Текст книги "Сибирская эпопея"

Энгель не единственный европеец, кто так думал, но он один из первых, кто осмелился заявить об этом во всеуслышание. Когда вернувшиеся из Сибири немецкие ученые объясняли, что суровый арктический климат и льды не позволили русским путешественникам, несмотря на многие зимовки, пройти вдоль берега, Энгель удивляется: «Можно ли поверить в то, что они так и не сумели исследовать то побережье? Лично я сильно сомневаюсь, что оно осталось непознанным <…> Судя по всему, русский офицер хотел скрыть все то, что следовало скрыть, и не мог поступить иначе, поскольку в Московии тех, кто выдает государственные тайны, а географические открытия, несомненно, к ним относятся, ждет жестокое наказание».¹⁸³ Когда начинает действовать цензура, любая информация воспринимается с подозрением, и любая ее интерпретация становится возможной. Это цена за контроль над информацией, которую Россия не единожды платила на протяжении своей истории. Именно поэтому Миллер и другие отважные академики, посвятившие десять лет своей жизни удивительному научному предприятию, все время наталкивались на недоверие коллег. Сэмюэль Энгель, надо признать, наиболее дерзкий из них: ведь если он и наматывал километры, то лишь вдоль книжных шкафов. Он месяцами, если не годами, собирал и изучал карты, сравнивая широты и долготы, но путешествовал по ним лишь в кабинете с компасом в руках. И вот такой человек решил оспорить сведения, сообщенные Герхардом Миллером. Согласно новым данным, Россия была больше в длину, чем предполагалось: она простиралась не до 185° в. д., как считалось раньше, а до 205°. Энгель, изучив тексты Миллера, нашел множество несоответствий. «Пусть мне объяснят, – возмущался он, – эту огромную разницу! Пусть попробуют, если это возможно, свести концы с концами!» Он не сомневался, что Россия намеренно преувеличивала размер своей территории, чтобы отвадить стратегических соперников, что это умышленная ошибка, «которая, как и все остальное, кажется мне следствием русской политики».¹⁸⁴ Впоследствии будет доказано, что восточная оконечность России находится на долготе 191°, где-то между цифрами Миллера и Энгеля.

Но самой большой заботой Сэмюэля Энгеля, как и большинства участников крупнейшего географического диспута того времени, оставался вечный вопрос о северо-восточном проходе. Энгель убежден, что русские моряки, Герхард Миллер и даже «диссидент» Гмелин, короче, «все, кто находится на содержании петербургского двора»,¹⁸⁵ врали, когда утверждали, что этот путь неприемлем. Он подозревает, что трудности навигации в арктических водах специально преувеличивали, чтобы отпугнуть всех конкурентов, в частности, англичан, и не дать им снова отважиться на путешествие по ледяным водам Ледовитого океана. Англичане же действительно всполошились после получении новостей из Петербурга. Полагая, что русские обошли их, как двумя веками ранее это сделали испанцы, они предприняли несколько попыток достичь востока через север и взять новый путь под свой контроль. В 1737, 1741 и 1746 годах корабли, зафрахтованные Адмиралтейством и несколькими крупными торговцами Компании Гудзонова залива, отправились на поиск северо-западного пути, который должен был огибать современную Канаду. Тщетно. Как и в русской Арктике, путь преграждали льды. Британский парламент обещал награду в 20 000 фунтов стерлингов автору плана, который позволил бы Англии достичь ее официальной стратегической цели.

Назначенное вознаграждение воодушевило Сэмюэля Энгеля, занятого по-прежнему не только своими прямыми обязанностями, но и, для души, географическими изысканиями. Вооружившись компасом, он погрузился в расчеты и пришел к выводу, что арктический путь абсолютно пригоден для навигации. По его мнению, пролив, отделяющий Азию от Америки, судоходен и, следовательно, пройти его может любой, у кого хватит решимости отправиться туда, если, конечно, он хорошо подготовится к путешествию. Более того, он разработал идеальный маршрут и высчитал длительность пути. Энгель полагал, что экипажу следовало перезимовать на Нордкапе, чтобы отплыть оттуда в самом начале лета. Далее, по его плану, нужно идти прямо, пройти между Шпицбергеном и Новой Землей, а затем, достигнув 80° широты, взять курс на оконечность Азии (современный мыс Дежнёва). Его убежденность основана на одном факте и одном предположении. Факт: расстояние будет короче, если держаться высоких широт, поскольку этому способствует кривизна Земли. Предположение: лучше держаться как можно севернее, дальше от побережья Азии. Энгель считал, что льды образуются из пресной воды рек, впадающих в океан. Поэтому-то, рассудил он, вдали от берегов море от них свободно. Если исходить из этих соображений, утверждал Энгель, и отплыть в самом начале июня, то «согласно всем вычислениям, уже в августе, если не в июле, можно войти в Анианский пролив [ныне Берингов], и, коли не захочется рискнуть и перезимовать на западном берегу Америки, вероятно, успеть вернуться в тот же год в Европу».¹⁸⁶

Эта теория, тем более дерзкая, что создал ее человек, чья жизнь проходила в самом центре кантона Во, в 20 км от Лозанны, нисколько не заинтересовала немецких ученых и географов. Зато во Франции она постепенно получила признание, и в конце концов Дидро и д'Аламбер заказали Сэмюэлю Энгелю статьи для Энциклопедии – «Северная Азия» и «Северный путь».¹⁸⁷ Но самый большой интерес она вызвала в Англии. Сэмюэль Энгель написал сочинение, в котором развил свои выводы, и послал его в лондонское Королевское общество, самую авторитетную британскую научную инстанцию. Проект передали для изучения в Индийскую компанию и Адмиралтейство. Лорд Ансон и лорд Галифакс пришли в восторг. Их письмо, отправленное чиновнику Энгелю, гласило, что Великобритания намерена снарядить два корабля и послать их в сторону полюса, чтобы проверить его гипотезы. Само собой, что предприятие должно оставаться совершенно секретным. Иначе другие могли попытаться обойти Англию.

* * *

Другие? Кто же, если не Россия? По удивительному совпадению, которые характерны для истории науки, очень похожий проект примерно в это же время создается в Санкт-Петербурге. И не абы кем! Его автор – гений из нового поколения членов Академии, один из первых русских, сделавших там карьеру, Михаил Ломоносов. Этот человек, имевший универсальный круг интересов и множество талантов, тоже происходил из скромной (как и Энгель) крестьянской поморской семьи с Северной Двины. И его также не оставила равнодушным главная загадка географии – северный путь. Один из создателей первого российского университета, автор многочисленных открытий в физике, увлеченный историк, литератор и лингвист, поэт и философ, отец русского Просвещения, Михаил Ломоносов, конечно же, держал в поле зрения полярные просторы. В 1758 году, когда ему было уже к пятидесяти, его назначили руководителем Географического департамента императорской Академии. Михаил Васильевич руководил работами по картографии и опубликовал первую карту Арктики. Его исследования в этой области опирались на обширные смежные знания: за несколько лет Ломоносов написал и опубликовал труд «Рассуждение о происхождении ледяных гор в северных морях», в котором впервые ставится вопрос о природе айсбергов. Он изучал северное сияние, вывел из наблюдений над поведением льдов теории о том, что, возможно, вблизи Евразии существуют земли[42]42
  Существование Земли Франца-Иосифа и острова Врангеля, если называть только самые известные архипелаги, будет доказано только во второй половине XIX века.


[Закрыть], что некоторые объекты в Гренландии перенесены сюда мощными трансарктическими морскими течениями[43]43
  В последнее десятилетие XIX века, исходя из таких же соображений, норвежец Фритьоф Нансен на борту «Фрама», следуя этому предполагаемому течению, вморозив судно во льды, подтвердит теорию Ломоносова, выдвинутую за полтора века до него.


[Закрыть]. Ломоносов даже предположил наличие горной цепи под арктическими водами, которая в 1948 году, после ее обнаружения, будет названа «Хребет Ломоносова».

У Михаила Ломоносова в Санкт-Петербурге были такие же предположения, как и у Сэмюэля Энгеля в его особняке в Эшаллене. Воды океана, соленые и глубокие, не замерзают, как пресная вода. Или, по крайней мере, не замерзают в той же степени. Следовательно, наличие толстого слоя пакового льда вдоль арктического побережья русского Севера – результат того, что там находятся устья больших рек. Вдали от берегов, в открытых водах, море свободно от льда и судоходно – хотя бы летом. Неверные предположения Ломоносова и Энгеля одновременно привели исследователей к выводу: Северо-восточный путь существует, и нужно попытаться им воспользоваться. Михаил Ломоносов, беседовавший с Миллером, Гмелиным и другими членами экспедиции после их возвращения с севера, имевший доступ к их трудам, поскольку те находились в Академии, конечно же, не относился, в отличие от своего коллеги из Берна, к публикациям ученых с предубеждением. Он не считал ложью пессимистические выводы мореходов, изучавших побережье. Ему было известно, как они рисковали. Однако Ломоносов, как и Энгель, о существовании которого, он, впрочем, не подозревал, – хотел верить, вопреки накопленному уже горькому опыту, что северный путь существует. Так что можно сказать, что их общая гипотеза покоилась не столько на научных фактах, сколько на вере. Ломоносов полагал, что предыдущие неудачи проистекали «от неясного понятия предприемлемого дела, что не имели не токмо наши, но и агличане и голландцы». Он добавляет, что подготовка была «беспорядочна». Причину неудач Ломоносов видел еще и в том, что экспедиции проходили без опоры на «многолюдные компании, без которых всякие предприятия слабы».¹⁸⁸

Исследователи единодушны: нужно опять попытать счастья. И каждый публикует обоснование нового путешествия. «Краткое описание разных путешествий по северным морям» Михаила Ломоносова опубликовано в марте 1764 года в Санкт-Петербурге. Несколькими месяцами позже, скорее всего, осенью 1765 года, в Лозанне вышли «Записки и географические и критические наблюдения о северных странах Азии и Америки» Сэмюэля Энгеля, к которым он присовокупил «Эссе о северном пути в Индию». В этих сочинениях нет ничего, что позволило бы предположить, что авторы знакомы друг с другом или с трудами друг друга. Для каждого опубликованная работа – итог многолетних исследований. Они шли разными путями, но сходство выводов настолько разительно, что не может не ошеломлять. Может ли так быть, что чиновника из Эшаллене вдохновили рассуждения великого русского ученого? В этом случае непонятно, как идеи Ломоносова перекочевали из столицы России в кантон Во и, особенно, почему Энгель не воспользовался аргументами неожиданно появившегося эрудированного союзника. Или же общность взглядов – поразительное внезапное проявление интеллектуальных амбиций самой эпохи? Ломоносов, как и Энгель, советует отплывать в самом начале весны после зимовки на северных границах Скандинавии. Энгель, как и Ломоносов, рекомендует снарядить три корабля.

И требования, которых необходимо придерживаться, совпадают во многих деталях: дать капитану полную власть над экипажем, проследить за тем, чтобы на борту оказалось достаточно сосновой настойки, чтобы предупредить цингу, не забыть оружие на случай, если придется столкнуться с агрессией местного населения, взять несколько хищных птиц, которые могут показать, в каком направлении находится земля.¹⁸⁹ Ломоносов, как и подобает академику, добавляет еще некоторые сведения о течениях, приливах и составе вод, на которые следовало бы обратить внимание. Будучи прагматиком, он осознавал все риски плавания и возможность самого ужасного сценария, в случае которого умоляет не забыть об интересах науки: «Ежели которому судну приключится крайнее несчастие от шторма или от другой какой причины (от чего, Боже сохрани), тогда, видя неизбежную погибель, бросать в море журналы, закупорив в бочках, дабы хотя, может быть, некогда по случаю оные сыскать кому приключилось». И далее с еще большей предусмотрительностью: «Бочки на то иметь готовые с железными обручами, законопаченные и засмоленные».¹⁹⁰

В «Кратком описании» Ломоносов демонстрирует свой талант убеждать. Ему удается в полной мере использовать геополитические аргументы и играть на струнах патриотизма. «Северный океан, – пишет он, обращаясь к великому князю Павлу Петровичу, – есть пространное поле, где под Вашего Императорского Высочества правлением усугубиться может российская слава, соединенная с беспримерною пользою, чрез изобретение восточно-северного мореплавания в Индию и Америку».¹⁹¹ Этот знаменитый вывод из его работы будет, можно сказать, высечен на фронтоне Арктики. К нему станут обращаться последующие режимы – от екатерининского до современных: «Таким образом, путь и надежда чужим пресечется, российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений европейских в Азии и в Америке».¹⁹² Это воззвание не осталось без ответа: через несколько недель после появления сочинения Ломоносова в глубокой тайне организуются две морские экспедиции. Они должны проверить географические гипотезы академика. Страх утечек, которые могли бы встревожить конкурентов, настолько велик, что в официальных документах морская экспедиция называется поручением.¹⁹³ Экспедиция Василия Чичагова должна взять курс на Шпицберген и плыть, следуя точно разработанному маршруту. Другая, под началом Петра Креницына, должна ждать Чичагова в Тихом океане. Через девять лет Королевский флот тоже снарядил экспедицию, исходя из теории чиновника и библиотекаря Энгеля. Капитан Джон Фиппс, которому было вверено два корабля, совершил плавание – разведку на север.

Ни Чичагов, ни Фиппс не смогли открыть северного пути. Им помешали льды. Русские и английские корабли вынуждены были повернуть назад, достигнув 80° северной широты, то есть именно той точки, где, по мнению Ломоносова и Энгеля, начинались воды, свободные от льдов. Факты оказали сопротивление теории, лед взял верх над амбициями держав-соперниц. Арктика не покорилась, и полем столкновения России и Англии стал Тихий океан.

Третья часть
Притяжение Тихого океана

Русская Америка

На крайней восточной границе России, в портах Камчатки и Охотского моря, возвращение потерпевших кораблекрушение участников экспедиции Беринга не прошло незамеченным. Если Стеллер привез естественнонаучные результаты – заметки, эскизы и образцы, то его товарищи по несчастью привезли всю пушнину, которую им удалось сохранить во всех злоключениях. С трудом придя в себя, они описывали остров не как кладбище своих товарищей, а как эльдорадо, к которому просто необходимо организовать новые промысловые экспедиции. Если в Сибири количество промысловых животных уменьшается, охота тяжела, а цены растут, то здесь им грезится перспектива собрать сорок[44]44
  Сорок – единица счета звериных шкурок (применялась до XIX в.).


[Закрыть] первоклассной пушнины. Рассказы о голубых песцах, которых надо отгонять палкой из-за многочисленности, морских котиках и невероятных морских коровах, которые пасутся у берегов, оставляют казаков и местных промышленников в немом удивлении. Помощник Беринга Чириков, с большим трудом восстановившийся после лишений, сам взялся за перо, чтобы написать в Адмиралтейство в Санкт-Петербург и предложить Сибирскому приказу – центральному органу управления Сибирью, как можно скорее направить к островам у берегов Камчатки охотников, в том числе местных промысловиков и камчадалов, «кои промышлять бобров обыкновенны».¹ Сам он уже не предполагал участвовать в этой новой экспедиции. Многочисленные искатели приключений, обосновавшиеся на Камчатке, быстро поняли, что судьба им внезапно подкинула подарок. На следующее лето после возвращения экипажа Беринга, в августе 1743 года, сержант Емельян Басов снарядил на остров, где капитан-командор нашел свое последнее пристанище, небольшой, скоро построенный корабль (шитик). Петропавловский порт располагал только одной верфью, если можно так ее назвать, с очень ограниченными возможностями. На небольшой дощатой лодке, наспех скрепленной веревками, канатами и китовым усом, имевшей одну мачту с узким парусом, использовавшимся и как крыша, отправились 12 человек, в том числе два моряка из экспедиции Беринга, с задачей показывать дорогу. И такая экспедиция вышла в северную часть Тихого океана. Когда через год она вернулась, перезимовав на пустынном острове, лодка была нагружена 1 200 шкурами морских выдр (каланов) и 4 000 шкурок голубых песцов. На причале, куда пришвартовалась посудина, шкурка стоила от 30 до 40 рублей, но на китайской границе за нее можно было выручить втрое больше, – общая стоимость груза превышала 80 тысяч рублей. Годовой доход охотника был примерно сто рублей, поэтому не сложно представить реакцию и эмоции тех, кто видел возвращение с этого чудесного промысла. Тотчас началось нашествие на Командорские острова, походы за сокровищем, лежавшим в далеких просторах океана к северо-востоку, по направлению к Америке. Похоже на «пушную лихорадку»? Действительно, реальные доходы превышали прибыли золотоискателей на аляскинском Клондайке полутора веками позже во время «золотой лихорадки». Рыночная цена «золотого руна» морских животных, разложенного на палубе, ничуть не меньше, чем золота! Возбуждение охватило всех, кто мог найти хоть что-то, способное плавать. «Искусство сего морехода состоит в том, что он знает компас, затвердил курсы, коими он должен идти от одного берега до другого, и по привычке помнит виды многих мест»,² – заметили два русских морских офицера, с ужасом и изумлением описывая армаду самодельных челноков, отправившихся в бескрайние просторы без малейших навыков океанского опыта и знаний навигационной техники. Даже «Святой Петр» – гукор, на котором спаслись с неведомого острова Стеллер, Шпанберг и их товарищи, был кое-как отремонтирован и снова поставлен в строй, чтобы повторить опасный переход в обратном направлении! Действительно, большинство этих случайных моряков составляли промышленники, привычные к сибирской тайге, охотники, всегда алчущие богатых зверем краев, хотя бы и находящихся на краю света. Купцы торопливо нанимали иногда русских, иногда – коренных сибирских охотников. Впрочем, кто мог тогда отличить одних от других? Многочисленные русские также были рождены матерями-аборигенками и спокойно чувствовали себя в обществе и тех, и других. Так как крещеные камчадалы носили русские имена, их невозможно выявить в официальных списках или судовых ролях³. Новая волна пушного промысла состояла из предприимчивых метисов, типичных для Сибири той эпохи, культурно и биологически скорее аборигенов, чем русских.

Конечно, главным объектом вожделения этих искателей удачи были каланы. Как соболь был двигателем завоевания сибирского континента, так калан способствовал завоеванию северной части Тихого океана – острова Медного (второго по величине в Командорском архипелаге), Алеутских островов, островов Прибылова в Беринговом море и других архипелагов у берегов Аляски и Северной Америки. Но на этот раз в игре участвовали и купцы. Один из первых и самых отважных торговцев – уроженец Иркутска Никифор Трапезников. Он нанял вернувшегося из кампании на Командорские острова сержанта Басова и уже в конце первого сезона достиг золотого дна: 7 110 шкур каланов, песцов и морских котиков. Колоссальная удача, которая позволила бы участникам этого набега уйти на покой до конца своих дней, если бы они только захотели. Но горячка охватила весь этот небольшой мир. Авантюристы также многочисленны, как и плохо оснащены, и их мечты и иллюзии требуют влезать в долги, чтобы не упустить счастья, на которое они надеются на другой стороне океана. «Случалось, – писал специалист по этой эпохе историк В.Н. Берх, – что по окончании счастливого путешествия доставалось каждому промышленнику от полупая его мехов на две и на три тысячи рублей; но ежели вывоз был не так удачен, то несчастные странники сии оставались в вечном долгу у хозяев своих».⁴ Когда море штормовало, они возвращались без копейки, отягощенные долгами на многие годы, обессиленные цингой, с трудом вставая на ноги. И многих никто никогда больше не видел. У судеб промышленников только две ставки – все или ничего.

Речь идет не только об организации охотничьих ватаг, их пропитании, жизни в дальних и незнакомых районах, как в течение десятилетий было в сибирской тайге. Нет, здесь надо также бороться с грозным океаном, постоянно настигающей цингой и суровыми зимовками на островах, иногда населенных более многочисленными и лучше организованными местными народами. Риски огромны. Купцы быстро решили их уменьшить, создав множество компаний, в которые вкладывались сообща. Метод имел успех: через пять лет после смерти Беринга на Камчатке уже активно работали 15 артелей; спустя 20 лет уже 44 ватаги действовали по всей северной части Тихого океана. Их деятельность относительно проста: вскладчину строится корабль, его вооружают и оснащают на один или несколько сезонов автономного плавания. Экипаж формируется из людей, зарплата которым выплачена вперед или обещана натурой в форме участия в прибыли. Некоторые специалисты, необходимые в плавании или на зимовке (плотники, кузнецы и др.), считаются вторичными инвесторами, и их вклад не может превышать 10 %. По возвращении шкуры делят в соответствии со вкладом каждого.

* * *

Заметный успех промысла не оставляет государство равнодушным. В растущей торговле с Китаем пушнина остается единственным неизменным русским продуктом. Против шелка, изделий из хлопка, фарфора, пряностей или, что еще лучше, чая, который русское общество очень любит, русские не могут предложить ничего, кроме «мягкой рухляди», которая произвела такой же фурор в Срединной империи, как незадолго до этого – в Европе. Государству остро необходимо пополнение казны: хороший ли, плохой ли год, но пушнина – треть ее поступлений. Высшие слои общества также ищут возможность поживиться плодами этого добытого в океане нового источника богатства. Императрица Елизавета обложила всех охотников за морской пушниной специальным налогом, который надо было платить натурой, отчисляя только самые лучшие шкурки. Промежуточное посредничество и экспорт в Китай также облагались налогом. Чтобы укрепить этот механизм, двор приказывал русским морякам включать открытые земли и острова в состав империи, облагая их обитателей традиционным ясаком. И, как никогда ранее не бывало, правительство предусмотрительно обязало каждый корабль, покидающий порт, брать на борт казака для контроля собранного ясака и наблюдения за ним в плавании.

Промысел столь жесток и интенсивен, что количество промысловых животных быстро падает. С каждым годом корабли становятся все больше и многочисленнее. Экипажи насчитывали теперь по несколько десятков охотников, которые методично «опромышливали» побережья островов, в то время как на морском просторе их коллеги били со своих лодок безобидных каланов, которые не знали, куда убегать от этого незнакомого хищника. Рассказы об этом периоде говорят о небывалом объеме бойни: так, промышленник Андрей Толстых объявил о добыче на одном из Алеутских островов 5 360 морских выдр. Когда тот же Толстых в 1756 году, через 14 лет после Стеллера, наблюдавшего тысячи каланов, остановился на острове Беринга, то не увидел ни одного. Он радовался наличию морских коров, которые позволили его экспедиции, как и людям Беринга, перезимовать. Еще через 12 лет, в 1768 году, на этих берегах убили последнюю морскую корову. Она пополнила собой число вымерших видов,⁵ которых человек не видел уже почти 300 лет.

Сибирским промысловикам приходилось уходить за добычей все дальше и дальше на восток. Скорость и направления продвижения русских в Тихий океан совпадали с направлениями отступания морских выдр. Они спустились вдоль Курильских островов до северных берегов Японии, поднялись к Берингову проливу до ледовитых морей Арктики, но самым многообещающим оставалось направление на северо-восток к Алеутским островам и архипелагам, окаймляющим Аляску, первые карты которых доставил Чириков и офицеры Беринга. Каждое из этих плаваний, для которых русские отныне использовали заимствованный из французского термин «вояж», оставалось лотереей между жизнью и смертью. Портовые журналы показывают, что от четверти до трети кораблей исчезали в море, становясь жертвами частых и свирепых бурь северной части Тихого океана. Технических качеств флота и умения судоводителей часто недоставало промышленникам – «морякам» пресных вод, что делало плавания особенно опасными.

Промысел морских животных не имел ничего общего с устойчивыми традициями выслеживания и преследования добычи в тайге. И русские быстро заметили, что в этой новой игре недосягаемые мастера – алеуты и эскимосы Аляски. Привычные с детства к гребле в открытом море, к поиску добычи, к искусным маневрам целыми флотилиями каяков, к преследованию животных и виртуозному, не портящему шкуры бросанию гарпунов, алеуты быстро стали незаменимы при организации морского промысла. Приобретенный в Сибири русский опыт потерял смысл. Надо было менять тактику, прекращать охоту привычными методами, напрасно преодолевая сложные новые условия и часто теряя добытых с трудом животных. Для получения прибыли необходимо было использовать способности более эффективных местных охотников. Произошла маленькая безымянная революция: русские сибирские охотники стали хозяевами и организаторами промысла в Америке. В противоположность обширным сибирским пространствам с редким и рассеянным населением, Алеутские острова усыпаны береговыми поселками, которые в первое время даже радушно встречали вновь прибывших. Впрочем, русские не воспринимались на этих песчаных берегах как первые иностранцы: жители острова Атту рассказывали русскому капитану, что до него приходили и бросали якорь путешественники «на маленьких одномачтовых кораблях, одетые в длинные красочные одежды из шелка и хлопка, с наполовину выбритыми головами, где часть волос спускалась на затылок косами или прядями».⁶ Прежде европейцев китайцы или японцы достоверно «открыли» Америку.

Но как убедить индейцев сотрудничать? Установленные императорской администрацией правила в случае встречи с аборигенами всегда строги: нападение и использование силы против тех, кого корона рассматривает как новых подданных и будущих налогоплательщиков, строго запрещены. Но Санкт-Петербург гораздо дальше, чем обычно, его представители редки и находятся в Иркутске, Якутске, пусть даже в Охотске – но в сотнях и тысячах километрах от районов промысла. Ситуация изменилась – это больше не острог и его небольшое общество, где каждый видит все преступления конкурентов, это враждебные просторы, где люди рискуют своей шкурой, плавая по несколько лет без заходов в порты, без женщин. Они сами решают, как вернуться нагруженными нежными шкурами каланов или ушастых тюленей, пусть принуждая аборигенов к сотрудничеству, даже если они строптивы или конкуренты.

В 1763 году произошла беспрецедентная по своим трагечеким последствиям стычка между казаками и аборигенами. Три корабля – «Святой Захарий и Елизавета» купцов Кульковых, «Святой Николай» и «Святая Троица» купца Трапезникова остановились против островов Уналашка и Умнак (Лисьи острова). Русские, по своему обыкновению, начали брать заложников (аманатов), чтобы гарантировать безопасность 175 человек экипажей, которые готовились к высадке на землю. По обычаю алеутов, те добровольно уступили – им это казалось формальностью, – и отдали в заложники сыновей вождей (тойонов). В то же время, опасаясь новых изъятий их родовой охотничьей территории, они показали пришедшим, в подтверждение уплаты, чек на ясак от русского капитана, который тот взял в прошлом плавании. Ситуация быстро ухудшилась. Русские моряки пришли в ярость и накинулись на собеседников, причем многих из них убили.

Имевшиеся на борту «Святой Троицы» правила, как и все императорские запреты, говорили без обиняков: «Никаких обид, утеснений и озлоблений [туземцам] не чинить… съестных и харчевых припасов или чего самовольно грабежом и разбоем не брать и не отнимать; ссор и драк от себя не чинить и тем в сумнение тамошних народов не производить под наижесточайшим штрафом и телесным наказанием».⁷ Но отчет, составленный несколько лет спустя священником Иоанном Вениаминовым, звучит как обвинительный акт его соотечественникам: больше, чем убийства и насилие промышленников над их сыновьями и женами, индейцев возмутило публичное наказание одного из сыновей тойона. Оно вызвало мятеж: «Таковое телесное наказание, сделанное сыну Тоэна, каковому в их быту подвергались одни только Калги (рабы) и безчестные люди и которое как никогда ими не слыханное и не виданное они почли за великое бесчестие и ужаснее самой смерти, оскорбило Алеутов до чрезвычайности»,⁸ – резюмирует отец Иоанн. Алеуты подождали, пока русские разойдутся по местам охоты, одновременно поднялись и начали убивать гостей по всему архипелагу. С легких лодок, байдарок, они подожгли два корабля и принудили нескольких выживших укрыться в лагере на суше, где те постепенно умирали от голода и цинги. Третий корабль, на котором часть русских попыталась уйти в море, также загорелся и взорвался, когда огонь достиг порохового погреба. Из 175 казаков и моряков только 11 человек (в том числе десять нанятых камчадалов) в конце концов вернулись к русским аванпостам в архипелаге после зимовки и блужданий на байдарках.

Когда известие о восстании и его последствиях достигло Сибири, то вызвало там шок. Русские не привыкли к сопротивлению. Никогда не было ничего подобного этому мятежу, даже когда аборигены падали как мухи во время взимания ясака завоевателями, как это было, например, с камчадалами и ительменами во время форсированного марша экспедиции Беринга по Камчатке. В Иркутске – административном центре Сибири, драма имела и экономические последствия: Никифор Трапезников, собственник двух уничтоженных кораблей, крупный торговец пушниной и, без сомнения, один из самых мощных коммерсантов на Тихом океане, разорился. В свою очередь, банкротства рикошетом поразили многих его должников, и бывший знатный человек закончил свои дни на улицах Иркутска, нищенствуя перед театром, построенным им же во времена своего блеска. Описанный эпизод стал для сибирских торговцев пушниной символом жестокого прозрения. После достижения Тихого океана и покорения моря характер русского завоевания изменился. Только мотив его сохранился прежним: безумный поиск пушнины, которая сегодня, как и вчера, влекла завоевателей на восток. Но в остальном все изменилось.

* * *

Океан поначалу стал преградой для российских амбиций: всего за 60 лет русские промышленники прошли от горных цепей Урала к берегам Камчатки. Но понадобилось еще сто лет, от похода казака Дежнёва до плаваний Беринга и Чирикова, для пересечения океана и начала освоения нового пространства. Потребовалось время, способности и множество жертв, чтобы научиться противостоять океану. Восстание на Уналашке блестяще продемонстрировало, что развитие навигационной техники и преимущество в вооружении ничего не решают. Чтобы продолжать движение за моря, русским необходимо изменить весь образ жизни.