Текст книги "Сибирская эпопея"

Натуралисту из экспедиции Беринга мы обязаны уникальными набросками, рисунками, описаниями повадок морских коров, которые словно воскрешают для нас картины жизни его тихоокеанских соседей в разное время года. Весной морские коровы совокупляются подобно людям. Они выбирают тихие вечера, когда море спокойно. Перед совокуплением они ласкают друг друга. Самка неспешно двигается по воде, самец постоянно держится рядом с ней. Описывая широкие круги, самка уворачивается от самца. Когда тот больше не может ждать, она, нехотя, несмотря на усталость, переворачивается на спину. В этот момент самец ложится на самку и оплодотворяет ее, причем животные обнимают друг друга нижними конечностями.¹⁶⁷

Морская корова спасет выживших после кораблекрушения с острова Беринга. Летом 1742 года они заготовят впрок мясо гигантских млекопитающих и набьют солониной пять бочек. Это драгоценный запас, который позволит им отважиться на последнее испытание – путь на Камчатку. Для этого им нужно было преодолеть по океану, как они полагали, несколько сотен километров. Начиная с апреля, несмотря на смерть всех плотников, матросы, сменяя друг друга в импровизированном доке, строили из остатков «Святого Петра» более скромное судно. 14 м в длину при 12 м вдоль киля, 3 м в ширину и 1,5 м в высоту. Палуба совсем примитивная, пришлось ограничиться полусгнившими обломками корабля. К концу июля, когда потеплело и море наконец освободилось, работа над корпусом судна подошла к концу. К корме прикрепили небольшую спасательную шлюпку. Судно, собранное из остатков адмиральского корабля Витуса Беринга, унаследовало имя «Святой Петр». На борту разместили небольшие экспедиционные пушки, ядра, ни разу не пригодившиеся, бочки с мясом и питьевой водой, а также сухари, спасенные после кораблекрушения вместе с остатками муки. Каждый взял также некоторое количество личного имущества – в зависимости от ранга. Стеллер имел право на 60 килограммов – это половина того, что полагалось Вакселю, помощнику Беринга, который принял на себя командование группой. Все накопили сотни шкур каланов, которые надеялись продать за бешеные деньги, если им удастся спасти свои шкуры. Один только Георг Вильгельм предпочел взять уникальные образцы растений Аляски, чучел птиц, гербарии, бортовые журналы и свои рукописи. И украшение коллекции – особо важный груз: морскую корову в большом мешке, сшитом из кожи и наполненном травами. Когда объявили нормы багажа, Стеллер был сражен. Он кричал, умолял, просил других взять хотя бы немного из его обширного научного багажа, но тщетно. Ему пришлось оставить все на берегу. С собой Стеллер смог взять лишь рукописи, мешочек с семенами и челюсть морской коровы, которая на протяжении многих лет станет единственным доказательством существования этого животного[39]39
  Челюсть, последняя реликвия путешествия Стеллера, выставлена в Зоологическом музее Санкт-Петербурга.


[Закрыть].

13 августа 1742 года, через 10 месяцев борьбы за выживание на острове Беринга, уцелевшие члены экспедиции водрузили деревянный крест на могиле своего капитана. Они отслужили молебен на берегу, прося о защите, и поклялись, что, если Богу будет угодно сохранить им жизнь, возблагодарят его по прибытии на место, как подобает. Затем они, «исполненные волнения», торжественно отправились к судну, которое должно было доставить их на родину или туда, «куда угодно будет судьбе занести их», уточняет Стеллер.¹⁶⁸ Якорь подняли в шесть часов утра на следующий день. Поскольку треть экипажа по-прежнему занята на вахте, на троих полагалось два места. Груженный мешками с пушниной, бочками с водой и солониной, снаряжением и веслами, хрупкий «Святой Петр» больше напоминает «Плот „Медузы“»[40]40
  «Плот „Медузы“» – картина французского художника Теодора Жерико, поводом для создания которой послужила морская катастрофа, произошедшая в июле 1816 года с пассажирами и членами команды фрегата «Медуза», пытавшимися спастись на плоту. – Прим. ред.


[Закрыть], чем тот гордый корабль, которым он был когда-то. Сидя вповалку, прислонившись к бортам, пионеры Аляски наблюдали, как голубые песцы громили остатки их лагеря, растаскивали брошенные припасы и рвали тщательно законсервированную Стеллером морскую корову.

На борту поселился страх. Как только остров скрылся из глаз, открылись первые течи между плохо соединенными досками. Две взятые на борт помпы не справлялись. Стало очевидно: суденышко перегружено и может затонуть. В панике люди бросились к спасательной шлюпке, но в ней могло поместиться только восемь человек. Последовал приказ бросать все лишнее за борт: пушки, ядра, затем мешки с добычей – ценнейшие грузы отправились на дно Тихого океана. Несколько дюжин шкур порвали и разрезали на полосы, чтобы заткнуть щели. Извлечены все предметы, которыми можно вычерпывать воду. И так – работая насосами, вычерпывая воду, взмахивая веслами и моля о спасении, команда нового «Святого Петра» будет плыть две недели. 17 августа на горизонте появилась заснеженная вершина: вулканы Камчатки! Но только 27 августа, через 15 месяцев после отплытия и после суток плавания на веслах при полном штиле выжившие члены экспедиции достигли Петропавловска. Удивленные жители наблюдали за их прибытием. Тяжело больной Чириков выходил в море на «Святом Павле» на поиски пропавших, но давно отказался от дальнейших попыток отыскать Беринга. Когда экипаж «Святого Петра» ступил на землю, им сообщили, что их имущество, как пропавших без вести, распродано или перераспределено среди населения небольшой колонии. Последнее, что у них осталось – несколько уцелевших среди тряпья шкур каланов, тоже пришлось продать, чтобы выполнить данную на острове клятву: икона из церкви, поднявшейся над портом, получила серебряный оклад, оплаченный остатками имущества. Вот и все, что осталось от американских амбиций Беринга и его экипажа. На этом, как писал Стеллер, он распростился с офицерами и другими спутниками и отправился пешком в Большерецк – первый пункт на длинном пути к далекой России.

Можно было бы предположить, что после стольких лет страданий и испытаний Георг Вильгельм Стеллер поспешит вернуться к цивилизации, в просвещенную столицу. Ничуть ни бывало. У него нет ни копейки, его зарплата была аннулирована после объявления пропавшим без вести. Понадобится много месяцев, прежде чем новость о его чудесном «воскрешении» дойдет до Петербурга. В ожидании ответа Стеллер устроился учителем и продолжил изучать Камчатку. Он не спешил вернуться в стены Академии, потому что после возвращения узнал о воцарении императрицы Елизаветы I и о резких изменениях политики.

Анна Иоанновна окружила себя иностранцами, которые на протяжении десяти лет оставались всемогущими. Новая императрица хотела вернуть полномочия русским. В Академии наук, основанной Петром Великим 15 годами ранее, атмосфера недоверия к иностранцам и установка на ограничение их влияния посеяли хаос. Престижные ученые сообщества числят среди своих профессоров в основном иностранцев. Отечественная смена, успешно проклюнувшаяся повсюду, в том числе и во Второй Камчатской экспедиции, еще не заняла ключевые посты. Михаил Ломоносов, самый многообещающий из русских исследователей, которого позже назовут «русским Леонардо да Винчи» за удивительную эрудицию и универсальные интересы, – один из тех, кому этот «научный патриотизм» будет на руку. В 1742 году он делал лишь первые шаги в Академии. Через месяц после коронации новой императрицы постоянный секретарь Академии – сам могущественный Шумахер – посажен под домашний арест: как только в высших эшелонах появляется человек из русских, способный занять тот или иной пост, иностранец, особенно немец, должен освободить его. Обстановка подозрительности и интриганства мешала работе Академии, и до Стеллера дошли слухи об этом. Стеллер – гражданин Саксонии, и его не могло не беспокоить происходившее. Георг Вильгельм, каким бы странным это не казалось, был полон опасений – а выполнил ли он свою миссию? Сумел ли он собрать все необходимые сведения во время путешествия в Америку, оправдал ли ожидания? Он ищет что-нибудь особенное, что мог бы предъявить научному сообществу. Ожидая своего появления в европейских салонах, он надеется отыскать на еще очень мало исследованном полуострове нечто, способное создать ему имя.

Осев в Большерецке, Стеллер отсылает в Санкт-Петербург 15 сундуков с образцами – животные, гербарии, рапорты и рисунки. В сопроводительном списке рукописей числится 13 важнейших текстов, в том числе De Bestiis Marinis, «Описание острова Беринга», «Описание Камчатки» и «Путешествие в Америку». Этот ценнейший научный груз попадет в Санкт-Петербург только почти через три года. Стеллер не увидит своих трудов напечатанными. Три месяца он путешествовал по Камчатке, площадь которой более чем в два раза превосходит площадь Великобритании. Чаще всего он передвигался пешком по тропам, проложенным аборигенами, проваливаясь в глубокие и узкие ямы и рвы, по земле, где нельзя пройти километра, не вывихнув лодыжку.¹⁶⁹ Он общался с камчадалами – ительменами и коряками, он присутствовал при сезонных праздниках, свадебных ритуалах и, как обычно, пробовал на себе все, что только можно было испробовать. У шамана он изучал состояние транса. Он присутствовал на празднестве камчадалов, селаге, для которого женщины готовят блюдо из смеси трав и ягод с рыбьим или тюленьим жиром, подолгу перемешивая все ингредиенты грязными руками. От одного только зрелища готовки этого блюда, как признавался Стеллер, любого бы затошнило. И, несмотря на свою готовность к экспериментам, он сумел заставить себя проглотить только крошечный кусочек этого вязкого месива, да и то в качестве лекарства от неизбывного любопытства.¹⁷⁰

Стеллер как протестант, прошедший обучение у пиетистов, вступая в общение с местными народами, испытывал двоякие чувства. Ему хотелось, чтобы эти невинные души как можно скорее получили спасение и приобщились к цивилизации, приняв крещение, и он сожалел о том, что у церкви не было для этого достаточно возможностей. В одной из деревень он согласился стать крестным юного камчадала, принявшего имя Алексея Стеллера. В то же время он возмущен несправедливостями и эксплуатацией этих народов колонистами и русской администрацией. «Бог наделил эти народы большим умом и удивительной памятью, – замечал он, – и они больше, чем какой-либо другой народ в Сибири или даже в целой России готовы в короткие сроки стать добрыми христианами и российскими подданными». Они с благодарностью воспринимают извне все, что, по их мнению, является хорошим и разумным. Тщательно изучив, что им предлагается, они готовы даже посмеяться над собственными суевериями, – а это редчайшее качество, не встречавшееся у других народов Сибири. Тем не менее, как писал Стеллер, «кровопийцы» из Якутска обращаются с ними жестоко и безжалостно, попирая божеские законы. По мнению Стеллера, это противоречило божественной воле и воле Ее Величества.¹⁷¹ Вернувшись в Большерецк после года странствий по самым отдаленным районам полуострова, Стеллер тут же вступил в серьезнейший конфликт с местным начальством, обвинив его в плохом обращении с коренными жителями и в несоблюдении законов империи. Не раздумывая ни минуты, Стеллер, этот предшественник правозащитников, схватил перо и настрочил официальную жалобу в санкт-петербургский Сенат, в чьем подчинении находился, согласно иерархии, его враг. Тот, в свою очередь, написал жалобу на Стеллера – по всей форме. Он обвинил Стеллера в превышении полномочий, в самовольном освобождении арестованных и в организации заговора против властей.

Что могло бы войти в историю как забавный эпизод, в реальности ускорило конец натуралиста. Императрица Елизавета I уже успела объявить об официальном завершении Второй Камчатской (Великой Северной) экспедиции. Через две недели после получения вести о смерти Беринга, 27 сентября 1743 года, она подписала указ, положивший конец самой великой географической экспедиции всех времен. Она продлилась более десяти лет, поглотила огромные деньги, но позволила России изучить берега Арктики и достичь Америки. Она дала возможность также собрать бесценные сведения о Сибири, настолько обширные и многообразные, что до сих пор ими пользуются в России. Именно благодаря усилиям моряков и ученых экспедиции Российская Империя простерла свою власть до Тихого океана и даже дальше – в Северную Америку.

В январе 1744 года Георг Вильгельм Стеллер вызван в столицу специальным письмом – ему приказано немедленно отправляться в европейскую часть России. Он пересек Охотское море, добрался до Якутска, потом до Иркутска, где его принял губернатор. По дороге ученого настигла жалоба командира Камчатки, к которой прикладывался приказ об аресте. Губернатор Иркутска, видя абсурдность дела, после краткого разбирательства освободил его. Однако он был так занят празднованием Нового Года и Рождества, что не успел отправить бумагу о невиновности Стел-лера, так что приказ об аресте продолжил свой путь в Петербург. Тысячи километров Сибирского тракта превратились в трагикомическую гонку бумаг и самого ученого. Преодолев Урал и оказавшись в европейской части России, он нанес визит сановным промышленникам, в которых превратились отдельные представители семьи Строгановых. Внезапно он получил ошеломительное полицейское предписание вернуться в Сибирь, чтобы предстать перед судом. Офицер дал ему 24 часа на сборы. Стел-лер использует это время, чтобы навести порядок в своих коллекциях, которые он отдает Демидовым. В последнюю ночь ученый заканчивает свои путевые заметки и сочиняет инструкции для передачи в Академию, свои Pro Memoria, которые звучат как завещание. Потом он, подчиняясь приказу, снова преодолевает замерзшие зимние пространства и, через 1 000 км, на почтовой станции, его нагоняет посланник из Санкт-Петербурга с приказом о немедленном освобождении. Все эти перемещения взад и вперед по сибирскому морозу измучили Стеллера. Отпраздновав свое окончательное оправдание, он заболел, но не захотел останавливаться. Сани покинули Тобольск, административную столицу Сибири, увозя совершенно больного натуралиста. На почтовой станции ямщик даже не смог дотащить его до натопленного помещения, пока меняли лошадей. Когда они подъехали к Тюмени, Стеллер был уже не жилец. Двое призванных к нему врачей-немцев ничего не могли сделать. Стеллер умер 12 ноября 1746 года[41]41
  Согласно некоторым источникам, 14 ноября.


[Закрыть] на руках случайно оказавшегося рядом лютеранского пастора. Ему было 37 лет, он только что совершил одно из самых ярких в мире научных предприятий, которое не принесло ему при жизни ни славы, ни почестей. Его коллеги, историк Герхард Фридрих Миллер и географ Степан Крашенинников, узнают о его удивительных открытиях и постепенно донесут их до международной научной общественности. Могила Георга Вильгельма Стеллера, уроженца Виндсхайма, была вырыта на берегу реки Туры в Западной Сибири, в стороне от православного кладбища, а вскоре была смыта рекой.

8 декабря 1746 года в Санкт-Петербурге шло заседание Академии наук. Внезапно в зал ворвался пристав и вручил председателю депешу, сообщавшую, что адъюнкт Стеллер, возвращаясь из Сибири, скончался в Тюмени 12 ноября текущего года. Собрание удивлено и взволновано. Но потом все возвращаются к делам, забыв даже сообщить новость немецкой семье исследователя. Молодой гениальный ученый ушел даже без эпитафии.

У границ непознанного: загадочность и секретность

Политический климат, сложившийся в Санкт-Петербурге к концу Второй Камчатской экспедиции, был пропитан жаждой реванша по отношению к иностранцам, особенно к немцам, которые заправляли всем в предыдущие годы. Ксенофобия и подозрительность витали повсюду, как это случалось несколько раз в истории России, распространяясь и на тех иностранных ученых, которые положили много лет своей жизни на изучение «материка» Сибирь.

Иоганн Гмелин – молодой тридцатилетний академик, под началом которого находился Стеллер, в полной мере почувствовал на себе веяния новой эпохи.

Гмелин поступил на русскую службу, чтобы участвовать в экспедиции в качестве ботаника и химика. В этих областях ему не было равных. Но, как и его соотечественник, выдающийся академик Герхард Фридрих Миллер, Гмелин быстро оброс новыми интересами, погрузившись в историю, лингвистику, археологию и этнографию Азии.

Иоганн Гмелин выехал из Петербурга с первыми обозами и побывал в самых отдаленных частях Сибири. Как уже говорилось, пожар в Якутске уничтожил результаты целого года его трудов. После этого ученый побывал на границе с Китаем, открыл первые курганы, на протяжении тысячелетий хранившие следы кочевых цивилизаций, нашел древнейшие рисунки первобытных людей в пещерах Алтая, а также обнаружил удивительные каменные идолы народов Енисея. В 1739 году, после шести лет тяжелейших странствий, Гмелин захотел вернуться в Санкт-Петербург, но поданное им прошение было отклонено. Гмелина настоятельно просили продолжить изыскания. Более того, ему предписывалось готовиться к возможному переезду на Камчатку. Гмелин был неприятно поражен этим решением, ведь Герхард Миллер, с которым он случайно встретился в пути, сообщил, что ему позволили вернуться в Европу. «Не могу выразить, до какой степени эта новость удручила меня, особенно если принять во внимание все прошлые обстоятельства моей жизни»,¹⁷² – жалуется он в своем распухшем дневнике, где обычно не находилось места для изъявления чувств. Гмелин признается, что потерял сон. Возможно, в эти дни он потерял также и доверие к своим петербургским работодателям, свое расположение к ним. Только через три года он наконец получает разрешение отправиться в обратный путь, на запад. Гмелин изнурен пребыванием в Сибири и мечтает вернуться в Германию. Но наступил 1743 год. Ему хотелось уехать из России и, вернувшись в столицу, он уже через несколько месяцев обратился в Академию с составленной по всей форме просьбой об отпуске. Эта просьба была сочтена подозрительной. Как и все члены экспедиции, Иоганн Гмелин подписал бумагу о неразглашении сведений о сделанных им открытиях. Он привез из Сибири огромный гербарий и кипу рукописей, в которых излагались результаты десятилетних неустанных трудов, но не отчитался перед Академией и не опубликовал ни одной статьи. Уж не собирался ли он продать свои достижения на Западе?

Начался мучительный период неопределенности и интриг. Иван (Иоганн) Шумахер, серый кардинал Академии, возвращенный из опалы, уже хорошо понимал, как держать нос по ветру. Для начала он урезал жалованье Гмелина,¹⁷³ которое вызывало завистливый ропот у его коллег по Академии, затем запретил натуралисту покидать Россию. И только в мае 1747 года, после длительных переговоров, Гмелин подписал новый контракт, согласно которому он получил годовой отпуск, по окончании которого он, в соответствии с контрактом, обязан провести в России еще четыре года, чтобы закончить обработку материалов, привезенных из Сибири. Секретарь Академии, желая обезопасить себя на случай неприятностей, заставил двух коллег Гмелина, немца Миллера и русского Ломоносова, других объектов собственной ненависти, письменно поручиться за его возвращение в Россию после отпуска и выполнение работ по контракту.

Иоганн Гмелин уехал в Германию, где поступил профессором медицины в университет Тюбингена – один из самых известных в Европе. Он так и не вернулся в Россию. Разумеется, это навлекло неприятности на его поручителей. Герхард Фридрих Миллер, товарищ Гмелина по сибирской эпопее, который, в отличие от своего соотечественника, всю жизнь верой и правдой служил новой родине, будет расплачиваться за соотечественника-«перебежчика», хоть такого понятия еще и не существовало, глубоким недоверием к себе.

До самой смерти, то есть на протяжении еще 40 лет, Мюллер, ставший Миллером, желая русифицировать свое имя, будет слышать упреки в лукавстве, в том, что у него слишком «немецкий» характер, и даже в русофобии. Особенно часто он терпел нападки со стороны Михаила Ломоносова, который немало шокировал немецкого ученого своим подчеркнутым презрением к нравам Академии и ее строгой иерархии. Так, когда Миллер изложил перед своими учеными коллегами теорию о происхождении русского народа, начальный период истории которого связал со скандинавами, Ломоносов, объединившись с двумя другими молодыми российскими коллегами, способствовал ее осуждению как учения, уничижительного для русских. «Следует в таком деле, – написано в отчете о заседании, – предпочесть мнение природных россиян мнению членов иностранных, и так как по указу Петра Великого велено дела решать по большинству голосов, то диссертация и запрещается».¹⁷⁴

Бегство Гмелина произвело большое впечатление на научное сообщество, в том числе и европейское. Многие знаменитые коллеги пытались убедить его, выступив в роли посредников. Один из них Эйлер – математик из Базеля. Однако ответ Гмелина не оставляет сомнений в твердости его решения: «Я неизменно остаюсь при сознании моей ошибки <…> Чего не сделает любовь к родине? Чего не пересилят настояния любимой матери и сестер? Любовь к родине не имела у меня пределов. Я надеялся утишить ее в продолжение года, однако она у меня усиливалась более, когда я надеялся об утолении ее. Наконец, случившаяся потом опасная болезнь здешнего профессора ботаники, а вскоре за тем и смерть его открыли мне выгодное место».¹⁷⁵ Гмелин пошел лишь на одну уступку: в 1750 году он передал Академии первые тома своего великого труда Flora Sibirica, где описана и систематизирована флора Евразии. Но годом позже он опубликовал в Гёттингене свое «Путешествие по Сибири», в котором впервые рассказал европейским читателям и властям о полном объеме исследований экспедиции Беринга, что, естественно, вызвало ярость российских властей. Стали ясны масштабы и возможности этой территории. В Санкт-Петербурге вокруг «позорного предательства» Гмелина поднялась настоящая буря. Академии приказано оценить урон, нанесенный этой «беззаконной» публикацией, а также объективную значимость сведений, которые Гмелин ввел в научный оборот. Очевидно, что соотечественнику Гмелина было опасно участвовать в этом малоприятном предприятии, и Миллер, которого пытались к нему приставить, ответил категорическим отказом: «А что сам хотел сказать о Сибири, – писал он, – то сдал в архив при конференции».¹⁷⁶

Изучение сочинения Гмелина выявило множество фрагментов, которые сочли недоброжелательными или даже оскорбительными для русского народа. Ученый писал о его лени, грубости и склонности к пьянству. Тщательного описания открытий, сделанных во время потрясающей эпопеи, было недостаточно, чтобы искупить оскорбление, нанесенное двору. И до сих пор «Путешествие по Сибири» Гмелина не переведено на русский язык. Жестокий конфликт между профессором из Тюбингена и Россией прекратился лишь со смертью Гмелина. Ему было 46 лет. Вдова Гмелина продала российской императорской Академии наук за внушительную сумму все его документы, рисунки, эскизы, а также обширный гербарий.

История с бегством Иоганна Гмелина была бы всего лишь мелким эпизодом, если бы не выявила навязчивого страха властей. Они опасались, что иностранные державы-соперники завладеют «географическими тайнами», с таким трудом и такими муками добытыми Россией. На протяжении всей экспедиции принимались самые строгие меры для сохранения секретности. Все бумаги и, особенно, вся переписка участников экспедиции стекались в Тобольск, откуда раз в неделю корреспонденцию отправляли в Санкт-Петербург. Там ее внимательно изучали представители Сената. Любую бумагу, написанную на латыни или на каком-либо иностранном языке, немедленно переводили на русский. Столь же тщательно изучалась и личная переписка: не содержится ли в ней упоминания о каком-либо открытии? О каком-либо успехе? Особенно строгой цензуре подвергалось все, что касалось плаваний Беринга и других исследователей в Тихом океане. Существовало опасение, что любую утечку информации геополитические конкуренты России в том же регионе, в частности Великобритания, обратят против нее.

Академия также оказалась вовлечена в это помешательство на секретности, и ситуация только обострилась после «дела Гмелина». С 1746 года Сенат требовал, чтобы Академия предоставляла ему на рассмотрение все имеющиеся у нее документы, касавшиеся экспедиций на Дальний Восток. В марте 1747 года арсенал мер предосторожности пополнил специальный указ императрицы, запрещавший публикации об открытиях в Тихом океане. Проводились проверки, и одна из них показала, что Шумахер, секретарь Академии наук, зачитывал у себя дома фрагмент из рассказа Стеллера о пребывании на Аляске. Академик Миллер получил приказ собрать у своих коллег бумаги, ходившие по рукам. «По приказу кабинета Ее Императорского Величества для сведения общему собранию Академии наук», – так начиналось послание, разнесенное всем членам Академии по всему городу. «Ее Императорское Величество приказывает, что все рукописные или печатные карты или их копии, относящиеся к Камчатской экспедиции, без изъятия, вместе с отчетами Стеллера, недавно переданными Академии, должно немедленно представить в Кабинет Ее Величества к завтрашнему утру». Приказ нужно было исполнить до девяти утра следующего дня. И он был выполнен.

Документы, быстро и со всеми предосторожностями отправленные в подвалы и архивы Адмиралтейства, так и осели там надолго, некоторые – на пару веков. Однако по петербургским представительствам европейских стран бродят слухи. Какая-то информация, куцая и искаженная, попадает в западные газеты. Печатаются там и совсем фантастические истории. Одна немецкая газета рассказывала, что Стеллер после крушения «Святого Петра» в одиночку собственными руками полностью починил судно, чтобы спасти своих товарищей. Заслуги же участников Второй Камчатской экспедиции, как это ни прискорбно с точки зрения исторической справедливости, признавались крайне редко даже спустя годы. Витус Беринг – одна из жертв этой несправедливости. Его преждевременная смерть, отсутствие тех, кто мог защитить его имя, иностранное происхождение, сыгравшее против него в неудачный исторический момент, а также секретность сделанных им, стратегически важных для России, открытий, – все это привело к замалчиванию, чтобы не сказать к отрицанию, подвига командора. Всеобщая неосведомленность о героизме Беринга и его людей позволила, например, французу Жозефу-Николя Делилю, чьи теории вынудили Беринга потратить время на бессмысленные поиски в Тихом океане и погубившие затем часть экипажа, заявить в Парижской Академии наук, что это он руководил всей экспедицией. Когда слухи об этом самозванстве дошли до российской столицы, Герхард Миллер, возмущенный до глубины души такой наглостью, опубликовал в Берлине по-французски памфлет под названием «Письмо офицера российского флота»,¹⁷⁷ где сообщил подлинные факты. Этот текст был напечатан анонимно, однако стиль выдает автора. Он указал Делилю на его место, а Берингу вернул полагающийся ему пьедестал.

Тлетворная атмосфера, насыщенная личными конфликтами, интригами и слухами, расползавшимися по Европе, – результат, прежде всего, обстановки секретности, которой петербургский двор стремился окружить все, что касалось экспедиции и результатов ее исследований. Всему европейскому научному сообществу и, конечно же, геополитическим стратегам держав-соперниц не терпелось узнать побольше об окутанной тайной части света. Все академии, канцелярии и адмиралтейства были уверены, что за десять лет исследований Россия совершила множество открытий и разгадала некоторые из оставшихся географических шарад. Доказано ли, что Азия отделена от Америки? Открыты ли новые пути в Китай? Где они пролегают? Обосновались ли русские в Америке? Сумела ли Россия застолбить права на обнаруженные богатства, подобно тому, как это сделали испанцы в своих новых колониях? И что удалось узнать о происхождении народов Сибири и аборигенов Америки?

Гробовое молчание, воцарившееся после возвращения ученых и других участников великой экспедиции в Санкт-Петербург, только подстегивало любопытство иностранных дипломатов. Если тайна охраняется так тщательно, думали они, значит, есть что скрывать! Даже Гмелин, находившийся в Германии, казалось, с удовольствием подключился к этой игре. Он подчеркивал, что, рассказывая о своем путешествии по Сибири, многим рискует. «Как осуществлялось это путешествие, – пишет он одному из своих корреспондентов, который, конечно же, спешит тут же распространить эту информацию, – очень удивит всех, когда об этом станет известно из первых источников. А это зависит исключительно от высочайшей воли императрицы Елизаветы, при правлении которой это великое предприятие было закончено». И добавляет в более доверительном тоне: «Я знаю лишь малую толику, и с моей стороны было бы непростительной неосторожностью опубликовать без высочайшего позволения то немногое, что мне известно о морском путешествии».¹⁷⁸

Именно морское путешествие интригует больше всего. В ту эпоху география была царицей наук, поскольку объединяла страсть к научным открытиям, торговые и военные интересы. Великие открытия в одночасье раздвинули границы мира. Его новые пределы неизвестны, неизвестен и облик новых земель, однако белые пятна на картах начинают заполняться благодаря необычным или фантастическим рассказам путешественников. В журналах публикуют свидетельства очевидцев, сведения о новых открытиях. Человечество прилежно учится. Повсюду, даже в светских салонах, о географии говорят не меньше, если не больше, чем о литературе или экономике – другой актуальной теме. Географические споры вошли в моду, они слышны в клубах и в публичных библиотеках, которые открываются как раз в это время. Нередко бывало так, что читатели вмешивались в дискуссии и рассуждали о существовании еще не открытых земель, о широтах и долготах, которых еще не сумели достичь мореплаватели. В середине XVIII века северные моря открывали «хит-парад» наиболее интригующих тем. Ведь тогда почти ничего не было известно о том, что скрывается на самом севере. Арктический, или Ледовитый, океан, как его называли, с его 14 млн кв. км был огромным знаком вопроса. Неудачи голландских и английских мореплавателей еще сильнее разожгли интерес к океану. Великобритания начала освоение Тихого океана благодаря своему новому мощному флоту. Она была полна решимости проложить путь на Дальний Восток через макушку планеты. Соперничество с Россией неизбежно, тем более что его подстегивают ученые.

* * *

Живший в Берне Сэмюэль Энгель как истинный сын своей эпохи очень любил географию. Сейчас имя его практически неизвестно. Скромный отпрыск старинного, но бедного рода из города, который позже станет столицей Швейцарской Конфедерации. Однако Сэмюэль Энгель – один из тех анонимных пехотинцев, которые обеспечивают марш-бросок истории и судьба которых отражает дух времени. Он родился в 1702 году в одном из узеньких домов, образующих средневековые улочки Берна. Из-за слабого здоровья он был, как говорят германофоны, Sorgenkind, то есть «проблемным ребенком», которого не пускали играть со сверстниками. Протестантская семья Энгеля воспитывала детей в духе бескомпромиссной строгости (ригоризма). Сэмюэль пристрастился к чтению, прочел все книги, которые только ему попались, и, словно по воле провидения, в один прекрасный день стал городским библиотекарем. Гуляя меж книжных шкафов, он предавался размышлениям. Одной из интересовавших его тем была экономическая теория физиократов. Другой – тайны географии Крайнего Севера. Этот житель Берна был человеком Просвещения – их все больше становилось в Европе. Любопытство и жажда знаний господина библиотекаря не знали удержу, а должность позволяла ему заказывать все, что было опубликовано о далеких краях: рассказы о путешествиях и открытиях, описание экзотических обычаев, серьезных и безумных гипотез. Библиотека славного города Берна приобретала все доступные сочинения по географии. Перед тем как предложить книги и газеты читателям, Сэмюэль сам приникал к этим источникам знаний и поглощал одну за другой новинки от европейских издателей. Как пишет его биограф, с самого юного возраста он был просто одержим чтением¹⁷⁹. Когда багаж знаний стал солидным, он начал писать. В 33 года, когда его опыт путешествий ограничивался поездками в соседнюю Германию и в Нидерланды, он опубликовал в достаточно известном журнале Mercure suisse статью о расположении Азии и Америки. С яростью, чуть ли не со злобой он набросился на статью одного профессора, утверждавшего, что между двумя континентами существует нечто вроде земляного моста, по которому животные и люди перешли из Азии в Америку, постепенно заселив ее. Получалось, что люди преодолели Тихий океан подобно тому, как евреи преодолели Красное море. Библиотекарь из Берна был категорически не согласен. Шел 1735 год, Вторая Камчатская экспедиция уже выехала из Петербурга, но эта полемика ясно указывает на то, что открытие Беринга, совершенное семью годами ранее во время первого путешествия, неизвестно было в Европе. Сэмюэль Энгель горячился в окружении книг. Засев за письменный стол, он решил доказать, что эти два континента разделены морским заливом, но люди смогли преодолеть его, поскольку он не особенно широк. С почти маниакальной скрупулезностью он высчитывал расстояния. Это была всего лишь небольшая заметка в Mercure suisse, но, как пишет в XX веке биограф Энгеля, с нее начался «гигантский труд», над которым он будет работать последующие 30 лет.¹⁸⁰ Среди читателей Mercure suisse разгорелась бурная дискуссия. Споры продолжались, но Энгель не сдавался. Какая странная судьба у этого скромного дворянина из Берна! Став бальи (главой судебного округа), то есть «колониальным» префектом в Эшаллене, в соседнем кантоне Во, который тогда еще входил в немецкоязычный кантон Берн, Сэмюэль Энгель не бросил свои труды. Дни он употреблял на то, что сажал неподалеку от города клубни из Нового Света, называвшиеся картофель. Опытный участок Энгеля должен был помочь справиться с голодом, от которого страдали самые бедные крестьяне. А по вечерам, вернувшись в особняк, полагавшийся ему по рангу, зажигал свечи и погружался в документы, посвященные Арктике, разыскивая и изучая новую информацию. Он один из тех европейцев, кто с нетерпением ждал публикаций Миллера, Гмелина или Стел-лера. И из тех, кто, ознакомившись с первыми сообщениями, появившимися после возвращения ученых в Петербург в 1743 году, засомневался в их истинности. Энгелю казалось, что в них слишком много неопределенности, слишком много вопросов и противоречий, чтобы считать их правдивыми. В 1746 году вышел Атлас Санкт-Петербургской Академии, в котором уже нашли отражение некоторые сделанные Великой Северной экспедицией открытия. Этот труд не удовлетворил Сэмюэля. Отметив, что об одном отрезке арктического побережья сообщены очень скупые сведения, он писал: «Чем можно объяснить такое умолчание, если не государственными соображениями?». И предположил: «Видимо, многословность наказуема».¹⁸¹ Скепсис быстро превратился в подозрительность, которая с годами только росла. В 1755 году журнал Nouvelle Bibliothèque germanique опубликовал критический отзыв на российские карты, созданные по результатам экспедиции. Статья подписана загадочными инициалами «M.S.E.B. d'A», которые будут расшифрованы позднее как «Monsieur Samuel Engel Bailli d'Aarberg» (Господин Сэмюэль Энгель, бальи из Ааберга).¹⁸² Россия, уверен автор статьи, наверняка что-то скрывает.