Текст книги "Пылающие скалы"

– Да, такой человек, не переделаешь, – с восточным фатализмом вздохнул Майдар. – Думаю, наш газ для него лучше всякого лекарства окажется. Сразу на поправку пойдёт… Вы нового ничего не надумали?

– Мы тут посоветовались ещё раз с Кириллом Ионовичем, – с важным видом высказался Лобсан, – и пришли к выводу, что действовать надлежит согласно первоначальному плану. Это подтверждается анализом степени восстановления сероцветов. Я принял решение продолжить бурение на седьмой и четвёртой, а также возобновить проходку на одиннадцатой. Вплоть до палеозоя.

– Ты принял решение? – чуточку дрогнув уголком губ, переспросил Майдар. – И приказ о возобновлении проходки уже отдал?

– Я хотел сказать, – без тени смущения поправился Дугэрсурэн, – что принял решение внести такое предложение.

– Хорошо, – кротко согласился профессор. – Обсудим.

Пока не выключили свет, они втроём посидели над картой, прикидывая, в каких ловушках мог спрятаться сжатый под высоким давлением газ.

Остановился движок, и стало слышно, как воет на буровой бешено вращающаяся турбина, днём и ночью вгрызаясь алмазными коронками в гранитный чехол.

– Я уверен, что за гранитом пойдут алевролиты, – сказал Лобсан, прислушиваясь.

– Там видно будет, – тяжело поднялся, массируя поясницу, Майдар. – Надо ехать, хоть и не хочется.

– Может, останетесь? – предложил Лобсан.

– Нельзя. Мне послезавтра высокому начальству докладывать.

Проводив Майдара, Лобсан сразу же полез на нары, а Кирилл зажёг керосиновую лампу и раскрыл тетрадь.

Возникло причудливое видение, образ, точнее, прямо никак не связанный с тем, о чём он так неотступно думал, но завораживающе волнующий, неуловимый.

Последняя океанида

 
Она плывёт над самым дном,
влекомая теченьем,
облита призрачным свеченьем.
Скользит расплывчатым пятном
молочный свет её груди —
бездонная двойная чаша.
Коралловые чащи
встают из мрака впереди.
Бессильная пластичность рук.
О, затонувшая амфора!
Фестоны мадрепоров
её охватывают в круг,
созвездия ежей морских,
гирлянды голубых лангустов,
но холодно и пусто
в её глазах от их тоски.
И от её тоски они
в кристалле вод заледенели.
(Давным-давно сокрыли мели
распуганных океанид).
Ей погрузиться не дано,
и всплыть наверх она не в силах.
Из жил отверстых сима
стекает медленно на дно.
Но кровь в воде, как рыжий дым.
Течёт и тихо тает,
и только лишь акул скликает
крамольным запахом святым.
Вздымая вихри на песке,
круги сужают ближе,
но тёмный ужас с кровью брызжет
из синей дырки на виске.
Они шарахаются прочь
от ранки револьверной.
Неиссякаемые вены
им на глаза излили ночь.
Так и плывёт она в огнях,
в мерцающем молочном дыме,
и волосы седые,
как водоросли на камнях.
 

XXXVII

Прерывисто и низко гудел тифон в серой морозной мгле. Нарядно убранный флажками расцвечивания, под грохочущий в динамиках трансляции торжественный марш входил “Борей” в бухту Золотой Рог.

Экспедиция возвращалась с триумфом. Помимо полностью выполненной программы исследований, на её счету оказалось несколько интересных находок, расширивших представления о Мировом океане. Морфологи выделили неизвестную разновидность погонофор, геологи нашли шаровые лавы. Однако подлинной сенсацией явилось открытие в рифтовой зоне “чёрного гейзера”. В нагретых почти до трёхсот градусов грязевых фонтанах, бьющих из донных кратеров, удалось обнаружить неведомые бактерии. Поистине натиск живой волны не знал преград. Жизнь сумела приспособиться даже к околокритической воде, перегретой выше температуры воспламенения целлюлозы. Теперь казалось вполне вероятным, что она сможет существовать повсюду, где есть вода и минеральные соли. Например, на Венере, в каких-нибудь укромных углах.

Окрылённые успехом исследователи с особым нетерпением рвались домой. Светлана Рунова решила улететь первым же рейсом. Её никто не встречал на причале, и некому было волноваться о ней в московском аэропорту. Когда, закончив обследование атолла, корабль вошёл в международные воды, она послала Кириллу радиограмму, объяснив своё вынужденное молчание, но не получила ответа. За все шестнадцать суток пути от Фиджи до Владивостока ей не передали ни строчки.

И хорошо, думала спокойно вполне, что так легко всё само собой разрешилось, исчерпало себя, пришло к логическому концу. Немного тошно было от собственной прозорливости и жалко несбывшегося, но знала, что это пройдёт. Многое рано или поздно проходит. Светлана успокоилась, окрепла под тропическим небом, накопила запас прочности, необходимый в житейской борьбе. Всё ей казалось теперь нипочём. И к странному ощущению, что тебя не ждёт на берегу ни одна живая душа, она успела привыкнуть ещё до того, как доставили на борт заказанный по радиотелефону билет.

Вместе с билетом Светлана получила оставленные в управлении порта деньги и конверт из плотной бумаги без обратного адреса. С удивлением взглянув на проштемпелёванную монгольскую марку, осторожно надорвала уголок.

В пакете лежало несколько фотоснимков с её Astrionell Atlantis. И более ничего. Решив, что это милый розыгрыш кого-нибудь из знакомых, занесённых волей судьбы в Монголию, она собрала карточки и уже собиралась засунуть их обратно, как случайно заметила надпись на оборотной стороне: “Чоноин-шорголга” (“Волчья колыбель”). Верхний мел. Они умерли за сто миллионов лет до нас”. Почерк узнала, не успев осознать смысла прочитанного. Торопливо вывалив содержимое сумки на стол, нашла карандашную записку, переданную ей больничной нянечкой. Не терпелось сличить, хоть и знала, что ошибки не будет.

“Какая ж я дура, господи, боже мой! – она тихо всхлипнула, обезоруженная горячей волной и совершенно растерянная. – Какую чушь несла – вспомнить и то стыдно. Пять, десять лет… Только гарантии недоставало. Да откуда я знаю, что станется через год, через месяц? А он ждал, помнил. Да я мизинца его не стою! – Её словно насквозь прожгло счастливым стыдом. – Чего боялась? Зачем заставляла страдать? – Коридорчик больничный вспомнился, испуганное лицо Кирилла и седина, так больно кольнувшая, на левом его виске. – Тогда и догнал он меня, сравнялся. Пусть будет всё, как он захочет, – убеждённо решила, ощутив покорную просветлённость. – Я ведь женщина. Надо идти, куда поведут, верить надо. А если уже не зовёт?..” – И рассмеялась, не поверив, и рассыпала фотографии, как карты судьбы.

Такую и застал её Гончарук, благодарно-зарёванную, постучавшись в каюту. В бобровой шапке и коверкотовом зимнем пальто он показался поблекшим и старым. Она даже не сразу узнала его.

– Что с вами, Светлана Андреевна? – спросил с удивлением и тут же благовоспитанно перевёл взгляд на застёгнутый чемодан и коробки с коллекциями. – Успели уложиться? Зря, Светочка, зря. Неужели даже на банкет не останетесь?

– Рада бы, Герман Кондратьевич, да не могу, – просияла Светлана, виновато вздохнув. – Меня ждут.

– Тогда желаю счастья. Спасибо, как говорится, за службу. В Москве увидимся.

– У меня к вам просьба. – Светлана вручила ему незапечатанный конверт. – Вы, конечно, увидитесь с Наливайко?.. Передайте ему, пожалуйста. Здесь мои рекомендации насчёт устричных и гребешковых плантаций. Я всё-таки успела обработать собранный материал.

– А я и не сомневался. Спасибо.

– Это вам спасибо за всё, Герман Кондратьевич!

– Рад, что не ошибся в вас, Светочка. – Он помог ей вынести вещи. – Шары, “чёрный гейзер”, будьте уверены, об этом заговорят! Я ведь во все газеты послал…

– Мне тоже было очень приятно. – Она торопливо попрощалась и сбежала, стуча каблучками по железным ступенькам, на заснеженный причал, где уже дожидалось заказанное такси. Сейчас все её помыслы занимала лишь одна, казавшаяся неразрешимой загадка: почему Кирилл очутился в Монголии?

– Вот и вы наконец, прекраснейшая! – обрадовался Неймарк, пританцовывая возле открытого багажника. – Давайте, давайте! – Он нетерпеливо выхватил коробки с кораллами. – Как бы вам не простудиться в одном-то плащике…

Холода она не ощутила, жадно глотнув морозного воздуха, хоть и странно было увидеть пар от дыхания, запорошенную снегом землю, обледенелые контейнеры. Над эстакадой кружилось, вперемешку с голубями и чайками, сытое вороньё. Жаркое дыхание лагун, пироги и пальмы вспоминались уже как случайно навеянный сон. Возвращение в реальность прошло неотвратимо и жёстко, отдавшись стуком захлопнутой дверцы, прощальным лязгом сомкнувшихся за машиной ворот, когда охранник в тулупе, проверив документы, повелительно и небрежно велел проезжать.

– Да, прямо в аэропорт! – подтвердила Светлана.

– Надеюсь, вы довольны итогом, очаровательница? – спросил Неймарк, с любопытством озирая преображённые зимой улицы. Клубы тумана, вырывающиеся из дверей магазинов. Мигающие светофоры на перекрёстках. – Я так в полном восторге! Как в сказке побывал, даже не верится.

По-видимому, он переживал сходные ощущения. Но Светлана уже не прислушивалась к себе. Вычислив, какую ниточку следует потянуть, чтобы размотать волновавший её клубок, она вспоминала московские телефоны, мечтая поскорее очутиться в своём Беляеве, казавшемся и желанным, и милым.

– У вас есть все основания ликовать, – без умолку бубнил охочий поболтать Неймарк. – Штамм, который мы подняли со дна, конечно же, не случайно оказался в горячем гейзере. Если бактерии будут размножаться в лаборатории, я имею в виду специальный автоклав, это явится крупнейшим открытием века. Придётся отказаться от привычных взглядов на распространение жизни. Причём не только на Земле, но и в космосе. Со всей определённостью заявляю! Её потому и не обнаружили до сих пор, что не искали как следует… Почему вы молчите? – Он ревниво покосился на её застывшее в мечтательной улыбке лицо.

– Я думаю, Александр Матвеевич, – ответила Светлана, не сразу возвращаясь из своего далёка. – Над вашими словами. Очень интересная мысль.

– Вы в самом деле так думаете? – обрадовался Неймарк. – Впрочем, чему удивляться? Само собой разумеющийся факт. Так что примите мои поздравления.

– Мой вклад слишком незначителен. – Светлана только теперь догадалась, о чём он говорит. – Мы же совершенно случайно наткнулись на “чёрный гейзер”, а всё остальное прекрасно проделали без нас.

– О, вы глубоко не правы! Тут важен первый шаг, первое слово. Я, например, был бы без ума от радости, выпади мне такое. Однако увы…

– Не прибедняйтесь, Александр Матвеевич, вам и без того есть чем гордиться.

– Э, и сравнивать нечего! Мы работаем на подхвате. Погонофоры, скажете? Но их открыли ещё десять лет тому назад.

– Всё-таки новая разновидность. Вашим именем назовут.

– Как-нибудь обойдусь. Так спокойнее. Я, матушка, генетик-вавиловец, битый-перебитый. Мне покой дорог.

– Знаю я, какой вы любитель покоя! Так и лезете в драку.

– Я? Вы, наверное, меня с кем-то путаете. Всю экспедицию я был тише воды, ниже травы.

– Именно поэтому вы решили ввязаться в рискованную дискуссию о личинках? – задорно подмигнула Рунова, вспомнив, как яростно разгромил Неймарк скороспелую гипотезу, с которой выскочила поддержанная Гончаруком Нелли Башмачникова.

– Это же надо, чтобы личинки гигантской креветки попались такой фефеле! – Александр Матвеевич окунулся в бурю пережитых волнений. – Воспроизводство океанских запасов – это задача на долгие годы, кропотливый труд, который потребует колоссальных затрат. Конечно, он окупится, но ведь не завтра! Вы, надеюсь, согласны?

– Целиком и полностью, – подтвердила Светлана, думая о своём.

– Я уж не напоминаю о том, что обитатели океана непрерывно мигрируют, – сел на излюбленный конёк Неймарк. – Размножаются они в одном месте, питаются – в другом, и только появившиеся на свет мальки увлекаются морскими течениями за тысячи миль от родных берегов. И почти никогда нельзя сказать, когда они возвратятся обратно. Вот и решайте после этого проблему охраны! Не говоря уже о том, что раздельное существование поколений резко расширяет границы территории. А чем больше район, тем серьёзнее трудности, связанные с учётом и охраной.

– Вы совершенно обоснованно возразили, что без точной статистики не имеет смысла выделять заповедные зоны, – поддакнула Светлана.

– Планктонная личинка во многом определяет структуру стад, место их обитания, механизм воспроизводства. Ведь планктон целиком зависит от направления течений, их температуры, погоды на Земле и хромосферных вспышек на Солнце, то есть от всех тех факторов, которыми мы пока не научились управлять. Течения – это реки без берегов. Жизнь планктона в таких реках подобна жизни пассажиров в поезде очень дальнего следования, идущего без остановок. Планктон уже никогда не возвратится к истокам несущей его реки. А ведь в пути его ожидают сотни неведомых опасностей. Резкое изменение температуры, взрывообразное размножение враждебной микрофлоры, внезапное изменение солености – да мало ли что! Киты и китовые акулы, которые пожирают его миллионами тонн. И это самое лёгкое испытание, нечто вроде небольшого подоходного налога. Только теперь благодаря новейшим океанографическим исследованиям мы обрели надежду связать поведение планктона с системами циркуляции воды в океанах. С этого и следует начинать!

– Да-да, именно с этого и следует начать, – поспешила заполнить паузу слушавшая вполуха Светлана, решив для себя, что начнёт с Димы Северьянова, который третий год сидит на монгольской тематике и знает там всех и вся. Она глубоко уважала Александра Матвеевича и обычно с удовольствием выслушивала его пространные объяснения, но от мысли о том, что придётся провести с ним почти сутки, её охватил нервный озноб.

“Почему так эгоистично счастье? – подумала, не устыдившись. – Не до того мне, право, не до того, но надо терпеть”.

Она вытерпела и, промучившись ещё ночь в собственной квартирке – уже от неведения и расстройства суточных ритмов, – с раннего утра навалилась на телефон. Обзвонив подруг-приятелей, оказавшихся в сфере досягаемости, вызнала новости, восстановив последовательность событий. События оказались любопытными, даже более чем. Но выстраданное в приятном обществе Неймарка решение начать с Димы осталось неизменным.

Он встретил её на середине кабинета с радушной уверенностью хозяина, хоть и значилось ещё на чёрно-золотой табличке имя Корвата. Они обнялись и с подчёркнутой непринуждённостью старых друзей троекратно расцеловались.

– Прибыла, значит, лягушка-путешественница? – Северьянов чуть не насильно запихнул её в собственное кресло, усевшись на краешке стола. – Читал о твоих подвигах, читал!.. Кажется, в “Комсомолке”?

– Не знаю, не важно, – отмахнулась Светлана. – Расскажи лучше про себя. Впрочем, я уже многое знаю и поздравляю от души! Димуля, ты этого заслужил!

– Хотелось бы знать, с чем именно ты меня поздравляешь? – Он довольно усмехнулся, покачивая длинной ногой прирождённого баскетболиста.

– Прежде всего с назначением! Ты из нашего выпуска первым взлетел так высоко. Мне, конечно, жаль Игнатия Сергеевича, но, надеюсь, с ним будет полный порядок, а ты – молодец! Так держать! Вперёд и выше.

– Спасибо на добром слове, Светка. Я знаю, что у тебя это искренне. – Дмитрий Васильевич соскочил со стола и принялся выхаживать вдоль ковровой дорожки. – Но кресло мне досталось то ещё! И сидеть не уютно и встать не дают. Положение, словом, весьма щекотливое. Поэтому лучше не будем. Я тебя умоляю! – остановил он её протестующий жест. – А вот с чем ты меня действительно можешь поздравить, так это с газом. Мы-таки доконали его, Светик!

– С каким газом? – Светлана была так далека от его забот.

– Неужели не знаешь? – удивился Северьянов без тени обиды. – Хотя откуда тебе? – Он небрежно кивнул на карту. – Можешь полюбоваться! Оконтурили месторождение. Не из последних, смею заметить… Ох и дался же нам этот газ!

– Так это в Монголии?! – обрадовалась она.

– Конечно, в Монголии. Где же ещё?

– Ой, Димка! Ты же совсем ничего не знаешь! Думаешь, я к тебе просто так пожаловала? На тебя полюбоваться?

– Честно говоря, да. – Остановившись возле стола, он выжидательно перегнулся. – Или не заслужил?

– Заслужил-заслужил, Димуля! Прости! – Светлана чмокнула его в щёку и наклонилась за пластиковой фирменной сумкой. – Это тебе, – осторожно разместила среди телефонов внушительные футляры из картона. – Какие-то сигареты, говорят, вполне приличные, и действительно редкостный чёрный коралл.

– Напросился на подарок?

– Как не совестно! Я просто забыла на радостях. Это правда тебе. Ты столько для меня сделал!

– Единственно по причине твоих изумрудных глаз и моей старой любви. – Дмитрий Васильевич взглянул на этикетку. Сигареты были высшего качества: “Данхил”.

– Неправда. Меня ты никогда не любил.

– Зато любил твоих подруг из медицинского. Отличные девочки были! Где-то они теперь? Эх, молодость-молодость…

– Не печалься. Ещё не вечер.

– Полагаешь?

– Я тебе точно говорю. Можешь верить!

Они замолчали: он растроганно, она несколько напряжённо.

– У меня к тебе дело, Дима, – без ненужных околичностей подступила Светлана, когда схлынул его сентиментальный порыв. – Там у вас, – она показала на карту, – в керне обнаружился интересующий меня диатомовый слой. Хочу съездить.

– Зачем? Я скоро лечу туда. Привезу всё что захочешь.

– Нет, Димочка, мне самой нужно! – взмолилась она с капризной настойчивостью, не одобрив себя со стороны.

– А ты откуда знаешь про керн? – он насторожился.

– Смотри, – Светлана вынула фотоснимок. – Мне специально прислали.

– Кто?

– Кто-кто! Друзья! Важно не кто, а что, Дима! Это же точно такой вид, который мы подняли в Атлантике.

– Откуда он мог очутиться в Монголии? В верхнем мелу?

– Ты меня спрашиваешь? Самой бы хотелось знать.

– Ну, тогда поезжай, если факультет не возражает.

– Конечно, не возражает! – заторопилась она. – Меня быстро оформят – старая виза ещё действует. Ты меня подождёшь?

– Я-то тебе зачем, Света? Тебе и так всё дадут.

– Как бы не так! А вертолёт? И вообще транспорт? Неужели ты способен бросить меня одну среди пустыни? Да ещё зимой! Помоги, Дима!

– Ладно, беру. Только побыстрей оформляйся.

– Ты прелесть! – Светлана было вскочила, раскрывая объятия, но тут же опустилась назад в кресло, потому что в кабинет вошёл парторг института Гроханов.

– Игнатий Сергеевич умер, Дима! – крикнул он прямо с порога, совершенно слепой от слёз.

– Не может быть! – метнулся навстречу Северьянов.

– Только что позвонили. – Гроханов протянул к нему руки, и они потрясенно застыли, припав друг к другу.

– Слушай меня, Юра, – борясь с душившим его горем, вырвался Северьянов. – Слушай меня! Я никого не хочу винить, но кое-кому придётся уйти из института. Со мной они не сработаются! Я тебе точно говорю.

– Какое теперь это имеет значение? – Гроханов попытался вытереть слезы. – Он умер, Дима! Ты понимаешь?

– Смотри! – Северьянов бросился к карте. – Смотри! – исступленно застучал по ней кулаком. – Как маршал! Как солдат-победитель! Умер, как жил, с оружием в руках… Я не прощу, Юра!

Гроханов постоял в горестном отупении и, ничего не ответив, вышел.

– Тебе чего, Света? – Дмитрий Васильевич устремил на неё потухшие тоскующие глаза. – Ах, да, – он махнул рукой. – Я сделаю всё, что надо, иди, Светик, иди…

XXXVIII

Достигнув пенсионного возраста, потомственный сталевар Александр Лаврентьевич Суховерх ещё семь лет простоял у мартена и, уж когда стало совсем невмоготу, перевёлся в диспетчерскую. Но на этом хлопотном месте он не прижился. Душа не лежала. Да и от суетного мельтешения всё его существо обволакивала такая изнурительная усталость, что горячий цех вспоминался как рай. Тогда к концу смены выматывалось лишь тело, словно его прокатали через валки, теперь же добавилась тошнотная заторможенность в мыслях, которую не удавалось прогнать ни душем, ни хорошей банькой с берёзовым веником и квасом.

Решив, что к нему окончательно и бесповоротно пришла старость, Суховерх принялся оформлять документы для пенсии. Обидно, конечно, потому что ощущал он себя вполне крепким, особыми недугами не страдал и в сравнении с обычными пенсионерами, забивавшими в городском садике “козла”, выглядел чуть ли не юношей.

На счастье, в отделе кадров отнеслись к его заявлению не формально. Заглянув в трудовую книжку, испещрённую благодарностями и премиями, где была примечательная запись о том, что владелец её поступил на завод в октябре сорок первого, инспектор пошёл прямо к директору.

– Пятый десяток на предприятии, Порфирий Кузьмич! – закончил он свой короткий доклад. – Разве так можно?

– А в чём, собственно, дело, если человек сам хочет? – Директор оторвался от экрана, на котором бежали строчки очередной сводки: “Чугун, сталь, прокат”. – Или конфликтная ситуация?

– Нет, я его спрашивал: никакого конфликта, просто не справляется с новыми обязанностями. “Тоска заела”, – говорит. Видимо, устаёт и физически и морально.

– Тогда какой разговор? Значит, надо проводить с надлежащей торжественностью на заслуженный отдых. Не вижу трагедии. Вполне нормальный процесс. Я и по себе чувствую, что сроки подходят. Ведь не случайно нам так рано пенсию назначают? Как полагаете?

– Конечно, не случайно… Но ведь какой человек, Порфирий Кузьмич! Мальчишкой в цех пришёл, учеником. И в какое время! Когда война кончилась, ему только восемнадцать исполнилось. Ордена, медали… Полный набор.

– Да знаю я Суховерха! – Директор непроизвольно повысил голос. – Думаете, не болит у меня сердце? Очень даже болит. Однако разумного выхода не вижу. У вас есть конкретные предложения?

– Может, ещё какую должность ему подыскать?

– Какую, хотелось бы знать? Сталевар, особенно такой сталевар, везде себя неуютно чувствовать будет. Нет второй подобной профессии, и баста. Что тут поделаешь?

– Я понимаю…

– Да ничего вы не понимаете! Чтобы понимать, надо самому сорок лет простоять у мартена. Я ещё застал таких мастеров, которые вам, молодым, и не снились. Ладонью могли зачерпнуть сталь из ковша и не обжечься. По кипению определяли, как сварена. Без всяких анализов. Лаврентич из этого корня. Он думать привык, больше глазу доверяя, чем лаборатории. А вы его куда посадили? В стеклянную клетушку? На телефон?

– Я его туда не сажал, Порфирий Кузьмич.

– Не вы, так я! Какая разница?

– А что, если его на рационализацию направить? Там именно думать надо. По-моему, он очень на месте окажется.

– Переговорите с ним, я поддерживаю.

– Я уже ему предлагал, – виновато улыбнулся инспектор. – Только он ни в какую. Упёрся, и всё тут. “Постарел, – говорит, – не тяну больше”. А с виду богатырь.

– С виду! Балерины вон намного раньше нас на покой уходят. И вид у них будь здоров! Не чета нам.

– Не на покой, Порфирий Кузьмич, на другую работу. Молодёжь, я слышал, обучают, опыт передают.

– Это уж кто как может. Лично я у себя в садочке копаться намерен. С радостью думаю о том времени, когда яблонями и всякими там пионами займусь. – Директор сумрачно глянул на инспектора. – Вы вот что, – решил он, раздражённо откладывая трубку зазуммерившего телефона. – Пригласите ко мне Александра Лаврентьевича.

– Когда прикажете?

– Это уж как ему удобно. Только заранее предупредите меня.

На опытном стенде, куда после долгих уговоров определили наконец Суховерха, он занял ведущее положение. Произошло это тихо, незаметно и как-то очень естественно. Вскоре не только Малик Ровнин, но и заместитель главного конструктора Кондырев фактически ходили у него под началом. Причём к общему удовлетворению, потому что с приходом Александра Лаврентьевича в маленьком коллективе, издёрганном неудачами, установилась намного более спокойная атмосфера. Даже неуравновешенный и вечно суетящийся Кондырев, пуще всего боящийся навлечь на себя начальственный гнев, уловил благотворную перемену. Перестав метаться в мыслях между установкой и КБ, где его подгоняли сроки реконструкции цеха электрометаллургии, он получил столь недостававшую ему возможность сосредоточиться на чём-то одном. Само собой разумеется, электрометаллургия стояла на первом месте. Реактором он занимался лишь в часы досуга. Это стало для него средством отвлечения и разрядки, нечто вроде своеобразного хобби. Избавившись от гнёта единоличной ответственности, он вновь обрёл присущую ему оригинальность мышления. На поведении реактора, который по-прежнему не удавалось вывести на стабильный режим, это, правда, существенно не сказалось. Зато появилась надежда, что рано или поздно всё же удастся обнаружить тайный дефект конструкции, злокозненно сводивший на нет любые математические выкладки.

И потому так неожиданно, почти как гром с ясного неба, прозвучал для всех голос Суховерха.

– Не пойдёт эта штуковина, и всё тут, – уверенно заявил старый мастер, когда вышел из строя пятый вариант модели. – Надо её совершенно переиначить!

– Но почему? – запротестовал Марлен, стойко державшийся первоначальной конструкции. Он хоть и знал, что она была взята почти с потолка, но так сжился с её образом, что незаметно уверовал в непогрешимость. – Ведь шла же до сих пор? Худо-бедно, но шла. Просто где-то скрывается неполадка. Найти бы её, Александр Лаврентьевич!

– Шла, да не дошла. Вы чего-то самого главного недопонимаете, парни. – Суховерх объяснял со знанием дела, но не высказывал превосходства, словно бы наставлял оплошавших подручных, в чём-то погрешивших против непреложных законов высокого огненного искусства. – При такой температуре ничего хорошего ждать не приходится. Металл почему спекается? Потому что бунтует. Его ваши большие молекулы изнутри рвут, а в объёме-то он и выхолаживается. Я так это понимаю. Скорости вам не хватает. Газ из реактора ещё очень богатым уходит. Не сделал он всей ещё нужной работы, газ-то. Его обратно вертать требуется либо ещё чего делать.

– Температуру повысить? – подсказал Марлен.

– Именно! Металлу плавка требуется, нутряной жар. Он же в огне родится. Как иначе-то?

– Но тогда совсем иной процесс будет, – возразил Кондырев. – Зачем, спрашивается, было огород городить?

– А вам чего, собственно, надобно: новый процесс или же качественный металл? Я полагаю, металл вам нужен, а не процесс?

– Конечно, металл, Александр Лаврентьевич, – удручённо кивнул Малик. Опять приходилось начинать заново, и уже не хватало веры в успешный исход.

– Мета-алл, – раскатисто протянул Суховерх. – Тогда почему дурочку валяете? Я сразу приметил, что у вас в самой основе гнильцо заложено. Словно нарочно сговорились сделать как похуже, чтоб потом кто-то за вас отдувался, от мусора очищал. Или не так? Я сперва промолчал, дай, думаю пригляжусь как следует, может, тут премудрость какая скрывается, мне недоступная. Однако вижу нет никакой премудрости. А есть, вы уж простите меня за прямоту, неграмотность металлургическая и какая-то, как бы это вернее выразиться, опаска, что ли… Будто сами себя стреножили. Дескать, дойдём до сих, а далее ни-ни, чур нас.

– Опаска есть, – вздохнул Марлен, переглянувшись с Кондыревым. – Мы действительно сами себя ограничили, чтоб на первых порах не дразнить гусей.

– Ну и зря. – Суховерх приладил к кульману чертёж и обвёл карандашом вихревую камеру. – Сама идея, думается, не вредная, и здесь у вас полный порядок. Топливо разлагается, теряя летучие газы, они завихряются и в горячем виде сквозь эти щели врываются в рабочий объём.

– В реактор, – поправил Марлен.

– Один хрен, что рабочий объём, что реактор, – уступчиво согласился сталевар. – Потому как не годится. Не реактор тут нужен, а самая настоящая печь.

– Доменная, – снисходительно усмехнулся Кондырев. – Или прямо в мартен хотите?

– Можно и в мартен. Только дряни у вас слишком много. В мартене она не выгорит. Я бы свою печь, честно скажу, поберёг от такой плавки. Не мартен тут нужен, а, пожалуй, конвертор.

– Но это же подрывает сам принцип прямого восстановления большими молекулами! – запротестовал Марлен, страдая от едкого ощущения безысходности. – Неужели не понятно?

– А ты за принцип держишься? – Суховерх сделал лукаво-удивлённое лицо. – Металл тебя, выходит, совсем не интересует?

– Какой металл? – одержимо уставясь в какую-то точку на белой стене, переспросил Кондырев.

– Вот именно: какой? – Суховерх решительно перечеркнул реактор. – Чего вам требуется? Чугун? Вроде бы нет. Сталь? Тем паче. Неужели кричное железо? И куда вы с ним потом денетесь?

– Гениально, Лаврентич! В самый нерв! – Кондырев сорвал исчерканную синьку и дрожащими от нетерпения руками закрепил новую. – В том-то и беда, что мы с самого начала не знали, что нам действительно нужно. – Ломая грифель, он торопливо набросал поверх реактора малопонятный контур. – А нужен нам литейный чугун, причём такой, какого не получишь в домне! И вообще, ферросплавы специального качества. И мы их получим, потому что сумеем убрать всякую, как вы говорите, дрянь: и серу, и фосфор, и даже кремний. Понятно?

– И чего это ты накалякал, Василь Львович? – Суховерх, прищурившись, склонился к чертежу. – Не пойму.

– А если вот так? – Торжествующий Кондырев с той же порывистой небрежностью изобразил вертикальную проекцию: окружность с треугольником в центре.

– Никак, электропечь хочешь? – с весёлым удивлением спросил Суховерх. – Важно!

– В самую точку, Лаврентич! Электродуговую бесшахтную печь. Именно то, что нужно. Вы подали совершенно потрясающую идею.

– Я-то тут при чём? – Суховерх подчеркнуто отстранился. – Вам положено изобретать, вы и выдумывайте. Я разве что посоветовать могу по случаю.

– Ваш совет сделал погоду, – благодарно засмеялся Кондырев, увлечённо разрабатывая эскиз. – Электроды – это именно то, что надо. И как это я сразу не подумал? Ведь как нарочно вожусь с электрометаллургией!

– Объясните, в чём дело! – взмолился Марлен. – Я ничегошеньки не понимаю.

– Потом поймёте, – отмахнулся Василий Львович, хватаясь за ватманский лист. – Дайте сперва мне самому как следует разобраться… Значит, вихревую камеру оставляем как есть? – обернулся он к сталевару.

– Оставляй, коли нравится, – кивнул Суховерх с деланным безразличием. – Газы прямо в печку направишь?

– Конечно. Вместе с рудой. Мы несколько видоизменим схему. Теперь, когда у нас есть электродутовая печь, нам нечего цепляться за шпек.

– Он теперь как корове седло, – уточнил Александр Лаврентьевич. – Кому нужен шпек, когда идёт самая настоящая плавка? Похоже на дело.

– Что же остаётся от нашей установки? – растерянно пролепетал Марлен, уяснив смысл преобразований. – Одна идея?

– Разве этого так мало, когда остаётся неприкосновенной идея? – Кондырев, подобно живописцу, сделал шаг назад, чтобы полюбоваться содеянным. – Недурно получается! Как находите?

– Совсем другой подход. – Упрямо цепляясь за старое, Марлен уже понимал, что возврата к нему не будет. Только первоначальный принцип тот же.

– Вот и превосходно! – Василий Львович торжественно снял лист. – Сразу и передадите разработчикам. Надо ж и нам внести свою лепту в общее дело? Как, Марлен Борисович? У нас ведь творческое содружество? Теперь, я полагаю, у вас появятся добавочные стимулы, чтоб окончательно закрепиться на предприятии. Работу на стенде можно будет увязать с планом реконструкции электрометаллургического цеха… Если, конечно, директор не воспротивится.