Текст книги "Разбойник Кадрусс"

XXXI
Сватовство

Чрез несколько дней после этого кавалер де-Каза-Веккиа и его друг маркиз де-Фоконьяк направлялись к Магдаленскому замку. Изящный наряд показывал, какую важность приписывали они этому визиту.

Гильбоа был так удивлен их неожиданным приездом – особенно после довольно колкого разговора с маркизом, который он имел на последнем балу при дворе, что не успел даже избавиться от их посещения. Они были уже возле него, а он не успел ещё придать своему лицу тот благодушный вид, который не оставлял его почти никогда. Эго движение досады не могло укрыться от двух таких проницательных людей, как те, имена которых лакей провозгласил в дверях той самой гостиной где происходил знаменитый разговор.

Фоконьяк, бесцеремонно сев в кресло, которого ему не предлагали, указал на другое своему другу кавалеру и на третье барону де-Гильбоа.

– Садитесь, господа, – сказал он с надменным видом: – мне, право, было бы жаль, если б вы остались на ногах, тем более, что разговор, который я буду иметь с бароном, может быть продолжителен…

– Могу я узнать, господа, – произнес наконец Гильбоа опомнившийся от изумления, взбешённый, но ошеломлённый самоуверенностью маркиза: – что стало причиною посещения такого…

– Как же, любезнейший! – перебил Фоконьяк: – ничего не может быть легче. Во-первых удовольствие пожать руку человеку, с которым желаешь вступить в дружеские отношения.

– А мне кажется, – дерзко сказал Гильбоа: – что после нашего разговора на бале вам вовсе не следовало бы приезжать в Магдаленский замок.

С этими словами барон встал. Это значило, что он выпроваживает своих гостей. Однако ни кавалер де-Каза-Веккиа, ни маркиз не пошевелились. Фоконьяк только с самым очаровательным движением указал барону на кресло, с которого он встал, и сказал с самой любезной улыбкой:

– Садитесь же, любезный барон!

Гильбоа, пораженный такою дерзостью, взглянул на колокольчик, а Фоконьяк продолжал:

– Это бесполезно, любезный друг. Вы обязаны выслушать меня.

– Сделайте же одолжение – объяснитесь.

– А я уверен, что вы уже поняли меня. В уверенности, что нисколько вас не удивлю, я скажу вам просто, с благородной откровенностью, приличной таким людям как мы: Барон де-Гильбоа, я имею честь просить у вас руки вашей племянницы.

– Для кавалера де-Каза-Веккиа? – спросил барон, взглянув на Жоржа, который не мог не улыбнуться ошибке владельца Магдаленского замка.

Фоконьяк увидел эту улыбку и вспомнил шутки своего друга. Ему надо было на ком-нибудь выместить свою досаду и он сказал:

– Кажется, я выразился довольно ясно. Неужели я должен повторить? Извольте. Я имею честь просить руки вашей племянницы.

Произнося эти слова, гасконец поклонился до земли.

– Для себя? – вскрикнул Гильбоа.

– Для меня, – ответил Фоконьяк, лицо которого выражало такой сильный гнев, что барон не посмел притвориться, будто не понимает. Поклонившись в свою очередь, барон отвечал:

– Будьте уверены, что моя племянница и я очень чувствительны к чести, которую вы оказываете нашему дому. Однако я замечу, что разница в летах между вами и моей племянницей кажется мне серьёзным препятствием…

– Как? – перебил Фоконьяк: – что вы говорите о моём возрасте, барон? Мне не хотелось бы вас оскорблять, но ведь вы старше меня.

– Ну и что ж такое?

– Ведь вы и сами думаете о союзе, в котором будет гораздо больше разницы в летах.

– Полноте! – возразил хозяин Магдаленского замка, который хотя был уверен, что его планы на племянницу не могли быть открыты, не мог не покраснеть при мысли, что маркиз пронюхал о них.

– Как, полноте! – сказал Фоконьяк: – маркиз Алкивиад де-Фоконьяк никогда не говорит того, в чем он не уверен.

– Я не знаю, на что вы намекаете, – продолжал Гильбоа – но вы должны видеть в моих ответах нерешимость дяди, который дрожит при мысли расстаться навсегда со своими питомицами. Но у меня нет другой воли, кроме воли их самих. Вы мне позволите посоветоваться с ними?

После этой длинной фразы барон поклонился; как все трусы, он думал выиграть время, в полной уверенности, что со временем он расстроит все замыслы этого неожиданного жениха. Он ошибался, потому что Фоконьяк сказал с наружным смирением:

– Это справедливо, любезный барон, ваше замечание так естественно, что я не могу не согласиться с ним, но смею надеяться, что я не могу иметь более жаркаго адвоката. Я уверен, что буду иметь успех; вы станете так горячо уговаривать ее.

– О! – ответил Гильбоа, начинавший терять терпение: – Я буду также откровенен с вами, маркиз. Не ожидайте от меня ничего подобного… Не зная вашего состояния, я думаю, однако, что разница должна быть велика…

– Знаю, – перебил Фоконьяк – я знаю, что девица Мария де-Гран-Прэ…

– Как?! – перебил в свою очередь Гильбоа маркиза, обрадовавшись, что речь идет не о миллионерше-Жанне: – Как?! Вы просите руки Марии?…

Восклицание барона обнаруживало такую искреннюю радость, что Жорж и Фоконьяк не могли не улыбнуться.

– Точно так, любезный барон, – сказал Фоконьяк: – желение мое состоит в том, чтобы сделаться супругом восхитительной Марии. Будьте ходатаем за меня пред этой очаровательной особой.

Нечего было сомневаться, речь шла о Марии. Какое это было счастье для Гильбоа! По крайней мере, он так думал. Освободиться от племянницы, которая своими советами, по всей вероятности, помогала Жанне противиться его воле; иметь родственником этого человека, который казался ему чем-то вроде домового; избавиться от издержек, которые были гораздо более, чем посторонние предполагали – не должен ли он, делая подарок одной племяннице, одарить и другую, а иначе Жанна не приняла бы. Потом такая прекрасная партия! Мария будет маркизой! Это было неожиданно! Это было просто великолепно!

Барон встал и, крепко пожав руку Фоконьяку, уверил его, что он не может иметь более усердного ходатая.

– Стало быть, милый будущий дядюшка, мы прекрасно сойдемся относительно приданого.

– Приданого? – повторил барон и лицо его вытянулось. – Но ведь вам известно…

–. И относительно свадебной корзинки, – продолжал невозмутимо Фоконьяк.

– Свадебной корзинки?! – повторил озадаченный Гильбоа.

– Чему же вы удивляетесь, барон? Когда имеешь честь обладать такой племянницей, ребёнком, составлявшим утеху вашего дома так давно, как же дяде и опекуну не дать ей в приданое какую-нибудь кругленькую сумму, как, например, миллион?

– Миллион! – вскричал Гильбоа с испугом.

– Я даже думаю, что, находя это приданое недостаточным, вы положите в свадебную корзинку ещё тысяч на сто бриллиантов.

– Милостивый государь, – строго сказал Гильбоа, который из-за денег чувствовал себя способным на всякое сопротивление: – Я решительно думаю…

– Что дадите и приданое и бриллианты, – докончил Фоконьяк с самым любезным видом.

– Никогда! – произнес барон.

– Что вы говорите?

– Никогда! – повторил Гильбоа, не обращая внимания на сардонический взгляд адского маркиза, который продолжал, как будто не понял:

– Так как я буду в отчаянии, если не отплачу вам такою же щедростью, барон, то я в свою очередь намерен сделать вам подарок, достойный короля.

Он сделал ударение на этом слове.

– Короля? – сказал Гильбоа, невольно задрожав от звука голоса маркиза.

– Да, я сказал короля: хотя бы даже самого Людовика XVIII.

– Что вы хотите сказать? – вскричал Гильбоа, потеряв всякую осторожность.

– Я хочу сказать, что подобный подарок, – сказал Фоконьяк, показывая барону знаменитый перстень, отнятый у слуги: – я хочу сказать, что за такую вещицу вы охотно положите бриллианты в свадебную корзинку моей будущей жены.

Гильбоа при виде рокового перстня опустил руки и упал на кресло. Наступило минутное молчание. Жорж и Фоконьяк поспешно подошли к барону. Они боялись апоплексического удара, до того лицо барона налилось кровью.

– Полноте! – сказал маркиз – опомнитесь, любезный будущий дядюшка. Вы мне нужны хотя бы для того, чтобы подписать брачный контракт.

– Да… – машинально повторил барон: – подписать контракт. Я сделаю все, что вы хотите; я подпишу, я дам приданое, но…

– Я это знал! – весело сказал маркиз.

– Но, – продолжал Гильбоа, едва переводя дух и следуя только за своей мыслью: – по какому гибельному случаю этот перстень?…

– И это письмо, – добавил Фоконьяк, показывая знаменитое послание, написанное под диктовку легитимистов.

– Да, и это письмо, – продолжал барон – каким образом эти вещи попали в ваши руки?

– А! Когда-нибудь, когда мы будем составлять одну семью, может быть, я расскажу вам. Теперь вам достаточно знать, что эти драгоценные вещи находятся у меня в руках; они будут ручаться мне за вашу поспешность заключить как можно скорее мой союз с вашим домом… Замедление было бы опасно. Тотчас после брачной церемонии я вручу вам этот перстень в знак вечного союза между нами.

Потом, не ожидая ответа Гильбоа, не способного произнести ни одного слова, Жорж и Фоконьяк ушли.

Дойдя до двери, маркиз прибавил в знак последнего приветствия:

– Будьте уверены, любезный барон, что вы будете иметь во мне самого преданного племянника. Доказательством служит то, что не желая лишить вашу фамилию благородных связей, которые она умела составить, я позаботился, чтобы его величество Людовик XVIII получил письмо и перстень, которые вы ему послали.

– А тот, который у вас в руках? – с живостью сказал Гильбоа, который почувствовал на минуту надежду, что может избегнуть адских когтей этого человека.

– Это перстень оригинальный, – лукаво ответил Фоконьяк. – Граф Прованский получит, или уже получил, только копии письма и перстня, но не беспокойтесь. Его величество, как вы называете графа, не догадается. Подражание так хорошо! Благоволите, вселюбезнейший, принять уверение в моем глубочайшем уважении.

Подойдя к Гильбоа, он шепнул ему на ухо:

– Любезный барон, помните, что ваша голова будет в опасности при малейшей увёртке с вашей стороны…

Чрез несколько минут оба начальника Кротов воротились в свою гостиницу в Фонтенебло. Всю дорогу они забавлялись над расстроенным лицом хозяина Магдаленского замка, который после их отъезда позвал управляющего Шардона.

XXXII
Письмо и свидание

Кадрус и его помощник приготовлялись в один вечер, по обыкновению, совершить прогулку верхом. Прогулка эта стала теперь необходима, так как Фоконьяк должен был ухаживать за своей невестой. Гасконец все ещё хотел женить Кадруса на Жанне де-Леллиоль и в этот вечер возвратился к своему любимому плану.

– Послушай, мой милейший, – сказал он: – так как я женюсь, почему бы и тебе не сделать то же самое?

– Ты мне надоел, – с нетерпением сказал Кадрус: – у неё никогда не достанет сил полюбить Кадруса. Итак не говори мне более о девице де-Леллиоль или я рассержусь.

– Друг мой, желание сделаться твоим кузеном заставляет меня настаивать.

– Какую же перемену это родство сделает в нашем положении? – сказал Кадрус, пожимая плечами.

– Очевидно никакой, – ответил Фоконьяк: – но девица Леллиоль меня интересует. Она исчахнет от скуки, бедняжечка! Я женюсь на её кузине. Стало быть, она останется одна. Понимаешь ли ты? Одна!.. Без всякой защиты против преследований и козней барона де-Гильбоа.

Кадрус почувствовал при этой мысли потрясение, обнаруживавшееся нервным трепетом. Он хотел отвечать. Постучались в дверь. Фоконьяк поспешил отворить. Он впустил человека лет шестидесяти, крестьянина по наружности. С тупым видом встал он перед Фоконьяком и сказал, поставив свою большую шляпу на пол, чтобы обшарить все карманы, как человек, потерявший свой паспорт:

– Это вы мосье Жорж?

– Это я, – ответил кавалер.

– А как вас ещё зовут?… Как бишь там написано?

– Где?

– Да на письме. Куда же я дел письмо? Я так хорошо его спрятал, что и не найду.

Он знал очень хорошо, где было спрятано письмо, но хотел удостовериться, тому ли прислано письмо, с кем он говорит.

– О каком письме ты говоришь? – спросил Жорж.

Не отвечая на вопрос, крестьянин сам спросил:

– Скажите же, какое ваше другое имя?

– Де-Каза-Веккиа, – сказал Кадрус. – Так?

Подозрительный крестьянин прочел по складам адрес и сказал:

– Да. Попросите этого господина, – он указал на Фоконьяка, – уйти, тогда я расскажу вам кое-что. Мне велели отдать вам это письмо в собственные руки. Барышня так сказала.

– Хорошо, друг мой, – сказал Жорж улыбаясь: – ты можешь отдать мне это письмо; этот господин мой искренний друг. Я ничего от него не скрываю. Ты можешь без опасения говорить в его присутствии.

– Мне нечего говорить, – сказал крестьянин: – мне только велено принести ответ.

Он подал Жоржу письмо. Тот вздрогнул, прочтя надпись, и поспешно отошел в амбразуру окна. Как ни быстро было волнение Кадруса, оно не могло укрыться от проницательных глаз Фоконьяка, который, желая показать, будто ничего не заметил, обернулся к крестьянину.

– Как тебя зовут, приятель? – спросил он.

– Меня? – ответил он, как настоящий французский крестьянин, не желая ответить тотчас на заданный ему вопрос.

– Да, тебя.

– Жак Симон к вашим услугам.

– Скажи пожалуйста, мне твое лицо как будто знакомо. Мне кажется, я тебя где-то видел.

– Очень может быть, сударь, тем более, что и я вас видел также.

– Где же это, друг мой?

– Ведь вы, кажется, женитесь на мамзель Марии?

– Какое же это имеет отношение?…

– Да ведь мамзель Мария кузина мамзель Жанны…

– Ну?

– А моя покойная жена была кормилицей мамзель Жанны; я часто бываю в замке, там-то вы и видели меня.

– Наверно, – сказал Фоконьяк: – ты, стало быть, доверенный человек Жанны де-Леллиоль? Вероятно, это она прислала тебя к моему другу кавалеру де-Каза-Веккиа с этим письмом?

– Вот уж этого я не скажу. Мне приказано молчать, а всем известно, что Жак Симон не болтун.

– Я это вижу…

– Покорнейше вас благодарю, – сказал крестьянин, восхищенный этим комплиментом. – Вы можете засвидетельствовать, что я не выдал никого.

– Такая скромность делает тебе честь.

Фоконьяк вынул из кармана наполеондор.

– Вот возьми, приятель, – сказал он: – и заметь, что добродетель всегда вознаграждается.

Обрадованный крестьянин перекрестился и спрятал золотую монету в карман своих панталон.

Во время разговора гасконца с крестьянином, Кадрус в амбразуре окна успел прочесть письмо. Не смотря на силу воли, которой обладал атаман Кротов, он никак не мог не обнаружить на лице своем волнения, которое испытывал при чтении письма Жанны.

– Я жду ответа, – сказал крестьянин.

При звуке его голоса Кадрус как будто пробудился от сна.

– Ах! ты ещё здесь? – сказал он. – Можешь идти. Ответа, не будет.

– Однако, – осмелился сказать Фоконьяк – мне кажется, тебе следовало бы…

– Тебе-то что за дело? – вспылил Кадрус: – Откуда ты можешь знать, кто ко мне пишет?

– Полно, любезный друг, – ответил гасконец: – надеюсь, ты не оскорбляешь меня мыслью, что я не угадал имя той особы, которая прислала тебе это письмо… Дело довольно ясно. Это она.

– Ну, да! – сказал Жорж. – Она! Вот почему ответа не будет… Я не хочу ее любить.

– Подумай, однако, о приличиях, – ласковым голосом продолжал Фоконьяк: – нельзя же не дать никакого ответа посланному. Он ждет.

– Ты этого хочешь? – сказал Кадрус, опять погрузившись в размышления. – Ну, хорошо! Скажи твоей госпоже, – обратился он к посланному Жанны: – что она найдет мой ответ в своей шифоньерке. Вот тебе за труды.

Жорж отдал полный золота кошелек крестьянину, который вытаращил глаза, жадно протянул руку и спрятал кошелек туда же, где был спрятан наполеондор. Пятясь задом и кланяясь до земли, крестьянин проворно отправился отнести ответ Жоржа в Магдаленский замок.

Вечером взволнованная Жанна перебирала безделушки, наполнявшие шифоньерку в её спальне, и дрожала. Она дрожала при мысли, что найдет письмо, написанное Жоржем, потому что, не спрашивая себя, какие средства употребит молодой человек для того, чтобы положить свое письмо в такое место, она не сомневалась в его слове. Она дрожала от беспокойства при мысли, что если Жорж соглашается на свидание, о котором она его просила? Вот что писала она ему:

«Жорж!

«После того, что произошло между нами, вы знаете, что я вас люблю. Я вас люблю!! В этих словах я черпаю мужество пренебрегать всеми приличиями. Вы тоже любите меня… Мое сердце говорит мне это…. Я это знаю… Я в этом уверена… Следовательно, вы обязаны защитить меня. Я скоро останусь одна… одна, слышите ли вы, Жорж? А вы не должны оставлять одну ту, которую небо создало для вас; я не могу оставаться жертвою низких покушений родственника, в руки которого меня отдал закон, не прося помощи у человека, которого Господь создал для того, чтобы защищать меня, потому что если обычаи, которым следовало бы покровительствовать неопытным, не могут спасти меня от пороков и алчности, я должна искать защиты вне этих самых обычаев. Я пишу вам, мой Жорж, для того, чтобы сказать вам, что любимой вами женщине угрожает опасность.

Приезжайте сегодня в полночь, когда все в замке будут спать. Ждите у больших каштановых деревьев в парке, чтобы уговориться с тою, которая принадлежит вам, так же, как вы принадлежите вашей

«Жанне Де-Леллиоль.»

Жанна нашла ответ Жоржа в назначенном месте. Этот ответ состоял из одного только слова:

«Буду.»

Это одно слово трепещущая Жанна поцеловала и спрятала на своей груди. Она не стала размышлять, какими способами Жорж смог доставить ей свой ответ. Он написал ей. Этого было для неё достаточно. С лихорадочной дрожью она начала готовиться к свиданию.

В полночь всё спало. Осенний ветер завывал в длинных коридорах Магдаленского замка. Жанна, закутавшись в свой плащ и дрожа, чтобы ее не увидали, спускалась по большой лестнице; одна луна освещала её путь.

Жорж уже ждал ее под деревьями и сделал несколько шагов навстречу к ней. Она уже повисла у него на шее прежде чем он успел предвидеть её движение. Ни одного слова не было произнесено между ними; волнение обоих было слишком глубоко.

Впрочем, всё вокруг них составляло очаровательную рамку для их любви. Тихий трепет спящей природы согласовался с их внутренним трепетом. Сердца их, прижавшись друг к другу, восхитительно бились. Оба безмолвные, они долго оставались неподвижно грациозной группой, похожей на мраморную.

Вдруг Кадрус, взглянув на Жанну и отвечая на её безмолвный вопрос, вскричал:

– Ну, да! Я тебя люблю! Так люблю, что не стану обманывать. Знаешь ли ты, кто я, Жанна?

– Что мне за дело? – просто ответила молодая девушка. – Я люблю тебя, каков ты есть, каким ты был, каким ты будешь.

– Ты ошибаешься, Жанна. Твое сердце обманывает тебя. Ты любишь во мне блистательного кавалера, имевшего успех при дворе, человека, окружённого тайной, человека, представляемого воображением всякой молодой девушки – словом, кавалера де-Каза-Веккиа…

– Нет! – с живостью перебила молодая девушка: – Я люблю в тебе тебя, кто бы ты ни был…

– Жанна! – вскричал Жорж, пристально смотря на ту, которая отдавалась ему так безусловно: – Ты будешь любить меня, несмотря на мою прошлую жизнь? Ты будешь меня любить, несмотря на будущее, мрачно открывающееся предо мною?

– Хотя бы мне пришлось провалиться в бездну, я буду тебя любить. Что мне до этого за дело, если я обрушусь туда с тобой!

– Но это невозможно! – воскликнул Жорж: – я должен помешать тебе обрушиться в бездну, о которой ты говоришь. Это было бы слишком гнусно; более чем гнусно, подло.

Он отталкивал от себя молодую девушку, которая едва переводила дух от сильного биения сердца.

– Слушай, – продолжал Жорж тихим голосом и скороговоркой: – ты каждый день слышишь о человеке, который во главе разбойников смеется над всеми законами; о человеке, для которого нет ничего священного, который ведёт открытую борьбу с целым обществом, о знаменитом атамане Кротов, голова которого оценена; о свирепом Кадрусе, перед которым все дрожат.

– Пред которым не дрожу только я, – ответила Жанна: – А я не дрожу пред тем, к кому летит мое сердце, потому что Кадрус – это ты.

Жорж, как бы пораженный молнией, упал к ногам своей возлюбленной.

– Как, Жанна! – вскричал он вне себя: – ты знаешь? Ты угадала, и ты меня любишь?!

– Я люблю Кадруса не за то, что он Кадрус, но потому что мое сердце отдалось ему, – ответила Жанна, протягивая руки к Жоржу, который покрыл их неистовыми поцелуями.

Наступило минутное молчание, потом Жорж продолжал:

– Послушай. Ты должна меня узнать. Прежде всего знай, что роковая судьба толкнула меня на этот путь.

– Я этому верю, – с живостью сказала молодая девушка, прижимая к себе красивую голову молодого человека.

– Ты должна узнать сердце твоего любовника, – продолжал Жорж. – Выслушай меня. Кто были мои родители? Я не знаю. Мне сказали, что они умерли. Всё заставляет меня думать, что я незаконный сын какого-нибудь знатного вельможи и добродетельной дамы, которые, употребив на меня тысяч сто, могли продолжать удивлять всех своей суровой добродетелью и безукоризненным благочестием. Так устроен свет! Им достался почет и уважение, а мне – стыд и бесславие. Я был помещен у челрвека, котораго я называл дядей и который был очень рад держать меня, потому что ему предоставили пользоваться доходом со ста тысяч, отданных нотариусу до моего совершеннолетия. Еслиб, я умер, мой опекун получил быв наследство этот капитал. Меня воспитывали вместе с сыном моего мнимаго дяди пока не отдали к бедному, деревенскому священнику, более сведущему в поваренном искусстве, чем в латинском языке. Сын моего опекуна, вышедший из школы в то время, когда меня отдали учиться, был послал в Париж докончить свое воспитание изучением прав. Заметь, милая Жанна, – сказал Жорж с горечью смеясь: – что, если б не мои деньги, то мой дядя – я иначе не стану называть его– мой дядя не мог бы послать своего сына докончить его воепитание. Будучи по природе пылкаго характера, помещенный к человеку, невежество котораго могло сравниться только с его слабостью и баловством, я научился больше шалостям с детьми моего возраста, чем латинскому языку, который добряк уже забыл, если и знал когда-нибудь. Так как никто меня не останавливал, я долго вел ленивую и спокойную жизнь, которая нарушалась только проступками, свойственными молодости, особенно когда ее предоставляют одним её инстинктам. Лесничий даже жандармы писали моему дяде, который отвечал, тогда я не угадывал почему, что меня обуздать нельзя и что наверно я покрою стыдом моих родных. Потом он принял меня к себе. Я поехал. Упреков он мне не делал, а напротив дал денег, много денег, и я, обрадовавшись щедрости моего добраго дяди, промотал эти деньги с таварищами, к несчастью, в тех местах, где мне и не следовало бы бывать. На другой день я был арестован и отведен в тюрьму по обвинению в воровстве со взломом у моего дяди. Он уверял, что я разломал его бюро и взял деньги, лежавшия там. К несчастью, показания лесничаго и жандармов увеличили признаки моей виновности. Потом дядя дал мне деньги без свидетелей. Кто поверит, что он подарил мне такую сумму? Это было невероятно. Мой любезный дядюшка, в качестве опекуна, просил отдать меня в исправительный дом до совершеннолетия. Суд согласился на его просьбу. Смешнее всего то, что мой мнимый кузен, сын моего опекуна, возвратившийся из Парижа, обвинял меня в суде. Он говорил напыщенными фразами как ему тяжело обвинять своего родственника; но священная обязанность побуждала его к этому. Меня заперли в тюрьму с самыми гнусными преступниками. Заметь, милая Жанна, что публика восхищалась красноречием моего кузена. Жалели, что он должен исполнять такую суровую обязанность. Он даже получил повышение. На мои деньги он получил воспитание, чрез меня возвышение в должности. Не было ли в этом гибельном стечении обстоятельств, так хорошо подведенных моим опекуном, всего такого, что могло взбесить человека терпеливее меня…

– О, Боже мой! перебила Жанна: – неужели на земле есть такие злые существа?

– Слушай, – продолжал Жорж, оживлявшийся по мере продолжения своего рассказа: – слушай. Дядя мой только сделал первый шаг ко всем гнусностям, которыми он окружил молодого человека, ввереннаго его попечениям. Он непременно хотел захватить в свои руки сто тысяч, принадлежавшия мне… С наклонностью повелевать, которая была и всегда будет главным недостатком моего характера, я сделался начальником, героем людей, которые содержались вместе со мной. Чтобы избавить их от малейшаго неудовольствия, я всегда был готов на все, даже нарушать суровую дисциплину, установленную в нашем строгом доме. Ни тюрьма, ни побои не удерживали меня, когда дело шло о том чтобы защитить одного из моих товарищей против того, что казалось мне несправедливостью. Надо сказать, между людьми, над которыми я имею теперь право жизни и смерти и из которых многие мои бывшие товарищи по заключению, преданность моя вошла в пословицу, и это не мало способствовало к составлению моей страшной шайки и к привлечению ко мне всех людей, которые стоят вне законов общества. Как ни были продолжительны годы заключения, они однако прошли. Я вышел из тюрьмы, вышел с весьма дурными отметками. Говорили, что со мною сладить нельзя… Я заплатил обществу за проступок, котораго я не делал, а между тем общество ещё не простило мне. Вышел из «смирительнаго дома!» кричали все и удалялись от меня, указывая на меня пальцем. Я вернулся в тот город, где провел мои первые годы. Я должен был искать другого местопребывания. У меня в сердце была только ненависть. Скоро должна была наступить жажда мщения. Я забыл сказать, что по приговору суда я был лишен гражданских прав до двадцатипятилетняго возраста. Следовательно, капитал мой должен был оставаться в руках моего дяди; до того времени он должен был давать мне проценты. Но проценты эти любезный дядюшка отдавал мне с большим вычетом. В моем положении и с моей неопытностью в законах, мне было очень трудно поверять его. Я наделал долгов; когда кредиторы стали надоедать мне, я надавал им векселей. Ведь у меня был капитал. Векселям наступил срок, меня взяли за долги в тюрьму. Дядя предвидел все это и мой капитал все оставался в его руках. Он должен был сберегать его для своего любезнаго сынка, который в тот день, как меня засадили в тюрьму, был сделан где-то прокурором.

– О, Боже мой, вскричала Жанна вся в слезах. – Возможно ли одному человеку выдержать столько неприятностей? Как я о тебе сожалею, мой бедный другъ’…

– О, благодарю, моя возлюбленная Жанна! сказал Жорж и слеза, может быть единственная, которая омочала веки его с детства, слеза, сверкнувшая при бледных лучах луны, покатилась по его мужественному лицу: – благодарю, повторил он: – благодарю за единственную минуту счастья, испытанную мною. Но что ни разскажу я тебе теперь, не осуждай! меня. До-сих-пор я был жертвою. Я должен был сделаться палачом. Смерть моего дяди была решена.

Жанна невольно задрожала при этих последних словах. Жорж почувствовал этот трепет.

– Я говорил тебе, вскричал он: – у тебя не достанет сил следовать за судьбой Кадруса, человека, поклявшагося в вечной ненависти к обществу. Да!… я поклялся око за око, зуб за зуб, до тех пор, пока я паду в этой борьбе. Ты видишь бездну, Жанна де Леллиоль! Остановись… Еще не поздно!… Ты забудешь Кадруса, когда увидишь, как покатится его голова.

Вместо ответа, молодая девушка, неспособная произнести ни одного слова, судорожно прижала любовника к своей груди и с испугом осмотрелась вокруг, точно будто хотела избавить Жоржа от страшнаго наказания, вызываемаго им. Ея. неистовые поцелуи показывали, что она готова на все. Жертва была полная. Какова бы ни была его судьба, она принимала ее безвозвратно. Молодой человек понял все.

– О, милая Жанна! прошептал он дрожащим голосом. – О, моя возлюбленная! верь мне! Я не родился для того, чтобы быть гением зла. Еслиб я встретил тебя ранее, жизнь спокойная и приятная заступила бы для меня место жизни адской и знаменитости свирепой. Но теперь уже поздно! Слушай, как шаг за шагом я спускался по ступеням этого общества, которое с ранняго возраста осудило меня невиннаго. Если теперь оно меня захватит, то захватит по-крайней-мере виновнаго. Да, виновнаго, потому что вступив в новую жизнь, я имел только одну мысль, одну цель: мщение! Чтобы скорее достигнуть своей цели, я обратился к виновнику всех моих несчастий, к моему родственнику. Это было ночью. Как всякий скряга, он старательно запирался в высоких п толстых стенах. Все эти мелочные подробности ничего для меня не значили. Я научился во время продолжительнаго пребывания в тюрьме самым верным способом отпирать самыя крепкия двери, перелезать чрез самыя неприступные стены. Добраться до человека, который был причиною моей несчастной жизни, было для меня делом одного мгновения. Я ещё вижу его! вскричал Жорж, оживлявшийся при своих воспоминаниях и при звуке собственных своих слов – я ещё вижу его с испуганными глазами, когда, проснувшись, он глядел на меня с постели.

– Ты здесь! вскричал он с ужасом. – Откуда ты пришел? как?

– Перелез чрез стену, ответил я.

– Каким образом?

– Ведь вы позаботились, любезный опекун, о воспитании вашего питомца. Он воспользовался уроками, которые получил в тюрьме. Он знает, как употреблять отмычку и другие инструменты в таком же роде.

– Чего ты хочешь от меня?

– Чего я хочу? Денег! Отдайте мне мне сейчас все деньги, какия у вас здесь.

Он встал, как-будто повинуясь мне. Я ему поверил и сказал:

– Послушайте, дядюшка, дайте как можно больше; эти деньги помогут мне сделаться честным человеком, которым, однако, я не переставал быть никогда. Беру Бога в свидетели. Я дам вам росписку в получении всего капиталами вы никогда, более не услышите обо мне.» Он пошел к своей шкатулке, стоявшей по другую сторону камина; потом обернулся ко мне и пристально на меня взглянул. Он как будто колебался, но скупость превозмогла; он разсудил, что гораздо дешевле снова засадить меня в тюрьму. Он дернул за снурок колокольчика, звук котораго раздался по всем комнатам. У меня за поясом был кинжал. Ясно, что предстояло мне. Воровство с оружием в руках, со взломом. Это значило пожизненная каторжная работа. Я слышал, как бежали слуги. Я потерял голову. Мера переполнилась. Не смотря на мои прежния намерения, я колебался сделать преступление. Теперь нерешимость прекратилась. Я воткнул в горло виновника всех моих несчастий мой нож до рукоятки и в испуге убежал, однако не так скоро, и меня приметил один из слуг. Впрочем, и без этого подозрение пало бы на меня. Преследуемый как хищный зверь, я кое-как успел пробраться заграницу. Заочное осуждение на смерть, прежняя моя жизнь составила мне огромную репутацию. Итальянские разбойники приняли меня с неимоверными почестями. У одних разбойников пришлось мне найти братския отношения. Судьба моя была решена с этой минуты. Скоро я сделался атаманом страшной шайки, набранной частью из моих бывших товарищей по заточению, которые присоединились к старому товарищу, отважность котораго была им известна. Разбойники этой шайки назвались Кротами по причине своей ловкости прятаться под землей. Они сделались ужасом Италии, потом Франции, куда я их привел, пользуясь политическими событиями. Теперь моя бедная Жанна, ты знаешь все, докончил Жорж – зная прошлое, не трудно предвидеть будущее. Беги от меня, повторяю, моя возлюбленная! Беги от меня; видишь ли, я проклят!