Текст книги "Во власти женщины"

125)

Всякий новый город, мимо которого мы проезжаем, повергает меня в бесполезные размышления об огромном количестве населяющих его людей и автомобилей (что, в конечном счете, можно отнести ко всему миру в целом). Например, Антверпен. Чтобы проехать мимо него, требуется не меньше получаса. А ведь поезд, как мне кажется, идет быстро. Улицы, окна, парковки, куда ни глянь. Меня просто убивает мысль обо всех этих людях. Точное число тут теряет всякий смысл. Я не в состоянии представить себе это количество. Я даже вообразить себе не могу, как широко мне пришлось бы улыбаться, если бы я со всеми этими людьми водил дружбу (одной улыбкой от уха до уха вряд ли отделаешься). Нас, людей, развелось такое количество, которое не воспринимается моим сознанием даже в абстрактной форме. И мне кажется, что Бог в этом случае исходил из нереалистических амбиций. Лучше бы он их несколько остудил. Что ему стоило остановиться хотя бы после Антверпена?

Сказал бы: хватит. Точка.

Так нет же, не сказал. А мы теперь расхлебываем.

126)

Марианна будит меня и говорит, что вся Бельгия похожа на одну большую строительную площадку. Какая-то тотальная реконструкция. Я спрашиваю, когда она успела увидеть всю Бельгию. Она видела больше чем достаточно, говорит она. Я смотрю в окно и соглашаюсь, что действительно вид не очень красивый, однако вердикт, вынесенный Марианной, кажется мне не совсем справедливым. Несмотря ни на что, страна обладает своей потаенной красотой. Марианна тычется в меня носом и говорит, как трогательно, что я всегда заступаюсь за слабого. Бельгия вовсе не слабая, говорю я. Но Марианна думает наоборот. Бельгия слабее самых слабых.

127)

За окном понемногу начинается Париж. Я надеваю башмаки и не скрываю своей радости.

Еще до того, как поезд остановился, Марианна спрашивает, не лучше ли нам сразу же пересесть на другой поезд и ехать дальше. Я поражен и спрашиваю, неужели ей не хочется побывать в Париже. Она говорит, что теперь это уже не так важно. Если мы не будем выходить из поезда, говорю я, мы не сможем сказать, что были в том или другом месте. Марианна считает, что это не более чем вопрос дефиниции и, кроме того, ей плевать на то, что мы скажем потом знакомым.

Главное – чего нам хочется здесь и сейчас. Но сейчас мне хочется в Париж, объясняю я. Хочется принять душ, поглядеть на людей, посидеть в парке, выпить вина, расслабиться. И еще немаловажно, что в поезде мы не можем заниматься любовью, говорю я (полагая, что этот весомый аргумент заставит ее уступить). Почему не можем? – удивляется Марианна, и я жду, что она тут же продемонстрирует мне, что я не прав, но она ничего такого не демонстрирует. Только дает мне понять, что еще неизвестно, захочется ли ей заняться со мной любовью в номере парижской гостиницы. Тем не менее мы не пересели на другой поезд. Мы выходим из здания вокзала, оглядываемся по сторонам, и мне нравится то, что у меня перед глазами. Марианна решительно настроена доказать мне, что остановка в Париже – ошибка, так чтобы через пару дней я сам признал, что нам следовало поехать дальше.

128)

Мы мотаемся на парижском метро по всему городу из конца в конец, и эти поездки мгновенно развеивают миф о баснословно дешевых и уютных гостиницах и пансионах, которые, по слухам, встречаются в этом городе на каждом шагу. В конце концов мы устраиваемся в гостинице. В черте города и по сносной цене. Марианне номер не нравится, и она не упускает случая довести это до моего сведения.

129)

Марианна отказывается покидать гостиницу. Мне кажется, что с ее стороны это непоследовательно, ведь она сама утверждала, что номер ей не нравится. Очень может быть, что в других местах Парижа гораздо приятнее, говорю я. Но нет. Она предлагает, раз уж мне так этого хотелось, провести день в Париже, после чего можно ехать дальше. Мне понравилось это предложение, поэтому я взял книгу и отправился в парк. Я читаю. Иногда поднимаю глаза и смотрю по сторонам. В парке много гуляющих, и меня одолевают разные мысли. Кто-то кормит голубей. Мимо проходят папаши с сынишками. Они смешно несут футбольные мячи, так носят мячи только отцы в больших городах (они вполне овладели искусством держать мяч пальцами одной руки, чтобы не испачкаться, – рука согнута, пальцы напряженно растопырены, словно это не мяч, а поднос с хрустальными бокалами). Эти папаши играют в футбол со своими отпрысками, не вынимая рук из карманов широких плащей. Этакая элегантная небрежность. Играют не без энтузиазма, но с небольшими перерывами на разговор со знакомыми – чаще всего с мамашами ровесников своих сыновей. Потом они подхватывают мячи. Водружают их на пальцы и уводят своих чад из парка.

Я снова принимаюсь за чтение. Но трудно удержаться и не глядеть на людей. Мое внимание привлекает группа мальчишек, они бегают и смеются. Большинство из них негритята. Совершенно очаровательные. Они прыгают и веселятся, не зная удержу. Наверное, для них это самый веселый день недели. Матерей поблизости нет (не говоря уже об отцах). На негритятах красные шапки, их веселье перерастает в настоящее буйство, у них свой изощренный способ пугать голубей. Меня озаряет: мне хочется написать о них небольшой рассказ. Я назову его «Воскресенье для негритят». Я доволен собой и набрасываю кое-какие мысли на обратной стороне конверта. Вечером я пишу рассказ целиком. Я улыбаюсь, рассказ кажется мне недурным. Я читаю его Марианне, но она не видит в нем ничего особенного. На другой день рассказ мне тоже уже не нравится.

130)

Завтрак. Официант спрашивает, как нам сварить яйца, и Марианна объясняет ему по-французски. На это уходит много времени, но официант нисколько не торопится. Ей все равно, как будут сварены яйца, говорит Марианна, а вот мне хочется яйцо вкрутую, и она все это растолковывает официанту. Он кивает и записывает (а апельсиновый сок?). Нам приносят яйца, и Марианне ее яйцо не нравится. Она к нему даже не притронулась: оно слишком жидкое. Но разве она не сказала, что ей все равно, как его сварят? Да, но она забыла. Она знала, что с яйцами что-то бывает не так, но что именно, совершенно забыла. В конце концов мы делим пополам мое яйцо, и Марианна говорит, что любит как раз такие яйца.

131)

Я покупаю бутылку вина и спрашиваю, не хочет ли Марианна выпить. Она с удовольствием выпьет, но предупреждает, что у нее нет настроения заниматься любовью (в том случае, если я на это надеюсь). Я огорчен и спрашиваю почему. Да так, атмосфера в этом городе не располагает к любви, говорит Марианна. Но ведь я-то здесь, и я располагаю к этому, говорю я. Но она говорит, что подобные вещи зависят от многих причин (в нужный момент должны сойтись самые разные чувства и настроения, и это зависит не только от меня, хотя сам по себе я достаточно мил). Чуть что не так, и все пропало, говорит Марианна и вздыхает (как будто хочет сказать, что она сама и не прочь бы, но не все от нее зависит). Значит, мы должны радоваться, что хоть иногда все сходится? – спрашиваю я. Да, именно так она и считает.

132)

Марианне неведомо чувство меры, когда дело касается почтовых открыток. Рут и Гленну она пишет, что у нас все замечательно и что вид с Эйфелевой башни производит огромное, почти пугающее впечатление. Но ведь ты там даже не была, говорю я. Это же сплошная ложь, Марианна. Ей это безразлично. И она критикует меня за то, что я слишком люблю выставлять напоказ свое правдолюбие. Почтовая открытка – это только игра в слова и понятия, говорит она. Это сродни поэзии. С ее точки зрения, такая ложь невинна и вовсе не противоречит природе человека. Я шокирован. И говорю ей, что одно только словечко «замечательно» сразу выдает ее несерьезное отношение к тому, что она пишет в открытке. Марианна смотрит на меня. И говорит, что должно пройти какое-то время, прежде чем зайдет разговор о том, чтобы снова заняться со мной любовью.

133)

Я говорю, что не хочу иметь никакого отношения к ее почтовым открыткам, и Марианна, не моргнув глазом, предлагает, чтобы мы разделили обязанности: она будет писать открытки, а я тем временем пойду в прачечную и перестираю наше белье. У меня нет сил спорить. Я собираю белье и ухожу. Я догадываюсь, что слишком легко позволил ей одержать победу.

Когда я возвращаюсь, она говорит, что этот случай должен научить меня покладистости. Совместная жизнь состоит из бесконечных компромиссов, говорит она.

134)

Марианна спрашивает, не заметил ли я, что в Париже наши отношения стали враждебными. Я соглашаюсь. И она хочет знать, не догадываюсь ли я, отчего так происходит. Я говорю, что не знаю (может, мы просто немного устали?). Марианна считает, что виной всему атмосфера бессердечности, которая неизбежно должна царить в таком большом городе. Ты так считаешь? – спрашиваю я и обдумываю ее слова с разных точек зрения. И соглашаюсь, что она, возможно, права. Мы пьем вино, разговариваем и после нескольких рюмок мы говорим только о приятном и вновь становимся друзьями.

Мы не чувствуем здесь человеческого к себе отношения. В самой идее большого города есть что-то нездоровое. Большой город противоречит человеческим инстинктам и побуждает нас выплескивать наружу все самое плохое, говорим мы. И вдруг мы чувствуем себя одинокими (вовсе не вдруг, говорит Марианна, это чувство охватило ее, как только поезд подошел к перрону). Разве кто-нибудь вспомнит о нас, если мы уедем отсюда? – спрашивает она. Я говорю, что даже не могу себе такое представить. Нас обоих гнетет мысль, что здесь мы никому не нужны. Но кое-что мы можем сделать вместе, предлагаю я. Выйти в город, пообедать где-нибудь, сходить в музей и так далее (Марианна еще ни разу не покидала гостиницу). Да, можем, соглашается она, но все это доставило бы ей гораздо больше радости, если бы она знала, что мы вскоре поедем дальше. Я говорю, что можно отправиться дальше хоть завтра, она обнимает меня и говорит, что я не должен воспринимать это как давление с ее стороны, но если я искренне этого хочу, то она безмерно счастлива. Я хочу искренне.

Я наливаю нам еще вина, мы пьем и рассуждаем о нездоровой атмосфере большого города (странно, что здесь вообще могут жить люди, говорим мы в конце концов). И вдруг оказывается, что мы согласны почти во всем.

135)

Мы долго сидим и разговариваем. Нам хорошо. Марианна считает, что время от времени поговорить очень полезно. Мы сидим в огромной кровати в нашем номере, и почему-то нам вдруг становится легко откровенно обсуждать наши отношения. Я говорю, что мне странно, что мы вместе. Все произошло так неожиданно. Я даже не думал об этом, и моя воля не играла тут никакой роли. Марианна говорит, что именно такие отношения бывают, как правило, самыми крепкими. Я говорю, что, по-моему, она знает очень много. Комплимент попадает в самое яблочко. Марианна вспыхивает и хорошеет. И говорит, что я для нее очень важен, хотя она понимает, что иной раз в это трудно поверить. Она прекрасно знает, что иногда я испытываю фрустрацию, говорит она. Меня радует, что она это знает.

И мы беседуем о нашем путешествии. Я говорю, что почти раскаивался, что мы поехали путешествовать, но теперь все стало гораздо лучше. Она согласна со мной. Она говорит, что сперва жалела, что подала мне мысль сделать остановку в Париже. Ведь это, бесспорно, ее заслуга, что мы здесь остановились (честно говоря, я сам никогда бы этого не подумал, если бы она не заявила об этом как о само собой разумеющемся факте). Но теперь мы договорились, что едем дальше, и я только спрашиваю куда. Она считает, что это не так важно. Давай сойдем с поезда, когда почувствуем, что так надо, предлагает она. Отлично, мы так и сделаем. И вдруг как-то сами собой (за разговором) все настроения и чувства, которым уже давно следовало сойтись, сходятся, и мы там же в постели начинаем заниматься любовью. Марианна гладит меня по волосам, по всему телу и спрашивает, не могу ли я попробовать сзади. Разумеется могу, что мне стоит. Мы принимаем душ и оба чувствуем себя значительно лучше. И Марианна встречает аплодисментами мое предложение где-нибудь пообедать (и, может быть, потом пойти в джаз-клуб?). Ей кажется, что я мастер выдумывать что-нибудь интересное.

136)

Ты никогда не рассказываешь о себе, говорит Марианна и пристально смотрит мне в глаза. Я теряюсь. Неужели никогда? (Я определенно знаю, что она ошибается.) И я спрашиваю, что в таком случае она хотела бы узнать? Ну, это уж не ей решать, говорит Марианна. Это я должен решить сам. Тут мне никто не может помочь. Вообще, мужчинам свойственно блокировать некоторые интимные стороны своей жизни (не я один такой). Кроме того, всем известно, что мужчины более замкнуты, чем женщины, говорит она (вам не так легко открыться даже самим себе), и она легонько гладит меня по волосам, ей меня жалко, но в то же время она пытается подчеркнуть, что на карту поставлена любовь. Понятно, говорю я. И еще она считает, что я должен больше работать над собой. Человек должен развиваться, совершенствоваться, говорит она. Нельзя останавливаться, иначе наступает застой.

Я спрашиваю, говорит ли она это ради моего блага или преследует собственные цели. Она возмущается. Одно то, что я способен задать такой вопрос, обнаруживает с моей стороны полное непонимание предмета разговора. Я отвечаю, что со мной все в порядке и мне хорошо без всякого самокопания. Но Марианна только качает головой: так думать легче всего, говорит она, но время все расставит по своим местам. Она считает, что меня ждет жестокое разочарование, когда я пойму, что она была права (и еще она говорит, что многие заблуждаются, думая, что им хорошо, когда на самом деле это не так).

Я говорю, что, по-моему, она совершенно запуталась, и это обижает ее. Время покажет, кто из нас больше запутался, говорит она, и я понимаю, что она голову готова отдать на отсечение, что запуталась не она.

137)

Я говорю, что не прочь провести вечер один. Может быть, прогуляться. Побыть наедине с собой. Марианне тоже хочется побыть одной. Она сама давно собиралась мне это предложить и теперь сердится, что я ее опередил. Я не должен думать, что мне больше хочется побыть одному, чем ей.

Мы отправляемся на прогулку поодиночке. Но часа через два случайно встречаемся в книжном магазине. Мы не знаем, как нам теперь себя вести. Я спрашиваю, не хочет ли она выпить пива, но она говорит, что это вопрос с подвохом. Однако это вопрос без подвоха, и вскоре мы уже сидим и пьем пиво. Мы оба хмуримся, но вот один из нас улыбается, и другой улыбается в ответ. Мы снова друзья. Остаток вечера мы бродим взявшись за руки. Марианна несколько раз прыскает над тем, что я говорю. Хотя я не говорю ничего смешного.

138)

На другой день мы, однако же, не уехали. Раз мы решили, что покинем Париж, спешки больше нет, говорит Марианна (сегодня или завтра – какая, собственно говоря, разница?).

139)

Я обещаю Марианне купить сыра. В большом супермаркете сыра столько, насколько хватает глаз. Выбрать, конечно, трудно. Я поглядываю на пожилую чету справа от меня. Они открывают одну коробочку камамбера за другой, нажимают на сыр пальцем и что-то говорят друг другу. Вид у них скептический. Чем я хуже? Я тоже открываю коробочку и нажимаю пальцем на сыр. Ощущение приятное. Я беру сыр и ухожу. Супружеская чета долго смотрит мне вслед. Они немного завидуют, что я так быстро нашел подходящий сыр.

140)

Мы бродим по улицам и ничего не делаем. И ничего не говорим. Галерея. Марианна хочет зайти в нее. На стенах висят странные картины, и Марианна объясняет мне, что это современное искусство. Большинство картин отличаются приятным цветом. Одна из них совершенно красная. На ней крохотная синеватая фигурка человечка, который пытается маленьким копытцем поймать большое синее пятно. Естественно, что это невозможно. Кроме того, по углам картины расположены три или четыре желтых квадрата. Картина мне очень нравится. Марианна в сомнении. Говорит, что большого восторга у нее эта картина не вызывает. Интересуется, почему она нравится мне. Я говорю, что узнал в человечке себя. Он пробует поймать что-то большое чем-то очень маленьким. Это трогательно и немного жалко. Марианна говорит, что иногда я высказываю очаровательные банальности. По ее мнению, мои слова многое говорят обо мне самом. Я спрашиваю, что же они говорят обо мне, но Марианна не хочет этого сказать. Ты такой странный, говорит она. Говоришь столько странных вещей. Я спрашиваю, не кажется ли ей, что во мне есть тайна, но на это она не отвечает.

141)

Мне хочется купить эту картину. Марианна считает, что это экстравагантный поступок. Разница между хотеть и обладать огромна, говорит она. Разумеется, соглашаюсь я. Она огромна в конкретном смысле. В абстрактном – тоже. Была картиной одной из многих и вдруг стала моей. Это же настоящая революция. И тем не менее я хочу ее купить. Она будет мне напоминать о Париже, говорю я. Это была бы трогательная история. Но я не стремлюсь создавать истории. Отнюдь нет. Если я куплю картину, она станет частицей меня. Она будет висеть у меня на стене всю жизнь. Будет свидетельствовать о том, что я когда-то совершил путешествие. И еще я сказал, что для меня важнее пустить деньги на вечные ценности, чем на красивую жизнь и изысканную жратву.

Я замечаю, что уже несколько минут говорю только я. Это на меня не похоже. Вот так вот, закругляюсь я. Сказал, что думаю. Марианну явно обескуражила моя решимость.

Ну так возьми и купи ее, говорит она (но пусть я не думаю, что она будет таскать за мной эту картину по всей Европе). Я говорю, что этого у меня и в мыслях не было.

142)

Марианна спрашивает, сколько стоит картина, и мы узнаем, что художник молодой, неизвестный и очень заинтересован в том, чтобы картина была продана. Галерейщик начинает звонить по телефону, и в конце концов ему удается связаться с художником. Некоторое время мы торгуемся. Марианна выступает в качестве посредника. Оказывается, что художнику нежелательно, чтобы картину увезли из Франции. Я говорю, что он получит мой адрес и может в любое время (хоть зимой, хоть летом) приехать ко мне и посмотреть на свою картину. Но он не верит, что из этого что-нибудь получится. Он уже сыт по горло такими обещаниями. Наконец я говорю, что вряд ли ему стоило такого уж большого труда написать эту картину. Напишет себе новую. Художник взрывается и говорит, что плевал он на наши деньги и катитесь, дескать, на все четыре стороны. Прекрасно, говорю я. Прощайте. Но тогда и художник, и галерейщик вдруг спохватываются и возбужденно обмениваются несколькими фразами. Я получаю картину. И цена у нее вполне сходная. Я прошу Марианну попросить галерейшика упаковать картину, а художник по телефону все-таки спрашивает мой адрес.

143)

Когда мы выходим на улицу, Марианна бросается мне на шею. Она говорит, что я был решителен и сексуален. Она увидела меня в новом свете, и ей это нравится. Держась за руки, мы идем к нашей гостинице, Марианна гордится мной и целует у всех на глазах. Я прошу ее поостыть.

По дороге она все время вспоминает, каким несговорчивым был галерейщик и как здорово я его обработал. Марианна убеждена, что я поразил не только ее, но и самого Господа Бога озадачил, и я чувствую, что должен попросить ее немного угомониться. Будет тебе, говорю я, перестань.

В номере у нас с Марианной все опять сходится, и мы проводим остаток дня в постели. Я начинаю понимать, что нужно, чтобы у нас с Марианной все сходилось.

144)

Мы находим витрину, в которой выставлено множество калькуляторов. По непонятной причине мы слишком долго стоим и разглядываем их. Я выбираю один из самых дешевых. Марианна считает, что с моей стороны это снобистская блажь. Но это не так. Другие калькуляторы наверняка гораздо лучше, говорит она. Во всяком случае, они больше, говорю я. И безусловно лучше, считает Марианна. Пусть так, но мне нравится маленький и дешевый. Она считает, что это противоречит законам логики. Если кто-то и покупает тот калькулятор, который понравился мне, то делает это исключительно из-за цены, настаивает она. Я говорю, что теперь она уподобилась лестадианцам. Ей не мешало бы научиться различать нюансы мысли и вкуса так же, как и нюансы языка. Марианна задумывается. Потом спрашивает, зачем мне калькулятор. Низачем, просто так. Ну а если бы мне действительно был нужен калькулятор (если бы я был бухгалтером)? Тогда другое дело, но ведь, строго говоря, спор совсем не о том.

Марианна считает, что мы теряем слишком много времени на подобные споры, а я говорю, что мне это нравится. Когда изучаешь жизнь достаточно долго, приходишь к выводу, что она состоит из таких вот простых вещей, говорю я. Марианна фыркает и говорит, что я слишком молод и ничего еще не изучал достаточно долго. Но я уверен, что, даже прожив до восьмидесяти пяти лет, я не изменю своей точки зрения. Тогда Марианна говорит: поживем – увидим, я так и знал, что она это скажет.