Текст книги "Водные ритуалы"

Мы слушали, стараясь не упустить ни единой подробности. Гектор повернулся к нам и добавил:

– Вы слышали о болотных телах – мумиях из торфяников?

– Нет. – Я покачал головой, старательно произнося это слово.

– В эндогамном мирке археологии девятнадцатого века только о них и говорилось. Их поисками занимались лучшие специалисты. Дренировали реки, такие как Темза, а также болота и трясины. Найденные мумии прекрасно сохранились благодаря кислой среде, свойственной торфяникам и болотам наиболее сырых стран Европы – Ирландии, Голландии, Дании, Англии… Вы наверняка слышали о человеке из Толлунда или человеке из Линдоу. Найденные тела были изучены учеными-криминалистами, и вот какой вывод они сделали: и тот и другой – жертвы сложных ритуальных жертвоприношений: тела были сожжены, повешены и погружены в воду. Например, палеопатологическое исследование человека из Линдоу, найденного в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году неподалеку от Манчестера, показало, что он умер вследствие тройного ритуального жертвоприношения в середине первого века нашей эры. Принадлежал к местной элите: на теле сохранились ухоженные ногти и усы, а в желудке были найдены остатки зерновых лепешек и пыльца омелы, священного растения кельтов, согласно свидетельству Плиния.

– А среди этих болотных тел… попадались останки женщин?

– Да, множество. Например, женщина, найденная в тысяча восемьсот тридцать пятом году в Гуннельмосе, недалеко от древней датской средневековой столицы; ее сочли легендарной норвежской королевой Гуннхильд, или Гунхильдой, вдовой короля Эрика Кровавой Секиры, родившегося в девятьсот сорок шестом году. Ее изнасиловали и утопили в болоте по приказу Харальда Синезубого – того самого Харальда Блютуза, чье имя красуется на всех современных гаджетах, потому что датская компания Bluetooth заимствовала его в качестве своего логотипа.

– Ты говорил о наказании, – перебила его Эстибалис, возвращая беседу в интересующее ее русло.

– Да, простите. Тройная Смерть считается искуплением или наказанием за оскорбление божеств. Вы утверждаете, что жертвы были беременны. Возможно, они оскорбили трех Матр, и послание исполнителя однозначно: казненные не заслуживали материнства. Или отцовства, если жертвой был мужчина, ожидающий потомства. Их дети предлагаются Матрам, которые будут заботиться о них лучше, чем собственные родители. Приносящий жертву заботится о нерожденных мальчиках или девочках, спасает их от родителей.

«За что же их наказывали, Гектор? – поспешно набрал я. – В прошлом, когда приносили такие жертвы?»

– За нарушение табу или за особо тяжкие преступления, такие как убийство родственников, по древним ирландским законам считавшиеся самыми страшными.

«Невозможно представить, что в наши дни кто-то стал бы убивать беременных женщин, желая защитить нерожденных детей».

– Цепь насилия восходит к палеолиту, – глядя в окно, произнес Гектор словно заклятие. – Кстати, скоро будет дождь: уже три дня подряд дует абрегу, дождевой ветер. Могу одолжить вам зонтик.

«Что, простите?»

– «Если абрегу задует, жди на третий день дождя», – говорят здесь. Вы, баски, называете его хего хайцея – «южный ветер», или ветер безумцев. Так или иначе, сегодня будет дождь.

«Я не имел в виду ветер, – ответил я. – Вы говорили о цепочке насилия».

– А, это старая теория нашего друга-историка, – пояснил Пауланер. Видимо, инспектор уже слышал ее раньше от Гектора.

– Я говорю с вами как человек, который много лет участвовал в раскопках по всему миру, разбирая человеческие останки, – начал Гектор. – Видите ли, с тех пор, как мы стали современными Homo sapiens, мы то и дело терзали и мучили своих собратьев. Я имею в виду насилие в семье, вражду между кланами, соседними племенами, народами, государствами, королевствами… В доисторические времена не существовало понятия мононуклеарной семьи, однако нетрудно предположить, что патриархи частенько использовали насилие в отношении представителей следующих поколений, если те оказывались слабее или даже не уступали им в силе: родители избивали или мучили детей, пережившие насилие дети тоже рано или поздно становились обидчиками и мучителями. В психологии говорят, что обычно человек не склонен к насилию; мучает, как правило, тот, кто сам подвергался мучениям.

Я кивнул. Так оно и есть: будучи психологом-криминалистом, я все это изучал. Одна из базовых парадигм.

– В последние годы археологи все чаще находят свидетельства войн и насилия в самые ранние периоды предыстории, – продолжал Гектор дель Кастильо. – Находки все более древние: двадцать семь связанных жертв, Кения, возраст – десять тысяч лет, дети и женщина на поздних сроках беременности, избитые и пронзенные стрелами, буквально истерзанные в клочья. Если обратимся к Средним векам, треть населения погибает насильственной смертью. Вы понимаете, что означает эта статистика?

– Все мы происходим либо от жертв, либо от убийц, – проворчала Эстибалис.

– Именно. Если одна треть была убита, значит, другие две трети убивали. Мы все потомки тех, кто пережил детство и успел оставить потомство до наступления смерти, в каком бы возрасте она их ни настигла. Вполне можно предположить, что в своих ДНК мы несем гены как людей, которые погибли насильственной смертью, так и тех, кого они убили.

Слова Гектора накрепко засели у меня в голове. Они угнездились по соседству с главным опасением, поселившимся во мне с того проклятого дня, как Альба рассказала про свою беременность: очень возможно, что нам предстоит воспитывать дитя социопата Нанчо.

У Тасио также имелись черты нарциссической психопатии: обостренная эгомания, отсутствие эмпатии, склонность к манипуляции, природное обаяние, направленное на достижение выгоды. Все это в его случае было не чем иным, как навязчивой жаждой социального признания.

Будущее меня ужасало: нам с Альбой придется воспитывать ребенка, с детства стараясь выявить в нем психопатические черты. Мне хотелось нормальной семьи с любимой женщиной: желанные дети, вылазки в горы по воскресеньям, выходные в Вильяверде или в Лагуардии…

На мой взгляд, не так уж много.

Самая обычная жизнь.

С другой стороны, если двое других братьев из этой тройни явно страдали психопатическими чертами или развитой психопатией, Игнасио был живым примером ее непсихопатического сегмента. Он вырос в той же среде, что и Тасио, унаследовал те же гены, но не унаследовал психопатический характер. Он сделал свой выбор: быть сострадательным, честным, прямым. Быть цельным. Высоконравственным человеком, отличным полицейским.

Во время учебы на психолога-криминалиста я следил за спорной дискуссией о генетической обусловленности психопатии. Не было выделено ни одного гена, который отвечал бы за образование психопатической личности, однако считается само собой разумеющимся, что психопатии способствуют именно гены. При этом изучение близнецов свидетельствует о том, что социализация и факторы окружающей среды оказывают не меньшее влияние, чем гены.

Но слова Гектора о том, что в родословной каждого из нас присутствует убийца, немного утешало мои терзания, которые преследовали меня после визита Альбы в мой дом: смогу ли я воспитывать ребенка, понятия не имея, что это за человек.

Время летело незаметно, Эстибалис с присущей ей бойкостью задавала вопрос за вопросом, Гектор терпеливо разрешал ее сомнения, но я находился далеко от этого музея в горах.

Я был в своем подъезде рано утром во время праздников Белой Богородицы, где, возможно, зачал еще одного Лопеса де Айялу.

Я был на вершине Сан-Тирсо октябрьским утром, сам не зная о том, что спасаю чью-то жизнь.

15. Исторический факультет

21 ноября 2016 года, понедельник

Гектор отправился проводить нас до музейной стоянки. Моросил дождь, и небо, сколько хватало глаз, было обложено тучами. На прощание он протянул нам красный зонтик с логотипом музея и спросил, нет ли у нас больше вопросов.

– Держите меня в курсе расследования, – сказал Пауланер, прежде чем усесться в машину и отправиться в полицейский участок Сантандера.

На прощание он обнял меня и посмотрел мне в глаза с сочувствием и жалостью, словно я был безнадежно больным, что было мне, надо заметить, не слишком приятно.

«Что ты думаешь о Гекторе?» – написал я Эсти, как только мы сели в машину.

– Кажется, я влюбилась, – со вздохом ответила она, проводив его взглядом.

Я сделал вид, что возмущен, и, слегка подтолкнув ее локтем, написал не без некоторого любопытства:

«Инспектор Гауна, неужели вам не хватило летнего флирта за барной стойкой?»

Эстибалис держала меня в курсе своей личной жизни после разрыва с Икером, своим давним бойфрендом. Все лето и часть осени она практиковала здоровую распущенность, деталями которой делилась со мной восторженно и одновременно равнодушно. Иногда я опасался, что Эсти сменила одно пристрастие на другое, следуя схеме токсикоманов. Во всяком случае, никакого влияния незаконных веществ в течение последних нескольких месяцев я в ней не замечал. Я наблюдал за ней, но все было в норме. Она казалась здоровее, чем обычно – больше, чем когда-либо, – занималась горным туризмом, все время где-то бывала, у нее появились друзья, с которыми я не был знаком.

Ну и отлично, ей же лучше.

– Гектор – не тот человек, с кем можно замутить летний романчик, – заметила Эсти, посерьезнев. – Ты опытный психолог и должен это понимать. И вообще, хватит фантазий, какими бы соблазнительными они ни были. Сейчас я говорю с психологом-криминалистом. Итак, что вы думаете о том, что мы только что слышали, инспектор Кракен?

Я задумался. Гектор дал нам слишком много информации для размышления.

«Все это очень интересно. Пока что линия расследования ведет нас к Тройной Смерти, за исключением того, что обе жертвы не имели признаков сожжения. Думаю, если первое убийство было совершено тем же преступником более двадцати лет назад, тогдашний ритуал был менее сложным и более небрежным. Тот факт, что убийца забрал тело, говорит о страхе быть пойманным: видимо, что-то могло его выдать. Но я пока не уверен, что это работа одного и того же парня», – написал я и показал Эсти экран.

– Итак, Унаи, теперь с тобой говорит эксперт по виктимологии. Две незамужние беременные женщины подвешены за ноги в исторических местах поклонения, связанных с кельтскими водными ритуалами, в двух соседних провинциях, и… и что самое главное: жертвы знакомы, потому что двадцать четыре года назад три недели работали в археологическом лагере в кельтской деревне. Что бы тебе ни казалось, оба преступления и обе жертвы как-то связаны. Я ничего не сказала помощнику комиссара Сальватьерре о том, что ты знал убитых женщин, потому что не хочу связывать эти два преступления официально, пока у нас не появится твердая версия. Но я не собираюсь играть на доверии, которое сложилось у нас с Альбой, чтобы и дальше покрывать тебя. Я хочу, чтобы ты сам, своими словами объяснил Альбе, что был в том же лагере, что и две убитые.

«Сделаю это в ближайшее время. Я не хочу тебя подставлять. Позволь мне только самому выбрать время. Обещаю: когда вернемся, я поговорю с Альбой».

Прочитав мои слова, она удовлетворенно кивнула и торжественно произнесла:

– Итак, впереди у нас разговор с директором незабываемого лагеря; ты готов?

Я вздохнул, и Эстибалис повернула ключ зажигания.

За этим мы и отправились в Кантабрию. Нанести внезапный визит Саулю Товару, который теперь заведовал кафедрой и преподавал социальную и культурную антропологию на историческом факультете Университета Кантабрии – как раз там, куда мы с Эстибалис теперь направлялись.

Сауль всегда вызывал у меня сложные и смешанные чувства.

Для нас, четверых друзей, приехавших в летний лагерь, он мог бы стать близким человеком, кем-то вроде отца, которого всем нам недоставало.

С кем-то так и получилось.

Но из-за нашего проклятого соперничества я был к нему наименее близок – возможно, по собственной вине. Узнав о смерти его дочери, я очень переживал.

Оказывается, Ребекка умерла больше двадцати лет назад, бедная девочка…

Как всегда бывает в университетских кампусах, к тому же в такой унылый дождливый день, мест на парковке не оказалось. В конце концов нам пришлось дождаться, пока какой-то студентишка, явно намереваясь слинять с занятий, заберет свою машину, и в конце концов мы припарковались перед зданием из красного кирпича и яркими синеватыми колоннами.

Найти Сауля Товара оказалось нетрудно; как только мы спросили, где его разыскать, нам тут же ответили; казалось, все были в курсе того, где именно он находится в каждую конкретную минуту.

Одна деталь привлекла мое внимание: когда мы подошли к компании студентов, чтобы спросить о Сауле, какой-то довольно взрослый парень – возможно, выпускник – посмотрел на нас недоверчиво и, казалось, даже разозлился. Голову парня украшал взбитый кок, делавший его выше сантиметров на десять. Имелась у него и другая характерная черта, которая не могла оставаться незамеченной: глаза разного цвета. Одна радужка каряя, другая – светло-зеленая.

– Спрашивают про Седую Бороду, – прошептал он кому-то, но я стоял рядом и все слышал.

– Вроде бы раньше ты называл этого женоубийцу Синей Бородой? – отозвался его долговязый приятель.

– Синяя Борода со временем превратилась в седую… Ладно, я пас, сами разбирайтесь, – сказал он остальным, после чего оба парня повернулись к нам спиной и ушли, пока Эсти внимательно выслушивала указания двух миловидных девушек.

Мы отыскали его кабинет и постучались в дверь. Никто не ответил, и мы вошли. Сауль сидел во главе стола; расставленные вокруг стулья занимали несколько студенток.

Едва взглянув на нас, он жестом попросил подождать и продолжил свое наставничество.

Забавно, что именно бросается в глаза в человеке, после того как ты не видел его двадцать четыре года. Сауль как-то очень поблек… наверное, как и я сам. Сейчас, прикинул я, ему пятьдесят с чем-то. Седые волосы в некогда черной бороде, более заметные морщины вокруг глаз… и поведение. В первую очередь – поведение.

Я запомнил Сауля как типичного преподавателя-харизматика: всегда в сопровождении студентов, всегда окруженный юношами и девушками. Теперь его тоже окружали студенты, а он, как и прежде, выглядел неформально – в джинсах, в незаправленной клетчатой рубашке. Но в прежде живых манерах сквозили отчуждение, усталость, досада, как будто игра в модного препода давно ему опостылела.

Я познакомился с Саулем, когда Лучо уговорил нас записаться на стипендиальную программу при Университете Кантабрии, куда принимали молодых людей из всех автономных сообществ с учетом будущего зачисления на исторический бакалавриат. Мой друг всегда мечтал стать археологом, а остальные ребята хотели заработать летом немного денег и как раз думали, куда бы податься – на «Экспо»[19]19
  «Экспо» – всемирная выставка; в 1992 г. она проходила в Севилье и была приурочена к 500-летию открытия Америки.


[Закрыть] в Севилью или в Олимпийскую деревню в Барселоне.

Хотя в первую очередь мы с Лучо и Асьером хотели поддержать Хоту в худший момент его жизни и увезти его из Витории на несколько недель: его отец боролся с саркомой поджелудочной железы, и еще совсем недавно ответственный ученик и примерный мальчик Хосе Хавьер Уэто каждые выходные шел вразнос, все чаще и чаще выпивал и ввязывался в склоки. Мы хотели помочь ему и побыть с ним вместе. Мы знали, что он поедет и в Севилью, и в Барселону, однако близлежащая Кантабрия была самым удобным вариантом.

Способствовало нашему выбору и то, что программа для молодежи в возрасте от пятнадцати до семнадцати лет предусматривала материальную субсидию в размере 50 000 песет, оплату дороги и проживания также брал на себя университет; а когда тебе шестнадцать, а впереди целое лето, такой план придется по вкусу любому.

Студентки внимательно слушали Сауля, который рассказывал о теонимах, древних словах, обозначающих топонимы и скрывающих имена кельтских богов, таких как Деба, Тевтат, Тулоний, Луг… Две девушки прилежно записывали лекцию и, подняв голову, улыбались Саулю; при этом на лицах у них читалось настоящее обожание. Тот же делал вид, что ничего не замечает.

Мы подождали некоторое время, но Сауль был настолько сосредоточен на своей кельтской болтовне, что вскоре забыл о нас, и легендарное терпение Эстибалис через несколько минут лопнуло.

– Профессор Товар, – сказала она, выразительно покашляв, – мы прибыли из полицейского участка Витории. Нам бы хотелось, чтобы вы уделили нам внимание, когда освободитесь. Мы не торопимся.

Чуть раскосые глаза Сауля будто бы затуманились. Мы явно взяли ошибочную ноту.

– Патрисия, Майте, Сандра… не могли бы вы оставить нас наедине? В четверг приходите на факультатив, если у вас остались вопросы, – приказал он вежливым, но не терпящим возражения тоном.

Девушки ушли, обменявшись друг с другом пристальным взглядом и осмотрев нас с Эсти с головы до ног.

– Для чего вы приехали? – начал он, как только за девушками закрылась дверь.

– Узнаёте инспектора Унаи Лопеса де Айялу? – спросила моя напарница, стараясь облегчить мне жизнь.

– Еще бы. Ты стал настоящим мужчиной, Кракен, однако внешне почти не изменился. К тому же я следил за событиями в Витории несколько месяцев назад. Я все-таки живу не на Луне. В Сантандере только об этом и говорили.

– Вроде бы вы должны были жить в Витории… – вырвалось у Эсти. Она покашляла и выпрямилась, словно вспомнив, что находится на работе и должна опросить свидетеля по старому делу.

– Лучше нам всем обращаться друг к другу на «ты», – предложил Сауль.

– Отлично, – моя напарница кивнула. – Мы – инспекторы отдела уголовного розыска. Прибыли, чтобы проконсультироваться с тобой по поводу некоторых вопросов, которые возникли в связи с делом об исчезновении твоей дочери Ребекки Товар.

– Значит, все-таки из-за Ребекки… – прошептал он. Лицо его болезненно сморщилось, и он опустил глаза. – Есть что-то новое? Вы нашли тело? – спросил он, приходя в себя.

– Боюсь, что нет. Но тогдашнее дело внешне напоминает нынешнее. Мы хотим исключить связь между ними и как можно скорее оставить тебя в покое наедине с твоим горем, – сказала Эстибалис с искренностью, которую я не привык наблюдать в ней во время общения со свидетелями. – Что, по-твоему, случилось с твоей дочерью?

– Мутная история. Похоже на хулиганство, – ответил Сауль. Он снова стал самим собой, и тон его казался более теплым. Он посмотрел Эстибалис в глаза и приблизился к нам. – Думаю, их было несколько; кто-то из подельников сделал фотографии, чтобы шантажировать другого или других, а позже раскаялся и отправил фотографии в СМИ. Труп исчез – скорее всего, они испугались, что найдут следы или улики, которые выведут прямо на них. Под уликами я имею в виду биологические остатки, сперму, что угодно…

– Сауль, а что ты думаешь насчет ее беременности? – спросила Эстибалис.

– Она не была беременна.

– Она была подростком. Статистика насчитывает множество родителей, которые понятия не имеют о беременности своих дочерей.

– Я не из тех отцов, которые не догадываются о беременности своей дочери. Ребекка не могла быть беременной, потому что… – Он вздохнул и повернулся ко мне. – Унаи, ты помнишь мою дочь?

«Да, мы вроде бы дружили. У меня сохранились о ней хорошие воспоминания», – написал я на мобильном.

До этого я не открывал рта, а Эстибалис забыла упомянуть о моей травме в зоне Брока. Но Сауль явно о чем-то догадывался; должно быть, его цепкая память сохранила тогдашние заметки в прессе, и он понял, что я не смогу участвовать в разговоре.

– Я имею в виду внешний вид, – настаивал он. – Ты помнишь, были ли у моей дочери женские формы?

Вопрос меня смутил. Отвечать отцу погибшей девочки-подростка, помню ли я фигуру его дочери, показалось мне кощунством.

«Не помню», – соврал я.

– Конечно, ты смотрел исключительно на Аннабель Ли. Ребекка была не очень развита – ни физически, ни умственно. Она была совсем ребенком и с парнями не встречалась. Моя сестра была эндокринологом и следила за ее развитием. Полиция задала мне тот же вопрос двадцать три года назад, и сестра показала результаты анализов, по которым Ребекка не могла быть беременной в месяцы, предшествовавшие ее исчезновению. Они не придавали этому вопросу большого значения. Насчет живота у меня есть два объяснения. Прежде всего подобное впечатление может создать ракурс, с которого сделаны фотографии. Но эти объяснения меня не удовлетворили, и я посоветовался с судмедэкспертом в Сантандере. Его мнение сводилось к тому, что подобное вздутие живота может быть вызвано разложением тела, если она была мертва в течение нескольких дней, хотя больше никаких признаков разложения с этого расстояния не было заметно. А лицо… я тысячу раз смотрел на эти снимки, и это, несомненно, была моя дочь. Отец всегда узнает лицо своей дочери, будь та жива или мертва.

«Ты много рассказывал о местных культах, – написал я Саулю, меняя тему. – Что ты можешь сказать насчет Фонтибре?»

– Что у судьбы дурной вкус и паршивое чувство юмора.

«Тебе не приходило в голову, что это мог быть кто-то из твоей академической или рабочей среды, какой-то коллега, интересующийся культурной антропологией, группа твоих же студентов или кто-то, для кого Фонтибре имеет особое значение? Способ умерщвления девочки не имеет аналогов – по крайней мере, в нашей культуре, Сауль».

– И это ты мне говоришь как эксперт? Думаешь, я сам не понимаю? – сказал он, повышая голос.

Нынешний Сауль чуть хуже контролировал свои вспышки, чем тот, которого я знал, – мягкий и сильный парень, умевший уладить любой наш конфликт.

«А что, если кто-то отомстил тебе, желая причинить боль?» – нажал я чуть сильнее.

– И ему это удалось. Но в первую очередь он сделал больно ей. Да, в первую очередь ей. Чего вы, собственно, хотите? Являетесь сюда из Витории, не задаете никаких новых вопросов, не докладываете о новых результатах, не сообщаете, где может покоиться тело Ребекки… Очевидно же, что они снова кого-то убили, что теперь это случилось в Алаве, и новое убийство наверняка напоминает то, что сделали с Беккой; в противном случае, Кракен, тебя бы здесь не было, если учесть твое плачевное коммуникативное состояние. Я знаю, что ты теперь специалист-профайлер. Скажи, они снова это сделали? Я прав? Это серийный убийца?

Я принял удар, не слишком обижаясь на Сауля; куда больше меня озадачила его враждебность. Я не был его фанатом – куда ближе к нему был Хота, которого он поддерживал в истории с отцом, затем Асьер и наконец Лучо.

Но и я был за многое ему благодарен. Например, он посоветовал мне гордиться прозвищем и воспринимать его как тотем – так поступали древние с духами животных, которыми восхищались и чьи сильные стороны желали сделать своими собственными.

Постепенно я перестал обижаться на Лучо, который мучил меня этим прозвищем, и начал потихоньку к нему привыкать – сначала со смирением, затем с растущей симпатией. Так и ношу его по сей день. Полностью с ним отождествился.

Это был отличный совет, и я по-прежнему был благодарен Саулю.

Был я признателен ему и за усилия сделать то лето неповторимым, и за то, что он тщательно подыскивал к нам подход, стараясь не задеть уязвимое подростковое эго.

Я плохо понимал его теперешнюю враждебность, но, как ни крути, мы в самом деле ворвались в его жизнь со множеством бестактных вопросов, потревожили память об умершей дочери… Мне такое тоже не понравилось бы.

– Мы еще не знаем, Сауль, – вмешалась Эстибалис, видя, что писать я ничего не намерен. – Мы приехали в Сантандер, чтобы сопоставить сведения, которые имеем на сегодняшний день, и определить, достаточно ли общих черт, чтобы сделать вывод об одном и том же исполнителе.

– Исполнителях, – поправил ее Сауль, и голос его прозвучал так, словно его ударили хлыстом. – Исполнителях.

«Вижу, ты все понял, – написал я. – И у тебя явно есть своя теория о том, кто виноват».

– Любопытно, что ты сказал это, Унаи. Любопытно, что ты сказал…