Текст книги "Символические образы. Очерки по искусству Возрождения"

Тем более интересно, что часть классически задрапированных фигур Рипы на самом деле выдуманы в Средние Века. Такова его аллегория Дружбы. Эрна Мандовски442442
  Erna Mandowsky, “Ricerche intotno all’Iconologia di Cesare Ripa”, La Bibliofilia, vol. XLI, 1939, и, этого же автора гамбургская диссертация, Unterrsuchungen zur Iconologie des Cesare Ripa, экземпляр которой есть в Институте Варбурга.


[Закрыть] показала, что она основана на одной из нравственных «картин» Холкота, которая в совершенно иной манере проиллюстрирована в манускрипте начала пятнадцатого века:

Фульгенций рассказывает нам в книге о деяниях римлян (пишет Холкот), что римляне так описывали истинную любовь или истинную дружбу: образ Любви или Дружбы изображался в виде очень красивого юноши в зеленом наряде. Лицо его и голова непокрыты, перед ними имеется надпись «зима и лето». Бок его раскрыт, дабы было видно сердце с начертанием «далеко и близко». По подолу его одеяния написано «смерть и жизнь». Также и ноги его босы.

Разъясняется это так:

Образ делается в виде юноши, дабы показать, что истинная любовь и дружба никогда не старится, и потому должна не слабеть в трудные времена, но всегда обновляться и хранить постоянство в начале и в конце.

Образ делается с головой и лицом непокрытыми, чтобы показать, что истинная любовь и дружба искренняя не могут долго таиться в сердце, но выходят наружу, как св.Григорий говорит: «Знак любви – в явленных ею делах».

Надпись «зима и лето», сиречь «нужда и преуспеяние» означает, что истинный друг должен открывать другу свои сердечные тайны и рассказывать о всех своих нуждах.

А на сердце его начертание «далеко и близко» означает, что друга надо равно любить вблизи и вдали.

По подолу написано «смерть и жизнь», дабы показать, что истинная любовь и дружба искренняя должны сохраняться не только в этой жизни, но и в смерти, которую означает подол.

Зеленый наряд означает, что дружба всегда должна оставаться свежей и не охладевать со временем, но зеленеть весь год, как плющ, который во всякое время цепляется за друга и нигде с ним не разлучается.443443
  Приводится по базельскому изданию 1586, Praelectiones, CCXXII, p. 731. См. также B.Smalley, op. cit., p. 180.


[Закрыть]

Умеренность. Париж, Национальная библиотека, Manuscrits français № 9186, fol. 304

Суровость. Из Cesare Ripa, Iconologia overo Descrittione dell’imagini universali (изд. 1603 г.), стр. 568

У Рипы рисунок, как мы видели, совсем не похож, однако текст представляет собой лишь чуть более изящный пересказ Холкота, украшенный несколькими классическими штрихами.

Дружба

Женщина в белом наряде, однако грубом и оставляющем почти все ее левое плечо и грудь обнаженными; правой рукой она указует на свое сердце, на коем златыми буквами начертан такой девиз: LONGE, ET PROPE.

А по краю ее платья идет надпись: MORS, ET VITA. Глава ее непокрыта и увенчана венком из мирта и цветов граната, на лбу ее надпись: HIEMS, AESTAS. Левой рукой она держит дряхлый вяз, обвитый зеленой лозой. Дружба, согласна Аристотелю, есть руководимое добродетелью и разумом неизменное проявление и взаимное благорасположение между людьми, имеющими нечто общее в натуре и темпераменте. Белое и грубое одеяние есть чистосердечие душевное, по которому истинную любовь можно издалека отличить от любого рода притворства.

Левое ее плечо и грудь обнажены, и сердце являет слова «близко и далеко», поскольку истинный друг, будь он рядом или в разлуке с любимым, всегда оставляет с ним свое сердце, и хотя времена меняются и удача порой отворачивается, сам остается неизменным, готовым жить и умереть за дружбу, как это говорится в девизах, начертанных на челе и по краю платья. Неискренняя же дружба, стоит удаче чуть-чуть отвернуться, рассеивается, как легкая дымка при первых лучах солнца. Непокрытая голова и миртовый венок с цветами граната показывают, что плод гармоничной дружбы и истинного союза распространяет сладостный аромат примерных и достойных деяний и при том без всякого тщеславного и пустого самовосхваления, которое так часто скрывает лесть, враждебная истинной дружбе.

Изображают ее босой, дабы показать ее заботливость и готовность служить, невзирая на неудобства, как Овидий сказал в «Науке любви»: Si rota defuerit, tu pede carpe viam. (Нету повозки, приди пешком.).

Наконец, она обнимает дряхлый вяз, обвитый зеленой лозой, дабы показать, что дружба, возникшая в преуспеянии, должна сохраняться всегда, и что дружба должна идти впереди прочих наших забот, памятуя, что не бывает друга столь никчемного, чтобы не сумел отыскать тот или иной способ выполнить долг дружбы.444444
  Я цитирую по изданию 1603 года, стр. 16-17.


[Закрыть]

Отрывок этот довольно скучен, зато показывает главное – как из средневековой дидактики возникла иконология Рипы. Для Холкота рассказ о древнеримском изображении дружбы – лишь отправная точка для нравственной проповеди и природе этой добродетели. Картина не предназначена для иллюстрации, ее цель – помочь запоминанию. На ее примере легче объяснить и расписать общие места, вроде того, что «друг в беде – настоящий друг», «для друга ничего не жалко».

Разумеется, так можно прочесть и текст Рипы. Персонификация напоминает о качествах, которые входят в определение данного понятия.

Возможно, в случае «дружбы» аббат Плюш вновь мог бы возразить, что не узнал ничего нового.445445
  См. примечание 1.


[Закрыть] Однако у Рипы есть примеры, когда его графическое определение сообщает больше, нежели просто название. Возьмем «Суровость», добавленную в более позднем издании.446446
  Cesare Ripa, Iconologia, ampliata da G.Zaratino Castellini (Venice, 1645), p. 568.


[Закрыть] В нашем понимании это неприятное качество, однако из рисунка и сопутствующего текста мы узнаем, что до переворота во взглядах суровость считалась весьма желательной и изображалась в виде «старицы, облаченной в царские ризы и увенчанной лавровым венком».

Делается она старой, ибо суровость свойственна старости и целью имеет не сдаваться ни на какие уговоры, не склоняясь к легкомыслию или суетности. Она облачена в царские ризы, ибо суровость пристала монархам и государственным мужам. Severitas regem decet, maistatem praestat, dignitatem auget, (суровость прилична царям, умножает величие и укрепляет достоинство), как сказал Франческо Патриччи в “De Regno», книга 8, глава 6.447447
  Francesco Patrizzi, De Regno et Regis Instutione (Paris, 1567).


[Закрыть]

Далее Рипа разъясняет атрибуты, с которыми предлагает изображать Суровость: «Она увенчана лавровым венком, чтобы провозгласить величие и добродетель Суровости, ибо императоров и славных, строгих и суровых мужей венчают лаврами».

Атрибуты, разумеется, усиливают и улучшают дефиницию, добавляя новые сравнения, метафоры или символы (здесь эти слова взаимозаменимы) определяемого понятия:

В левой руке она держит куб, ибо, как куб означает твердость, поскольку твердо стоит на любой из своих граней (части его вполне соразмерны – совершенство, другим фигурам не свойственное), так и Суровость неизменна, неколебима, духом же тверда и в замыслах постоянна.

Обнаженный кинжал на средине куба стоящий означает, что Суровость – добродетель, неподдающаяся боли, если того требует правое дело, как сказал нам святой Фома, «Сумма Теол.» II/2, глава 157, арт. 2.

В правой руке она повелительно держит скипетр, ведь суровость почти что всегда права, ибо пристало царям и судьям, держащим скипетр, чтобы слова их были истинны, неизменны и нерушимы, как Франческо Патриччи сказал в восьмой книге “De Regno».

Рядом с ней помещается тигр, ведь зверь этот по природе яростный и никому не покорствует. Так же и Суровость не сдается на мольбы ни на что другое, не желая ни в чем уклониться от первоначального намерения, о чем мы читаем в «Энеиде» Вергилия, глава 4: «Mens immota manet, lachrimae volvuntur inanes».448448
  Дух непреклонен, и слезы текут понапрасну.


[Закрыть]

Сам Рипа попытался в предисловии разъяснить принцип, лежащий в основе его метода наглядных определений. В качестве придворного повара или кравчего он, вероятно, не был профессиональным мыслителем, однако старался, по мере сил, оставаться в сфере аристотелевской логики и риторики. Из логики он почерпнул метод определений, из риторики – теорию метафор.

Давайте сперва вспомним, что для Аристотеля определение тесно связано с классификацией. Для него устройство всего мира напоминает устройство животного царства, которое мы по-прежнему классифицируем на роды и виды. Так виды лев и кошка относятся к genus felis, входящему в семейство млекопитающих. Человек, по знаменитому определению Аристотеля, животное, но особого рода, т.е. разумное животное; разумность здесь – difefrentia specifica, отличающая человека от других животных. Таким же образом «тройка» может быть определена как принадлежащая к genus чисел, однако внутри этого рода есть более узкий вид нечетных чисел и еще более узкий – простых.449449
  Последний пример – из «Второй Аналитики» 96 Аристотеля, где обсуждается теория определений «делением».


[Закрыть]

Рипа ставит перед собой задачу – создать метод наглядных определений, который соответствовал бы этой процедуре систематического подразделения. Для этого он прежде всего объясняет, каким понятиями намерен заниматься. В первую очередь его интересуют нравственные понятия (такие как Дружба или Суровость), поскольку мир природы, «рождение и тление и состояния небес» не нуждается, по его мнению, в особом наглядном словаре, поскольку с незапамятных времен изображается в образе богов и иллюстрациях к мифам.450450
  Об этом убеждении см. J. Seznec, op.cit., глава 2.


[Закрыть] Он также исключает из рассмотрения пиктограммы, несущие в себе утверждение или отрицание, ибо они относятся к другому виду искусства (о котором мы еще поговорим), а именно, к фигурным девизам.

Категория образов, которые…. составляют предмет этого рассуждения… отвечает определению… которое удобно выразить через посредство человеческой фигуры. Поскольку в точности как человек всегда есть конкретный человек в том же смысле, в каком определение есть мера определяемого, так и акцидентальная форма, представляющаяся внешней по отношению к нему, может быть акцидентальной мерой качеств, которые мы хотим определить…

В переводе со схоластического языка это означает всего лишь, что, по Рипе, genus его абстрактных понятий лучше всего обозначить человеческой фигурой, поскольку человеческую фигуру так легко охарактеризовать и отнести к определенной категории с помощью того, что он называет «акциденциями»451451
  Об отношении «атрибутов» и «акциденций» см.у Аристотеля, например, «Вторая Аналитика» 83.


[Закрыть], то есть разнообразных человеческих качеств и свойств. Каждое из них может быть служить определяющей или отличительной чертой – отделяя понятие Дружбы от Суровости или Удачи.

Но как же объяснить, что одно и то же понятие может быть представлено самыми разными способами, в чем старательно убеждает нас Рипа на страницах своей книги? Нас отсылают к аристотелевскому различию четырех типов определений, соответствующим четырем типам причин – форме, материи, источнику, цели. Изобретатель наглядного определения равно свободен характеризовать понятие согласно любому из этих подходов, иллюстрируя, скажем, причину или следствие Дружбы.

Когда, по этому методу, мы наконец ясно осознаем качества, причины, свойства и акциденции определяемого понятия, на которых будет строиться образ, нам следует искать сходства между этим понятием и вещами материальными, которые заменяют слова, подобно тому, как это делают в образах и определениях ораторы.

Здесь Рипа опирается на аристотелевскую теорию метафор,452452
  См. W.Bedell Stanford, Greek Metaphor (Oxford, 1936). Пример, который здесь обсуждается – из «Поэтики» XXI.13.


[Закрыть] как она излагается в «Риторике» и «Поэтике». Мы видели, что «атрибуты» – это и впрямь иллюстрированные метафоры. Твердо стоящий куб – удачный образ Суровости, как вращающееся колесо – подходящее сравнение для изменчивой Фортуны.

Среди аристотелевских метафор есть класс – «метафоры пропорций», когда, например, чаша называется щитом Вакха, или щит – чашей Марса. Ясно, что щит для Марса – то же, что чаша для Вакха, значит, одно можно заменить другим. Рипа старается подогнать свои атрибуты под этот класс метафор, объясняя, например, что столп может характеризовать понятие силы, поскольку столп для здания – то же, что сила для человека. Он предпочитает этот принцип простому сравнению, когда, например, Великодушие символизирует лев, «поскольку у львов часто встречается это качество».

Обе процедуры, впрочем, допустимы, поскольку определяют «существенные» качества понятия. А вот что по мнению Рипы недопустимо – это целиком сосредотачиваться на «возможных качествах», когда, например, Отчаяние изображает повесившийся самоубийца,453453
  Ср. Desperantia Джотто в Arena Chapel.


[Закрыть] или дружбу – двое обнявшихся людей. Он хочет сказать, что это – иллюстрации частных событий и, таким образом, лежат вне царства определений. Да, внутри определений такие «акцидентальные» черты разрешаются и даже приветствуются. У Печали выражение лица должно быть безусловно иное, чем у Радости. Впрочем, неверно было бы изображать Красоту просто очень красивой, «ибо это было бы лишь объяснением idem per idem». Посему он изобразил Красоту с головой в облаках и «сходными соответствующими деталями».

Весь пафос предисловия делает ясным, что для Рипы искусство сочинения персонификаций входит – как сказал бы он – в genus риторических приемов. Одни образы «убеждают нас через зрение, другие действуют на волю посредством слов».

В ответ на возражения он мог бы сослаться на старую педагогическую традицию, согласно которой демонстрация ad oculоs действеннее любых словесных наставлений.454454
  Ad Pisones 180–181.


[Закрыть] Гораций изложил ее в знаменитых строках «Науки поэзии»:

 
segnius irritant animos demissa per aurem
quam quae sunt oculis subjecta fidelibus.
(Что к нам доходит чрез слух, то слабее в нас трогает сердце,
Нежели то, что само представляется верному глазу (пер. Н.Дмитриева).
 

Итак, по всем этим параметрам подход Рипы легко вписывается в аристотелевскую традицию. Однако есть мотив, который сложнее согласовать с его рациональной задачей – это отношение к древним знаниям. Мы столкнулись с этим в начале книги; к этому Рипа возвращается в конце введения, когда возводит свое искусство к «изобильной мудрости» древних египтян. Он сравнивает метод составления образов с мудрецом, который много лет обитал в пустыне, но, возвращаясь к людям, облачается в пышные одежды, дабы великолепие наряда заставило их увидеть великолепие его души. Пифагор научился искусству облачать мудрость у египтян, Платон тоже; и разве Христос не одевал Свою мудрость в притчи?

Так вот, мудрость египетская была как человек уродливый и дурно одетый, которого опыт научил обряжаться, ибо дурно скрывать указания на сокровища тайные, а надо, чтобы каждый, потрудившись, мог достигать счастья. Сие обряжение означает составление телесных образов в цвете и в большом разнообразии пропорций, вида изящного и красивого… чтобы никто не остался равнодушным и у каждого возникло желание разузнать, отчего они так нарисованы и составлены. Это любопытство еще усиливается подписанными внизу именами, и, думаю, правило подписывать изображение должно соблюдаться всегда, кроме как если задумана Царица загадок, ибо, не зная имен, невозможно проникнуть в смысл, разве что в случае самых избитых рисунков, коих использование сделало их общеузнаваемыми.

Из этих слов видно, как Рипа сдает позиции. Вначале он объявил, что по правилам игры можно использовать лишь те атрибуты, которые известны с древних времен, заканчивает же тем, что возводит к древнему Египту не самые символы, а лишь искусство их составления. Историку понятно, почему Рипа не сумел рационально объяснить необходимость древней традиции в составлении символических изображений. Это, как мы увиди – эхо неоплатонического учения об иероглифах, соперничавшего со схоластической аристотелевской доктриной, которую представлял Рипа. Более последовательное объяснение связи между эзотерической традицией и Icones Simbolicae мы найдем в речи Джарды.

III. Неоплатонизм: Джарда и его предшественники

К 1626 году, когда Джарда составлял свою речь в похвалу персонификаций, справочник Рипы вот уже 33 года как шел нарасхват, выдержав 8 изданий. Джарда, очевидно, знал книгу и, вероятно, высоко ее ценил. Сам метод, которым он расписывает атрибуты шестнадцати Свободных искусств, настолько близок к методу Рипы, что нет смысла в длинных цитатах. Даже во вступительном похвальном слове Джарда заимствует мотивы из приведенного отрывка. Но здесь-то и заметна разница. Случай требовал образцового эпидектического красноречия, и те выражения, к которым прибег Рипа, сразу вводят нас в иную интеллектуальную атмосферу.

«До изобретения символических образов [говорит он] искусства и науки бродили среди людей подобно странникам и чужакам. Никто не узнавал их с виду, да и по именам – упоминаемые вновь и вновь, то как раздел философской школы, то как отрасль знания, но едва ли произносимые, они исчезали, подобно тени. Никто бы и не удержал их в памяти (разве что люди ученые, коли их это занимает), когда бы сие небесное установление – изображать в Символических Образах – не удерживало перед глазами и умами благороднейшую природу оных искусств, а лицезрение их прелести не подвигало бы к учению даже невежественных. Ибо, ради веры небесной и человеческой, что может явить мощь этих превосходных дисциплин более убедительно, что может служить более приятному отдыху и что глубже растрогает наше сердце, нежели сие высокоученое употребление Символических Образов?

Прочие способы, какими они могут быть показаны, весьма многочисленны и не лишены достоинств, но все они для восприятия требуют острого ума. Символические же Образы являют себя созерцанию, они проникают в очи смотрящему и, через очи, в мозг, возвещая свою природу прежде внимательного рассмотрения, и так осмотрительно себя смиряют, что невеждам предстают как бы под маской, остальным же, если те хоть самую малость обучены, в подлинном обличии и без маски. Сколь благолепно они сие исполняют, Приятность сама, умей она говорить, едва ли сумела бы выразить».

Во-первых, всякий образ и подобие, облаченные в слова или в краски, обладает сим качеством, кое весьма восхищает внимающих и лицезреющих. Посему мы видим, что мудрейшие из поэтов и ораторов, коим дано смешивать в своей речи приятность с полезностью, часто прибегают к поэтическим и риторическим образам. Далее, мы сильнее всего восхищаемся образом лица или предмета, которые сильнее всего любим – ибо образ этот тогда действует замещающе и мы покорно принимаем его взамен отсутствующего. И, наконец, не потому ли греки и римляне, мудрейшие из народов, наполняли общественные и частные здания образами самых своих выдающихся мужей, что образы в величайшей степени наделены властью возбуждать в душе созерцающего любовь к изображенному? И, если бы не это, стали бы члены правящих домов, имеющих дочерей на выданье, слать их старательно написанные портреты соседским принцам?455455
  Giarda, op. cit., см. Приложение, параграфы 6 и 7.


[Закрыть]

Ничто не указывает, что для Джарды его Icones Simbolicae – не просто педагогический прием, цель которого – внушить идеи и определения искусств. Лишь акцент на любовь, как на движущий механизм восприятия высших истин указывает на платонические убеждения.

Разумеется, теологу вполне естественно обратиться к этому элементу христианской мысли. Ведь христианство унаследовало от платоновского учения существенный довод в оправдании символизма – его можно назвать доктриной двух миров. Наш мир, мир ощущений каким мы его знаем, в этом толковании – всего лишь несовершенное отражение мира умопостигаемого, мира духовного. В одной из первых попыток изложить свою доктрину Платон одновременно подходит к необходимости символики. Миф, рассказанный в «Федоне» – сам по себе блестящая иллюстрация к использованию символического метода. Это то место, где Сократ в последние часы своей жизни объясняет, что живем мы не на поверхности земли, под чистыми небесами, но где-то внизу:

А мы, обитающие в ее впадинах, об этом и не догадываемся, но думаем, будто живем на самой поверхности Земли, все равно как если бы кто, обитая на дне моря, воображал, будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и Звезды, море считал бы небом. Из-за медлительности своей и слабости он никогда бы не достиг поверхности, никогда бы не вынырнул и не поднял голову над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее здесь, у нас, чем в его краях…

В таком же точно положении находимся и мы: мы живем в одной из земных впадин, а думаем, будто находимся на поверхности, и воздух зовем небом в уверенности, что в этом небе движутся звезды… Но если бы кто-нибудь все-таки добрался до края или же сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают головы из моря… увидел бы тамошний мир. И если бы по природе своей он был способен вынести это зрелище, он узнал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную Землю. А наша Земля, и ее камни, и все наши местности размыты и изъедены точно морские утесы, разъеденные солью… в море… ничто не достигает совершенства… И еще куда больше, видимо, отличается тот мир от нашего!456456
  См. «Федон», пер. А.С. Лосева.


[Закрыть]

Объясняя, как совершенен этот верхний мир, Сократ вновь прибегает к тому, что мы назвали бы иллюстрацией по пропорции: «Что для нас и для нужд нашей жизни вода, море, то для них воздух, а что для нас воздух, для них – эфир».

Более того, Сократ ясно говорит, что само это описание – не более чем намек на истину, которую нельзя передать земными словами. Ибо, как мы знаем из того же Платона, «дискурсивная речь» – негодное средство для передачи истины. Те, кто способны вознестись в умопостигаемый мир, воспринимают там истину непосредственно, в озарении, без слов и доводов. У входа в царство идей, царство чистого духа, куда стремится поэт, провидец и любящий, можно и нужно отбросить костыли диалектического разума.

Словами апостола Павла, освятившего это учение для христианского мира: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан».457457
  I Коринфянам, XIII.12


[Закрыть]

Хорошо известно, как заботился сам Платон, чтобы эти возвышенные прозрения не спутались с обманчивыми сообщениями чувств, и что он отрицал искусство как раз за его обращение к низшим отделам души. Современная живопись была в его представлении не лучше жонглерства.458458
  Платон, «Законы», II. 656 D. Я разбираю этот отрывок и его следствия в “Art and Illusion” (London, 1960), глава IV.


[Закрыть] Иное дело – древние изображения мудрых египтян. Их неизменные формы явно не заслуживают такого же порицания, ибо воплощают неизменную мудрость. И хотя Платон не говорит прямо, что они таким образом ближе к умопостигаемому миру идей, это явствует из его слов.

Так или иначе, Идеи, обитающие в сверхчувственном мире, могут быть постигнуты лишь в интеллектуальном прозрении. В каком бы виде не представлял их себе Платон (если вообще наделял их какой-то формой), вполне естественно, что они начали обретать зримый облик в терминах персонификаций абстрактных понятий, которые всегда воспринимались как спутники бессмертных.

Нелегко сказать, когда началось это смешение, но в сочинения неоплатоников и, в первую очередь, христианских гностиков оно уже развернуто полным ходом. Идея Премудрости, Софии, становится в гнозисе духовным существом женского пола, способным предстать в видении.459459
  Hans Leisengang, Die Gnosis (Leipzig, 1924), p. 13.


[Закрыть] Само неоплатоническое представление об иерархии, связывающей Бога с чувственным миром непрерывной цепочкой существ, готово было впитать платоновские идеи и отвести им место в сверхнебесных сферах. Здесь не было ничего, неприемлемого для христианства, и блаженный Августин поселил платоновские идеи в уме Божества.