Текст книги "Заветное слово (сборник)"

– Ладно, – махнул рукой Борис, – они всяко сидят. Пора залезать…

Оглядевшись на все стороны, мы нырнули в сумрак шалаша. Пахло тут свежей сосной и ёлкой. Весь «пол» шалаша был устлан хвойной мелочью будто сеном. Подстилка эта слегка пружинила, создавала какой-то уют, и я понял, что Борис тайно бывал в шалаше у Фёдора и перенял у него эту хитрость… и в душе я поблагодарил их обоих.

Мы затихли и стали ждать. Мы блаженствовали, лёжа на лапнике, потому что устали и вспотели, пока возились с чучелами. Теперь всё было позади, теперь надо было только слушать и ждать. И мы ждали в полной тишине, уткнувшись в воротники ватных одежонок. Накоротке мы даже вздремнули, добирая ночной сон. Я проснулся от легкого холода. И за это время там, «на улице», что-то сдвинулось: там была уже не ночь, а начало утра. Посветлели окошечки в стенах шалаша, и даже «на полу» шалаша стало светлее.

Сквозь бойницы и в шалашную редь я огляделся: за нашими дубами простиралась равнина – запущенная пашня, некось, – а на ней стояла одинокая лохматая сосна. Слева от поляны чернел сосновый бор. Справа от шалаша приземистый соснячок переходил в молодой берёзовый подрост, перемежаясь с осинником, уходил к реке.

Мы ещё посидели.

Однако никакого рассвета не наступало, и я понял, что даже восхода солнца мы не увидим. А на восходе-то они как раз и летят!

И я как-то затосковал, свернулся опять калачиком и привалился к стенке шалаша. А Борис стоял на коленях и неотрывно наблюдал за вершинами дубов. И я понял, что он любуется чучелами.

Где-то на поляне, всего скорее на косматой сосне, протяжно проорала ворона. «Пропало утро, пропало, – думал я неотрывно с обидой в душе, – кроме этой вороны, ни одной птицы на всю округу…»

Я уже опять задремывал, когда почудился мне какой-то отдаленный вкрадчиво-мелкий шорох справа в березняке. Он то замирал, то оживал снова, будто проснулся там гигантский муравейник. Я затаил дыхание, как зверь, напрягся всем своим существом: шевелилось всё ближе, уже подкрадывалось к шалашу…

Это был дождь. Мелкий, перемежистый сеянец.

– Гнилое утро, – сдался наконец и Борис, – надо идти домой.

Он достал кисет с махоркой, откашлялся без опаски и стал, как отец, закуривать, шебурша газетой.

– Ты что, посидим… – напугался я с обидой, боясь, что он и вправду сейчас пойдет снимать чучела. – Время-то сколь?

Он достал из-за пазухи, где был потайной карман, старинные отцовы часы на медной витой цепочке и с римскими цифрами на циферблате. Щёлкнул крышкой:

– Двадцать минут, как взошло солнце. Вишь, дождь – охлобучило со всех сторон.

– Вымочит, давай здесь подождём, – пошёл я на хитрость.

Мы решили сидеть ещё полчаса (точно по часам, как уговорились). Ворона с сосны молча улетела в лес, над сосной, сливаясь и разрываясь, текли тучи. Я глядел в хвойное окошечко и думал: «Почему дождь пришел справа, если тучи вылезли из бора слева и ползли низко над поляной за реку?»

Наш ближний предлесок справа тревожно пошумливал. Иногда он как бы вздрагивал, шум усиливался, а потом стихал вовсе.

Борис вздохнул. С шалаша уже капало за ворот, мы ёжились, возились. Борис постоянно стирал капли со ствола (на всякий случай, чтобы не заслоняло мушку). И я понял, что в душе он ещё на что-то надеется. Я мёрз и мысленно молился Богу. Я тоже надеялся, но мне уже всё больше хотелось наружу, шалаш стал казаться добровольным мокрым заточением…

Мы сидели последние минуты, и в это время справа услышали какой-то гул в мелколесье. Он приближался. Мы замерли. Гул этот налетел на нас тугим ветром, могучие дубы разом погнулись вершинами в одну сторону, полетели листья, одно чучело избочилось. Другое, напротив, – выправилось и стало похоже на настоящего тетерева.

Вместе с ветром над шалашом прошёл сплошной крупный дождь и побежал по поляне к сосне. И сосны не стало видно в серо-темной пряже дождя. Оторвавшись от окошечек в шалаше, мы переглянулись и ждали новых чудес. Мы стояли в шалаше во весь рост и уже не боялись, что кто-то нас заметит. Низкое и мрачно-плотное, как телогрейка, небо над поляной лопнуло, и оттуда рванулось солнце – золотая полоса живого света. Она прошла через всю поляну, осветила и позолотила сосну и убежала за дождём в бор.

Какое-то время было тихо, а потом начало темнеть. В лесу справа опять послышался гул и, когда он дошёл до нас, в дубах разом зашумело: с новой силой начался дождь, сплошной, упрямый.

Теперь уже мы окончательно поняли, что зарядил он на весь день, и ждать нам больше нечего.

Мы понуро молчали и, как пленники, избывали время в своем шалаше. Опустились на прежние места, обоим не хотелось вылезать наружу под дождь, снимать чучела и мокрыми плестись домой. Мы уже как бы прижились в своём шалаше. Хоть немного, но он все-таки защищал нас и от дождя, и от ветра.

Борис, устав стоять на коленях, тоже лёг, привалился к стенке шалаша, он медленно курил со слабой улыбкой, как бы осуждающей все наши надежды и это редкостно неудачное утро.

Больше мы ничего не ждали, на нас напало безразличие. Наверно, мы оба думали об одном: как мать встретит нас дома, как будет ругать за вымоченную одежду, которую негде развешивать для просушки.

Надо сказать, что пустая охота у матери вызывала тягостное молчание, а то и взрыв негодования: «Сидели бы дома, только обувь зря треплете…» Но принесённой дичине она радовалась искренне, платок у нее сбивался на сторону, рассматривала цветные перья, крылья, дивилась: «И создаст же Бог такую красоту!.. Вот хорошо, что встали, а то проспали бы такое утро…»

Сегодняшнему утру она наверняка уже не радовалась и ничего не ждала от нас.

Над бором тревожно проорала ворона, а справа могучим порывом рванул ветер. Он прошумел в наших дубах, но мы не шевельнулись: чучела нас больше не интересовали. «Совсем бы их уронило на землю, – подумал я. – Легче собирать…»

Но свалило не чучело, а одну большую лапу с верхушки нашего шалаша, и мы глядели в полуоткрытое небо. В шалаше стало неуютно, продувисто. Теперь ветер не только не стихал, а усиливался, нёс над поляной водяную морось дождя, и в ней изредка мелькали какие-то большие белые капли. Не сразу догадался я, что это снег. Через минуту он летел уже мимо шалаша и дубов хлопьями. Ветер завыл, как в трубе, с удвоенной силой, и началась настоящая пурга. Она металась будто в феврале, чучела наши спереди враз побелели и стали похожи на пингвинов, а не на тетеревов. Теперь они могли только отпугнуть даже ворону. И дубы, и сошки – всё было с ветровой стороны белое, а с другой – тёмное, мокрое. В шалаше сверху задувало ветром и снегом, и Борис не вытерпел, полез наружу набросить эту упавшую лапу на верх шалаша.

Он отодвинул можжевелину, закрывавшую лаз, полез… и тут же резко с испугом закатился назад в шалаш. А я испугался дважды, потому что в это же самое время с новым, непонятным мне шумом накрыла шалаш какая-то небесная тень. В шалаше как будто потемнело. Мы замерли и услышали в вершинах дубов плеск и хлопки многих крыльев. Осторожно поводя глазами и чуть-чуть головой, я увидел, что все дубы и даже низкие березы облепила могучая стая тетеревов. Меня будто во сне сковал какой-то мистический страх, а Борис уже медленно, плавно подымал ружье. Делал это он так долго, тягостно, что у меня от волнения разрывалось сердце, и я даже хотел, чтобы они сорвались, лишь бы прервать это ожидание.

Борис целился сидя, и я понял, что он боится встать на колени, чтобы тетерева не увидели нас в полуоткрытый верх шалаша. Неудобно ему было, неловко, целился он со страдальческой гримасой на лице, зажмурив левый глаз. Я не дышал…

Наконец выстрел резко хлестнул, как-то коротко, слабо, будто пастушья плеть в ненастье, и я был разочарован: я ждал победного, почти пушечного грома. Не шевелясь, я глянул на Бориса, спрашивая глазами: «Убил? Бежать?!»

Но он, светясь радостью, осторожно приложил к губам палец и стал перезаряжать ружье. Я перевел дух.

Так же тихо и плавно он, сидя, приложился; я, чтобы не сглазить, зажмурил глаза и молился Богу. И не зря: после выстрела отчетливо послышалось, как тетерев грузно ботнулся о землю. Я опять глянул на Бориса, а он уже повелительно прижал палец к губам. Без опаски открыл ружье, привычно, будто старый артиллерист, кинул вонючую гильзу мне под нос и, привстав на колени, уже свободно, выцеливал следующего. «Обнаглел, – подумалось мне. – Почему они не улетают?..» После выстрела я ничего не видел через пургу и дым, но обострённым слухом уловил шорох в ветвях. Сбитый тетерев долго с перьевым шуршанием падал по сучьям… Но звука падения я не услышал.

Перезаряжание повторилось. Теперь Борис прицелился быстро, ахнул куда-то в метель ещё раз, и стая с плескучим поспешным хлопаньем крыльев шумно снялась в сторону поляны.

Я вскочил и припал к окошечку: о, сколько их было!.. Улетая, они, как чёрная туча, неслись сквозь белую пургу. Они закрыли собой сосну на поляне. Часть из них села на эту сосну, а потом сорвалась и кинулась вдогонку всей стае… Скоро они растаяли над сосновым бором: и лес, и их задернула белая пелена вьюги.

Я ждал, что скажет Борис, но спросил первым:

– Сколько штук убил?

– Четверых… одного вроде ранил.

– Бежим собирать!

– Подожди, может, вернутся, – и Борис стал оглядывать все деревья вокруг шалаша.

– Всё. Улетели, – подытожил он. Зарядил ружье, и мы кинулись из шалаша.

Три тетерева точно валялись под дубами. Держа их за лапы, мы ходили по снегу вокруг дубов кругами, искали четвёртого, всё дальше уходя от стволов.

Мы нашли его уже на поляне. Он чернел как головешка в снегу: видимо, ворошился, и снег не успел его покрыть.

Не веря своему счастью, мы опять кинулись к шалашу, Борис попутно забросил на верх шалаша упавшую лапу, и мы нырнули вовнутрь.

Метель вокруг так мела, что всё было как в сказке. Я грел руки в белых подкрыльях тетеревов; перекладывал этих грузных птиц, раздвигал веером загнутые хвосты, трогал и нюхал алые брови. Ах, как они пахли! Какая дикая дивность была в каждом перышке, лапке… Даже не верилось, что всё это родится и водится в наших бедных полях, лесах. Я готов был теперь сидеть хоть весь день. Но Борис закурил ещё раз, подумал-подумал, достал часы и сказал.

– Пошли завтракать, больше не прилетят.

Мы бегом валили чучела, направляли их против ветра, чтобы не так тяжело было сдерживать сошки. Потом вершинки сошек вывесили, положили на кусты, чтобы не вмерзли в снег. Всё делали по-хозяйски, как Федор. Мы знали, что охотиться в этом шалаше теперь нам долго. Собирая чучела, носились бегом и от холода и от радости. И чучела, и тетеревов разделили надвое, связали верёвочками и, перекинув через плечо, спустились на озеро. Выстукивая зубами, бежали по белому озеру рысью. Пурга мела нам в спину, загибала роскошные хвосты тетеревов мне прямо к носу, и я, как зверь, вдыхал запах дикого вольного пера. Мы боялись, чтобы кто не встретил нас на льду, а то увидит, удивится, перебьёт наше место под дубами. Но кто мог встретиться в такую калегу, как говорила мать?

Всё озеро было белым-бело. Мы оглядывались на дубы (не сидят ли снова!) и видели, как сзади на белом поле озера чернели две одинаковые цепочки следов – под нашими валенками проступала вода. Ноги у нас давно уже были мокрыми, а мы будто на крыльях летели к своему дому. На ходу строили новые планы, говорили, что в мороз стая вернётся, а может, и не одна…

В понедельник я опять пошёл в школу за три километра. Во вторник всё растаяло, а в ночь заморозило снова, уже без снега. Лёд на озере опять был гладким, но только мутным и толстым.

На неделе Борис ходил на охоту один и в оттепель, и в мороз. Потом, в субботу, я сидел с ним в шалаше прямо со школьной сумкой, пропустил два первых урока и ушёл совсем без радости, хотя идти до школы было от шалаша ближе.

В воскресенье мы снова почти с ночи были у своих дубов. Но будто всё вымерло…

А место на дубах действительно было привольное. Бывало, мы специально спускались на озеро, издали любовались чучелами.

– Как живые, – говорил Борис.

– Не отличишь! – соглашался я. Особенно мне нравились их хвосты, которые пришили мы от первых добитых нами тетеревов.

Всё реже и реже Борис ходил в этот шалаш до самой настоящей зимы. Но они так и не прилетели.

А почему? Я не могу этого объяснить. Охота, вообще, дело необъяснимое. Для меня до сих пор остаётся загадкой: почему они прилетели? Что их гнало, куда? И в такую непогодь, и такой тучей!..

Всю зиму мы собирались спросить об этом Фёдора, он наверняка знал. Но стеснялись как-то да и боялись. Так и не решились.

А летом Фёдор умер.

Хоронили его хорошим июльским днём. Я беспечно шёл улицей, ослеплённый полуденным солнцем, и оказался «первой встречей» покойному. Когда мне передавали хлеб, который несли впереди процессии на полотенце, кто-то сказал из провожавших: «Охотником будет…»

Я не поверил своему счастью.

Но так оно всё и вышло.

И я не каюсь. Много разных охот и погод испытал я за жизнь. Но до сих пор, когда подымается первая осенняя вьюга, всё во мне замирает. Я жду какого-то счастья, выхожу на балкон, мёрзну, ловлю холодный ветер, по-собачьи внюхиваюсь в него… И мне чудится тот редкий удивительный запах, запах предзимнего тетеревиного пуха, слаще которого нет ничего в мире.

Владимир Чугунов

Церемонова заверниха

Церемонова заверниха – самая маленькая улица в нашем Городце. На улице три деревянных дома, окна которых день-деньской смотрят на Церемоново болото. Вкруг болота растут плакучие ивы, на ветвях по утрам сидят с удочками рыбаки, ловят карасей, плотву, иногда попадаются криволапые лягушки. У берега, на мели, кишмя кишат головастики.

На Церемоновой завернихе живёт моя бабушка. Поскольку родители постоянно в разъездах, практически всё время я провожу у бабушки. С утра до ночи со своими ровесниками я, по словам бабушки, «незнамо где» пропадаю, но как только занепогодит, и особенно в длинные зимние вечера, бабушка, усадив меня за стол, наливает кружку топлёного молока, отрезает ломоть сладкого пирога с черникой, малиной или смородиной и рассказывает какую-нибудь интересную историю.

История первая

А всё началось вот с чего.

Когда был насажен Рай на востоке, сотворил Господь Бог Адама из того же, что и все звери, праха земного, только с обликом человечьим. Собственным дыханием оживил его. И таким он сделался умненьким, таким хорошеньким, что вся тварь поднебесная стала охотно служить ему.

И всё бы ничего, да не с кем было Адаму слово молвить. Со зверями да птицами много ли наговоришь?

И тогда навёл Господь Бог на Адама крепкий сон, вынул из груди его ребро, обложил плотью, дунул – и получилась писаная красавица! Адам даже ахнул, когда проснулся, от удивления. А поскольку в Раю ни зимы, ни осени нет, круглый год лето, ходили они нагишом. И жили бы себе да жили, а от них такие же справные и послушные люди пошли, кабы не погубил их змей.

Пошёл как-то раз Адам в реке окунуться, а красавица его подалась чего-нибудь вкусненького с райских деревьев к завтраку насобирать. Идёт и видит на ветвях одного дерева змея. Что, думает, за чудо? Подошла. Смотрит. А тот ей человечьим голосом молвит:

– А правда ли, что запретил вам Бог есть плоды от деревьев райских?

Она ему:

– Какая же, – говорит, – это правда? Всего-навсего от того, на котором висишь, нельзя нам есть, чтобы не умереть.

А змей ей:

– Разве, – говорит, – мог Бог создать что-нибудь ядовитое? Просто не хочет Он, чтобы и вы, вкусив запретного плода, стали как боги, узнав, что такое добро и зло.

И разобрало её, сердешную, любопытство – всё ей тут было ведомо, а оказалось, не всё. И страх как захотелось ей того, чего не ведала ещё, что, помявшись немного, глянула она украдкой на полоскавшегося в реке Адама, цап-царап запретный плод и схрумкала, будто век не евши.

И тотчас сделалось её прекрасное лицо самой настоящей бесстыжей рожей, и с бесстыжей своей рожей нарвала она ещё плодов, притащила Адаму, и он, глянув на её бесстыжую рожу, бесстыдник этакой, наелся сам.

И только подумали, а ну как узнает Бог, а Он тут как тут.

– Адам, – кличет, – где ты?

А бесстыдник из-за дерева:

– Не могу Тебе показаться, потому что я наг.

– Кто тебе сказал, что ты наг? Уж не ел ли ты запретного плода?

– Жена, – отвечает, – которую Ты создал, мне дала, и я ел.

– Зачем ты это сделала? – спрашивает её Бог.

А она:

– Змей, – дескать, – меня соблазнил, а я не виноватая.

И что, спрашивается, с такими упрямцами делать? В Раю держать? Чтоб, добравшись до дерева жизни, наелись они чудесных плодов и утвердили зло на веки? Чтоб, нарожав таких же бесстыжих, превратили Рай в вечный Ад? Не-эт, не мог этого допустить Бог. А потому выгнал их вон, а у ворот Рая поставил херувима с мечом пламенным.

Однако выгнал Он их не без надежды. Ждите, сказал им, придёт такой день, когда родится от Духа Святаго и Девы Марии Христос-Бог и победит смерть. Тогда и будет для всех верующих проложен новый путь в Рай.

История вторая

Что дальше было? Ну, что дальше…

Долго, стало быть, сидел Адам у закрытых ворот Рая, заливаясь слезами, да слезами горю не помочь. Есть-то хочется. И стали они с тех пор с названной Евой, помощницей своей, трудиться на проклятой из-за них, покрывшейся сорняками земле – уже не как в раю, задарма, а в поте лица есть хлеб свой.

От них и пошёл весь род человеческий. Но по мере того как умножался он, умножалось в людях одно зло. Допело до того, что не осталось на земле никого, кроме Ноя, кто бы верил в Бога. А без веры что за человек? Зверь о двух ногах. И даже хуже. А хуже зверя – сатана разве. Тот, что, в змея войдя, Адама с Евой погубил, что в прошлый раз сказывала. Так что сделалась жизнь на земле от греха такой тяжёлой, такой безобразной, что не было никакой возможности окаянства эти дальше терпеть.

Тогда и повелел Господь Бог строить Ною ковчег – огро-омный такой корабль с трёх или даже пятиэтажный дом. И строить не у моря, не у реки, а на суше.

Ной строит, а все над ним насмехаются.

– Вы посмотрите, – говорят, – на этого старого чудака. Он строит корабль на земле. Наверное, он собирается плавать по полям и горам.

И никто из них не хотел верить словам Ноя, что придёт на землю потоп.

Целых семьдесят лет сооружал Ной ковчег. И все семьдесят лет говорил:

– Люди, одумайтесь, перестаньте грешить, иначе все погибнете!

– Иди, – отвечали ему, – старик, занимайся своим безумным делом. Мы в твоих глупых советах не нуждаемся.

И как только ещё не измывались над праведником.

Но пришло наконец время, которого никто, кроме Ноя, не ждал.

Разверзлись небесные хляби, хлынули потоки вод. Дождь лил как из ведра, не переставая, сорок дней и сорок ночей. Земля покрылась водами. Куда ни глянь, кругом океан-море, а посреди волн – ковчег. А в ковчеге праведный Ной с женою, тремя сыновьями с жёнами да от всякой нечистой твари по паре, а от чистых тварей по семь. Вне ковчега в те дни не было спасения больше нигде. Все люди, всё живое погибло.

И ещё сорок дней и сорок ночей носился ковчег по океану.

А затем навёл Господь Бог на землю сильный ветер, пошли воды на убыль. Показалась земля, потекли реки…

И когда встал ковчег на горах Араратских, вышли из него Ной с женой и сыновьями, выпустили всю живность и, принеся Господу Богу жертву в благодарность за спасение, заново принялись обживать землю. От них попело послепотопное человечество. А в знак того, что потопа больше не будет, повесил Господь Бог на небе радугу.

История третья

Про Иова сказывала? Нет? Тогда слушай.

И когда предстали пред очи Божии ангелы, а посреди них сатана, спросил Господь Бог его: «Откуда ты?» – «Я, – отвечает, – обошёл всю землю». «Не видел ли ты раба моего, Иова? Согласись: нет праведней человека на всём белом свете». «Не Ты ли, – усмехается лукавый, – и оградил его, и наградил и детьми, и скотом, и всяким иным богатством? Отыми всё и увидишь, будет ли он Тебя по-прежнему славить». «Хорошо, – говорит Господь Бог, – быть по-твоему. Всё, что у него, в руке твоей, только души его не касайся».

И поразил сатана Иова страшным горем. В одночасье погибло всё имение его, а под конец семь сыновей с тремя дочерьми – под обломками рухнувшего от сильного ветра дома. И разодрал на себе одежду Иов (так они горе свое выражали, обычай у них такой), остриг волосы, пал на землю и в великой скорби сказал: «Наг пришел я в мир сей, наг и отыду обратно. Буди имя Господне благословенно вовеки!»

И когда в другой раз предстал пред очами Божьими посередь ангелов сатана, спросил его опять Господь Бог то же самое об Иове. Ну, мол, видишь, какой он, а ты всё на него клевещешь. «Кожу за кожу, – отвечает неугомонный, – а за жизнь свою всё отдаст человек. Коснись плоти и костей его, тогда увидишь, будет ли он Тебя по-прежнему славить». «Что ж, будь по-твоему. Только души его не касайся».

И поразил сатана Иова проказою. Не знаю даже, как тебе болезнь эту страшную описать. Гниет, в общем, человек заживо, на груди, на руках, на ногах, на лице гнойные язвы. И подсыхают, и трескаются, и кровоточат опять. Ни присесть, ни прилечь, ни привстать – боль ужасная.

И вышел за село Иов, сел на помойке, взял черепицу и стал соскабливать подсыхающие язвы.

И сказала, глядя на его страдания, озлобленная несчастьем жена: «Обругай Бога и умри». А он ей в ответ: «Ты говоришь, как одна из безумных. Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злое нет?»

Прослышали про то друзья Иова. Пришли и, видя, в каком он положении, сами разодрали свои одежды и семь дней и ночей, глядя на великие его страдания, не говорили ни слова. И отворил напоследок уста Иов и проклял день, в который родился. Говорил, лучше б мне ещё в утробе матери умереть, чтобы не видеть ни солнца, ни света. «На что, – говорил ещё, – человеку свет, если путь его Бог окружил таким мраком?»

Стали друзья его за такие слова укорять, на тайный, будто бы скрываемый им от Бога и от людей грех намекая. За него, мол, и страждешь. Признайся, говорят, поругай Бога и умри. «Как же я, – отвечает им Иов, – похулю имя Бога, когда дыхание Его – в ноздрях моих?» Не было в нём предполагаемого ими греха. И страдал он… Нет, не напрасно. А для испытания веры. Ибо вера испытывается в скорбях и печалях. За то и наградил Господь Бог остаток дней Иова покоем и счастьем. Исчезли, как дым, с тела его язвы, семь сыновей и трёх дочерей родила ему опять жена. И прожил он ещё сто сорок лет. И видел внуков, и правнуков, и праправнуков даже до четвертого рода. И умер в старости, как сказано в Писании, пресыщенный днями. И сказано, что восстанет с теми, кого воскресит в последний день Господь Бог.

История четвёртая

Терпел Моисей, терпел Елисей, терпел Илия, потерплю и я. Но о Моисее сказ особый. Видя, как умножается в плену род еврейский удумал фараон, царь и бог египетский всех новорождённых мальчиков уничтожать. Так бабкам-повитухам и наказал: как примете от утробы младенца, тут же душите. Но однажды народился мальчик такой неописуемой красоты, что даже под страхом смерти ни у кого не поднялась на него рука. Думали-думали, что делать, и придумали. Осмолили корзинку, уложили в неё малыша и пустили в реку. Поплавала корзинка да прибилась к берегу.

А в это самое время приходит на реку со служанками фараонова дочь. Слышит, малыш кричит, раздвинула камыши, глянула – и полюбился он ей. Взяла мальца на руки, покачала и велела во дворец снести. Наняла няньку. Так получилось, что сама мать, нанявшись в няньки, и вскормила Моисея, и рос он, как родной сын фараонов. Всё ему было позволено, ни в чем он не знал нужды. Одно лишь было у него не так – жалливое имел сердце. Ну и вступился раз за обижаемого соплеменника и убил нечаянно обидчика. Оглянулся – никто вроде не видел. Оттащил в сторону, закопал. Другой раз, видя, как дерутся между собой соплеменники, стал он их унимать. А один ему и говорит: «Не хочешь ли ты и нас убить, как убил египтянина?» Тут Моисей не на шутку перепугался фараонова гнева и от страха убежал в горы. Шёл, как говорится, куда глаза глядят.

Но однажды проснувшись, увидел куст, в огне несгораемый. И слышит из огня глас: «Моисей, сними обувь свою, ибо земля эта святая». И повелел Господь Бог Моисею вывести народ еврейский из земли египетской. Моисей было возражать: кто я такой да кто меня слушать станет? Но Господь обещал быть всегда рядом. И попели по слову Моисея по земле египетской одна страшнее другой казни из-за упорства фараонова – уж больно не хотелось ему народ еврейский из рабства отпускать. Но лишь последняя казнь сломила упрямство фараоново.

А произошло вот что.

Повелел Господь Бог через Моисея своему избранному народу заколоть годовалого ягненка, сварить и в ночь ту спасительную есть с горькими травами. А чтобы Ангел губитель прошёл мимо их жилищ и не поразил первенцев, сыновей старших, повелел им Господь Бог помазать косяки кровью этих ягнят. Они так и поступили.

Наутро во всем Египте поднялся плач матерей. Не обошла беда и фараонова дома. Тогда-то и отпустил он с Моисеем народ.

Пустить-то пустил, да тут же и пожалел. Кто же теперь, думает, на него работать станет. Народ его весь в лени лежит, сам вообще отродясь не рабатывал. Собрал войска, на колесницы да в погоню. До самого моря гнался. Долго ли на лошадях пеших догнать?

Завидев за собой столб пыли от колесниц, стал народ на Моисея роптать: зачем-де вывел нас из Египта на погибель? А Моисей возьми да подыми над морскими волнами чудесный свой жезл – обыкновенный, можно сказать, посох, палка. И стали воды «сюду и сюду» – так в святых книгах прописано – «сюду и сюду». Иначе говоря, встали воды с обеих сторон стеной, а меж них – широкий проход.

Тогда и двинулись беглецы по дну. Идут, а с обеих сторон киты, акулы и всякая рыбья мелочь, как в аквариуме, за стеклом плавают. Добрались до другого берега, оглянулись: а фараон со всем своим войском следом по дну моря скачет, копьем грозит! Тогда махнул Моисей жезлом – и все войско разом потонуло в глубине.

История пятая

Сорок, стало быть, лет продолжались скитания народа Божьего по пустыне, сорок лет шли они к Земле обетованной. А почему так долго? А чтобы жалость к котлам со свиным мясом стерлась в памяти покинувших Египет. В новую землю могли войти только те, кто ничего другого, кроме неё, не желал и ни о чём другом не думал. А ну как опять какая неудача, и что тогда? Опять: «Зачем ты нас вывел из Египта? Там мы ели свиное мясо, а тут что – голодная смерть?» Нельзя было этого допустить. Раз новая земля – значит, и всё в ней новое. Какой же смысл нового, если в нём всё будет по-старому? В том-то и дело, что в новую землю, как в небесный Рай, привязанные к земным удовольствиям греховным никогда не войдут. Потому как – с заразой. А заразу в здоровое место разве несут?

Так что никто из вышедших из земель Египетских Обетованную землю не видел, верою шли, верили Моисею, как посланнику Божию, и шли. А почему так долго? А чтобы народ, идучи по пустыне, прежде чем в землю обетованную пустить, к терпению и верности Богу приучить. И все, кроме сгинувших по неразумию, умерших от старости да самого Моисея, в неё вошли. Потому как усомнился он в народе своём и силе Божией. Пророк, а усомнился. Странно – верно? А спрашивается, почему? Да потому что такому человеку всех тяжелее. Так и я, грешница, иногда, на всё это безобразие, что вокруг творится, глядючи, сомневаюсь. То сомневаюсь, то уповаю. И хочется мне, чтобы безобразие это поскорей прекратилось, но хочется, чтобы и вы спаслись. Такая, видно, наша родительская доля.

История шестая

Росла в стародавние времена на валу, у Святого озера, Крестовая сосна. Название произошло от того, что в озере, по обычаю древнему, крестили, а на сосну нательные крестики вешали. В Преполовение и на Пасху к сосне сходились молиться, а в Светлое Воскресение клали в дупло для освящения яйца. Брали воду из ключа, что под часовенкой. Водой лечили глаза и кожные болезни. Называли сосну Радосергиевой, в честь преподобного Сергия Радонежского. После революции она, как и Троицкий собор, сгинула. Так же и озеро. Соблюдаемое прежде в надлежащем виде заводчиками Рязановыми, ныне оно превратилось в болото.

А вот Никола-ключ дожил в первозданном виде до сего дня. Название к нему перешло от церкви Николы Угодника. Уверяют, что один из мнихов видел в воде парящую главу Иоанна Предтечи. И доднесь, верят люди, бывают явления Пророка в ночь на Ивана Купалу. Старики уверяют, что цветы и травы в эту ночь, по обычаю, купаются в росе. Умные люди в день тот собирают целебные травы. Глупые же ищут «разрыв-траву» да цвет папоротника о полночь – для несметного богатства. После молебна паломники купаются в трёх ключах в костюмах Адама и Евы, считая, что тем излечиваются от всех болезней.

Есть ещё в Брилякове святой ключ преподобного Макария Унженского и Желтоводского. Предание гласит: шёл преподобный Макарий мимо того места, остановился передохнуть, и было ему видение, что в своё время станет на сем месте храм в честь Владычицы нашей, Пресвятой Богородицы, ради иконы Ее Казанской.

И стало так.

История седьмая

А с недавних пор стал ненаглядный бес селиться в каждом доме. А почему бес ненаглядный-то? А сколько ни гляди, никогда не наглядишься и никогда не переглядишь. Бесконечное кино. Понял? Есть, пить не просит. Хочешь – картину какую кажет, всё, что хочешь. Сиди да гляди. И думать не об чем.

А раньше мы сами себе забавы выдумывали.

Пойдём, бывало, в Крещенский вечерок с девками на Иордань, наберём в рот воды и несём до дому. Донесешь – твоё счастье. Какое, какое… Счастье оно счастье и есть. А какое, кто ж его знает? У всех разное… Так вот идём назад с реки, а парни из озорства одного, бывало, подкараулят да как выскочат из-за угла, чтоб напугать, а коль не удастся, идут впереди и смешат. Мы уши затыкаем, а они нам рожицы строят. Да так и рассмешат какую. И очень тому рады, когда девка, счастье своё проворонив, набросится на них с кулаками.

И ряжеными ходили. Да-а! Рядились цыганками-гадалками, барынями, скоморохами, торговцами. Возили на санках ряженых покойников и воскрешали, как в сказке, плёткой после недолгого разбирательства. К примеру, спросим покойника:

– Эй, ты чего лежишь?

А он, не отворяя глаз:

– Ай не видите – я помер?

– Ну так мы тебя сейчас воскресим!

И дава-ай, и дава-ай его конской плёткой охаживать!

Тут он сразу «воскресал», вопил: «Караул», – и наутёк.

Мы его пымам, посодим на лавку. И вот он дурачится, глаза на всех таращит, спрашивает то одного, то другого:

– Ты чья же будешь? А ты чей?

Ему говорят, а он на всё: «Не помню».

Ему со всех сторон:

– А меня? А меня – я ж тебе сестра, я ж тебе брат двоюродный?

Ответ один: напрочь забыл всё земное.