Текст книги "Сибирская эпопея"

Сведения о ней доходили урывками, они отрывочны; нужно несколько месяцев, чтобы почта дошла до столицы. Все в центральной администрации старались проявлять осторожность и дистанцироваться от провала, который выглядел все более и более очевидным. Новые интриги затевались при дворе, и без того зараженном ими. Доносы текли из разных городов, особенно из Якутска и Охотска, порта приписки тихоокеанской экспедиции, в Адмиралтейство, Сенат и Академию наук и даже в канцелярию императрицы. Историки обнаружили в архивах целые кипы таких документов. Практика доносов всегда была распространена во властных структурах империи, и она становится особенно популярной в середине XVIII века благодаря расстояниям, финансовым потерям и полному отсутствию центральной власти в отдаленных местах. Каждый может обратиться непосредственно в центральную администрацию, в частности, в Сибирский приказ, с доносом на злоупотребления или нарушения. Беринг полностью втянут в этот процесс, жалобы на него то и дело летят в Петербург. Конечно, чиновники не могли изучать все эти документы, однако некоторые читались очень внимательно. Некий Василий Казанцев, капитан-лейтенант, сосланный в Сибирь за «непристойные слова» и приписанный к экспедиции в качестве наказания, засыпает Сенат посланиями, в которых обвиняет командора в разных прегрешениях. В своих жалобах он сообщает, что предприятие организовано из рук вон плохо, что оно стоит государству огромных денег, которые к тому же расхищаются. Если экспедицией будут руководить столь же беспомощно, если бесхозяйственность будет продолжаться, – пишет он в донесении, суть которого очень похожа на демонстрацию защиты национальных интересов, – потери государства станут поистине гигантскими.⁵⁸ Вслед за ним другой офицер – участник экспедиции, лейтенант Михаил Плаутинг, посылает в Адмиралтейство два доноса. В них написано, что Беринг раздает своим подчиненным испорченную муку, а себе оставляет хорошую, что он берет подарки – собольи меха, что он проводит время, изготовляя водки, и что занят исключительно заботой о собственных интересах и удобствах для своей семьи – жены и детей, которые последовали за ним. И вообще, – подытоживает Плаутинг, все указывает на нежелание главы экспедиции покидать Якутск и исполнять высочайшие приказы. Подчиненный обвиняет Беринга в том, что тот на деньги экспедиции построил судно и прогулочный экипаж, которые использует для летних и зимних развлечений. По его словам, Беринг велел изготовить огромные сани, куда могут поместиться 30 человек и стол со сладостями, и развлекался, катая в них жену, детей и местных жителей.⁵⁹ «Чушь», – отвечает датчанин. Он клянется, что предпочел бы три морские экспедиции в неизвестное еще одному году в той жуткой дыре, которой являлся Якутск. Однако его положение осложняется, когда Плаутинг доносит о местном хроническом недуге – нелегальной торговле пушниной и табаком, в которой участвует, в частности, Анна Беринг, первая леди экспедиции. Если обыскать ее экипаж при выезде из города, как пишет доносчик, то доказательства тому легко сыщутся.

В Охотске начальник порта Скорняков-Писарев, сосланный на край света за участие в заговоре, которому было поручено организовать жизнь членов экспедиции и строительство кораблей для отправки Беринга и его экипажа в строну Америки и Японии, рвет и мечет: за пять лет он собственноручно написал не менее 25 доносов на Беринга и Шпанберга. Злоупотребление полномочиями, должностные преступления, нелегальная торговля мехами и табаком (особенно Шпанбергом), частое заступничество за местных в случае конфликта с русской администрацией – все идет в ход, чтобы утопить чужеземного капитана в потоке жалоб, из которых можно многое узнать о быте членов экспедиции. Так, глава охотского порта возмущается терпимостью (и даже поддержкой), которые выказал Беринг по отношению к одному молодому матросу и его возлюбленной. Парочка, воспользовавшись фальшивыми бумагами, жила вместе – как муж и жена. Их судили, и Мария (возлюбленная) была жестоко наказана плетью. Затем ей определили место жительства, но она не провела там ни единой ночи, а когда за ней пришли, чтобы снова подвергнуть наказанию, она с криком выбежала из помещения и побежала к Берингу, который не выдал ее.⁶⁰ Возмутительно! – протестует начальник порта. Здесь никого невозможно наказать, Беринг все время покрывает виноватых и защищает их.

Как должен реагировать Санкт-Петербург на все эти доносы? Администрация в затруднении. Она то требует письменных свидетельств, то вызывает жалобщиков в Санкт-Петербург, чтобы провести следствие. Иногда Чирикову поручается на месте проверить действия своего непосредственного начальника. Вся эта кутерьма в конце концов ни к чему не привела, поскольку убедительных доказательств не нашлось. Тем не менее сама обстановка, сочившаяся ядом, подтверждала неутешительные выводы инициаторов экспедиции: дело организовано из рук вон плохо, выполнение главных задач откладывалось. Предприятие становилось слишком разорительным. Кто, если не Беринг, должен был ответить за все это? И администрация делает то, что делает любая администрация в подобных случаях. Сначала она высылает доносчиков: одного – молиться в монастырь, другого – служить матросом. Затем, как и полагается, в целях справедливости – принимает решение выказать свое неодобрение главе экспедиции. Ему грозят разжалованием и даже военным судом, от него требуют, чтобы он отослал жену и детей и, наконец, его лишают двойного жалования, которое ему полагалось, как и другим членам экспедиции.

Беринг оскорблен таким непониманием. Он подумывает об отставке, даже просит, чтобы ему позволили уехать в европейскую часть России. Поддается ли описанию груз ответственности, лежавший на нем? Что сделать, чтобы угодливые чиновники Адмиралтейства осознали, с какими испытаниями сталкиваются члены экспедиции, вынужденные действовать в тяжелейших условиях? Нужно ли рассказывать о днях и неделях, наполненных тревогой, когда экипажи, попавшие в ледовый плен, пробивают себе путь, разбивая кирками морской лед толщиной в 2 м? И все это лишь для того, чтобы судно чуть-чуть продвинулось вперед, чтобы пройти еще немного, как это делал Прончищев незадолго до смерти. Нужно ли описывать зимовки в кромешной тьме на берегах, где бушуют снежные бури? Бесконечные споры с начальством поселений, через которые пролегал путь экспедиции, все детали их противодействия? Он тоже мог бы слать депеши и доносы. Глава Охотска его в чем-то обвиняет? Но разве не он должен был обустроить площадку для грузов, построить выдающийся в море пирс и начать строительство кораблей? А на самом деле? Когда экспедиция прибыла на место, как сообщал Беринг, там было совершенно пусто. Ни одной постройки. Жить негде. Нет ни деревьев, ни растительности – ни на берегу, ни поблизости. Только камни. Матросы построили жилища для офицеров, а также бараки и домишки для себя. Они таскали глину и изготавливали из нее кирпичи; они запасались дровами за 6–7 км от поселения. Они ходили за водой к реке, находящейся в 2–3 км от их домов. Они сушили сухари. Они заготавливали древесный уголь для кузнеца. А затем их отправили на Камчатку, чтобы подготовить порт для морских кораблей.⁶²

Из-за расстояний все происходит очень медленно. Отчеты и доносы идут до столицы месяцами. Потом их проверяют, и решение отправляется в Якутск. Возможно, это к лучшему. Пока Адмиралтейство собирает жалобы и изучает все перипетии экспедиции, Беринг действует. Он перебирается из Якутска в Охотск, на берег Тихого океана, вместе со своим помощником. Прежде чем уехать, Беринг возобновляет работы на арктическом побережье. Непрерывные неудачи, удары судьбы и даже гибель многих участников экспедиции не лишил его веры в успех. Беринг послал туда, где пали Ласиниус, Прончищев и их товарищи, новых лейтенантов – все они выжили после первых походов, все происходили из низших чинов. Семён Челюскин, бывший штурман «Якутска», и двоюродные братья Дмитрий и Харитон Лаптевы подхватили эстафету. От устья Лены Дмитрий отправился на восток – к восточной оконечности Азии. Харитон и Семён Челюскин двинулись на запад – к устью Енисея. Из предыдущих трагедий были сделаны некоторые выводы: борьба с цингой стала приоритетным делом. Челюскин также учел опыт местных жителей и запасся ездовыми собаками и лыжами, на которых можно месяцами продвигаться по снегу тундры. Никто в тот момент не догадывался, что имена этих путешественников шагнут в будущее и будут нанесены на все карты мира. Челюскин первым достигнет места, которое назовет Северо-Восточным мысом, самой северной точки Евразии. Братья Лаптевы сумеют достичь цели, отказавшись от пути по морю и выбрав санный транспорт. Им пришлось пройти через много трудностей при описи берегов, но много позже на картах появилось море Лаптевых.

Беринг не забыл и о Камчатке – последнем этапе перед отплытием в Америку. Туда была отправлена передовая команда, которой поручили основать на полуострове новый порт. И в этом случае были учтены ошибки и беды первой экспедиции, состоявшейся десять лет назад. Было решено построить в Охотске сразу два морских корабля. Им предстояло обогнуть Камчатку, что делало ненужной сухопутную переброску экспедиции через полуостров – предыдущий опыт стал болезненным воспоминанием для капитан-командора. Чтобы сократить расстояния, выбрано новое место для якорной стоянки: Авачинская бухта, великолепный естественный порт. Диаметр бухты – более 20 км, глубина – 22 м. Идеально для кораблей Беринга.⁶³ Расположенная у юго-восточного побережья полуострова, бухта надежна, поскольку благодаря узкому входу защищена от океанских течений и штормов. Беринг велел построить там несколько бараков, склады, пирс и церковь, посвященную апостолам Петру и Павлу, которая даст название поселению – Петропавловск, в будущем главному городу Камчатки[28]28
  Петропавловск-Камчатский – административный центр Камчатского края. Один из базовых портов Тихоокеанского флота.


[Закрыть]. Беринг обратился в Академию наук с просьбой прислать ученых, чтобы они вели там долгосрочные исследования. По всей видимости, перспектива пути на Дальний Восток, о котором уже многое было известно по донесениям, а затем длительного пребывания среди камчадалов и коряков не вызывала энтузиазма. Миллер, работавший по 18 часов в день, закопавшись в рукописях, перегружен. Гмелин, которого призвание, ботаника, влечет к более умеренным зонам юга Сибири, подумывает двинуться в обратный путь. Вот уже больше четырех лет исследователи работают вдали от своих семей. Иначе говоря, идея перехода по Охотскому морю никому не улыбается. И в путь отправляется де ля Кроер, которому императрица поручила американский вояж и который поэтому никак не мог отказаться, а также двое молодых талантливых людей – Степан Крашенинников и недавно прибывший немец Георг Вильгельм Стеллер. Первым на борт поднялся Крашенинников, универсальный специалист, чьи работы, посвященные Камчатке, до сих пор считаются классическими. Его рассказ о путешествии дает полное представление о том, насколько оно было опасно. Бот «Фортуна»[29]29
  Речь идет о корабле, построенном Берингом десятью годами ранее для первой экспедиции и приведенном в порядок для второй экспедиции.


[Закрыть] вышел из Охотска 4 октября 1737 года. Как сообщает Крашенинников, ночью корпус судна дал течь, и в трюме вода доходила до колен, ее уровень поднялся выше орудийных портов. Единственное, что можно было предпринять, это уменьшить вес корабля. За борт полетело все, что находилось на верхней палубе, но этого оказалось недостаточно. Пришлось выбросить еще примерно шесть с половиной тонн грузов. Воду откачивали насосом по очереди, замерзая под снегом, вплоть до 14 октября. «Фортуна» прибыла к устью, однако течение оказалось столь бурным, что судно не могло двинуться дальше. Большинство экипажа настаивало на том, чтобы разобрать корабль. Вечером были сняты мачты и разобрана обшивка, а все остальное унесло море. И тогда стало ясно, какой опасности подвергался экипаж: доски корабля почернели и сгнили⁶⁴.

Витус Беринг, отправившийся морем, чтобы возглавить плавание к берегам Америки, послал в Петербург длинное письмо. Этим потрясающим текстом он защищает себя и своих людей. Он перечисляет, какие препятствия и разочарования ждали участников экспедиции, какие подвиги, превышающие человеческие силы, они уже совершили, сколько кораблей спустили на воду, как прошли через весь север Азии. Это свидетельства человека, глубоко раненного упреками, усталого командира, утратившего последние иллюзии, по всей вероятности, смирившегося перед несправедливостью начальства, которое не осознавало масштаба задачи, порученной ему. Человека, решившего собрать свои последние силы, чтобы выполнить свою миссию. В конце письма, отправленного с курьером в Санкт-Петербург, Беринг писал: «Я сообщил вам об усилиях, которые я предпринимал, чтобы дело продвигалось, и показал вам невозможность более быстрого осуществления главной цели экспедиции. И все офицеры, находящиеся под моим началом, могут это подтвердить. Примите заверения в моем уважении. Витус Беринг».⁶⁵

Десять часов в Америке…

Наступил 1741 год. Берингу ясно, что пробил час: пора отправляться в большое плавание. В новом порту – Петропавловске – уже вовсю шла подготовка. Два построенных в Охотске корабля успешно добрались до Камчатки. Они стояли на якоре в изумительной красивой бухте в окружении вулканов поразительно правильной формы. Корабли получили имена в честь апостолов – Святого Петра и Святого Павла, как и церковь, как и сам молодой город. На корабле «Святой Петр» должен идти сам Беринг, «Святой Павел» доверили Чирикову. Предполагалось, что суда в пути будут держаться вместе.

«Святой Петр» и «Святой Павел» – корабли-близнецы. Они были построены по одним и тем же чертежам: 27 м в длину, 7 м в ширину и 3 м осадки– точные копии балтийских бригов. Командор, уединившись в своем скромном жилище, размышлял над составом экипажа. Одна из главных проблем – астроном де ля Кроер. Поскольку у него были высокопоставленные покровители, Беринг не мог просто взять и оставить его на берегу. Однако ему многократно доводилось убеждаться в том, насколько скромны способности достопочтенного академика. И если бы речь шла только об астрономии! Для достижения самой главной цели экспедиции командору был крайне необходим географ. В последних реляциях из Адмиралтейства говорилось о необходимости разведать залежи серебра, золота и даже железа, которого России катастрофически не хватало. И, конечно же, составить описание Нового Света, как можно более полное. Месье де ля Кроер, если иметь в виду эти задачи, никак не мог считаться ценным членом экипажа. Скорее уж балластом. Его брат и кузен, оставшиеся во Франции, полагали, что посреди Тихого океана, к юго-востоку от Камчатки, находится некая земля, названная Землей Гама (Гама Лэнд). Де ля Кроер, веривший в кабинетную гипотезу Делилей, мечтал прославиться, открыв эту землю. Америка стояла для него на втором месте, что совсем не нравилось Берингу, придерживавшемуся первоначального плана. Кроме того, он понимал, что ошибки и некомпетентность способны помешать главной цели экспедиции. Академические же круги, несомненно, свяжут любую неудачу с его именем. Беринг уже начал ощущать груз нескольких лет, полных тягот и тревог. Сотоварищи вдруг заметили, что он все чаще выглядел мрачным и подавленным, его кожа приобрела желтоватый оттенок, щеки обвисли. Блеск в глазах, с которым он произносил речи в Санкт-Петербурге или спорил с властями во время продвижения экспедиции по Сибири, поблек. Беринг поседел и начал жаловаться на боли в ногах.⁶⁶ Истощение? Начало болезни? Или же после стольких разочарований его неизбежно нагнала банальная депрессия? Берингу уже под шестьдесят, его семья далеко, а бремя ответственности давит все сильнее и сильнее. Возможно поэтому он совсем не прочь взять с собой ученого, который смог бы также выполнять роль личного врача. У него возникла идея. Годом ранее, когда штаб экспедиции располагался еще в Охотске, ему представили новичка, посланного Академией наук, молодого немца лет тридцати. Георг Вильгельм Стеллер – один из тех юных дарований, которых соблазнила перспектива поработать в молодой санкт-петербургской Академии. Он одержим наукой и готов ради нее на многое. Он уже поменял свое труднопроизносимое для русский имя Штёллер на Стеллер. Трудно представить дружбу двоих столь непохожих людей как Беринг и Стеллер. Впервые они пожали друг другу руки на берегу Тихого океана. Командору 59 лет. Беринг бесстрашный и мужественный человек, по характеру – флегматик. Он накопил огромный опыт, но почти раздавлен грузом ответственности. Он тщательно взвешивает любое решение, тревожится, сомневается. У него не осталось, как кажется, ни малейших иллюзий. А его собеседник – двадцатидевятилетний ученый, темпераментный, страстный, вспыльчивый, преисполненный энтузиазма и решимости преодолеть любое препятствие на пути познания. Оба они осознавали масштабы несовместимости характеров, которая нисколько не сгладится за время дальнейшего пути. Позже Стеллер скажет, что между ним и капитаном «не было ничего общего», что ничего их не объединяло, кроме пребывания изо дня в день бок о бок на одном корабле.⁶⁷ Зная опасливость и осторожность Беринга, ставшую притчей во языцех, легко представить себе, как он перебирал аргументы, которые, вероятно, были вовсе не в пользу странного молодого человека, явившегося к нему и просившегося в экспедицию. Однако действительность оказалась иной: что-то промелькнуло между ними. Беринг, конечно же, как и требовала его натура, начал с того, что несколько остудил амбиции Стеллера. Несмотря на ворох предъявленных бумаг из Санкт-Петербурга, он позволил ему всего лишь ехать на Камчатку. Однако Беринг обратил внимание на многочисленные достоинства молодого человека: «Ныне обретаетца здесь, – сообщал он в донесении, – присланный из Санкт-Питербурха адъюнкт истории натуральной Штеллер, который писменно объявил, что он в сыскании и в пробовании металов и минералов надлежащее искусство имеет, чего ради капитан командор со экспедицкими офицерами определили его, Штеллера, взеть с собою в вояж, к тому же он, Штеллер, объявил же, что в том вояже сверх того чинить будет по своей должности разные наблюдения, касающиеся до истории натуральной и народов и до состояния земли и протчаго, и ежели какие руды и найдутца, то оным адъюнктом Штеллером опробованы будут».⁶⁸ Беринг вспомнит о Стеллере через несколько месяцев, когда придет время записать в бортовой журнал имена тех, кто отправится вместе с ним в Америку. Имя Стеллера – одно из первых в списке экипажа «Святого Петра», флагманского корабля Беринга. Ему даже отведено место в каюте капитана. Официальная должность Стеллера – обоснование для участия в последнем этапе экспедиции – «минералог». Но, очевидно, Беринг рассчитывал на молодого ученого как на географа и своего личного врача. Ему нужен союзник, доверенное лицо среди множества русских матросов и офицеров. Возможно, командора привлекли германское происхождение молодого ученого и его приверженность протестантизму[30]30
  Некоторые историки полагают, что Беринг, волнуясь за свое здоровье, позаботился о том, чтобы на борту оказался человек его же веры – на всякий случай… (Ford Corey. Where the Sea breaks its Back. The Epic Story of Early Naturalist Georg Steller and the Russian Exploration of Alaska. Boston: Little, Brown & Company, 1966, с. 46).


[Закрыть]. Что же касается де ля Кроера, то он, как и ожидалось, оказался приписан к кораблю Чирикова – «Святому Павлу».

* * *

Бывают такие моменты в истории, когда все решает деталь, на первый взгляд незначительная. Человек, которого, возможно, случайно выбрал Беринг, повлияет на судьбу экспедиции. Он также оставит мощный след в истории естествознания: ведь тот, кого Беринг взял в свою команду, – гений. И даже больше чем гений. Георг Вильгельм родился в воскресенье, 10 марта 1709 года, в небольшом городе Виндсхайме[31]31
  Современный Бад-Виндсхайм.


[Закрыть], во Франконии, в самом сердце Германии. Он был Sonntagskind [32]32
  Буквально – «ребенок воскресенья», иначе говоря – счастливчик.


[Закрыть] – то есть человек, одаренный талантами, баловень судьбы. Удача словно брала таких детей под свое покровительство. Роды были тяжелыми, и сначала даже показалось, что мальчик умер. Однако его крик возвестил о том, что ребенок родился везунчиком. Его отец был кантором в церкви, находившейся по соседству, и регентом хора. Семья исповедовала протестантизм. Виндсхайм – один из тех городков в католической Баварии, который как-то вдруг примкнул к новой вере и оставался ей предан на протяжении проследовавших десятилетий религиозной вражды. Георг Вильгельм рос в семейном окружении и в церкви, возвышавшейся над домами с островерхими крышами, над улочками, которые вели на площадь. Он рано начал импровизировать на органе, гулко звучавшем под сводами темного дерева. Одна из свадебных кантат, сочиненная им в 17 лет, даже была разрешена к печатанию.⁶⁹ Казалось бы, его путь ясен – теология. Старший брат выбрал медицину, а юный Стеллер одинаково увлечен разными дисциплинами. Вера, оправдание Бога, этика, затем природа жизни – все это питало интерес к живому, а также к телу человека и его анатомии. Примерный ученик, Георг Вильгельм увлечен вскрытиями, гербариями и коллекциями не меньше, чем молитвами и пением. Современники вспоминали, что он без устали задавал вопросы⁷⁰ и никогда не был полностью удовлетворен ответами. Вскоре Стеллер отправился учиться в Саксонию, где преподавали и вели диспуты самые выдающиеся умы того времени. Виттенберг, академия Лютера, затем Лейпциг, перекресток науки и педагогики, и, наконец, Галле, особенно ему полюбившийся. В соответствии с логикой учености своего времени, он стал теологом, ботаником и зоологом. Стеллер преподавал в знаменитой школе Августа Франка при сиротском приюте в Галле, необычном педагогическом заведении для бедных. И, конечно, он был врачом. Точнее, он считал себя врачом, когда в 25 лет отправился попытать счастья в Россию. Университет не захотел видеть его среди профессоров, его бурный темперамент и размах не особенно нравились руководству, и потому он добровольно отправился служить врачом в действующую неподалеку от Данцига российскую армию с твердым намерением добраться вместе с ней до Санкт-Петербурга – очага науки и просвещения.

Оказавшись наконец, после путешествия по ненастному Балтийскому морю, в столице без гроша в кармане, Стеллер снова доказал, что он Sonntagskind. Не имея знакомств, не зная никого, кто мог бы представить его местным эрудитам, он проводил время за составлением гербариев в некоем зародыше ботанического сада, названном «Аптекарский огород». Несколько акров земли, засаженных кустами и медицинскими травами, – излюбленное место прогулок одного из иерархов православной церкви, члена Святейшего Синода Феофана Прокоповича. Пятнадцать лет титанических трудов во главе реформировавшейся церкви состарили пятидесятитрехлетнего церковного деятеля до срока. Во время своих ежедневных прогулок по саду Феофан Прокопович не мог не обратить внимания на молодого ученого немца. При знакомстве тот произвел на него большое впечатление. Впоследствии они подолгу беседовали на латыни. Благодаря очередному подарку судьбы, Стеллер свел знакомство с выдающимся человеком – не только занимавшим важную должность и имевшим огромный круг обязанностей, но и обладавшим колоссальным объемом знаний и критическим умом. Феофан Прокопович – церковный деятель и просветитель. Его биография включает долгое пребывание в Вене, Павии, Ферраре, Флоренции, Пизе и Риме, где он прослушал в иезуитской коллегии курсы, предназначенные для священнослужителей славянского происхождения. В Риме он провел три года, изучая риторику, теологию, философию, физику, арифметику и геометрию, по которой он получил диплом magno cum applauso (с отличием, лат., буквально – «большие аплодисменты»).⁷¹ После этого ученый монах вернулся в Киев, где и находился до тех пор, пока его не вызвал в Петербург Петр I, задумавший реформу церкви.

Феофан трудился не щадя сил. Став одним из высших церковных иерархов в 39 лет, он модернизировал церковь, встроил в новое общество и открыл для критики, а также реформировал канонические правила. Феофан был готов идти еще дальше. В глубине души этот православный монах, выученный католиками, был убежденным протестантом. Прокопович, как он сам признавался в одном из частных писем, «лучшими силами своей души» ненавидел «митры, саккосы, жезлы, свещницы, кадильницы и тому подобные забавы».⁷² Его путь – молитва, его пристрастия – науки и искусство, его мотивация – реформа и строительство мощного современного государства, что отвечало чаяниям государя. У Прокоповича и Стеллера, прогуливавшихся по дорожкам ботанического сада, было много тем для бесед. Феофан на протяжении многих лет страдал от ужасных болей, вызванных камнями в почках. Он оценил консультации молодого врача и даже поселил его в одном из домов Синода и, как впоследствии и Беринг, сделал его своим личным врачом. Вместе с пристанищем в самом центре Петербурга Стеллер получил в свое распоряжение одну из лучших библиотек столицы вкупе с прекрасным винным погребом. Ибо монах Феофан, помимо прочих достоинств, знал толк в напитках. Но Георг Вильгельм видит в нем прежде всего собеседника и хорошего друга. Конечно, со смертью Петра Великого иерарх утратил поддержку, необходимую для продолжения реформ, однако он по-прежнему оставался одним из самых влиятельных людей Петербурга. За несколько месяцев до этих событий Феофан обратил внимание на другого молодого человека – на два года моложе Стеллера – помора из-под Архангельска, наделенного большими талантами. Некоего Михаила Ломоносова. Патриарх определил его учиться в только-только созданный Академический университет, а затем отправил в Германию, в Марбургский университет, где преподавал последователь Лейбница Христиан Вольф. Как только Феофан прознал, что Вторая Камчатская экспедиция, вот уже три года как покинувшая Петербург, ищет ученого адъюнкта в помощь перегруженным обязанностями Гмелину и Миллеру, он тут же пустил в ход все свое влияние, чтобы добиться назначения Стеллера. Рекомендация Прокоповича стала лучшим «сезамом» для иностранца-протестанта. Ему только нужно было сдать экзамен для поступления в Академию. Экзаменатором Стеллера стал другой будущий великий ботаник, двадцатидевятилетний швейцарский ученый Иоганн Аманн, уже тогда признанный авторитет. Наконец Стеллер приносит торжественную клятву хранить в тайне свои открытия на русской службе. И вот двадцатишестилетний ученый приписан к экспедиции в качестве адъюнкта натуральной истории. Ему отводилось несколько месяцев, чтобы подготовиться к отъезду. В качестве прощального подарка Феофан преподнес Стеллеру странную поэму на латыни, которая, с одной стороны, повествовала о неминуемой смерти автора, а с другой – со всей возможной доброжелательностью советовала молодому ученому, человеку целостному и увлеченному своим делом, проявлять осторожность, чтобы не нажить врагов. Omnis Stellerum condemnat turba moratum.⁷³ «Вы часто бываете правы, мой молодой друг, однако люди склонны отдавать предпочтение тем, кто порой ошибается». Вот что хочет, по всей видимости, сказать православный иерарх. Это его отеческий завет. Предупреждение ценное, но такая страстная натура, как Георг Вильгельм, такой преданный научной истине, нетерпеливый и нетерпимый к несправедливости человек не может ему следовать. Мистическое эхо поэмы Феофана отзовется лишь через 40 лет после расставания: одна из лейпцигских типографий одновременно, ничего не зная об их знакомстве, издала «Теологические размышления» Феофана Прокоповича и «Наблюдения» Стеллера.⁷⁴

Готовясь к отъезду, Стеллер познакомился с соотечественником, Даниэлем Готлибом Мессершмидтом, вернувшимся в столицу после восьмилетнего пребывания в Сибири, куда его отправил сам Петр Великий. Ученый привез огромное количество документов, образцов и рисунков. Однако Готлиб – человек, сломленный годами скитаний и испытаний, желчный и меланхоличный. Он жил затворником – без света и в грязи, в компании жены Бригитты. Мессершмидт старше Стеллера на 20 лет, а Бригитта – меньше, чем на год. На протяжении трех месяцев ученые вместе трудились над научными отчетами, обсуждали разные гипотезы, результаты и выводы. А потом Мессершмидт умер. Что было дальше? Молодой ботаник все чаще и чаще появлялся в доме умершего коллеги. Современный немецкий писатель Винфрид Георг Зебальд, посвятивший Стеллеру целую оду, так видит события того времени:

 
И вот Стеллер читает трактаты,
он проводит целое лето,
склонившись над мешаниной бумаг,
а русалка – вдова натуралиста,
само желание,
дышит ему в затылок,
ласкает хвостом и плавниками,
и вот уже плоть его бьется в такт сердцу.
Стеллер чувствует, как наука съеживается
и превращается в пульсирующую
чуть болезненную точку.
Пенный фонтан словно метафора.
Поедешь, шепчет он ей на ухо в тоске,
поедешь со мной в Сибирь, станешь моей женой?
И тут же слышит в ответ: я поеду за тобой, куда скажешь.⁷⁵
 

Бригитта поедет со Стеллером, но совместное путешествие не будет долгим. О Сибири она могла судить по состоянию здоровья своего первого мужа. Стеллер мечтает об открытиях в тайге, а она – о балах Санкт-Петербурга, о светских гостиных, об играх и веселье, которых она была так долго лишена. Когда они прибыли в Москву, то увидели наполовину разоренный город. Пожары уничтожили целые кварталы. Запах гари, черные остовы и угрюмые печи, возвышавшие над пепелищем. Бригитта решила вернуться домой, оставив молодого мужа на произвол судьбы. Она заставила Стеллера пообещать, что тот позаботится о ее содержании, а также о содержании ее дочери от первого брака, и исчезла. Аромат эротики, который уловил Зебальд, рассеялся, возлюбленные больше не увидятся, а образ Бригитты осядет «болезненной точкой» в душе Георга Вильгельма. Стеллер двинулся дальше, в Азию, где его ждал Беринг.

Мы ничего не знаем о внешности Стеллера (как и о внешности многих других участников сибирской экспедиции) – до нас не дошло ни одного его портрета. Предположительно изображением молодого ученого считается процарапанный набросок, без даты и подписи, найденный в архивах. Чуть вытянутое лицо, правильные черты, длинные волосы, расчесанные на прямой пробор, локонами опускающиеся на плечи. Большие глаза, широкий нос. Он выглядит очень юным. Однако мы располагаем куда более надежным описанием молодого человека. Его оставил стоявший выше Стеллера на иерархической лестнице Иоганн Гмелин, с которым он познакомился в Енисейске, на полпути к Камчатке: «Он никакой одеждой себя не обременял. Поскольку в Сибири приходилось самому обустраивать свое жилище, он довольствовался очень малым. Свою жажду он удовлетворял пивом, медом и водкой. Он имел всего один горшок, заполнявшийся всем тем съестным, которым он располагал. Он никакого повара не имел. Готовил все сам… Он был всегда в хорошем настроении, и с ним необычайно легко было проводить время, поскольку он всегда был весел. При этом мы заметили, какой бы беспорядочный образ жизни он ни вел, в работе был пунктуальным и все выполнял неутомимо. Исследования были для него легки, и он мог работать целый день без пищи и питья, когда рассчитывал на успех в своих научных занятиях».⁷⁶