Текст книги "Шань"

– Вот человек, которого ты пытался убить, – промолвил Микио. – Я думаю, он хочет получить объяснение по этому поводу, Моро-сан. Он хочет знать, почему ты хотел его смерти, почему его отец, Ши Чжилинь, погиб от рук дантайтвоего клана.

Моро посмотрел на Микио, затем перевел взгляд на сверкающий кончик ватакуси.

—Он итеки,варвар. Он никто для меня, – ответил он.

– Этот человек – киудзюцу сенсэй,Моро-сан, – резко возразил Микио. – Он юми-тори,великий воин. Я хочу, чтобы ты подумал об этом.

Вместо ответа Моро презрительно плюнул на пол.

– Приготовься убить его, – обратился Микио к Джейку. – Никакие пытки и унижения не заставят заговорить его. Если, вторгшись в его дом, перебив его людей, мы оставим его самого в живых, он будет смеяться над нами и преследовать нас до конца своих дней.

Джейк отпустил тетиву, и из горла Хигэ Моро вырвался пронзительный вопль. Он нелепо подпрыгнул, или, точнее сказать, его подбросило в воздухе. Он отлетел назад и тяжело ударился о стену. Расщепив грудную клетку, ватакусипронзила его насквозь и пригвоздила к стене.

Бросив лук, Джейк торопливо подошел к извивавшемуся в агонии, похожему на гусеницу, проткнутую булавкой, оябунуклана Моро. Схватив Хигэ за челюсть, он принялся хлестать его по бледным щекам, пока слабый румянец не заиграл на них вновь.

– Почему ты убил моего отца? Отвечай! Почему?

Хигэ закашлялся. Кровь выступила у него на губах.

– Мне заплатили, – еле слышно пробормотал он.

– Кто? Кто заплатил тебе за смерть моего отца?

– Человек... человек по имени Хуайшань Хан.

Китаец! —пронеслось в голове Джейка.

– Кто он такой?

– Я не... – Хигэ опять зашелся в кашле, и на сей раз кровь фонтаном хлынула из его рта. – Он с материка. Крупный министр.

– Коммунист? – изумлению Джейка и Микио не было предела. – Ты работал на человека из коммунистической верхушки Китая? Но почему?

– Я же... я же сказал тебе.

Хигэ беспомощно уронил голову. Его веки закрылись, и Джейку пришлось несколько раз сильно ущипнуть его за мочки ушей, чтобы он снова пришел в сознание.

Джейк повторил вопрос.

– Деньги, – ответил Хигэ. – Благодаря их деньгам мой клан стал самым богатым в Японии.

– Деньги за нашу смерть? – Джейк сорвался на крик. Он чувствовал, как почва горного склона, на котором он стоял, уходит у него из-под ног. Непроглядная мгла сгущалась вокруг него. Он ощутил холод в спине, от которого зашевелились волосы у него на теле. – Я знаю коммунистов. Они не стали бы столько платить только за это.

– О, нет, – возразил Хигэ. Из его горла вдруг вырвались странные лающие звуки. К своему ужасу, Джейк понял, что умирающий оябунсмеется ему в лицо. – Нет. Совсем не за это. И они заплатили нам гораздо больше, чем ты можешь себе представить.

– За что? – закричал Джейк.

Перепачкавшись в крови, он схватил Хигэ за ворот и приблизил его лицо к своему. Он был так близок к тому, чтобы рассеять мрак, покрывавший вершину горы, на которую, как некогда говорил отец, ему, Цзяну, суждено карабкаться во что бы то ни стало. Шань содрогалась до самого основания от откровений Хигэ Моро. Джейк снова вспомнил об отце, о времени, проведенном вместе с ним. Ему было отпущено судьбой так мало! Смерть положила конец всему. Никогда ему больше не сидеть рядом со стариком, впитывая в себя его мудрость, его человечность, его любовь. Невыносимая тоска клещами стиснула сердце Джейка. Слезы выступили у него на глазах. То были слезы ярости и отчаяния.

– Говори! За что?

– Только гора... только гора знает...

–Что!

У Джейка волосы встали дыбом.

Гора?! Что этот оябун из якудзы знает о горе?

—Какая гора? О чем ты говоришь?

Однако уже было поздно. Зловещий смех оборвался. Хигэ Моро смотрел на Джейка немигающими глазами. Дух, уже покинувший остывшее тело, унес с собой тайну оябунаМоро в неведомую даль.

Лето 1950
Пекин

Хуайшань Хан вернулся из Гонконга героем. Чжилиню он сказал, что был только там. Если он и побывал на Тайване, как собирался до отъезда, то об этом оставалось только догадываться.

До отъезда он казался весьма озабоченным состоянием здоровья Сеньлинь, однако по возвращении он даже не поинтересовался ее самочувствием в его отсутствие, равно как и не поблагодарил Чжилиня за то, что тот заботился о ней. Казалось, он забыл, что вообще просил Чжилиня об этом.

Он находился в Пекине уже несколько часов. Сначала он отчитался перед Ло Чжуй Цинем, а потом – перед Мао. Он показал Чжилиню и жене медаль, которую ему вручил сам Мао во время, как говорил Хуайшань Хан небольшой изысканной церемонии.

Про себя Чжилинь задавал вопрос, почему его не вызвали в министерство на эту небольшую изысканную церемонию.

Сеньлинь хотела знать, что сделал ее муж, чтобы заслужить этот знак почета. Хуайшань же ответил, что не имеет права говорить. Но после ужина, когда двое мужчин пошли прогуляться по саду, он разоткровенничался с Чжилинем.

– Я спас жизнь Мао тон ши, – выпалил, прямо выкрикнул он.

Для Чжилиня это было равносильно пощечине. Конфуций говорил, что гордость – признак порочной души. Она противоречила его Пяти добродетелям: Справедливости, Милосердию, Учтивости, Преданности и Мудрости.

– О таких вещах не говорят вслух, – заметил Чжилинь.

– Почему бы и нет, – отозвался Хуайшань Хан. – Многие ли могут сказать, что совершили такое, а? По пальцам можно перечесть.

Чжилинь заметил, что за прошедшие полгода Хуайшань Хан начал отвечать на свои собственные вопросы.

– Тем более стоит держать подобное знание про себя.

– Нет, нет. Как раз с таким подходом нам надо бороться. Атмосфера наполнена патриотизмом. Тебе известно, что нам предстоит поход в Корею. “Дай отпор Америке и присоедини Корею” – наш новый национальный лозунг. Он, несомненно, отражает настроения людей, тебе так не кажется?

Чжилинь ничего не сказал. Он умел отличать риторические вопросы от обычных. Он подумал о китайском народе, усталом, слабом, все еще залечивающем раны и хоронящем жертвы долгой и трудной войны. Вне всяких сомнений, его соотечественники не могли испытывать приливы энтузиазма при мысли о предстоящих новых сражениях. С другой стороны, он, Чжилинь, сам высказывался в беседах с Мао в пользу военного вмешательства в корейский конфликт, утверждая, что этот шаг совершенно необходим с политической точки зрения. Однако утверждал он это скрепя сердце, ибо, сознавая жестокую необходимость похода на Корею и его будущую выгоду для Китая, ясно представлял себе, сколько горя принесет новое испытание измученному народу. Внутренне содрогаясь, он все чаще задумывался о том, как долго сможет его совесть нести такое бремя ответственности за гибель и страдания тысяч и тысяч неповинных людей.

Мертвецы уже являлись ему во сне, вцепившись костлявыми руками в Афину и Май. Они не пускали их к нему. Он привык разговаривать с душами своих жен во сне. Проливая бальзам на раны, полученные им за долгую жизнь, эти беседы хотя бы отчасти утешали его измученную душу. Но нередко он лишался даже этого не Бог весть какого утешения.

Бормочущие духи и хохочущие демоны словно сговорились являться ему по ночам и не отпускали его до тех пор, пока сон не превращался в кошмар. Тогда он просыпался в ужасе. А когда в конце концов, истощенный до предела, опять засыпал, сидя с открытой книгой на коленях, то видел во сне весеннюю ночь на краю магического колодца. Там, у порога обители злых духов, он умирал вновь и вновь, чтобы потом воскреснуть и сидеть неподвижно с тяжело бьющимся сердцем, глядя перед собой широко открытыми глазами, словно пытаясь взглядом пригвоздить к стене неведомого врага, вторгшегося в его дом.

Но в его доме не было никого. Никого, кроме него самого.

– Людям нужно указать направление, укрепить их дух, – говорил Хуайшань Хан. – Надо сделать так, чтобы они и сердцем и умом участвовали в корейской войне, равно как и в той, что продолжается здесь, в нашем доме. Здесь тоже есть чем заняться, Ши тон ши. В конце концов, мы ведь стремимся преобразить весь мир. Эта задача, естественно, не из легких. Поэтому мы требуем безупречной преданности от каждого человека.

– Кроме верных людей, нам нужны и деньги, – рассудительно заметил Чжилинь. – Все наши добрые начинания останутся ничем, пока мы не найдем средства для поддержки реформ Мао. Эти деньги не даст наша экономика. На данный момент у нас ничего нет. Мы едва можем прокормить свой собственный народ, не говоря уже о промышленности, без которой нам не выжить.

Если в Корее нас ждет успех, —размышлял он, – то можно ли будет даже в этом случае рассчитывать, что Сталин честно расплатится с нами? Нет, нельзя исключать возможность того, что мы получим куда меньше, чем надеемся.

—Деньги... – произнес Хуайшань Хан задумчиво. – В министерстве много говорят о деньгах.

– Да, так много, – отозвался Чжилинь, – что можно подумать, будто мы превращаемся в капиталистов.

Он рассмеялся, но на лице его друга не появилось и тени улыбки.

– Здесь нет ничего смешного, – мрачно сказал Хуайшань Хан. – У нас есть немало коварных и сильных врагов, которые хотят просочиться в наши новые структуры власти. Нет сомнений, что все они приспешники капиталистов. Неужели ты настолько не в курсе последних событий?

– Так, слышал кое-что, – отозвался Чжилинь с легкой насмешкой в голосе. – Я ведь не ушел в отставку за время твоего отсутствия.

Но он думал о Советах. Он верил, что в будущем именно Москва, а не Вашингтон, станет непримиримым врагом Китая. Для Сталина, как и для других советских лидеров, следовавших его политике железного кулака, коммунизм мог существовать только в одной форме. Он видел, как любое отклонение от линии рассматривается Москвой как ересь, как потенциальная угроза ее планам мирового господства.

И в каком-то смысле путь Мао был более опасен для Советов, чем капитализм. Ведь имея дело с Вашингтоном, они могли указать пальцем на эксплуатацию богатыми рабочего класса и бедняков. Но тот же самый прием не проходил в случае с Китаем. Здесь различия были более тонкими и поэтому более сложными для их устранения, а утонченность, как хорошо знал Чжилинь, не была присуща советским политикам.

В духоте ночи закуковала кукушка. Вскоре она замолчала, однако цикады продолжали исполнять свою металлическую симфонию. Пионы, за которыми с огромным удовольствием каждый день ухаживала Сеньлинь, наполняли воздух нежным ароматом.

– Хорошо быть героем, – заметил Хуайшань Хан. – Очень важно, чтобы они имелись в стране, находящейся в переходном периоде.

Его слова звучали так, словно он пытался убедить себя. Собственная значимость становилась все более и более драгоценной для него с тех пор, как он стал сотрудником государственных сил безопасности. Чжилинь вспомнил свой разговор с Мао.

Мы будем вынуждены зависеть все сильнее и сильнее от министерства общественной безопасности, —говорил Мао.

От тайной полиции, —поправил его Чжилинь.

Да, если тебе так хочется.

И тогда Чжилинь решился на крамольное замечание.

Нельзя оправдать власть террора, —сказал он.

Не поэтому ли его не позвали на эту небольшую изысканную церемонию?Неожиданно меняя тему разговора, он спросил у друга:

– Каким образом тебе удалось спасти жизнь Мао? Хуайшань Хан вынул сигарету из серебряного портсигара с гравировкой и постучал ее концом по полированной крышке. Чжилинь заметил, что портсигар явно не китайского, а западного производства.

– Откуда он у тебя?

Либо Хуайшань Хан не слышал вопроса, либо предпочел не заметить его. Он положил портсигар в карман и закурил. Некоторое время он курил молча и, лишь почувствовав уверенность в том, что нить беседы у него в руках, промолвил.

– В Гонконге я обнаружил заговор, целью которого было покушение на жизнь Мао. Поэтому Ло Чжуй Цинь и поручил мне выполнение этой миссии. “Ты единственный, – сказал он, – кто, по нашему мнению, может успешно выполнить столь сложное задание”.

Чжилиня это не впечатлило. Он знал, что Хуайшань Хан лжет, потому что Мао уже сообщил Чжилиню, что последние несколько заданий Хан получал лично от него.

Чжилинь задумался. Его друг стоял здесь и врал ему в лицо, вместо того чтобы сидеть дома с женой, которую он не видел почти два месяца.

Почему? Хуайшань Хан неторопливо затягивался, выпуская дым из полураскрытых губ.

– Наша разведка оказалась права, – продолжил он через некоторое время.

– И вот ты вернулся домой, воин-победитель, – заметил Чжилинь резко. – Вернулся, чтобы потребовать награду.

– Между прочим, я вернулся не один, – отозвался Хуайшань Хан с легкой улыбкой. – Я привел с собой пленника.

– Пленника?

– Агента капитализма, который руководил подготовкой покушения на Мао тон ши.

* * *

– Ты видишь его? Океан. Я вижу его необъятную ширь, испещренную лунными бликами. Мне кажется, я чувствую их обжигающее прикосновение к коже так же легко, как вижу их блеск.

Сеньлинь открыла глаза и пристально взглянула в лицо Чжилиня, находившегося совсем рядом с ней.

– Ты видела его? Я говорю об океане.

– Нет.

– Интересно, почему?

Она взяла его руки в свои и перевернула их ладонями кверху.

– Я думала, если бы мы соприкоснулись... еслибы мы переплелись каким-то образом... ты бы тоже это увидел.

– Но я не могу, – сказал Чжилинь, – это твой талант, Сеньлинь, а не мой.

– Нет, – твердо сказала она. – Он наш.

Она вспомнила, как открылась ее душа, когда небо было затянуто тучами и шел дождь, а он был глубоко внутри нее. Она подумала, была ли она права, действительно ли они нуждались в более тесном слиянии плоти.

– Я уверена в этом. Я не обладала этим талантом до встречи с тобой.

– Ты хочешь сказать, до того, как я тебя взял к Фачжаню.

Веки ее затрепетали при упоминании о мастере фэн-шуй. Как она неповторима, —подумал Чжилинь. – В таком хрупком теле такой могучий дух.Это сочетание напомнило ему полупрозрачные вазы, созданные руками древних умельцев Китая. Ему вдруг пришло в голову, что красота – сила уже сама по себе.

– Нет, – возразила Сеньлинь. – Я не стану отрицать того, что случилось со мной той ночью. Я лучше, чем кто бы то ни было, знаю, что именно изгнали из моей души заклинания Фачжаня. Дух Ху Чао, супруги последнего из императоров династии Мин, – вот от чего я освободилась.

– У зла много имен.

– Ты думаешь, Ху Чао была только злой? – Сеньлинь вздохнула. – Дух ее был изуродован и отвратителен. Он был результатом того зла, которое ей причинили. Зло вошло в нее и поглотило целиком. Оно разрушило ее тело и разъело душу.

– И как же этот злой дух вошел в тебя? – спросил Чжилинь полушутливо.

– У Сонов глубокая история, – спокойно ответила Сеньлинь. – Может, Ху Чао была моей прапрапрапрабабушкой.

– Но ведь наверняка даже не известно, были ли у нее дети, – сказал Чжилинь.

– Она воскресла во мне.

Этот разговор о душах и возможных перевоплощениях раздражал его. Он был буддистом.Для него существовали земля, подъемы и спады ки,но не мистика. Тайны бытия не казались ему проявлением какого-то волшебства, но лишь частью жизни.

– Как бы там ни было, – сказал он, – зло ушло из тебя.

Сеньлинь, сидевшая в беседке из шелестящего бамбука, была словно расчерчена узкими полосками света и тьмы.

– Да, зло, – полосы света и тени лежали на изысканных чертах ее лица. – Но что-то остается. Точно лунные блики на челе океана. Что-то зовет меня. Сверкающие точки на гребнях волн, тянущихся бесконечной вереницей.

– Ты можешь сказать мне, что?

Он чувствовал жар этих десяти тысяч крошечных огней своей плотью. Они появлялись, исчезали, появлялись вновь, точно брызги звездной пыли.

Ему послышался чей-то зов...

Он открыл рот, но ни один звук не вырвался из него. Вибрации передавались от нее к нему, а затем – усеянной звездными блестками глади океана.

Где мы?

Погребенные в бездонной толще воды, там, где глубинные прохладные течения, сплетаясь друг с другом, кружатся в пространстве этой вселенной, служащей обителью иной жизни, вдыхающей не воздух, а воду.

Сеньлинь и Чжилинь соединились совершенно иначе, чем до сих пор. Еще никогда их близость не была столь полной, объятия столь тесными. В это мгновение максимального единения она поняла, что была права. Музыка, которую они слышали, видели, обоняли, осязали, была гармонией их ки,играющих одно с другим, сплетающихся...

...превращающихся в единое целое.

* * *

Корейская кампания набирала ход. Фантастическая волна побед на первом этапе породила своего рода эйфорию, поднимавшую моральный дух нации, испытавшей множество унижений во время мировой войны и теперь неожиданно обнаруживавшей себя в центре внимания международного сообщества. Если прежде, там, где китайский солдат, терпя поражение за поражением, служил объектом насмешек, то теперь народы мира вдруг стали соревноваться в выражениях восхищения свежеиспеченной китайской доблести.

По мере того как развивался успех Китая в Корее, расцветала и карьера старшего сына Мао, Мао Аньина. Был ли юноша так талантлив или, возможно, он действовал в соответствии с хитроумным планом великого кормчего, но Мао Аньин получил почетное назначение на службу в полевой штаб Второй Китайской армии.

Американские бомбардировщики, словно стервятники, кружили над лагерем, вываливая свой смертоносный груз на тех, кто замышлял там их поражение. И Мао Аньина не обошла участь многих его товарищей по оружию.

Новости сообщались Мао так быстро, как только это было возможно. Но, как нетрудно представить, определенная задержка все же имела место, пока солдаты прочесывали зловонные, дымящие развалины в поисках оставшихся в живых. В конце концов генерал узнал старшего сына Мао.

– Война, – говорил Мао Чжилиню позже, – похожа на горький чай. Сила, которую он дает телу и душе, ослабляется вкусом пепла, который остается у тебя во рту.

* * *

– Это – грех, то, что мы делаем.

– Тебе так кажется?

–Да.

– Тогда нам следует остановиться.

Она издала глубокий стон. Лоб ее был прижат к его груди.

– Я не могу.

Чжилинь провел рукой по каскаду ее волос, черных, как вороново крыло. В лунном свете казалось, будто серебряные нити были пропущены сквозь них. Он подумал о беспредельной энергии моря.

– Твой муж, – сказал он, – он интересуется твоим здоровьем?

Он никогда не называл Хуайшань Хана по имени, разговаривая с Сеньлинь.

– Он видит, как я ем, видит, как я выхожу на улицу, – прошептала она. – Этого достаточно для него.

– Вы разговариваете?

– Да, иногда.

– И... прикасаетесь друг к другу?

На сей раз была его очередь снизить голос до шепота.

– Ты имеешь в виду, близки ли мы?

Он беззвучно кивнул. Сеньлинь положила свои ладони к нему на грудь, подняла голову, чтобы между ними было расстояние. Ее черные миндалевидные глаза смотрели на него пристально, словно пытаясь пронзить тьму окружавшей их беседки.

– Мой ответ, я полагаю, важнее вопроса, но так ли?

Женщины, —подумал Чжилинь, – намного мудрее мужчин в тех вещах, о существовании которых последние часто и не догадываются.

—Поверишь, если я скажу тебе, что нет никакой разницы в том, что ты услышишь в ответ – правду или ложь?

– Нет.

– Но это так, – она погладила его по щеке, – разницы нет.

– Правда, – сказал он, – легко отличима от всего остального. В этом несовершенном мире нет иного идеала, кроме истины.

Сеньлинь широко развела руки.

– Но истина не живет здесь, в этом мире, что окружает нас. Она в да-хэй,в великой тьме, в которой обитают души всех людей. Истинно только то, что происходит, когда мы вместе в да-хэй.

– Значит, ты близка с ним?

– Ты не имеешь права задавать этот вопрос.

– Не имею права?

– Он мой муж, а не ты.

– Жестокие слова.

– Но это истина, – она взглянула на него. – Истина – твой бог, а не мой. – Ее пальцы гладили его по лицу. – Я не хотела причинить тебе боль, но ты сам сделал себе больно.

Чжилинь закрыл глаза.

– Этого нельзя было избежать?

– Нет, – сказала она, – нельзя, раз ты решил докопаться до истины.

Истина, —подумал Чжилинь. – Сеньлинь права,истина – мойбог. Мне не следовало винить Сеньлинь за ее слабость.Он заглянул внутрь себя, очищаясь от гнева.

Открыв глаза, он подумал о портсигаре Хуайшань Хана. Это было уже не в первый раз. Ему удалось только мельком взглянуть на него, но он не мог избавиться от уверенности, что что-то в этом предмете ему было знакомо.

Он взял Сеньлинь за руку и, размышляя об истине – его госпоже, сказал:

– Я хочу, чтобы ты кое-что сделала для меня.

* * *

Прошло больше недели, пока она смогла принести ему то, о чем он просил ее. Во-первых, Хуайшань Хан уезжал из города на некоторое время и брал его с собой. А во-вторых, он не расставался с ним даже дома. Сеньлинь потребовалась определенная сноровка, чтобы выкрасть его, а на остальное ушла пара минут.

Портсигар западного производства. Конечно, Чжилиню пришлось ее убеждать.

– Он мой муж, – говорила она. – Ты просишь меня участвовать в заговоре против него.

– Ты уже участвуешь в нем, – сказал он.

– Он твой лучший друг, – возразила она. – Почему ты это делаешь? Друзья не устраивают заговоры друг против друга.

Тонкий серп луны, очень похожий на тот, что всходил над садом Фачжаня в памятную ночь, плыл среди легких кучевых облаков, разрывая их своими острыми рогами, словно тонкую материю.

Чжилинь подумал о том, что коммунисты сделали с Сеньлинь. Интересно, знал ли об этом Хуайшань Хан? Наверное, нет. С чего бы ей рассказывать ему? А самому бы ему никогда не пришло в голову расспрашивать.

—Я думаю не о друзьях, – сказал он. Он говорил сейчас не только с ней, но и с самим собой. – Я думаю о Китае. Недавно ты сказала мне, что истина – мой бог. Да, наверно, это так. Я тружусь для Китая. Я бы с радостью отдал свою жизнь, чтобы быть уверенным в его будущем.

– Почему ты беспокоишься о будущем Китая? Как ей все это объяснить? Как заставить ее увидеть, что он небесный страж своей страны?

– Кто правит Китаем, – сказал он, – однажды будет править и всей Азией. Если Китай сделает ошибку, если он попадет не в те руки или под влияние зла, дороги назад может уже не быть. Китай так огромен, народы его так многочисленны, что, начав проводить одну политику, впоследствии уже ничего не сможешь изменить. Своей медлительностью и неповоротливостью Китай похож на бегемота. – Китаю нужен страж, кто-то, кто сможет гарантировать, что страна сумеет выжить, разбогатеть и в конце концов стать сильной. Кто-то нужен. Цзян.

Сеньлинь не мигая смотрела на него некоторое время, а потом спросила:

– То есть ты?

– Я делаю только то, что надо делать.

– Но откуда ты знаешь, что следует делать? – спросила она. – Тебе ведь не дано предвидеть будущее.

– Да, не дано, – отозвался он. – Большей частью я действую в темноте.

– Должно быть, ты совершаешь ошибки из-за этого. Наверное, тебе приходится сожалеть о каких-то действиях.

– О некоторых – да, – согласился он. – Жаль, конечно, но боюсь, что этого нельзя избежать.

Пальцы ее скользили по его запястью, пока не сомкнулись в кольцо вокруг его предплечья.

– Но никогда, – ее голос упал до шепота, – никогда больше...

–Что?

Ее лицо было рядом с его. Он чувствовал ее сладковатый запах, похожий на жасмин с медом.

– Теперь у тебя есть да-хэй.У нас есть да-хэй.Великая тьма.

– Ты хочешь сказать, что, заглянув в да-хэй,можно прозреть будущее?

– Возможно.

Он рассмеялся.

– Значит, наверняка это да-хэйсказала тебе, что ты должна принести мне серебряный портсигар своего мужа.

– Да, – серьезно повторила она, – сказала.

– Это абсурд, Сеньлинь.

Внезапно она крепче обхватила его руками.

– Послушай, – ее низкий голос звучал настойчиво. – Не делай этого. Я умоляю тебя, не проси меня.

– Я не понимаю, почему. Ты всегда можешь отказать мне.

– Не могу.

Он рассмеялся, но смех его прозвучал как-то неестественно.

– Ты не можешь отказать мне ни в чем?

– Дело не только в этом, – возразила она.

Сеньлинь прижалась к нему так, что он почувствовал, как торопливо бьется ее сердце. Инстинктивно он обнял ее, словно пытаясь защитить, уберечь. От чего?

—Ты ищешь истину, – шепнула она ему на ухо. – Вот почему я обязана принести тебе то, о чем ты просишь.

– И что тогда?

– Было бы лучше – гораздо, гораздо лучше, – если бы ты не докапывался до правды на сей раз.

– Почему? Что тебе известно об этом деле?

– Ничего, – неожиданно она расплакалась и повисла на нем. – Я вижу...

– Что, – спросил он, – что ты видишь? Она теперь открыто рыдала, ее крошечные зубы кусали его плечо.

– Сеньлинь, что ты видишь?

Она сильно содрогнулась и ответила:

– Конец.

Но, верная своему слову, она послушалась его. И опять предала Хуайшань Хана. Она принесла Чжилиню портсигар.

– У тебя мало времени, – сказала она, явившись туда, где он ждал ее в бамбуковой беседке. – Хуайшань Хан только что вернулся, Будда знает, откуда. Сейчас он спит перед ужином. Но скоро он проснется.

Тон ее голоса, так же, как и сами ее слова, заставили Чжилиня почувствовать себя героем детской волшебной сказки. Он вспомнил американскую историю, которую читал на занятиях английского языка в университете в Шанхае, “Джек и Великан”. Не напоминал ли Великан-людоед, персонаж этой сказки, Хуайшань Хана?

Чжилинь взял у нее портсигар и тщательно осмотрел его. Филигранный серебряный орнамент мерцал в тусклом свете уходящего дня. Да, эта вещь была ему знакома. Но откуда?

Он перевернул портсигар и обнаружил тисненую надпись: “Сделано в США”. Чжилинь почувствовал себя так, словно на него вылили ушат ледяной воды; он полагал, что портсигар имеет английское происхождение.

Он вновь повернул его крышкой вверх и открыл. Под изящно сработанной упругой пластинкой торчали отвратительные русские сигареты Хуайшань Хана. Что-то на внутренней стороне крышки привлекло внимание Чжилиня, и он слегка наклонил портсигар от себя, подставляя его последним багровым лучам уходящего солнца. Ему удалось разобрать инициалы, выгравированные на серебре, английские буквы: “P.M.D.”

И – может, это и было да-хэй —понял все: почему Хуайшань Хан лгал ему о своей миссии с самого начала, почему отказался отвечать на вопрос Чжилиня о том, откуда у него портсигар. И самое ужасное, он понял, кого Хуайшань Хан привез домой на привязи, как свинью к мяснику, кто был руководителем заговора против Мао.

Чжилинь почувствовал боль в сердце и медленно, медленно опустил голову, пока его лоб не коснулся блестящей гравированной поверхности портсигара.

На улицах Пекина и Шанхая, среди общин Кантона и Хунаня, среди бесконечных рисовых полей, бамбуковых рощ, вдоль берегов извилистой Янцзы – по всему Китаю – был слышен топот ног, обутых в форменные сапоги.

Ночи наполнились зловещими звуками. Шарканье металлических подков о полы прихожих, резкий стук в двери, командные выкрики. В душах людей царили смятение и страх, когда их соседей вытаскивали из постелей и без объяснений уводили куда-то в густой туман.

Китай превратился в страну репрессий, где правил террор, раскинувший свою всеобъемлющую сеть по всей стране.

В каждом городе Хуайшань Хан задумал создать сеть местных комитетов, каждый из которых надзирал бы примерно над сотней дворов. То же касалось и деревень, где каждый ксиан —сельский административный комитет – осуществлял ежедневный контроль за рисовыми полями и фермами.

Эти органы, доказывал Хуайшань Хан, были крайне важны для контроля над огромным населением. Кроме того, в них легко проникали сотрудники аппарата сил безопасности. На каждом уровне китайского общества находились шпионы, работавшие на министерство общественной безопасности. И в результате – стук сапог по ночам, резкие приказы, непонятные исчезновения.

– Нам только надо посмотреть на французскую революцию, – говорил Мао, обращаясь к Чжилиню. – Или, если ты предпочитаешь более восточный пример, на марксистскую революцию в России, чтобы отыскать свое историческое прошлое.

Мы находимся на стадии раннего детства. Мы вырвали старое, коррумпированное, дегенерировавшее и на этом месте строим новую страну, начиная с самых основ. Наша первая задача – построить государственный механизм, потому что это – двигатель, без которого Китай не сможет пробудиться. Традиционные враги восстановления – гражданская война изнутри и иностранное вторжение извне. Больше всего нам следует бояться американцев, Ши тон ши. Американцев, которым мы противостоим в Корее; американцев, которые продолжают сыпать деньги и вооружение в сундуки националистов; американцев, которые превратили Тайвань в свою колонию. Все это они делают потому, что боятся меня, Ши тон ши. Потому что знают, что их протекционизм привязывает к ним националистов. Без американской помощи националисты – ничто, пусть даже они сами и не видят этого. Сейчас, полностью зависимые от американской помощи, они стали марионетками капиталистов. Они послушно выполняют любые приказания американского президента.

Мао метался в маленькой комнате, словно тигр в клетке.

– Контрреволюция, подогреваемая американцами и националистами, уже поднимает голову. Раз американцы могут напасть на Корею, их следующим шагом вполне может стать Китай. Этого нельзя допустить.

– И репрессии – единственный путь? – спросил Чжилинь.

– Вспомни нашу историю, Ши тон ши, – коротко ответил Мао. – Это единственно верный путь. – Он хмыкнул. – Мало кому нравится переучиваться. Люди часто не подозревают о том, в чем состоит их благо. За них вожди обычно думают об этом.

– Вожди обычно навязывают свою волю.

– Верно, – согласился Мао, очевидно не уловив сарказма в голосе своего собеседника.

Чжилинь попросил чаю и, когда его принесли, задумчиво стал смаковать ароматную жидкость.

– А что будет с пленником, которого Хуайшань Хан привез из Гонконга?

– А? – казалось, Мао вдруг растерялся. И, чтобы скрыть растерянность, притворился, будто занят тем, что наливает себе чай. – М-м-м, да... Я на минуту забыл, что вы с Хуайшань Ханом так близки. Ну, ладно. – Мао опрокинул в рот чай и нахмурился, словно вкус был ему неприятен. Но тем не менее налил себе еще. – Официально еще ничего не решено. Я раздумываю над тем, как получше использовать шпиона. Нет сомнений, его надо примерно наказать, чтобы другим было неповадно совать свой нос в наши дела.

Самое странное, —думал Чжилинь, – что Мао, вопреки обыкновению, ходит вокруг да около, и к тому же с того момента, как я затронул эту тему, он ни разу не посмотрел мне в глаза. И это Мао, который всегда держался со мной очень открыто, который своим сверлящим взглядом обезоруживает любого, кто пытается противоречить ему даже в самых незначительных вещах.

—Тебя так интересует этот человек? – спросил Мао.

– Я хочу побеседовать с ним.

– Не думаю, что это удачная мысль, – отозвался Мао. Содержимое чашки безраздельно владело его вниманием. – Он собственность государственных сил безопасности. Это не твоя епархия.

– Она стала бы моей, если бы ты отдал приказ.

– Ло Чжуй Цинь не будет в восторге от такого приказа. Более того, он будет отдан на рассмотрение Кан Шэну. – Мао говорил о главе тайной полиции китайской компартии. – Как я им это объясню?