Текст книги "Разбойник Кадрусс"

XXXVI
Письмо Шардона

Гильбоа находился в смертельном безпокойстве. Шардон, не смотря на обещание сообщать ему известия, ещё ни разу к нему не писал. Курьеру достаточно несколько часов, чтобы проехать разстояние, отделяющее Париж от Фоитенебло, а управляющий получил приказание употребить это средство в случае непредвиденных затруднений. Он должен был сообщать своему хозяину все свои поступки и шаги. А между тем он не писал ни слова, не подавал ни знака жизни. Барон не знал, что и думать. Каждую минуту он смотрел из окна своего кабинета на дорогу, надеясь увидеть гонца, так нетерпеливо ожидаемаго.

В замке все увеличивало безпокойство и нетерпение хозяина. Приготовления к свадьбе, которая была назначена чрез несколько дней, приводили барона в ярость.

– О! говорил он с бешенством: – еслибы Шардон имел успех, еслиб ему удалось найти человека, который должен помочь мне освободиться от этого кавалера и этого маркиза! Я отдал бы десять лет моей жизни, чтобы достигнуть этого! Боже мой!… почему он не пишет?…

Вдруг Гильбоа стал прислушиваться. Ему послышался стук копыт. Он бросился к окну. Он не ошибся. Гонец, покрытый пылью, въехал на двор; оп держал в руке конверт. Привратник хотел его взять. Легко было видеть ио движениям курьера, что он хотел отдать этот конверт только тому, кому он был адресован. Барон отворил окно и сделал знак привратнику привести курьера к нему. Чрез минуту курьер подавал барону длинное письмо от Шардона.

«Поручение, данное мне, писал управляющий: «представило такия затруднения, о каких я и не воображал. Человек, котораго мы ищем, имеет более прежняго причин скрываться. Мне стоило неслыханных трудов убедить тех, кто мог сообщить мне сведения о нем, что я прислан не за тем, чтобы его повесить.»

Тут Шардон объяснял свои странствования по самым грязным закоулкам Парижа и извинялся, что не мог раньше сообщить эти известия, потому что за ним до-сих-пор подозрительно надзирали его бывшие товарищи. Он прибавлял:

«Еслиб я написал, очевидно, письмо было бы перехвачено.

Вы известны по вашим многочисленным сношениям с Фушэ, и это письмо приняли бы за донос. Продать товарища! Вы знаете, как это наказывается у нас… Смертью. Осторожность и для меня и для вас требовала, чтобы я поступал таким образом.»

Потом Шардон разсказывал, что едет в Орлеан, где надеется встретить человека, котораго он искал, и как всякий хороший управляющий, кончал свое письмо просьбою прислать денег. Он говорил, что вероятно будет достаточно тысячи франков. Гонцу было поручено привезти ему эту сумму.

Как только Гильбоа прочел это письмо, он подошел к железному шкапу, привинченному к стене его кабинета. Отыскивая ключ, взбешенный барон говорил с яростью:

– Тысячу франков! И он также хочет меня ограбить, негодяй! Но терпение! Настанет день, когда ты получишь награду, Шардон. Я опять упрячу тебя в такое место, откуда тебе не следовало бы выходить.»

Обернувшись к курьеру и отдав ему тысячу франков, он сказал:

– Поезжайте, друг мой. Поторопитесь.

– А ответа не будет? спросил гонец.

– Во-первых, вот вам наполеондор. Во-вторых, скажите тому, кто вас прислал, что времени терять нельзя; пусть он поторопится.

Барон проводил курьера до дверей и уверившись, что он уехал, вскричал:

– О! если моему управляющему удастся, горе вам, кавалер де-Каза-Веккиа и маркиз де-Фоконьяк!…

XXXVII
Двойная свадьба

Шардон не приезжал. Писал он каждый день, то из одного места, то из другого. Неужели он будет рыскать по всей Франции, отыскивая человека, след котораго показывался и исчезал каждый день? Обманутая надежда так терзала барона де-Гильбоа, что он стал худеть. Было от чего. Настал день свадьбы его племянниц, а Шардон все не приезжал.

Накануне – при многочисленных свидетелях, собравшихся для этого в большой гостиной замка – нотариус прочел брачный контракт. За миллион и бриллианты Марии де-Гран-Прэ благородный Алкивиад маркиз де-Фоконьяк давал какое-то поместье с весьма громким именем. За огромное состояние девицы де-Леллиоль Жорж выставлял баснословную сумму, которая в то же самое утро была передана нотариусу. Император и императрица также захотели подписаться на брачном контракте. Когда нотариус привез брачный контракт в Фонтенеблоский дворец, Наполеон с любезной улыбкой поздравил кавалера и маркиза этими лестными словами:

– Если я не хотел нарушать для вас, господа, законы военной иерархии, которую я сам установил в армии, то покрайней-мере я могу обратиться к дипломации, где ваши имена и ваше состояние позволяют вам занимать самое – высокое место. Что же скажете вы, господа, о доверенном поручении к европейским дворам, которое позволило бы вам провести в путешествии ваш медовой месяц?

Жорж и Фоконьяк поклонились чуть не до земли в знак глубокой признательности.

– Даю вам слово, сказал император, отпуская их движением руки. – Министру иностранных дел поручено сделать вам предложения на счет вашего дипломатического поручения..

Пока Наполеон говорил эти лестные слова обоим женихам, императрица, с той добротою, которая составляла отличительную черту её характера, целовала в лоб обеих невест и надевала на них жемчужные, диадемы, подарок её величества.

На другой день в небольшой капелле в Фонтенеблоском дворце совершился двойной брак. Наполеон непременно хотел, чтобы церемония происходила в его собственной церкви.

В тот же вечер Гильбоа подошел к своему новому племяннику, маркизу.

– Я сдержал слово, сказал он. – Я спешил устроить вашу свадьбу.

– Правда, правда, ответил Фоконьяк – верьте, любезный дядюшка, моей признательности.

– Я в ней убежден, продолжал барон – но я не об этом хотел с вами говорить.

– А о чем же?

– Вы знаете… вы мне обещали… вы помните…

– Да говорите же, любезный друг, сказал гасконец, который очень хорошо понимал, на что метит Гильбоа, но не хотел ему помочь. – Чорт побери! дядя с племянником не должен церемониться.

– Я говорю о перстне, сказал барон: – вы помните знаменитый перстень?

– Как не помнить! Я и письмо помню. Доказательством служит то, что я старательно спрятал обе эти вещи. Я был бы в отчаянии еслиб они затерялись или еслиб их украли у меня.

Сделав ударение на этих последних словах, гасконец с лукавой улыбкой смотрел на барона.

– Я думал, продолжал Гильбоа, с замешательством вертя в руках табакерку: – я думал… кажется, мы условились…

– В чем? безстыдно спросил маркиз.

– Что тотчас после свадьбы вы возвратите мне перстень и письмо.

– Так! Но видите ли, я разсудил, что вы старше меня, и следовательно, по законам природы я должен вас пережить. Следовательно перстень должен достаться мне по наследству. Для чего мне отдавать его вам? Вы понимаете, любезный дядюшка?

Барон понял очень хорошо.

Он ушел с бешенством в сердце и бормотал, грозя кулаком:

– О, чорт ты эдакой маркиз! Неужели не настанет моя «очередь?

XXXVIII
Большой пир у барона де Гильбоа

Наполеон уехал из Фоитенебло, а с ним и все придворные сановники. Отели в благородных парижских предместьях одушевились по прежнему. Особенно отель барона де-Гильбоа представлял необыкновенное одушевление. Гильбоа давал большой обед для новобрачных. Барон сам распоряжался всеми приготовлениями, потому что его управляющий ещё не воротился. А между тем Шардону следовало бы приехать давно. В последнем письме он сообщал, что наконец нашел человека, за которым гонялся так давно, этого Леблана, который должен был разъяснить подозрения его насчет Фоконьяка. В письме этом Шардон сообщал, что приедет утром в день, назначенный для обеда; но в гостиной было уже много гостей, а Шардон все не приезжал.

Не случилось ли с ним чего-нибудь? Гильбоа, терзаемый безпокойством, терялся в предположениях. Он хотел во что бы то ни стало разоблачить мнимаго кавалера и маркиза, если было справедливо то что воображал Шардон. С одной стороны они не хотели, несмотря на данное слово, возвратить ему перстень и письмо. С другой Гильбоа на следующий день должен был отдать приданое племянницам. Разстаться с богатством, которое он так давно держал в руках! Каждый день чувствовать над своей головой, как меч Дамокла, угрозу быть выданным Фушэ!

С возрастающим безпокойством взглядывал он каждую минуту на ворота отеля; сердце его сильно билось при стуке каждаго экипажа, въезжавшаго на двор.

Между тем настал час обеда; все гости приехали. Гильбоа не мог более медлить. Обед начался печально, молчаливо. Озабоченность хозяина не укрылась ни от кого. Жорж наблюдал за бароном. С проницательностью, которую он доказывал не раз, он догадывался, что случится что-нибудь необыкновенное.

Мария с трудом скрывала свою тайную страсть к кавалеру. Жанна, погрузившись в свое счастье, мало принимала участия в разговоре, который шел очень вяло. Один маркиз де-Фоконьяк казался весел и несколькими удачными словами оживил разговор, который без него прекратился бы совсем.

Таков был общий вид стола, когда вдруг Шардон показался в дверях. Гильбоа первый приметил управляющаго и сделал ему знак подойти. Тот повиновался и шепнул несколько слов на-ухо своему хозяину. Барон тотчас встал и, извинившись пред гостями, просил позволения отлучиться на минуту. Все поклонились в знак согласия. Все подумали, что он забыл отдать какия-нибудь необходимыя приказания. Разговор пошел оживленнее после ухода Гильбоа, присутствие котораго тяготело над всем столом.

Шардон и его хозяин, не говоря друг другу ни слова, как-будто заранее условились во всем, прямо пошли к кабинету барона, находившемуся в конце корридора, в месте отдаленном от нескромных ушей.

Они нашли в этом кабинете человека, безцеремонно сидевшаго на собственном кресле барона. Человеку этому могло быть лет пятьдесят. Голова у него была довольно красивая, но показывала очевидные следы бурных страстей, подтачивавших его жизнь. Великолепные черные волосы и бакенбарды, такие же черные, обрамливали лицо этого человека атлетического роста.

– Жан Леблан, просто сказал Шардон, показывая на этого человека, который поклонился с величайшею непринужденностью. – Вы можете говорить; он знает, чего вы ждете от него.

– Я думал… начал Гильбоа.

– Что Леблан белокур, докончил управляющий.

Барон кивнул головой.

– У Леблана волосы и борода всех цветов каких угодно, продолжал Шардон – сегодня необходимы черные…

– Понимаю… я намерен представить его гостям под именем Готье, одного из моих друзей, приехавшаго нарочно из Тулона, чтобы присутствовать на этом семейном обеде.

– Надеюсь, барон де-Гильбоа, сказал бывший каторжник, кланяясь с величественным видом – что вы простите вашему другу Готье, если он заставил себя ждать. Но вы легко поймете… после такого продолжительнаго переезда… усталость… потом надо было переодеться для такого важнаго случая.

Каторжник сделал ударение на этих словах.

– Словом, все послужит мне извинением пред вашими благородными гостями в том, что я опоздал.

– Очень хорошо, ответил барон. – Все ли готово? спросил он Шардона.

– Дано знать властям, ответил тот. – Войдя в залу, ваш мнимый тулонский друг сделает вам знак, узнал ли он в маркизе бывшаго товарища своего по острогу. Я увижу этот знак. Полиция тотчас явится. Все произойдет без большой огласки.

– А я именно этого и не хочу, с живостью возразил Гильбоа – я хочу нанести сильный удар. Если этот человек узнает кавалера или маркиза, он должен сказать это вслух. Все должны быть свидетелями этого оскорбления. Ты меня понял?

– Понял, ответил управитель: – я буду стоять наготове в передней.

Чрез минуту барон вернулся в столовую, представил Готье своим гостям и просил их извинить его друга, приехавшаго из Прованса со всеми непредвиденными замедлениями, которыя влечет за собою такое продолжительное путешествие. Потом общий разговор продолжался, но все украдкой наблюдали за приезжим. Тот, как человек сделавший продолжительный путь и желающий наверстать потерянное время, с большим аппетитом ел вкусное кушанье, поставленное перед ним. Как настоящий южный житель, с своим музыкальным акцентом, он очаровал всех своих соседей своими остротами и аппетитом. С маркизом де-Фоконьяком он разменялся несколькими словами на провансальском языке. Дело в том, что гасконец приметил с перваго взгляда накладные волосы и бакенбарды мнимаго Готье; ему любопытно было узнать, не мнимый ли это также провансалец, и он заговорил с ним на тамошнем наречии. Словом, все кроме Фоконьяка, ни на минуту не терявшаго его из вида, были очарованы этим собеседником, который откровенно выказывал себя обжорой, но человеком любезным.

Кадрус изменил своей обыкновенной осторожности и чутью; любуясь молодой женщиной, с которой он соединился, он забывал приезжаго и всех. Один Гильбоа был как на иголках. Неужели все, чем он пожертвовал для того, чтобы отыскать этого Жана Леблана, было выброшено в окно? Неужели Шардон только хотел обобрать его? В таком случае горе ему! Или кавалер и маркиз действительно были теми, за кого выдавали себя? Когда так, все эти поиски, все эти истраченные деньги, все это продолжительное безпокойство и ожидание пропало понапрасну!.. Дурак Шардон очень дорого поплатится за свою ошибку.

Пока все предавались размышлениям на его счет, мнимый Готье не пропускал случая выпить за здоровье всякаго, кто предлагал ему.

– Некоторые люди говорят: дела прежде всего, вдруг сказал Готье – а я предпочитаю прежде всего хорошенько пообедать. Хороший обед придает силы, проясняет мысли, очищает зрение. Да, повторил он так громко, что привлек на себя всеобщее внимание – прочищает зрение. Яснее видишь. Вот, например, прибавил он, обращаясь к хозяину дома и указывая пальцем на Жоржа и Фоконьяка: – вы барон де-Гильбоа за этих людей выдали своих племянниц?

Глаза всех обратились на кавалера и маркиза.

– Ну, вот что значит видеть ясно, продолжал мнимый Готье – я теперь узнаю в них двух бывших каторжников в первом Кадруса, знаменитаго атамана Кротов, а в другом его помощника.

Неописанный шум поднялся при этих странных словах. Все вскочили. Кадрус помертвел. По инстинктивному движению, он искал за поясом свой страшный нож, котораго там не было. Мария лишилась чувств. Жанна, бледнее полотна приблизилась к Жоржу. Она очевидно готова была защищать его против всякаго, кто осмелится наложить на него руку. Барон бормотал сквозь зубы:

– О, мщение наконец настало!

Он смотрел на дверь.

XXXIX
Арест

Управитель понял с первых слов Жана Леблана, что минута настала. Он исчез. Один Фоконьяк старался бороться.

– Разве вы не видите, что человек этот сумасшедший? вскричал он, стараясь заглушить шум – надо его выгнать.

– Нет, я не сумасшедший, с живостью возразил тот. – Хочешь доказательств?

Сорвав фальшивые бакенбарды и парик, он прибавил:

– Узнаешь ли ты меня теперь?

– Жан Леблан! невольно вскрикнул Фоконьяк.

– Жан Леблан! Твой бывший товарищ в остроге. Ты был причиною, что я не мог убежать вместе с тобою из острога. Я тебя предупреждал, я говорил тебе, что ты дорого поплатишься мне. Ну, теперь я доволен! Я отмщен!…

Изумление изобразилось на всех лицах. Кадрус ревел как дикий зверь. Потом, так же как зверь, хотел скачком выпрыгнуть в какой-нибудь выход. Но везде стоял караул.

– Если вы сделаете один шаг, сказал начальник стражи, приметивший движение Кадруса и его помощника – вы будете убиты, предупреждаю вас.

Кадрусу захотелось было умереть. Он готов был решиться на все. Но Жанна, повиснув на его шее, защищала его своим телом. С энергией, к которой делала способной её неизмеримая любовь, она уцепилась за молодого человека.

– Он мой! говорила она – он мой муж. Вы вырвете его из моих рук вместе с моею жизнью. Убейте меня!.. Убейте его!.. Я по-крайней-мере буду иметь утешение умереть вместе с ним.

Если Жорж не боялся за себя, то опасался за невинное существо, которое в своей великой любви не хотело от него отречься.

– Велите опустить ружья, сказал он начальнику стражи – если не для меня, то по-крайней-мере для этой бедной женщины. Я сдаюсь. Да! вскричал он с гордостью: – человек этот прав. Да, я атаман свирепых Кротов, да, я Кадрус!… И вы отдадите справедливость Кадрусу, что только измена этого негодяя могла выдать его. Я, так давно повелевавший другими, теперь должен повиноваться. Я готов, господа.

Он пошел к двери. Но обезумевшая Жанна крича судорожно цеплялась за Жоржа.

– Нет!., нет!., вы не возьмете его!.. Он мой!.. Только он один храбрец!., вы все трусы!.. Попробуйте-ка его отнять у меня!..

Ее принуждены были схватить и отнести в её комнату, куда уже перенесли Марию. Чрез несколько минут увели Кадруса и Фоконьяка. Первый, все гордый и надменный, и скорее походя на начальника среди своей свиты, чем на пленника, прошел подняв голову мимо гостей. Гасконец, все насмешливый, кланялся направо и налево как маркиз, выходящий из версальских галерей.

У ворот среди толпы, окружавшей отель Гильбоа, Фоконьяк приметил каторжника, который выдал его и сказал, сделав неприметный знак людям, находившимся в толпе любопытных.

– Жан Лебланъ – он сделал ударение на этих словахъ– уверяю вас в нашей полной признательности за услугу, которую вы оказали нам.

Тотчас же люди, внимательно наблюдавшие за движениями и словами помощника Кадруса, отделились от толпы.

Увидев карету, увозившую Жоржа и Фоконьяка, Гильбоа говорил:

– Наконец я отмщен… Но это ещё не все… надо уничтожить эти браки. Кто захочет жениться теперь на Жанне?.. Только я!..

При этой мысли им овладел адский хохот удовлетворенной жадности. Он воротился в отель, откуда все гости уже разъехались.

На другой день на разсвете Жана Леблана нашли убитым в постели. В горле у него была рана – печать Кротов. Только заметили, что удар ножом был сделан рукою не такой опытной, как обыкновенно.

XL
Кадрус и Фоконьяк в тюрьме

Кадруса и его помощника посадили в тюрьму. Мелочные предосторожности принятыя против них, показывали, какую важность власти приписывали их аресту. Еслиб послушали Фушэ, так следовало бы кончить одним ружейным выстрелом. Савари, ни в чем другом не соглашавшийся с Фушэ, теперь разделял его мнение, но Наполеон возразил с досадой:

– Вы затем суетесь? Вы не могли захватить этих людей, предоставьте же действовать тем, кто был счастливее вас.

Савари и Фушэ ушли повесив головы. Ненависть их к Кадрусу и Фоконьяку увеличилась после суровых слов императора. Выходя из дворца, Фушэ сказал своему сопернику с откровенным видом, который он редко принимал:

– Генерал, одно слово.

– Говорите, ваша светлость.

– Не сделаться ли нам союзниками в этом деле Кадруса, вместо того, чтобы быть врагами?

– Я сам это думал.

Договор был заключен. Они хотели быстрой смерти.

Между тем Жорж и Фоконьяк сидели в тюрьме Форс; два жандарма караулили двери их комнат, находившихся на двух концах двора. Опасаясь, чтобы заключенные не сообщались знаками, пленников посадили в такие нумера, где столбы, окружавшие корридоры, закрывали окна. Всякое покушение к побегу, всякое сообщение было невозможно, тем более, что тюремщики безпрестанно должны были осматривать и стены и кандалы заключенных. Их привезли ночью. На другой день после ареста никто не мог их видеть. Однако чрез час все знали о прибытии Кадруса и его помощника, знали также имя человека, выдавшаго их. Все почувствовали неумолимую ненависть к Жану Леблану. Они осудили его на смерть, не зная, что казнь уже совершилась над ним. Они узнали об этом только чрез день. Каким образом слухи могут доходить за стен тюрьмы? Этого никогда нельзя было узнать.

Все чрезвычайно желали увидать знаменитых разбойников, но их держали в таком строгом заключении, что это не удавалось никому. Все знали о печальной участи, ожидавшей начальников Кротов; те сами не могли этого не знать, но одни были веселы среди всеобщаго сокрушения, так веселы, что по всему корридору раздавалось пение Фоконьяка.

Между тем следствие началось, но мало подвигалось. Конечно, судебный следователь знает, что держит в руках Кадруса и его помощника. Но который же помощник? который Кадрус? до-сих-пор он велел приводить к себе отдельно обоих обвиненных. Когда допрашивали младшаго – того, кого считали атаманомъ – он действительно называл себя Кадрусом и прибавлял, что его друг, его помощник, его правая рука. Когда разспрашивали другого арестанта, тот в свою очередь говорил, что он настоящий Кадрус.

– Вы это знаете, говорил он. – Я не могу опровергать очевидность. Я был в остроге раньше этого молодого человека. Шайка, наделавшая вам столько хлопот, составилась до его прибытия. Я не отрицаю, что Жорж также участвовал в ней, но как помощник, а не как начальник. Я настоящий Кадрус.

Судебный следователь не знал, как ему распутать эту путаницу. Еслиб он понимал пение обоих Кротов, он догадался бы. Оба пленника переговаривались этим пением. каждый день. Наконец судьи придумали последнее средство.

Кадруса и Фоконьяка отвезли каждаго в отдельной повозке в Консьержри, их заставили пройти по двору тюрьмы Форс, выпустив на этот двор всех арестантов. Надеялись, что какой-нибудь пленник, какое-нибудь невольное движение откроет следы истины.

Громкие крики встретили Жоржа, словно короля, являющагося среди придворных.

– Да здравствует Кадрус! кричали со всех сторон с неописанным энтузиазмом арестанты и бросили Жоржу букет.

– Наконец! с облегчением говорил судебный следователь, который из окна слышал восклицания надворе. – Теперь сомневаться невозможно. Младший из арестантов страшный атаман Кротов..

Но не менее восторженные крики встретили появление Фоконьяка.

– Да здравствует атаман! Да здравствует Кадрус!

И ему тоже был брошен букет. Дело в том, что никто из содержавшихся в Форсе не знал атамана Кротов.

Судебный следователь взбесился и наконец решился на другой день поставить на очную ставку обоих арестантов в своем кабинете; может быть, тогда каким-нибудь образом они выдадут себя.

Между тем Жоржа и Фоконьяка опять посадили в их номера: Первый спокойный, и равнодушный, точно будто находился ещё в своих комнатах в Фонтенебло, осторожно поставил в кружку с водой подаренный ему букет. Он печально улыбнулся при виде этого букета, говорившаго ему о полях, о свободе, потом вдруг облако пробежало по его лицу, эти цветы напомнили ему его бедную Жанну. Как она должна быть огорчена! Он сел на кровать и начал думать.

Фоконьяк же занимался совсем другим. Никто не вообразил бы, что он имеет к ботанике такую страсть. Со всем вниманием страстнаго естествоиспытателя он разсматривал каждый цветок в своем букете, считал лепестки, щупал листья. Потом перешел к стеблям, ощупал их, согнул, потом разорвал на мелкие куски. Вдруг крик радости вырвался из груди его. С инстинктом, приобретаемом в тюрьме каждым арестантом, наконец он увидал, что в букете, подаренном ему арестантами, должно скрываться что-нибудь. Чтб? Он нашел в этом стебле микроскопическую пилу. Он тотчас затянул обычную песню. Жорж прислушался. Он скоро понял. Тогда, в свою очередь осмотрев букет, он вынул точно такую же пилу.

Оба Крота с безпокойством ждали последняго обхода тюремщика, потом принялись подпиливать замки у своих цепей. Они были так опытны в этой работе, что она продолжаться долго не могла, и цепи они подпилили так искусно, что самый зоркий глаз не мог подметить этого. Оба довольные, они заснули спокойно; на другой день их разбудил тюремщик, пришедший свесть их к судебному следователю. В повозке, с конвоем из четырех жандармов обоих Кротов привезли в Консьержри.

Судебный следователь сидел за столом заваленном бумагами. Напротив него помещался его секретарь, чинивший перо, чтобы записывать ответы арестантов. Обвиненные стояли у стола. Оставили только двух жандармов двух других отпустили. Оставленные жандармы, с обнаженной саблей, сели с каждой стороны двери, и опираясь на рукоятку своего оружия, они имели небрежную, скучающую, равнодушную позу, свойственную всем жандармам в подобном месте.

Судебный следователь напрасно разсматривал лица арестантов, он не мог разобрать ничего. Ни малейшее движение, ни малейший знак ие обнаружили ему ничего. В этих железных людях он приметил только удовольствие видеть друг друга, и больше ничего. С известным упорством следователей, напрасно он предлагал самые вероломные вопросы, он не мог добиться ничего. Каждый из арестантов по прежнему утверждал, что он Кадрус. Кроме этого ответа, оба хранили упорное молчание. Следователь начинал приходить в отчаяние, когда разсыльной в тюремной ливрее вошел в кабинет.

– Эти бумаги вам приказал отдать тюремный смотритель, сказал он.

При звуке этого голоса Кадрус и Фоконьяк не могли не вздрогнуть.

Думая найти в этих бумагах истину, которую арестанты так упорно от него скрывали, следователь принялся внимательно их читать и не приметил взгляда, которым разменялись арестанты и мнимый разсыльной.

Вдруг засвистели в воздухе кандалы Кадруса и его помощника, и опустившись на головы несчастных жандармов, сразу убили их, а мнимый разсыльной, как обезьяна вскочив на плечи судебнаго следователя, связал его по рукам и по ногам, и засунул ему в рот кляп. Секретарь счел за луч" шее лишиться чувств. Однако его также связали. Все это произошло гораздо скорее, чем можно было написать. Когда все было кончено, Кадрус и Фоконьяк с волнением пожали руку мнимому разсыльному.

– Благодарю, сказали они – мы знали, что Белка способен к этой преданности.

– Я давно выжидал случая, отвечал молодой Крот – а теперь, скорее, скорее! говорил он своим начальникам, которые торопливо надевали мундиры жандармов – я разузнал весь лабиринт здешних корридоров. Вы пройдете свободно, пока я вступлю в разговор с часовыми, стоящими у каждой двери.

Чрез минуту Кадрус и Фоконьяк благополучно вышли на улицу, где крик, раздавшийся из кареты, чуть им не изменил.