Текст книги "Россия в Средней Азии. Завоевания и преобразования"

Вряд ли можно сомневаться в том, что во всех вообще человеческих обществах закон (в смысле как его существа, так равно и степени строгости выполнения его требований) всегда играл роль одного из важнейших факторов в деле нравственного воспитания народной массы.

Если же такая роль кодекса несомненна в отношении тех человеческих обществ, где гражданский закон, непрестанно видоизменяющийся под влиянием столь же непрестанной эволюции форм общественной жизни, совершенно отделен от религии и признается всеми не более как продуктом юридического мышления человеческого ума, то эта воспитательная роль закона, конечно, делается неизмеримо большей в таких теократических государствах, как мусульманское, где веро-и законоучения, канонические правила и юридический кодекс слились в одно почти неразрывное целое, где преступление является грехом, а грех преступлением, ибо каждое постановление, каждая статья такого закона признаются основанными непосредственно на Божественном откровении, каковым в глазах мусульман является Коран.

Мусульманские веро-и законоучения изложены в книгах шариата, являющего собой обширный многотомный комментарий к Корану, причем само название шариата, в переводе с арабского, означает – «путь», то есть прямой, вернейший путь к спасению. Малейшее отступление от этого пути делает уже мусульманина грешником.

Наравне с чисто каноническими правилами, касающимися омовений, молитвы, поста и паломничества в Мекку, шариат включает в себе законы о разного рода правах, о договорах, о торговле, о доверенностях, об орошении земли, о вакуфе, о наследстве, об охоте, о браке и разводе, об опеке, о рабстве, о кровной мести, о прелюбодеянии, об употреблении вина, о краже и разбое, о вероотступничестве, о верховной власти, об отправлении правосудия и т. д.

Вместе с тем, во-первых, шариат силится установить взгляд на себя как на учение абсолютно универсальное, дающее ответы на все те вопросы, которые могут возникнуть в уме мусульманина, и притом как на учение вполне законченное и не подлежащее более никаким изменениям или усовершенствованиям, во-вторых, шариат с невероятной подробностью регламентирует массу различнейших обрядностей, требует немедленного выполнения всех устанавливаемых им мелочных деталей. Так, например, несоблюдение одного из правил, установленных относительно времени и места совершения молитвы, одежды, в которой она может совершаться, порядка произнесения молитвословий, совершения поясных и земных поклонов и т. п., с шариатной точки зрения делает такую молитву недействительной. И так во всем.

Стараясь столь мелочно регламентировать по возможности все явления человеческой жизни, шариат подчиняет себе эту жизнь, проникает в ее самые интимнейшие уголки и этим путем закабаляет не только деяния, но даже мысль в воображении верующего мусульманина, причем, сверх всего этого, являет собой учение, развивающее в своих адептах большую нетерпимость к другим религиям.

Эта беспомощность человека толпы, не имевшего возможности ни знать и помнить, ни выполнять всех мелочных требований шариата, человека, на каждом шагу рисковавшего преступить закон, по незнанию его, и вместе с тем вечно трепетавшего тех тяжких кар, которыми шариат грозит за разного рода закононарушения, – эта беспомощность человека толпы, во-первых, заставила последнего приспособляться к тягостным для него условиям, то есть, делая вид ревностного исполнителя закона, в действительности исполнять очень немногое, наиболее удобоисполняемое; а во-вторых, та же беспомощность явилась в свое время причиной непомерного размножения книжников.

Помимо того, что профессиональные интересы книжников побуждали их сделаться вместе с тем и полуофициальными инспекторами народной нравственности, издавна установился еще и инспекторский надзор общественного мнения, надзор тем более тягостный и грозный, что участие в нем принимали все, от мала до велика, не брезгая притом даже и такими вспомогательными средствами, как дымовые отверстия в крышах и щели в глинобитных стенах.

В этом отношении все были против всех, и это делалось только ради ограждения самого себя, каждого порознь, от возможности быть заподозренным или уличенным в преступном игнорировании требований шариата и уставных общественных приличий или хотя бы лишь в индифферентных отношениях ко всему этому. Каждый многое преступал и игнорировал, но тщательно скрывал это, даже от членов своей собственной семьи, стараясь вместе с тем казаться ярым столпом правоверия, много и громогласно разглагольствуя о несомненной необходимости строго исполнять все мельчайшие требования Божественного закона.

Мало-помалу официальным, громогласно исповедовавшимся правилом туземца-мусульманина стало – жить по старине, не допуская никаких еретических новшеств, ибо шариатом и мудрыми творцами обширной духовно-нравственной литературы предусмотрено и регламентировано все и навсегда, а потому всякое новшество, не одобренное официально книжниками, лучше других знающими закон, не может быть ничем иным, кроме ереси..

Поэтому все то, что шариат заклеймил названиями порока, греха и преступления, – всевозможные нарушения канонических правил, употребление опьяняющих напитков, азартные игры, прелюбодеяние, тайная проституция, лихоимство, воровство, ростовщичество, всякий обман в торговле и т. п., невзирая на ужас таких установленных за все это кар, как плети, отрубание кисти руки (за воровство) и побиение камнями, – все это издавна находило себе многочисленные тайные приюты и в закупоренных, закрытых от посторонних взоров ячейках семейных очагов, и в кельях мадраса, и во внутренних покоях ханских дворцов..

Эти и подобные им закононарушения, издавна находя себе тайные приюты в укромных уголках, время от времени делали попытки прорваться наружу, выйти на улицу. Но мусульманин тоже издавна привык думать, что наиболее опасным представляется порок нескрываемый, ибо он легче заражает собой все окружающее. Поэтому издавна на Востоке возникла должность кази-раиса, который был обязан возможно чаще объезжать город в сопровождении служителей, вооруженных толстыми плетями, наблюдать за исполнением жителями всех требований шариата и уставной этики и на месте же наказывать провинившихся.

Шариат предъявлял массу крупных и мелочных требований, всестороннее и добросовестное исполнение которых во всей их совокупности оказывалось невозможным; кази-раис с плетью в руке настоятельно требовал исполнения всего этого, смиренного несения всех этих нравственных и материальных вериг; и пасомое обоими ими стадо делало покорный вид и, тайно злобствуя, приспосабливалось к душившим его веригам, на каждом шагу кривя душой в силу необходимости. Поэтому общая картина народной духовно-нравственной жизни сарта того времени сводилась к изуверству и фарисейству, с одной стороны, и к приниженности, забитости, криводушию и лживости – с другой, ибо в области религии и этики плети кази-раиса не могли создать ничего, кроме показного благочестия и показной нравственности.

По мере того как наибольшая часть сартов постепенно превратилась, в вышеуказанном отношении, в достаточно однородное и в достаточной мере наружно покорное стадо, пасомое сонмом книжников и кази-раисов, книжники стали все чаще и чаще обращать свое внимание на полудиких, невежественных, даже и с сартовской точки зрения, и вместе с тем весьма индифферентных к религии киргизов, бывших тогда мусульманами только по имени.

Ислам есть предание себя Богу, покорность воле Божией, беспрекословное исполнение его велений. Верующий мусульманин – ортодокс может быть только рабом Божиим, ищущим спасения своей души, для которого даже мечта о достижении святости уже сама по себе греховна, ибо святость есть дар, ниспосылаемый Богом лишь Его избранникам.

В семье, подобно тому как и в общественной жизни, на улице, на базаре, в стенах школы, на разного рода сборищах, на всем лежали оковы устава, старавшегося не пускать живую мысль и живое чувство за очерченный и заколдованный им круг.

Каждый член семьи начиная с 7—8-летнего возраста обязывался жить, то есть действовать, мыслить и чувствовать по уставу, строго воздерживаясь от всего того, что не было освящено или допущено этим кодексом. Большинство в тайниках своей души не удовлетворялось действительностью: те, которым надлежало покоряться, тяготились тяжкой для них нравственной, а частью даже и физической обузой уставных вериг семейной этики; те, кто по уставу имел право властвовать, наоборот, роптали на житейскую действительность, видимо тяготившуюся уставом и всячески старавшуюся вырваться из его оков.

При беглом взгляде на семью она казалась очень патриархальной: дети казались любящими и уважающими своих родителей; родители казались очень заботливыми в отношении детей; супруги казались живущими в добром согласии.

Но все это казалось только, ибо в громадном большинстве случаев в действительности все это было только наружным, показным; все это проделывалось для того только, чтобы внешним соблюдением требований устава, отнявшего у человека право на свободу мысли и чувства, прикрыть фактическое неисполнение многих претивших душе или даже совсем-таки невыполнимых требований.

Все это, подобно тому как и в других сферах туземной жизни, внесло в семью, в сферу интимных соотношений между ее членами, значительную долю неискренности, холодности и даже отчужденности; все это в конце концов привело к крайней слабости тех нравственных уз, которые при несколько иных условиях могут значительно более прочно цементировать семейный конгломерат.

При этом в большинстве случаев у детей, даже взрослых, наиболее сердечные отношения наблюдались (и наблюдаются) в отношении матери, а не отца.

Помимо чисто физиологических причин, это объясняется еще и тем, что отношения к матери всегда были более просты и естественны, всегда менее подрывались той уставной официальностью, которая в большинстве туземных семей является отличительной чертой отношений сына и дочери к их отцу.

Кроме того, мать (жена) и ее дети всегда находились под одним и тем же гнетом главы семьи, мужа и отца, что также служило одной из причин их солидарности.

Когда наши войска приближались к Чимкенту и Ташкенту, среди здешних туземцев ходили, как им казалось тогда, вполне достоверные слухи о том, что русские не похожи на обыкновенных людей; что у них лишь по одному глазу, помещающемуся посередине лба; что у них такие же хвосты, как у собак; что они необычайно свирепы, кровожадны и употребляют в пищу человеческое мясо.

Когда Чимкент и Ташкент были заняты нашими войсками, здешние сарты имели случай убедиться в ложности распускавшихся среди них досужими людьми слухов о русских и даже более, – вскоре же они увидели, что русские не только не свирепый, а, наоборот, в некоторых отношениях весьма добродушный народ и притом, в лице своих патрициев, настолько тороватый, что бедному человеку около него можно зашибить копейку гораздо легче, чем около своих прижимистых сородичей.

Но эти более достоверные сведения о нас долгое время распространялись в народной массе очень слабо и главным образом лишь среди того немногочисленного люда, который так или иначе приходил в непосредственное соприкосновение с нами. Все остальное долгое еще время дичилось и сторонилось нас, относясь к нам постольку же с недоверием, поскольку и с отвращением, как к неверным, к многобожникам.

Несомненно, однако же, что большая часть по существу весьма невоинственного, миролюбивого и относительно добродушного туземного оседлого населения, быстро научившись различать среди вторгнувшихся в страну завоевателей плебеев и патрициев, на первых же порах вполне сознательно отдавала справедливость относительным добродушию и гуманности представителей высших классов, у которых даже и в течение героической, завоевательной эпохи часто находила защиту от разного рода насилий, производившихся нижними чинами наших войск.

Вместе с тем эти относительные добродушие и гуманность некоторых наших представителей и тогда уже понимались населением лишь условно и только в мирное время, ибо русские солдаты так беспощадно стреляли и кололи штыками, что соперничать с ними, в особенности после того как их вооружили скорострельными винтовками, не представлялось возможным.

Таким образом, после занятия Чимкента, Ташкента, Ходжента, Ура-Тюбе, Джизака и Самарканда слово «русский» вселяло тот «спасительный» страх, который впоследствии долгое время обеспечивал нам относительное спокойствие и внутри края, и на его границах. Этот страх был так велик, что долгое время не только мужчины, но даже русские женщины безбоязненно ездили по вновь завоеванному краю в одиночку на сартовских арбах, останавливаясь на ночлег иногда в очень глухих сартовских кишлаках (селениях), причем почти не было случаев не только каких-либо насилий, но даже и мало-мальских обид или притеснений.

Справедливость требует сказать, что с чувством этого «спасительного» страха туземное население относилось тогда не к одной только нашей военной силе, но и к нашей административной власти, водворявшейся здесь вслед за тем, как смолкали последние выстрелы.

Наш тогдашний уездный начальник (не говоря уже о военном губернаторе), строевой офицер, случайно и то лишь по необходимости превратившийся в администратора, снабженный тогда относительно широкими полномочиями, в глазах народа всецело являл собой прямого заместителя бека или хакима ханских времен, окруженного в народном представлении ореолом больших авторитета и власти.

И этот ореол в течение нескольких лет тоже служил нам верную службу: население, веками привыкшее или ханским правительством приученное, если не уважать одну лишь грубую силу, то, по крайней мере, легко ей подчиняться, боялось уездного начальника. А потому на первое время последний не знал ни неисполнения его приказаний чинами туземной администрации, ни недоимок, несмотря на то что тогдашнее материальное благосостояние народа отнюдь не было выше теперешнего, а количество денежных знаков, обращавшихся среди населения, было, безусловно, меньше, чем теперь.

Таких заблуждений и ошибок, в особенности на первое время, было много, а являлись они прежде всего в результате взаимного непонимания русских и сартов, ибо мы не знали их, а они не знали нас. Мы, вследствие нашей обычной инертности и малой культурности, долгое время не хотели отнестись к туземному миру как к интересному объекту изучения и пытались в своих канцеляриях решить административное уравнение с тысячью неизвестных; сарты, за исключением туземной администрации и той части торговцев, которая непрестанно соприкасалась с нами, сторонились нас и тоже мало интересовались нами, так как долгое время жили надеждой на то, что мы, подобно прежним местным завоевателям, натешившись своими военными успехами, рано или поздно уйдем восвояси.

Мы не знали туземного языка и не хотели ему учиться, довольствуясь услугами никуда не годных, невежественных и вороватых переводчиков, по большей части татар и оренбургских или сибирских киргизов, незнакомых с местными наречиями, в значительной мере разнящимися от языков татарского и киргизского.

Невежественность этих посредников, тоже не находивших нужным знакомиться с местными наречиями, была такова, что волостные управители и казии, получая бумаги, написанные этими переводчиками, весьма часто не были в состоянии понять что-либо из написанного, причем было несколько случаев, когда наш (русский) суд впадал в грубые ошибки, осуждая безусловно невинных людей благодаря только невежеству тех толмачей, услугами которых приходилось пользоваться.

Если у туземца все сведения о нас долгое время не шли дальше уверенности в том, что от всех русских пахнет рыбой, то и мы в свою очередь тоже долгое время не шли далее воспринимавшихся от самозваных знатоков нелепых и зачастую противоречивых восклицаний, вроде того, что «Все сарты – фанатики!», «Сарты весьма добродушны и гостеприимны!», «Сарты невероятно скупы и алчны!», «Сарты прекрасные садовники и конюхи!», «Сарты не имеют никакого понятия об агрономии и животноводстве!», «Сарты чрезвычайно развращенный народ!», «До нашего прихода сюда сарты не знали ни пьянства, ни проституции!».

С нами соприкасались, нас изучали (и, конечно, с одними лишь практическими целями) чины туземной администрации, никогда не являвшие собой сливок туземного общества, относительно мелкие торговцы, торгаши, гнавшиеся за скорой и легкой наживой около русских, у которых, как это казалось туземцам на первое время, денег куры не клюют, мастеровые и чернорабочие, бывшие на первых порах такого же мнения о нашем, чуть не поголовном, якобы богатстве. Очень экономные и даже прижимистые в своей частной жизни, привыкшие считать свои личные расходы на чеки (гроши), туземцы не могли, конечно, на первое время, пока не присмотрелись поближе, не удивляться тому, что, например, русский офицер, даже в маленьких чинах, охотно платил 20 копеек уличному мальчишке, сартенку, за то, что тот держал или водил его верховую лошадь у крыльца дома или на базаре в течение каких-нибудь 15–20 минут.

Впоследствии, когда мнимые богачи начали усиленно делать займы у тех же туземцев, причем не всегда аккуратно уплачивали эти долги, мнение о нашем богатстве, как и вообще мнение о нас, значительно изменилось; но на первое время каждый русский представлялся туземцу с двумя большими карманами: один всегда туго набит деньгами, а в другом всегда заряженный револьвер.

Итак, вокруг нас группировались, нас окружали, изучали нас и интересовались нами главным образом лишь туземная администрация и торгаши, сомнительные элементы туземного общества.

Все остальные – туземная интеллигенция, которую выше мы позволяли называть «книжниками», наиболее солидная часть торгового класса и небольшая часть земледельческого, льстя себя надеждой, что мы скоро уйдем отсюда восвояси, отнюдь не интересовались нами и не только не думали о сближении с завоевателями, но, наоборот, упорно сторонились нас, причем многие представители этого большинства, с нескрываемым презрением относясь к меньшинству, юлившему около русских, гордились тем, что их ноги не ступали на территорию русских городов, а языки не осквернялись произнесением слов языка неверных.

Таким образом, вслед за нашим приходом в край между нами или, вернее, между нашим местным правящим классом и народом образовалась тесно сомкнувшаяся вокруг нас и разобщавшая нас от народа и народной жизни стена, составившаяся из туземной администрации, торгашей и переводчиков. Народ сносился с нами через эту непроницаемую для него стену, а видел глазами, слышал ушами и, к стыду нашему, думал лукавым и хищным умом этой живой стены, постепенно утолщая ее разными способами.

В течение эпохи наших завоеваний генералы, штаб-и обер-офицеры действовавших здесь наших воинских частей превращались в местных администраторов лишь в силу настоятельной необходимости, за неимением другого контингента для замещения административных должностей, причем в их распоряжении не было ни необходимых знаний, ни сотрудников, знакомых с языком, с бытом и с историей туземного населения, жизнь которого во многих отношениях являет собой совсем особый, оригинальный нам мир.

Тем не менее по причинам, о которых будет упомянуто в дальнейшем изложении, симпатии к нам значительной части туземного населения долгое время заметно возрастали, одновременно с чем замечалась также и быстрая перемена в сфере взаимных отношений между местными общественно-политическими фракциями, раньше отличавшимися, как об этом было уже упомянуто выше, хроническим антагонизмом, время от времени обострявшимся под влиянием общего государственного неблагоустройства, случайных смут и усобиц, а иногда даже и натравления одних на других, производившегося с разными целями теми, в чьих руках была власть, что имело место, например, в Фергане в правление Худояр-хана, в отношении сартов и кипчаков.

Вторжение в страну завоевателей заставило временно забыть эти старые племенные, политические экономические счеты, а особенности постепенно устанавливавшегося нового строя местной жизни под ферулой[588]588
  Ферула – хлыст, линейка (лат) – в переносном смысле: строгое отношение.


[Закрыть] русского закона и русской власти, пред лицом которых сарты, киргизы, кипчаки и др. являлись в большей или меньшей мере равноправными объектами предержания, упразднив ту почву, на которой возрос этот антагонизм былого времени, исключали вместе с тем и причины его возрождения.

Таким образом, завоевание нами Туркестанского края в среде туземного мусульманского населения прежде всего сказалось в ослаблении прежнего антагонизма между местными общественно-политическими фракциями, в примирении их между собою, в крупном шаге к объединению всего местного мусульманского населения под влиянием иноземного владычества.

Но кроме этого основного импульса, кроме, так сказать, общей политической беды, тому же объединению местных мусульман, вслед за завоеванием края и его умиротворением, большую службу сослужили и многие частные последствия этого умиротворения. Так, например, многие из торговцев-сартов, раньше не решавшихся оперировать в киргизской степи, где в ханские времена не только их имущества, но даже и самая жизнь были далеко не гарантированы от всевозможных случайностей, с водворением в крае русской власти и относительного порядка начали безбоязненно и все в большем и большем числе проникать в эту степь, завязывая широкие знакомства среди киргизского населения и постепенно расширяя здесь круг своей торговой деятельности.