями, прыгала на ухабах. Оглушительно стрелял в поддон гравий. С журчанием и плеском расступались взбаламученные лужи и глинистые, взбухшие от дождей ручьи.

Светлана давно не чувствовала себя настолько отвратительно, как теперь, в этом душном несгораемом шкафу, скрежещущем всеми своими металлическими сочленениями. Назойливый до головокружения запах отработанного бензина не позволял забыться. Борясь с подступающей тошнотой, она сидела напряжённая, как пружина, вцепившись в горячие поручни.

– Давно у вас дожди? – заставила себя, чтобы отвлечься, обратиться к водителю.

– Дня три.

– А море мутное?

Он только пожал плечами. Что ему море, когда приходится гонять по таким дорогам? Быстро темнело. Красноватый, как вполнакала, свет фар тоскливо метался по каменным грудам, вырывая из темноты медные осыпи глины. Дорога, обогнув сопки, порой выскакивала на берег. И море тогда плескалось у самых колёс. Неподвижное, густо-синее, утопающее в ночи. Не верилось, что это почти тропическое Японское море, широко и свободно уходящее в Тихий океан. Да и не до моря ей было, бедняжке, не до его прохладных, как вечность, глубин.

V

Владимир Орлов присел на скамью в тени зацветающего каштана и ещё раз внимательно прочитал предварительный отзыв оппонента. Несмотря на обнадёживающий вывод о том, что диссертация отвечает всем требованиям, а диссертант заслуживает искомой степени, здесь было о чём поразмыслить. Доброжелательный и до мозга костей корректный профессор Герберов нащупал-таки больную точку. Он явно остался недоволен анализом степени точности эксперимента. Да и смешно было бы ждать чего-то иного. Старая, хоть и надёжная, установка, отставшая от современного экспериментального уровня методика. От этого не спрячешься. Ни за какими хитроумными формулами. Спасибо, конечно, Кире Ланскому, он здорово сумел приукрасить теоретическими изысками скучноватые, надо признать, таблицы и графики. Это и Герберов отмечает.

Орлов торопливо перелистал соединённые скрепкой страницы и выхватил глазами уже знакомый абзац, где говорилось о блестящем владении диссертантом методом термодинамического анализа. Лестные выражения типа “оригинальный подход”, “способность к широким обобщениям”, “теоретическая смелость” и т. п. определённо уравновешивали деликатно отмеченные погрешности. Вернее “слабости”, как предпочитал изъясняться тактичный Герберов, подразумевая под этим если и не коренные, то по крайней мере существенные недостатки. Орлов мысленно видоизменил формулировку: “Несмотря на указанные существенные недостатки, молодому учёному удалось…” Господи, какой ужас! Никто бы и слушать не стал о том, что там ещё удалось молодому учёному. Нет, Герберов определённо знал цену словам. “Отдельные слабости” – это вещь, почти палочка-выручалочка. Даже вызывает симпатию. Кандидату наук вовсе не обязательно быть корифеем. Отнюдь. Корифеев сплошь и рядом заваливают. Публично хвалят, а молча бросают чёрные шары. И поделом им. Всяк сверчок знай свой шесток. “Справился”? “Проявил”? “Невзирая на отдельные слабости, показал способности к самостоятельной научной работе”? Вот и прекрасно. Потихоньку можно лезть дальше в большую науку.

Орлов спрятал отзыв и удовлетворённо погладил новенький с замком-шифром дипломат. Важнейший этап на тернистом, осложнённом всяческими формальностями пути к защите удалось благополучно преодолеть. Теперь настала очередь реферата. Почти все необходимые на такой случай документы уже лежали в кармане, а адресок типографии, где при хорошем отношении набор делали в три дня, обещал выдать приятель.

Сцепив на затылке пальцы, Володя Орлов блаженно откинулся и устремил глаза к небу. Пронзительная бездонная синева приятно убаюкивала. Бархатные шмели деловито жужжали вокруг изысканных многоярусных свечек. Ласковое солнечное сияние то вспыхивало, то меркло, дробясь в лабиринте безупречно очерченных медовых на просвет листьев.

Наверное, больше всего он любил университет за эти уединённые аллеи. В дальних поездках ему прежде всего вспоминались дорожки в траве, качающиеся под ветром бутоны алых и жёлтых тюльпанов и радуга, которая вечно дрожала в ликующих струях, с треском рвущихся из бронзовых мундштуков. На ступеньках щебетали студенточки в легких блузках. В бассейнах, где сквозь фонтанную рябь ослепительно блестела брошенная туристами мелочь, беспечно барахтались пацаны, оглашая жизнерадостными воплями горячий, стеклянистыми слоями перетекающий воздух. Дремали над газетами пенсионеры.

Пусть совсем рядом чадил расплавленный асфальт и потоки машин жгли горючее у светофоров, но здесь нежно дышала сирень, навевая ощущение праздника и покоя.

Круговорот жизни. Обманчивый и вечно юный прилив…

Предзащитные заботы не позволяли, как ни жаль, прохлаждаться. На сей раз душа была абсолютно глуха к соблазнам и прелестям мира.

Предъявив вахтёрше порядком истрёпанное временное удостоверение, Владимир торопливо пробежался по книжным киоскам, затерянным среди мраморных колонн и пилонов. Шестого номера журнала “Нефтехимия” со своей статьёй он так и не обнаружил. По-видимому, задерживался тираж. Название статьи, впрочем, уже значилось и в списке опубликованных работ, и в подготовленной для печати рукописи реферата.

Лифта пришлось дожидаться довольно долго. Когда же наконец после бесконечных метаний светового квадратика по указателю этажей двери разъехались, Орлов столкнулся с Анастасией Михайловной Лебедевой. Лифт, разумеется, ушёл вверх без него.

– Ну-ка, ну-ка, дайте на вас посмотреть! – Лебедева радушно протянула руку. – Наслышана о ваших успехах. Как же! – Мило улыбаясь, отчего обозначились ямочки на щёках, она увлекла аспиранта в сторонку.

– Да какие там успехи, – небрежно отмахнулся Володя, не скрывая удовольствия. – Просто, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, выхожу на последнюю прямую… Между прочим, рассчитываю на ваш отзыв, Анастасия Михайловна. – Он благонравно потупился. – Так что позвольте прислать реферат.

– Присылайте, присылайте, – певуче протянула она, всё с той же шутливо-оживлённой улыбкой поправив заколки в уложенной короной косе. – Хоть вы и коварный изменщик, отзыв я вам, так уж и быть, напишу.

– Почему же обязательно изменщик? – попытался подыграть он. – А если человек мучается?

– Человек, может, и мучается, но это не повод для исчезновения. Вы подумали над моим предложением?

– Ещё как!

– И решили тишком переметнуться к Герберову?

– Анастасия Михайловна! – Орлов беспомощно уронил руки. – От вас нет тайн! Но клянусь вам, мне лично Петр Григорьевич ничего не говорил.

– Скажет-скажет, – Лебедева кивком ответила на приветствие пробежавших мимо студентов. – Вчера он определённо дал понять, что имеет на вас виды.

– Приятная неожиданность! – растерянно пролепетал Володя, подхваченный жаркой волной. – Это что, серьёзно?

Судя по всему, его тайные ожидания оправдывались.

– По-моему, вполне! Насколько я знаю, Герберов слов на ветер не бросает. А вы в самом деле не в курсе?

– Не то чтобы абсолютно, – он на секунду смешался, – но определённого разговора у нас никогда не было… Хотя я, признаться, рассчитывал.

– Ой ли? – Анастасия Михайловна недоверчиво прищурилась. – Не хотите ли уверить меня в существовании телепатии?

– Честное слово!.. Шефу я, правда, говорил, что хотел бы после защиты попасть к Петру Григорьевичу, но не более.

– Возможно, это и сработало, – она понимающе опустила веки. – Но главную роль сыграла, конечно же, диссертация. Пётр Григорьевич хвалил вас… Так что от всей души поздравляю, хотя моё предложение всё ещё остаётся в силе. Может, передумаете? – Она весело рассмеялась.

– Как с вами легко, Анастасия Михайловна! – непроизвольно вырвалось у Владимира. – Поверьте, я был бы счастлив работать на кафедре. Вы, Корват, весь ваш коллектив, – он растроганно вздохнул, подыскивая слова. – Я уж не говорю о том, что это огромная честь… Работать в университете, где всё такое родное: библиотека, даже фонтан и тюльпаны вокруг… И вообще… Я ведь вам стольким обязан. Вы знаете шефа. Он сразу бросает в свободное плавание: хочешь – барахтайся, хочешь – иди на дно. И если я всё же не утонул…

– Пустое, – Лебедева поспешила прервать чувствительные излияния. – Я понимаю, что вы всё хорошо взвесили и лишь из деликатности не решились сказать “нет”.

– Не только из деликатности, – буркнул, потупившись, Орлов. – Мне, конечно, очень стыдно, но обманывать вас не могу. Я некоторым образом оттягивал время, Анастасия Михайловна. Мне очень хотелось, хоть я сразу понял, что едва ли потяну.

– Похвальная скромность.

– Нет, правда. Я и сейчас немного жалею. Блестящее ведь предложение! Другие всю жизнь ждут… Но, как ни прискорбно, не про мою честь. Тут же полностью перестроиться надо. Начать с азов. Такое не по мне, я-то себя знаю. Коксование, спекаемость, вспучиваемость – не бог весть что, конечно, но зато моё, привычное. Я и к Герберову навострился только поэтому. Своя тема, как-никак, привычная лямка.

– А ведь вы правы. – Лебедева не стала спорить и, погасив улыбку, с пристальным интересом взглянула на стоявшего перед ней молодого человека. – Знаете, Володя, вы меня очень тронули. Я рада, что у нас с вами состоялся такой разговор… Желаю вам всяческой удачи.

– Мне, право, неловко, Анастасия Михайловна, – он задержал её руку. – Вы не подумайте, что я как бы про запас приберегал, на крайний случай… Аспирантура кончается, шеф ушёл и всё такое прочее. Если и были такие мысли, то не в них суть. Главное в том, что я даже не понял, чего хочет Корват. Состояние вещества на больших глубинах, капилляры, критические явления – это же тёмный лес! Лично я только одного человека знаю, который был бы способен так, втёмную, кинуться в совершенно новую область.

– И кто же это? – Лебедева выжидательно вскинула голову.

– Вы Киру Ланского не знаете?

– Вроде бы не слыхала. – Она слегка прищурилась, перебирая в уме. – Нет, не слыхала.

– В нашей лаборатории работает. Поговорите с ним, он не такой, как другие. Гениальный парень, хоть и без царя в голове.

– Тоже химик?

– Физхимик чистой воды. Именно такой, как вам надо. Он тоже, грешный, остался у разбитого корыта. Даже хуже, чем у разбитого.

– Это как же понять?

– Защита не светит, Анастасия Михайловна.

– Почему? – Лебедева, когда что-то её действительно заинтересовывало, сразу становилась подчёркнуто строгой. Перестав подтрунивать, она задавала вопросы сухо и жестко.

– Долго рассказывать, пусть уж лучше он сам.

– И всё-таки, в двух словах.

– Если в двух, то тема недиссертабельная. Переворот в металлургической промышленности.

– Что-то я об этом уже слышала. – Она сосредоточенно прикусила губу. – Кажется, прямое восстановление? Очередной вольт Доровского?

– Ланской и ещё один парень сами пришли к шефу с этой темой. Корпеть над ней можно всю жизнь, а защититься, как вы понимаете, трудно. У нас ведь привыкли к диссертациям тихим, смирным, от сих до сих. С наполеоновскими планами на учёный совет лезут только отчаянные ребята.

– Это вы хорошо заметили.

– Разве не правда?

– Он, что же, идеалист? Фанатик? Не от мира сего?

– Нет, я бы этого не сказал… Да и на отчаянного Кира никак не смахивает. Наверное, будет поворачивать в чисто химическом плане. Он же совершенно гениально сечёт термодинамику… Ну и темку он себе откопал! Это же надо!

– И вы полагаете, что он сможет бросить её?

– Тему-то?.. Кто его знает, по правде говоря. Но как бы там ни было, работу ему так или иначе подыскивать придётся. Без Доровского всё их железо сгорит голубым огнём.

– И вы ему нисколько не завидуете, Володя?

– Я? Завидую?! – Орлов изумлённо раскрыл глаза. – Да что вы, Анастасия Михайловна! Мне жаль его! Он же себе цены не знает.

– А вы знаете?

– Знаю. – Он сокрушённо вздохнул, давая понять, что продолжает воспринимать беседу в шутливом ключе. – И поэтому трезво смотрю на вещи. Кандидат наук и старший научный сотрудник – вот мой потолок. Мне нечего зарывать в землю, и я поэтому из всех журавлей всегда выбираю синицу.

– Значит, всё к лучшему, – взглянув на часы, подвела итог Лебедева. – Корвату, насколько я понимаю, нужен сотрудник несколько иного плана… Пусть ваш приятель позвонит мне как-нибудь вечерком.