Текст книги "Разбойник Кадрусс"

XXI
Как Фоконьяк перетолковал манию Наполеона

С судебным следствием случилось то, что и должно было случиться. Оно сбилось с толку. Император ничего не мог узнать, кроме того, что Кроты грабили окрестности Фонтенебло. Он разбранил Савари, Фушэ, всю полицию, потом, на другой день после преступления, приказал устроить охоту. Он хотел осмотреть хижину, где было совершено убийство, не подавая вида. Охота должна была направиться в ту сторону. Фоконьяк и Жорж также были приглашены. Они находились в большой милости после свидания с Фушэ.

Наполеон был дурной охотник. Тогдашние мемуары наполнены рассказами о его неловкости. Однако он охотился. Наполеон, имевший свои пошлые стороны, в качестве выскочки, хотел отличаться на охоте, но ничего в ней не понимал. Поэты писали когда-то, что охота есть изображение войны; это было справедливо во времена Гомера, справедливо и в наше время в Африке, но сравнивать охоту вообще с настоящей войной нелепость. Охота есть искусство и наука особого рода. До революции охота входила в часть воспитания знатных вельмож. Французские короли все были искусными охотниками. Но Наполеон ничего не понимал в этой науке и не имел инстинкта этого искусства; он втайне служил предметом насмешек для дворян своей свиты. Он это знал и ему хотелось бы как Генриху IV, рогатиной убивать вепря; ему хотелось бы нанести последний удар оленю, загоняемому собаками; но у него не доставало меткости взгляда и физической смелости. А все-таки он охотился с неистовством.

Когда император удовлетворил свое любопытство в хижине, охота началась. Все шло хорошо несколько часов. Позавтракали, но потом, когда опять начали охотиться, разразилась сильная гроза. Император успел укрыться в какой-то хижине. Человек десять приютились вместе с ним под этой кровлей, между прочими обер-егермейстер, шталмейстер и Савари. Наполеон – надо отдать ему справедливость – губил на войне сотни тысяч, но он побоялся бы подвергнуть своего камердинера воспалению в груди и велел обер-егермейстеру отпустить всех, кто не найдёт себе убежища. Человек сто придворных тотчас исчезли отыскивать себе приют. Только Фоконьяк и Жорж остались. Гасконец, человек находчивый, нашел дуб с ветвями очень широкими, разложил на них свой плащ и, соорудив таким образом себе палатку, встал под ней, не сходя с коня. Жорж последовал его примеру. Оба, верхом, выдерживали таким образом грозу. Маршал Бертье увидал их из хижины и улыбнулся.

– Государь, – сказал он – вот два оригинала, которые просят у вас полк, доказывают вам теперь, что они вполне умеют стоять на бивуаках.

Наполеон рассеянно взглянул на дуб, видневшийся в маленькое окно, и приметив лицо Фоконьяка, начал смеяться.

– Этот похож на дон-Кихота, – сказал он. – А как зовут его товарища?

– Кавалер де-Каза-Веккиа, государь, – ответил Савари.

– Старинная ломбардская фамилия?

– Да, государь.

– И вы говорите, что он хочет полк?

– Он упорно утверждает, что Каза-Веккиа, хотя незаконнорожденный, может принять только полковничий чин; у этого молодчика невероятные притязания.

– У него умный и храбрый вид, – заметил император.

Он понюхал табаку. Савари наблюдать за ним. Император сделал легкий знак; все стали поодаль и Наполеон сказал генералу:

– В первый же раз, как у вас будет какое-нибудь трудное поручение, требующее мужества, отдайте его этому дворянину; он хочет чин полковника, пусть его заслужит.

Очевидно, император хотел привязать к себе во что бы то ни стало человека с таким знатным именем. Савари лукаво улыбнулся.

– Хорошо, государь, – сказал он.

«Экое счастье этим дворянам! – думал он. – Знатное имя, герб, даже незаконнорождённого, обеспечивают карьеру при дворе Наполеона I, коронованного солдата, который тужится разыгрывать роль дворянина и корчит из себя Людовика XIV!»

Савари, не любивший дворян, задумал дать Жоржу опасное, невозможное поручение, в котором он потерпел бы неудачу самым пошлым образом. Этот добрый Савари всегда так поступал. Таким образом обесславил он Гюлена, этого храброго генерала, скомпрометировав его в деле герцога Энгиенского, потому что Гюлен не захотел участвовать в каком-то полицейском плутовстве; а того, кто не хотел пятнать себя так, как он, Савари забрасывал грязью.

Император, походив по хижине, – придворные сторонились, чтобы дать ему дорогу – наконец остановился у окна. Там, по своему обыкновению, он стал стучать пальцами по стеклу, смотря, как льётся дождь.

– Жорж, – сказал гасконец: – мы мокнем как лягушки, но если ты хочешь, мы войдем в хижину.

– Ты сошел с ума. Император велит нас прогнать.

– Ты ошибаешься. Он улыбается нам и стучит в стекло, приглашая нас войти.

Не дожидаясь возражения своего друга, он сошел с лошади, привязал ее за узду, потом сказал:

– Ты пойдешь?

– Но что ты ему скажешь? – заметил Жорж.

– ! Навру чего-нибудь.

Жорж имел слишком много смелости в характере, слишком много доверия к своему другу, чтобы отступить; он пошел за гасконцем.

Фоконьяк смело вошёл и прямо подошёл к императору с бесстыдством, заставившим придворных побледнеть. Наполеон нахмурил брови… Такая бесцеремонность крайне не понравилась ему. Гасконец поклонился раздраженному императору и сказал ему:

– Государь, мы с товарищем пришли спросить, которого из нас вы зовете или спрашиваете обоих нас?

В эту минуту Жорж поклонился в свою очередь молча и с тем величественным видом, который поражал императора несколько раз. У этого молодого человека было то изящное обращение, которого недоставало у выскочек нового двора. Пока Наполеон, пораженный изящной наружностью Жоржа, молчал, Фоконьяк, согнувшись вдвое, продолжал:

– Если мы вашему величеству нужны, то мы и телом и душой к вашим услугам.

– Вы ошибаетесь, – строго сказал Наполеон: – я вас не ждал.

– Тысячу извинений; в другой раз я не буду верить ни глазам, ни ушам.

– Это что значит?

– Мне показалось, будто августейшие пальцы вашего величества стучали в стекло, я сказал себе, что император и король, царствующий над шестьюдесятью миллионами подданных, бросил благосклонный взгляд на нижайшего из своих слуг, и поспешил явиться.

Потом с глубоким вздохом он прибавил:

– Кажется, я ошибся.

Император угадал смелую хитрость Фоконьяка и засмеялся.

– Господа, – сказал он: – вы мне не нужны. Вы, кажется, имеете обыкновение получать высокую цену за ваши услуги, к которым мои средства не позволяют мне прибегать. Но идет дождь, и так как вы уже здесь, то останьтесь.

– Благодарю вас государь, – сказал Жорж, оставив без внимания иронию, заключавшуюся в фразе императора.

– Вы не только отец, вы – мать ваших поданных, государь, – сказал Фоконьяк.

Наполеон: повернулся к ним спиною и опять начал стучать в стекло. Но дождь мало-помалу переставал. Сильные грозы непродолжительны. Небо прояснялось, когда Жорж, услышав голоса собак, сказал обер-егермейстеру:

– Кажется, свора приближается сюда?

– Да, – сказал Бертье. – Государь, – прибавил он – эта косуля знает ремесло придворных; она хочет в конце грозы быть убитой вашим величеством; невозможно быть вежливее.

– Извините, ваша светлость, – сказал Жорж, прислушавшись: – Это не косуля.

– А что же такое? – спросил Бертье.

– Кабан. Он ранен.

– Вы откуда это знаете? – спросил император.

– Мы, государь, родимся охотниками. Я слышу это потому, как он ломает сучья. Это огромный зверь. Он не поддастся собакам.

Император не стал больше слушать.

– На лошадей, господа! – приказал он.

У Бертье не было тут опытных егерей; он не знал, что ему делать, так что охоту вел Жорж. Собаки загнали кабана к скале и окружили его, но уже несколько собачьих трупов валялось на земле.

– Как прикажете, государь? – спросил Жорж. – Убить его?

– Да! – сказал Наполеон.

Он был несколько бледен. Ему хотелось когда-нибудь доставить себе удовольствие убить зверя рогатиной, но каждый раз, когда представлялся к тому случай, он чувствовал, что хотя он великий человек, он не мог позволить себе воевать с фонтенеблосскими кабанами, как делали его предшественники.

– Ружьем или ножом, государь? спросил опять Жорж с; равнодушным видом.

– Ножом, – сказал Наполеон.

Фоконьяк уже сошел на землю.

– С вашего позволения, государь, – сказал, он. – Кавалер, обратился он потом к Жоржу: – Вы очень хорошо знаете преимущества вашего звания для того, чтобы оспаривать у меня первенство; Фоконьяки – маркизы. Это не для того, чтобы сделать вам неприятность, но я поступил бы низко, если б не предъявил права на первенство.

«Эти дворяне, – подумал император: – хотя и бывают порой смешны, но у них есть гордость, искупающая всё».

Гасконец обнажил свой нож. Странное лезвие сверкнуло на солнце, показавшееся опять на небе. Лезвие это имело грубую, зловещую форму мясницкого ножа.

Свита, удивленная этим рядом событий – грозой, приёмом в их компанию обоих дворян, охотой за кабаном, драмой, которая должна была разыграться между ним и Фоконьяком – свита, говорим мы, находилась под влиянием глубокого волнения. Фоконьяк смело подошел к кабану, приготовлявшемуся ткнуть его своим рылом; но гасконец ловко прыгнул и воткнул ему нож между лопаток до рукоятки. Кабан, раненый смертельно, тем не менее скакнул вперед и упал под ноги лошади императора, который не крепко держал поводья. Лошадь испугалась и понесла, все бросились догонять. Скоро вся свита очень отстала, кроме Жоржа, у которого была лошадь способная соперничать с лошадью императора. Жорж держался в двадцати шагах, не догонял и не отставал.

Минут через десять Наполеон увидал, что лошадь его бежит прямо к барьеру скал, называемых Наковальней, вышиной в тридцать футов, усыпанных гранитными обломками и огромными камнями у подножия. Погибель Наполеона была очевидна. Вдруг один, два, три ружейных выстрела раздались за ним. При первом лошадь его поскакала ещё неистовее, при втором медленнее, при третьем же зашаталась и упала в десяти шагах от скал; но Наполеон, отличный наездник, соскочил наземь. Пред императором была бездна. Возле него хрипела лошадь. Позади него улыбался Жорж. Наполеон, бледный, но спокойный, просто сказал своему спасителю:

– Я вам обязан жизнью, благодарю.

Потом он взглянул на свою упавшую лошадь.

– Бедный Муштейн! – сказал он: – у него был только один недостаток: он пугался выстрелов; я в сражении не садился на него, но очень его любил.

Жорж подвел свою лошадь к императору и сказал ему:

– Государь, вот арабский конь, который может заменить вашу лошадь; осмелюсь ли предложить его вам? У него есть драгоценное качество: он спокоен как мрамор.

Вынув пистолет из кобуры, Жорж сказал императору:

– Мне оставалось сделать только один выстрел; к счастью, он был бесполезен, потому что если б третий не поразил легких, то четвертый был бы сделан слишком поздно.

Тогда-то Наполеон произнес историческое слово, доказывающее его невероятную гордость:

– Я ещё нужен Богу[10]10
  Секретные мемуары герцога Отрантского.


[Закрыть].

Жорж подошел к своей лошади и вдруг выстрелил в воздух возле её уха, но лошадь не сделала ни малейшего движения. Император подошел к лошади, поласкал, внимательно рассмотрел её и сказал:

– Это сирийский жеребец?

– Да, государь.

– Я беру у вас взаймы вашу лошадь, но в подарок не принимаю.

– Напрасно, ваше величество, – просто сказал Жорж: – эта лошадь была бы для вас драгоценна.

– Но она нужна вам самим.

– У меня в конюшне есть два брата Солимана, государь; вы видите, что я не останусь без лошади.

Император, не отказывая и не принимая, сел на лошадь и остался доволен.

– Он прекрасно дрессирован, – сказал он.

Он поскакал во весь опор и вернулся.

– Я думаю, что Муштейн был хуже, – сказал он.

В эту минуту послышался быстрый галоп; свита подъезжала наконец. Император обратился к Жоржу.

– Ни слова о том, что происходило между нами. Никто не должен знать, что я подвергался опасности; это взволновало бы Париж.

Жорж взвел курок пистолета и вернулся к Мунштейну, которому и раздробил голову.

– Это для чего? – спросил император.

– Вы укротили лошадь, государь, – сказал Жорж. – Потом, так как вы нашли ее опасной, вы мне приказали убить ее. Я выстрелил в первый раз и не попал. Он убежал. Отсюда происходят три первые раны. Наконец он упал и я доконал его, пустив пулю в череп. Выдумка будет правдоподобна.

– Хорошо, – сказал император.

Свита приближалась. Бертье показался первый. Он был бледен и дрожал. При виде императора он вскрикнул от радости.

– Что с вами? – спросил Наполеон.

– Я боялся за ваше величество.

– Чего? Неужели я не умею справиться с лошадью?

– Извините, государь, но…

– Вы сомневались во мне. Я укротил Муштейна, но так как это животное опасное, я просил кавалера де-Каза-Веккиа убить его. Савари, велите дать лошадь кавалеру.

Император пришпорил лошадь. Савари хотел было исполнить приказание императора и взять лошадь у кого-нибудь из свиты, когда Жорж, вскочив на седло позади Фоконьяка, сказал:

– Благодарю, генерал. Я не хочу, чтобы из-за меня кто-нибудь вернулся пешком. Вы позволите, любезный друг? – обратился он к Фоконьяку.

– Сделайте одолжение.

Свита отправилась. Император направлялся к тому самому месту, где упал кабан. Его подвесили на дереве так высоко, что собаки достать до него не могли. Свора плясала около него адскую сарабанду и время от времени какая-нибудь собака успевала схватить зубами окровавленную голову. Когда свита подъехала, Наполеон увидал Фоконьяка и Жоржа на одной лошади. Он нахмурил свои олимпийские брови.

– Савари! – сказал он.

– Что прикажете, ваше величество?

– Сойдите.

Генерал соскочил на землю.

– Предложите вашу лошадь кавалеру.

Савари, скрывая свой гнев под улыбкой, любезно исполнил приказание, а Жорж, без всякого замечания, что было бы неприлично после приказания императора, вскочил в седло его лошади. Император смотрел на кабана, который чуть было не изменил состояние всей Европы.

– Бертье, – сказал он: – пусть мне сегодня вечером подадут кусок мяса этого кабана. Маркиз де-Фоконьяк, вы его убили, справедливость требует, чтобы вы его и отведали. Кавалер де-Каза-Веккиа будет с вами, потому что вы неразлучны. Какое у вас странное оружие, господин де-Фоконьяк, – прибавил Наполеон: – и как вы искусно владеете им.

– Государь, – сказал гасконец: – история моего охотничьего ножа очень любопытна.

– Вы расскажете ее нам сегодня вечером.

– Государь, у всякой хорошей вещи есть своя пара; под пару к моему ножу есть нож у моего друга кавалера де-Каза-Веккиа; осмелюсь посоветовать вашему величеству приказать и кавалеру рассказать историю своего оружия.

– Очень хорошо, господа. Мы вас послушаем сегодня за ужином.

Свита понеслась к Фонтенебло как вихрь. Однако толпа успела приметить Фоконьяка в числе самых близких придворных. В городе пошли об этом толки. Прежде насмехались над эксцентричными выходками гасконца, а теперь нашли у него величественный вид.

С Фоконьяком случилось нечто особенно приятное. В гостинице «Феринэ» у окна стояли Мария и Жанна. Они вскрикнули от удивления. Их обожатели возвращались вместе с генералами и маршалами. Жорж им поклонился, Жанна улыбнулась. Фоконьяк тоже поклонился. Мария бросила на него пламенный взгляд. В одно мгновение её мнение насчёт достоинств обожателя переменилось. Несмотря на быстроту, с которою Фоконьяк ехал, он уловил эти оттенки.

Простившись с императором у подножия большого крыльца и возвращаясь в гостиницу «Фрерон», он опять проехал мимо гостиницы «Феринэ». Но девушек уже не было. Тогда Фоконьяк заставил свою лошадь становиться на дыбы и делать самые нелепые скачки посреди улицы. Маркиз спокойно, гордо сидел на своем коне, пока тот бесился; все бросились к окнам… Жанна и Мария тоже показались у окна и заметили Жоржа, с рассеянным видом смотревшего на Фоконьяка. Маркиз, увидав Марию, разом остановил свою лошадь и бросил на Марию взгляд, как бы говоривший: «Всё это для того, чтобы увидеть тебя, прелестное дитя!»

Но вдруг явился хозяин магазина и потребовал с Фоконьяка денег за разбитое окно.

– Что говорит этот негодяй? – спросил Фоконьяк.

– Вы разбили мое окно! – ответил хозяин.

– И ты хочешь, чтобы я тебе заплатил?

– Непременно.

– Сколько, бездельник?

– Триста франков! – бесстыдно потребовал хозяин магазина.

Алкивиад Фоконьяк вытащил свой знаменитый кошелек и, блеснув им на солнце, бросил магазинщику и закричал:

– Кричи: «Да здравствует господин маркиз!». Вот тебе сто пистолей!

Пришпорив лошадь в глазах остолбеневшей толпы, он скоро исчез, сделав почтительный поклон молодым девушкам, для которых он и разыграл эту комедию. Никогда ничего подобного не случалось в Фонтенебло; впечатление было необыкновенное.

XXII
Как Кадрус познакомился с принцессой Полиной

У Наполеона была большая семья. Много труда ему стоило придумывать почётные титулы для всех своих братьев, дядей и кузенов. Одних он сделал королями, других генералами, некоторых епископами и многих дипломатами. С женщинами ему было ещё более возни. Сестры, племянницы, кузины, все гордые и честолюбивые, изъявляли невероятные притязания. Они хотели мужей, а мужья приданое, чины, места. Но семейство это было южной крови и дамы позволяли себе иметь любовников. Выходили разные огласки. Император же огласок не любил. Это он выдумал пословицу: «Грязное белье надо мыть в своей семье». Он заглушал слухи, платил за молчание мужей, изгонял обожателей, но все эти печальные дела занимали его более европейской политики. Но он очень любил тех своих родственниц, которые не заставляли говорить о себе, терпеливо ожидая выгодного замужества, или не мучая его, хотя и были замужем. Особенно он был привязан к герцогине Полине де-Бланжини. Она была двоюродной сестрой Бонапарта и очень рано появилась при дворе. Прехорошенькая собою, она имела только один небольшой недостаток. Она была своевольна и хотела, чтобы все преклонялись пред её волей. Но по крайней мере она не подавала повода к злословию; говорили, что она умрет девственницей и не будет любит никого. Она была царицей при дворе, царицей на балах, где её великолепные плечи, шея как у статуи, надменная поза, гордая голова, величественные движения давали ей превосходство над всеми другими женщинами. Глаза всех обращались на неё, все разговоры прекращались, все подчинялось обаянию её красоты. С нижайшим смирением кавалеры добивались чести протанцевать с нею контрданс или вальс. Гордая со всеми, она была чрезвычайна любезна с императрицей, которая ей покровительствовала и защищала против интриг её соперниц. Император любил её, как отец, и баловал. Он хотел выдать её замуж. Она не соглашалась. Она отказывала принцам, маршалам, генералам. Ее называли мраморной.

Вдруг она передумала и захотела выйти замуж непременно. Ей захотелось попутешествовать и ей спешно подыскивали компаньонку ради приличий. Она же пошла к императору и объявила, что так как она едет через три недели, то и замуж ей выйти можно тоже в три недели и что она хочет путешествовать в качестве замужней женщины, свободно и без всяких помех.

– Но как твой муж? – заметил Наполеон, которому нравились даже капризы его любимицы. – Да ведь муж стеснит тебя более, чем Лига бедную графиню де-Боа-Кресэ.

– Полноте, государь. Маркиза будет делать мне замечания: «Это можно, а то нельзя». А мой муж будет делать то, что я захочу.

– За кого же ты хочешь выйти?

– За герцога де-Бланжини.

Это был 60-летний дипломат. Знатный барин с головы до ног, старик. Очаровательный, но дряхлый и разбитый сумасбродствами второй молодости, он всегда выказывал перед принцессой Полиной свой платонический восторг. И всё бы ничего, но он был беден. Император, желая обеспечить себе услуги этого вельможи, дал ему положение, которое позволяло ему поддерживать его титул и звание; но состояния герцог не имел никакого и это было для него очень тяжело.

Император улыбнулся выбору Полины, потом; считая ее ледяной и не созданной для любви, понял этот выбор и одобрил его тем охотнее, что, как всякому приемному отцу, ему было бы неприятно видеть Полину влюбленной в блистательного генерала или в молодого дипломата. Удостоверившись в согласии императора, Полина инкогнито явилась к герцогу де-Бланжини, который с удивлением узнал о ее выборе.

– Герцог, – откровенно сказала она ему: – вы часто говорили мне, что были бы рады иметь такую дочь как я.

– Милая принцесса, я отдал бы половину всей остальной моей жизни, чтобы провести другую с таким ребенком как вы! – любезно сказал старый дворянин.

– Живите долго, герцог; не жертвуйте ни одним днем вашей жизни и будьте довольны; я беру вас в мужья чрез три недели. Но вы должны любить меня, как отец…

Герцог остолбенел.

– Что вы говорите, милое дитя? – прошептал он.

– Разве' вы не понимаете, что я пришла просить вашей руки? – сказала она, смеясь.

Она оставила герцога вне-себя от удивления и радости. Он оживёт, дом его наполнится радостью, потому что эта девушка свалилась на него буквально с неба.

Они обвенчались. Он обращался с нею прекрасно. Она была в восторге от того, что пользуется всеми преимуществами замужней женщины, оставаясь девушкой, окружила своего мужа вниманием и заботой.

Сначала много толковали об этом браке. Осмелились говорить; что сам император был любовником молодой женщины. Бланжини обвиняли в том, что он согласился быть отцом не своим детям, которые будто бы вот-вот непременно явятся на свет.

Но герцогиня оставалась безукоризненна. Жозефина – очень ревнивая особа, – продолжала показывать расположение своей мнимой сопернице. Но принцесса так держала себя, что; все сплетни прекратились. Брак её остался загадкой для многих. Но люди проницательные ее поняли.

В то время, когда начинается эта драма, принцесса Полина была замужем уже шесть месяцев; герцог же был где-то посланником. Императору были нужны услуги этого тонкого дипломата. Принцесса жила в Фонтенебло в одной вилле за льё от города. Она обожала деревенскую жизнь. Замок её был покрыт зеленью; она жила, по её словам, зарывшись в цветы.

Странная женщина! Под этим чудным телом не было жара. Оно было гранитным. Однако чёрные волосы, греческий нос, с дрожащими ноздрями, глаза блестящие, чувственные губы, шея, как у афинской куртизанки – словом, всё в ней выказывало любовь. А она не любила. Никого. Ни капельки.

Но Фушэ разгадал принцессу Полину. Однажды император пожаловался на принцессу Луизу, влюбившуюся в какого-то офицера, за которого она непременно хотела выйти, и сравнивал эту восторженную девушку с спокойной герцогиней де-Бланжини. Фушэ улыбнулся. Император встревожился. Когда его попросили объяснить эту улыбку, Фушэ сказал пророческие слова:

– Государь, принцесса Полина – это скала, которая воодушевится когда-нибудь и сделается вулканом. Тогда, может быть, вы будете иметь неприятности…

Но до сих пор ничто не оправдывало предвидений министра. Принцесса в отсутствие мужа жила очень тихо, присутствовала на всех празднествах, каждый вечер бывала на вечерах или на балах; а потом с гусарским конвоем возвращалась в свой замок.

Однако в её обращении приметили что-то необычайное. Она уже месяц скучала и была рассеяна. На балах иногда танцевала мало, иногда без устали. Очевидно было только то, что принцесса скучала.

В таком расположении духа случай свел её с Жоржем. Он однажды возвращался в гостиницу вместе с Фоконьяком, а принцессе Полине в этот вечер пришла фантазия заняться благотворительностью. Она пошла пешком по большой аллее, отправив вперёд свой экипаж и свою свиту. У принцессы Полины душа была надменная, а сердце – золотое. С тех пор, как она жила в Фонтенебло, бедные люди благословляли ее. Принцесса заметила недавно под деревьями, окаймлявшими аллею, небольшую хижину лесничего, видела бедную женщину в чёрном платье, вернувшуюся из города в слезах, с тремя маленькими детьми. Собрав сведения, принцесса узнала, что это вдова лесничего. Она получала после смерти мужа недостаточную сумму и терпела нищету. Герцогиня взяла с собой пятьдесят луидоров и обещала себе деликатно подарить их несчастной женщине. Не желая быть обвинённой в чванстве, она решилась войти инкогнито в хижину, куда приносила радость и довольство. Сделав добрый поступок она возвращалась в город по тротуарам. Вдруг она услыхала крики:

– Берегитесь! Берегитесь!

Все бежали со всех ног. Взбесившийся вол, запряжённый в телегу, разломал ее, оборвал веревку, за которую был привязан, и бросался на всё, что попадалось ему навстречу; прохожие бежали от него со всех ног с криками, бесившими животное ещё более. Герцогиня в один миг увидала двух затоптанных ногами женщин, растерзанного рогами ребенка, мужчину вскинутого наверх; она сама побежала вместе со всеми. Ей казалось, что вол гонится за нею, и действительно её розовый зонтик раздражал зверя. Принцесса пробежала шагов двадцать и вдруг споткнулась и упала. Вол бросился на нее… Но из соседней улицы выехали два всадника и один быстрее молнии понял в чём дело и остановил свою лошадь между волом и молодой женщиной, а сам остался тверд, сидя в своём седле, только высвободил ноги из стремян. Вол направил свои рога на лошадь, но всадник этого ждал. Он выхватил охотничий нож заткнутый у него за поясом и в то время, как вол боднул рогами живот лошади, всадник нагнулся и, как каталонский тореадор, вонзил нож в затылок вола. Тот повалился, лошадь также упала. Всадник соскочил наземь и стоял между двумя жертвами этой борьбы. Вол был мёртв, лошадь хрипела. Сцеца эта была быстрее мысли. Герцогиню схватил второй всадник как раз в ту минуту, когда она падала, и посадил её на свою лошадь; она видела все подробности этой сцены. Несмотря на всё своё волнение, она видела решительно всё, и была поражена необыкновенным хладнокровием своего спасителя, которым был никто иной, как Кадрус. Тот среди грома рукоплесканий, поставив ногу на шею поверженного вола, вытащил окровавленный нож из раны. Герцогиня Полина никогда не видела большей силы, соединённой с большим изяществом. Кадрус же вытер лезвие о шерсть вола и спокойно вложил нож в ножны; потом подошел к молодой женщине и поклонившись ей, сказал:

– Герцогиня, позвольте предложить вам мою руку и проводить вас во дворец?

Фоконьяк – это он держал герцогиню на лошади – поставил ее наземь и она взяла под руку Жоржа. Она так дрожала, что и говорить не могла. Толпа зевак окружала эту сцену и громко разговаривала. Жорж понял, что герцогиня терпела настоящую пытку, находясь среди всей этой толпы и увёл еёе. Но любопытные следовали за ними. Тогда Фоконьяк поставил свою лошадь поперёк улицы и, вынув пистолет из кобуры, зарядил его с величайшим хладнокровием.

– Эй вы, бездельники! – сказал он: – Мало того, что вы не помогли женщине, вы теперь ещё и беспокоите её нескромным любопытством… Ступайте домой, негодяи! Если через минуту хоть кто-нибудь из вас останется на улице, я выстрелю в него.

Молодая женщина услыхала эти слова, обернулась и была очень благодарна Фоконьяку за то, что он сделал, потому что зеваки, хотя втихомолку поругались, а разошлись.

Через несколько минут явились экипаж и свита герцогини. Кто-то догадался сбегать за ними. Герцогиня тотчас села в карету, опираясь о руку Жоржа.

– Надеюсь видеть вас завтра в замке, чтоб лично вас поблагодарить, – сказала она взволнованным голосом.

Жорж поклонился. Карета поехала.

Случайно экипаж подъехал к герцогине почти под окнами Жанны и Марии, которые с удивлением увидели своих обожателей в таких хороших отношениях с принцессой. Придворная карета, гусары, составлявшие свиту, обращение и улыбки герцогини – всё это произвело на молодых девушек, не знавших истории с волом, весьма глубокое впечатление. Фоконьяк же показался Марии почти красавцем. Жанна была очень бледна. Развлечённые этим происшествием, друзья собирались уехать, не бросив на окно ни единого взгляда, когда Мария выведенная из терпения, довольно громко закашлялась. Фоконьяк поднял полову и поклонился девушке, которая отвечала на его поклон самым любезным образом; а Жорж, которому привели лошадь, вздрогнул, увидев как бледна Жанна. Он вложил в улыбку всевозможную нежность и отвесил девушке самый почтительный поклон; она слегка наклонила голову, потом отошла от окна, не так скоро однако, чтобы Жорж не мог приметить, как она покраснела.

Вернувшись в гостиницу, Фоконьяк заметил:

– Любезный друг, ты прямо на дороге сделался министром. В четыре часа ты спас императора, а в семь часов – принцессу Полину. Тебе остается только оказать какую-нибудь важную услугу императрице.

– А между тем я предпочитаю оставаться Кадрусом.

– А я на твоем месте занял бы несколько должностей. Я бы попросил у императора место министра полиции. Как министр, я преследовал бы Кадруса, а как Кадрус, наделал бы хлопот министру.

Потом с быстротй ума южных жителей он переменил разговор.

– Я думаю о принцессе, – сказал он. – Она ведь влюбится в тебя.

– Может быть, – беззаботно ответил Кадрус.

– Ты ведь ею пренебрегать не станешь?

– Я полюблю только ту женщину, – сказал молодой человек: – которая будет любить во мне не кавалера де-КазаВеккиа, а разбойника Кадруса.

– Я полагаю, ты не скажешь герцогине, если она доведет признательность до любви: «Сударыня, я Кадрус!»

– Почему же? – сказал молодой человек.

Фоконьяк знал своего друга.