Текст книги "Заветное слово (сборник)"

Настроения

Пришла весна

За окном пасмурный вечер. Мелкий дождик вот уже вторые сутки монотонно моросит. Стихает он изредка и лишь на небольшое время. Зато потом вновь усиливается, будто навёрстывает упущенное. Капли дождя падают на чёрную, разбухшую от воды и талого снега землю, но земля, как ни старается, не может впитать в себя всей влаги. Из-за этого образовались большие лужи, к которым изредка подлетают нахохлившиеся воробьи. Они озабоченно прыгают возле кромки холодной воды, затем напиваются из лужи, но не улетают после этого, а продолжают наблюдать за окружающей природой, за пробегающими мимо собаками, за воронами, озабоченно каркающими с вершины старой липы, растущей неподалёку от стены церкви.

Но – холодно. И воробьи, вспорхнув, улетают к жилому дому, забиваются под его крышу, где сухо и безветренно. Оттуда продолжают радостно щебетать, потому что хоть и идёт дождь, но всё-таки он лучше и приятнее снежной метели, которая никогда их не щадит. Теперь же время лютой голодной зимы миновало.

А дождь продолжает моросить, омывать асфальт, тротуары, дороги, крыши домов, автомобили, которые, проносясь по лужам, с шумом разбрызгивают их в разные стороны.

«Какая скверная погода!» Так могут подумать люди. Ведь она больше похожа на осень, чем на весну. Нет, всё-таки это весна. И мы любим её всегда, с самого начала, с первых проталин у стволов деревьев. С того момента, когда огромные, наметённые за долгие зимние вечера труженицей-вьюгой сугробы начинают рыхлеть и оседать, таять, уменьшаясь и уменьшаясь в размерах, до тех пор, пока наконец не появятся островки чёрной, испаряющей влагу, земли. Затем таких проталин становится всё больше и больше. Вскоре у снега оказываются отвоёванными целые острова свободной земли – чёрной или коричневой, покрытой ковром пожухлой прошлогодней травы.

Но вот бугорки и холмики высыхают, из-под старой сухой травы начинает пробиваться чуть заметная зелень. Эта свежая трава радует и сердце. Она как бы говорит нам, что жизнь продолжается. Конечно, и эта сейчас ещё совсем маленькая, только народившаяся травка со временем погибнет. Но ведь и её сменит новая. И так будет всегда, до скончания века.

А зелени на земле становится всё больше и больше. Вот уже, куда ни посмотри, везде земля празднично покрыта пушистым и нежным зелёным ковром. Оживают деревья. По их стволам начинает пульсировать сок. Он насыщает ветви, оживляет почки.

Жаль только, что чаще всего мы ходим мимо этого чуда пробуждения новой жизни, не обращая на него никакого внимания. И лишь приглядевшись однажды, с удивлением видим, что почки на деревьях уже открылись и к солнцу тянутся робкие клейкие листочки.

А за окном всё продолжают падать едва заметные глазу капельки дождя. Они скатываются по стеклу, оставляя на нём после себя кривой водянистый след… И всё-таки это весна. Скоро, совсем скоро будет тепло…

Пробуждение

Вечер слегка шевелит пышные кроны деревьев. Асфальт чёрен и жирен от воды, которой его окатила поливальная машина. Местами вода собралась в лужи. И в них отразились и огни городских фонарей, и свет ярких летних звёзд, которых в эту пору так много на небе. Они как дорогой жемчуг, который разбросала невидимая рука по огромному блюду предутреннего неба.

Свежесть наполнила в этот час всю землю. Роса обильно покрыла капельками влаги траву, листья деревьев, лавочки в сквере, массивную чугунную решётку парапета, каменные столбы старинной изгороди, безликие, серые бетонные фонарные столбы вдоль спящих улиц.

Как хорошо, покойно, задумчиво всё в этот час в природе. Час пробуждения прекрасен. Так много хорошего и доброго он обещает впереди. А пока природа дремлет. Не слышно щебетания птиц, не слышно людских шагов. Не проносятся машины. Такое состояние в природе нам редко приходится созерцать, оттого-то и дорог этот миг. Дорога трава, отяжелевшая под росой, сквер, умытый утренней влагой. С наступлением дня всё поблекнет, потускнеет, отяжелеет под пылью и зноем. Сейчас же пока всё иначе. Поэтому мы и запоминаем эти свои минуты.

Степь

Небо было голубым и чистым. Потоки яркого света, испускаемые ярким июльским солнцем, обливали землю. Они ласкали её как мать, которая не может наглядеться на своего первенца и готова отдать ему всю свою любовь. Высоко-высоко, в бездонной глубине небесного озера, купался в лучах солнца жаворонок. Его трели маленькими серебряными колокольчиками разносились по степи и затухали где-то у горизонта.

Безлюдная степь расстилалась во все стороны. Как же ты строга и прекрасна, матушка-степь. Золото выжженной травы трогает сердце лёгким скорбным чувством.

Осень

Она наступила неожиданно, даже внезапно. Тёплые летние дни, с утра до вечера наполненные ярким солнечным светом и теплом, вдруг сменились на холодные, с ветрами, срывающими с ветвей деревьев жёлтую, красную, оранжевую листву.

Наступила осень, зачастили нудные дожди. Серые тучи закрыли солнце.

В считанные дни ковёр из листьев толстым слоем покрыл землю. Рисунок этого ковра красочен и разнообразен, будто выткали его искусные мастерицы.

Образок, присланный батюшкой Серафимом

Случай, о котором я расскажу, произошёл с хорошо мне знакомой женщиной.

На протяжении последних лет простудные заболевания замучили её, принося физические и нравственные страдания. В последний же раз болезнь была столь серьёзной, что в поликлинике, опасаясь за жизнь пациентки, рекомендовали срочно лечь в больницу.

К православной вере эта женщина приобщилась ещё в детстве, но раньше в храм ходила редко, от случая к случаю. А тут твёрдо решила ехать в Дивеево. И хотя чувствовала себя плохо и погода стояла холодная, осенняя, решения менять не стала и вместе с другими паломниками поехала в Серафимо-Дивеевский монастырь. Там, выстояв службу, отправилась к святому источнику, где с верой окунулась трижды.

На обратном пути она облегчённо заснула. Как рассказали потом ей попутчицы, пот градом катил у неё по лицу, и его постоянно убирали платком. Ей же приснился батюшка Серафим, который сказал, что его образ поможет ей.

А надо сказать, что в храме она купила фотографию с изображением преподобного. И подумала, что именно её святой и имел в виду.

После поездки здоровье её пошло на поправку. В больницу ложиться не пришлось. Она продолжала ходить на работу, а когда выпадала возможность, посещала службы в нижегородских храмах. Если болезнь напоминала о себе, спешила надеть рубашку, в которой окуналась в источник. О случившемся как-то само собой забылось, пока однажды в здание железнодорожного вокзала, где и она тогда находилась, не зашла группа паломников, возвращавшихся из Дивеева. Один человек, «навроде юродивого», как только увидел нашу рассказчицу, бросился к ней, расталкивая окружающих и протягивая ей руку с медальоном-образком батюшки Серафима, сказал: «Возьми, возьми, это тебе батюшка прислал». На возражения и отказы его требования становились ещё настойчивее.

Образок остался у женщины. Паломники уехали, а свидетели случившегося всё не переставали удивляться: «Почему он к тебе бросился, а нам, стоявшим впереди, этот образок не отдал?» Она и сама удивлялась, пока не вспомнила знаменательный сон. Вот, значит, какой образ имел в виду старец!

Но опять минуло время. Сын её закончил техникум. Начались тревожные дни ожидания призыва в армию. Сын – единственная опора матери. Как можно лишиться её, когда здоровье слабое, годы берут своё и так неспокойно в России. Проводишь в армию, а может статься, что на войну. Неспокойно было на сердце у матери. Обивала пороги, просила не забирать далеко, говорила о своём плохом здоровье, показывала справки о слабом здоровье сына, о том, что они одни на всём белом свете.

Незадолго перед тем как отбыть сыну в армию, спрашивает он у матери про человека, изображённого на фотографии. Рассказала мать ему про старца. Затем поинтересовалась, почему вдруг спросил.

– А он мне ночью приснился и сказал, что ты мне его образок дашь, когда я в армию пойду.

Тогда мать сняла с себя образок и, благословив сына, надела ему на шею. Так с образом старца ушёл сын на службу. Через какое-то время пришло матери от него письмо – из-под Моздока. Служба, житьё у солдата были нелёгкими. Немного он послужил. Вернулся из армии инвалидом. Видно, потому и явился ему батюшка во сне, чтобы укрепить духовно. Матери же и это возвращение в радость. Все-таки живой.

Владимир Данчук

В садах Эдема (продолжение)

«Хочу всё знать»

Я сижу за печатной машинкой, Иванушка (3,5 года) вскарабкался на стул рядом, навалился животом на стол и смотрит, как я выстукиваю по клавишам, говорит:

– Отесенька, ты – цай… (царь)

Я мимолётно удивляюсь:

– Это почему же?

– У тиба маси́нка касивая! (машинка красивая)

– Это Иванушка красивый, а не машинка.

– И маси́нка… Ты – цай!.. А ктё тибе маси́нку подаи́л? (подарил)

– Мой друг – дядя Володя…

– А где он зивёть?

– В Москве.

– А у него есь де́вацка Леночка? (девочка)

– Нет. Нету у него девочки.

– А майчик? (мальчик)

– Никого у него нет.

– Один зивёть? (живёт)

– Один.

– А ктё его адий? (родил)

Я со вздохом отрываюсь от статьи, думаю, отвечаю:

– Отец и мать.

Теперь думает Иваша. Молчит.

Послушный мальчик

Пока я писал, Иваша сидел рядом и рисовал. Краем глаза вижу, что он машинально почёсывает ручку на сгибе локтя. Опять диатез!

– Иваша, – говорю я неодобрительно, – опять расчесал ручку?

Он стремительно задёргивает рукав.

– Иди к маменьке и скажи, чтобы она помазала тебе ручку.

– Неть…

– Как это «неть»? – строго спрашиваю я, откидываясь на спинку стула. – Что за «неть»? Иди к маменьке.

Иванушка со вздохом слазит со стула, но тут же смиряется – недовольство улетучивается, и, убегая, он кричит мне нормально-весёлым голосом:

– А мои листоцки? (листочки) Смот'и, стёбы не пропали! (смотри, чтобы…)

Неуклюжий шофёр

Лизонька (6,5 лет) уже уверенно читает цифры:

– Тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год…

В последний раз мы с нею ездили в музыкальную школу на такси – опаздывали. У шофёра в машине висело зеркальце с электронными часами. И целый вечер только и было разговоров об этих зеркалах: для чего? зачем? как? – про ГАИ и тому подобное. И слышу уже, как она весело хохочет:

– Хорошая у тебя машина, Иванушка! Только нет зеркала заднего обзора!

И повернувшись ко мне:

– Он мне на ножку наехал!

Из басни Крылова

За вечерним чаем. Все сидят за столом, только Маша (ей всего 11-й месяц) сползла с Олиных колен и добралась до кухонного шкафчика. Раскрыла дверцы и старательно вытаскивает оттуда кастрюльки. Лизонька глядит, как Машенька играет с железным ситом – то на голову его наденет, то за край прикусит – и смеётся:

– «Очки не действуют никак!»

Поражённые, мы с Олей переглядываемся и смеёмся тоже. Лизонька непонимающе смотрит на нас, поясняет:

– У Машеньки сито не действует!

– Первая литературная шутка, – говорит Олечка.

Из Пушкина

Воскресенье. На улице мороз. Поэтому дети в церковь не едут. С ними остаюсь я, и только Оля спешит, собирается к поздней обедне (вчера они с Лизонькою ездили ко всенощной). Сегодня я встал первым – в семь часов, успел часа полтора посидеть в тишине. Потом дружно встали все: беготня, плач, смех, призывания… Я вздыхаю: опять один на один с этой суматохой. Выходим в прихожую – провожать маминьку. Иваша, заглянув в зеркало, неожиданно говорит:

– Юми́я зе́йкае п'апа́а…

– Что? – тщетно выспрашиваю я. Он повторяет, я пожимаю плечами: непонятно. Прошу прислушаться Олечку – та тоже ничего не понимает. Даже Лизонька – всегдашняя наша переводчица – с недоумением подёргивает плечиком и только повторяет: «юми́я».

– Ну, юми́я!.. юми́я!.. – умоляюще говорит Иванушка, подходя к Олечке.

– Ах!.. Людмила! – внезапно и вдруг догадываемся мы оба.

– «Людмила в зеркале пропала!» – смеётся Олечка.

Кто поёт молитвы

Слушаем «Реквием» Моцарта. Музыка не мешает детям играть, нам – заниматься своими делами. Но вот ко мне подходит Иванушка:

– Это батюськи (батюшки) поют?

– Нет, – отвечаю я удивлённо, – певцы.

– А мне с'йсится моитва… (а мне слышится молитва)

– Так оно и есть, Иваша. Певцы поют молитвы.

Отняли «шубу»

За Алёшею (3 года и 3 месяца) ничего не успеваю записывать… Вот сейчас он стоит у книжного шкафа и старательно закутывается в старенькое плюшевое покрывало, посматривает на всякий случай в мою сторону (не уверен, что делает разрешённое) и объясняет, покряхтывая:

– Отесенька… отесенька… Я к маменьке собияюсь…

Я киваю согласно, гляжу ему вслед – путаясь в складках и спотыкаясь, он римским патрицием направляется на кухню. Минуту спустя оттуда несётся оглушительный рёв. Что такое?

Через минуту являются заплаканный Алёшенька, за ним – смеющаяся Олечка.

– Что случилось? – спрашиваю я. – Почему Алёша плачет?

Оля разводит руками и объясняет: эта плюшевая тряпка – давно уже не покрывало, а он, Алёша, явился к ней на кухню, закутанный в эту тряпку с ног до головы: «Смоти, какая у миня сюба!..»

– Ну, я и отобрала сразу эту шубу…

Малыши проснулись…

Зимний, короткий и солнечный, день клонится к длинному вечеру. В доме царит невозмутимая тишина – малыши спят, старшие притихли на диване – смотрят книжки. Но вот слышно, как Алёшенька с Машенькой просыпаются: Mania – с утробно голубиным ворчанием, Алёша – с громким плачем.

– Ну, чего ты? Что рыдаешь? – захожу я в бабушкину комнату, где они спали.

Он поднимает ко мне залитое слезами лицо:

– Не зняю…

Уголки пухлых губок дрожат:

– А де маменька?

– Маменька, маменька… – передразниваю я его и выхватываю из кроватки. – Съел я твою маменьку!

«Буду петь!»

Мы с Лизонькою собираемся в музыкальную школу. Иваша просится с нами. В прошлый раз он расплакался в классе и, выбежав, ни за что не хотел зайти обратно.

– Если зайдёшь в класс – возьму, – говорю я.

Он спешит меня уверить:

– Я папассю́ у маменьки титя́тьку и буду в к'а́ссе исява́ть (я попрошу у маменьки тетрадку и буду в классе рисовать). А е́сси ска́зют «пой», буду петь…

Про вещего Олега

Иваша рассказывает:

– Олег был знаешь кто?.. Язычник!.. Его змея, знаешь, почему укусила?.. Он наступил на её домик.

Я записываю этот Иванушкин рассказ, а Лизонька начинает от ревности плакать:

– Это я отесеньке рассказала, а Иваша запомнил!

Не больно!

В бабушкиной комнате Машенька топчется в кроватке, держась за решётчатое ограждение, и погукивает, пытаясь привлечь к себе моё внимание. Я глажу на тумбочке носовые платки, посматриваю в её сторону и улыбаюсь ободряюще. На велосипеде въезжает Иванушка:

– Отесенька!.. Мо́зьно к вам?

– Можно.

– Дин-дон! дин-дон! – перебирается он через порог. – Ай!

– Что такое, Иваша?

– Па́йцик уси́б!.. (пальчик ушиб) А ба́-буськин сафане́й (о бабушкин шифоньер)

Старательно дует на пальчик и поднимает на меня свои весёлые глазки:

– Фсё!

Песенка

Слышу – Алёша поёт на кухне:

– Ми́ська с ку́кой вёсео топають, ве́сео топають!.. (Мишка с куклой весело топают)

Ляй-ляй-ля-ля-ля!..

Маменька! дай бутибо́т!.. (бутерброд)

Ве́сео топають, ась-гва-тьи!.. (весело топают, раз-два-три).

Ивашины разговоры

Олечка рассказала: вчера Иваша вдруг пожаловался ей, что он устал жить на этой земле.

– Отчего же ты устал? – спросила испуганная маменька.

– Да тесно тут, – ответствовал малыш, он уже устал от этой тесноты и вообще – переселится в дом напротив…

А сегодня в трамвае (ехали из библиотеки) изогнулся у меня на коленях и сказал, смеясь:

– Иссё с'аве́цько, и я тиба съем!..

– Ещё словечко, и я тебя съем? – удивился я. – Лизонька, душа моя, откуда это?

– Из сказки «Кошка и мышка», – усмехнулась Лизонька. – Помнишь, ты нам читал?

Алёшенька простыл

Вечерами Оля ставит Алёшеньке банки. Господи, как он верещит! Я прямо сжимаюсь.

– Олечка, – говорю, – да перестань ты малыша мучить, поставь горчичники (незаметно говорю, под визг).

– Банки лучше, – отвечает неумолимая маменька со страдальческой гримасой.

Я отворачиваюсь: такой нежный мальчик! Он даже словами пользуется только ласковыми: водичка, стаканчик, личико, карандашик…

В автобусе

Едем в библиотеку – втроём. В салоне довольно свободно, но все места заняты, поэтому Иванушка с Лизонькой стоят возле водительской кабины, где им удобно держаться за низкий поручень. Окошечко в кабине (для продажи талонов) занавешено, но неплотно. Иваша глядит в щелочку на бесконечную городскую улицу, по которой течёт поток прохожих, и говорит задумчиво:

– И куда они все спеся́т – на або́ту? домой? (И куда они все спешат – на работу? домой?)

Сказки

Лизоньке подарили книжку про Буратино. Она начала читать её ещё в автобусе. Дома, едва раздевшись, залезла с ногами в уголок кресла и не встала, пока не прочитала до конца – а в книге более 120 страниц!

Потом я начал читать эту книжку Иванушке (Алёша убежал) – как он слушает! Всё личико участвует в выражении – глазки, ротик. А я специально читаю на разные голоса, с жестами и поглядываю на него. В тревожных местах – глазки широко раскрыты, ротик буквой О – и он кидается мне на грудь:

– Какая ст'асьная сказька!.. (страшная)

Даже когда я читаю про царя Салтана, сказку, которую он до половины знает уже наизусть (впрочем, теперь ему более нравится "Сказка о мертвой царевне"), он слушает с тою же захваченностью.

Алёшины страхи

Середина марта, но опять снег идёт – такая вот весна… Дома – всё кувырком: Оля с Лизонькою уехали в музыкальную школу, и я опять один вожусь с малышами. Сначала мы вели себя примерно: убрались в комнате, я смастерил мальчикам вертушки, и они кружились с ними по всей квартире. Машенька, повизгивая от восторга, пыталась успевать за братцами. Но потом мы стали бороться…

Слетев в очередной раз с дивана, Алёша поднимается, но не кидается в бой. Его взгляд останавливается на растоптанной вертушке. Он спрашивает вдруг:

– А е́сси самаёт к нам пивити́т?.. (а если самолёт к нам прилетит?)

– Самолёт? – отвечаю я невнимательно, пыхтя с Ивашею. – Не прилетит.

– А вдюг?

– Не прилетит…

Теперь с дивана слетает Иванушка. Он кружит по комнате, набирая скорость для разбега. Я предупреждаю:

– Иваша, где твои тапочки?

– А если он к'и́ями позвони́ть? – настаивает Алёша.

– Что? – ошеломленно соображаю я. – Крыльями позвонит? Как?

– А воть: дзинь-дзинь!.. Мы ему отько́ем? (откроем?)

– Да не прилетит он, Алёша!.. Что за идея у тебя?

– А е́си у него к'юч есь?

– Нетю к'юча! – не выдерживая, кричит Иванушка. – У него нетю к'юча!

И, пригнув головку, он бросается на меня.

– Ай-яй! – в панике вопит Машенька, откатываясь в угол.

Собаки

Чтобы Иванушка не боялся собачек – а он прямо взвизгивает, когда какая-нибудь ненароком к нему приблизится, даже если просто мимо пробегает, – я придумал:

– Смотри, Иванушка, дружок твой бежит, – предупреждаю.

– Где? Какой д'юзок?

– А вон – маленькая собачка!

Он и впрямь стал спокойнее, уже не визжит, а зовёт:

– Д'юзок!.. д'юзок!..

Даже бежит к собачке, она – от него, а он за нею – с протянутой ручкою.

Лизонька, наблюдая эту эволюцию, дополнила:

– Маленькая собачка – «мой дружок», большая – «мой вражок».

Остроумно.

Шалуны

Гуляли мы сегодня долго. Сначала я вывел Алёшу – врачи велели почаще прогуливать его по солнышку, из-за болезней он, бедолага, всю зиму, почитай, взаперти просидел. Потом вышли Лизонька с Иванушкой. Мы делали куличи из влажного снега, топтали дорожки по целику, ходили в аптеку и к бабушке. Когда мы возвращались домой по узкой тропинке мимо блочных сарайчиков, Лиза рассказала.

– Когда мы с Алёшею спорим, кто сильнее, я ему говорю: «Я тебя в колодец выброшу», а он говорит: «А я тебя ка-ак де́сьню!»

– Де́сьню? Что это такое?

– Не знаю! – смеётся она и пожимает плечами. – Де́сьню!

– Де́сьню! – смеётся и Иванушка, которого я веду за руку.

– Тресну, что ли?

– Ну да! Тресну! – кричит Лизонька, и они оба с Ивашей хохочут. – Тресну!..

– Вот смешно! – говорю я. – Надо было сказать малышу, что нельзя никого трескать…

– Ай! – падает маленькая девочка, то ли от смеха, то ли поскользнувшись. – Как нельзя? Трескать нельзя?

– Теськать! – подхватывает и Иванушка и пытается вырвать свою ручку из моей, чтобы упасть тоже. Смеются…

– А он Иванушке говорит, – рассказывает дальше Лизонька, – говорит: «Знаешь, какой я сильный? Я дом подниму», а Иваша ему говорит: «Я два дома подниму», а Алёша: «Я тебя в колодец выбоссю…» Выбоссю!

Утихомирились

После новой уборки Иваша подходит ко мне.

– А стё этя?.. А?.. Стё?.. – спрашивает, протягивая какую-то коробочку.

– Да что? – говорю я лениво. – Там написано, прочитай.

– А я не могу цитать тякие мейкие буквы… (мелкие)

Но эпитет вызывает у него сомнение и на всякий случай он добавляет:

– Тякие к'упные… (крупные)

Тревоги

А вот Иванушка вопросил:

– Отесенька, а ты человек г'есный? (грешный)

– Грешный, Иванушка.

– Ты г'есный, а хистианин, а?.. (христианин) Как?..

– Грешный, Иваша, по немощи, а христианин по вере… Вот ты же веришь в Господа?

– Вею… (верю)

– Вот и ты христианин, хотя и капризный мальчик.

Олечку маленький мальчик просто пугает. Вот что она мне рассказала: раз поутру он подошёл вдруг к ней и поинтересовался, когда ему можно «под разрешение» подходить.

– Не скоро ещё, Иванушка, – легко отвечала ему Оля, – с семи лет.

Губки у мальчика задрожали:

– А вдруг я умру до этого? – спросил он и так горько расплакался, что Олечка – сама в светлом ужасе – едва его успокоила.

Пасха уже близко

Заранее разучиваем пасхальные песнопения. Алёшенька то и дело распевает:

– Миано́сицы зены!.. Ут'о губоко!..

(«Мироносицы жены утру глубоку…»)

Стихиры Пасхи они все поют часто и с удовольствием, но Алёша – с особым. Как он выговаривает:

– Пасха ка́сьная!.. (красная)

А вчера на прогулке спросил у меня:

– Знаесь, какую я песню сицинил? (сочинил)

– Какую? Не знаю…

– Ве́ую во единого Бога Отца… – затянул он.

– Да разве это песня?

– Дя. Песня.

«Постная» музыка

Оля попросила поставить «Реквием» Моцарта.

– А сейчас мы послушаем музыку! – объявляю я.

– Какая музыка? Пост… – удивляется Лизонька.

– А мы постную музыку послушаем.

«Старый друг лучше новых двух». И даже трёх

Придя с прогулки, Иванушка неожиданно заявил прямо у порога:

– У миня т'и д'юга есть!

– Три друга?.. Хм, что за друзья?

– Матюська (матушка), вы все и сооака…

Вероятно, это продолжение темы «дружка». Мы посмеялись, и Оля, раздевая Алёшу, спросила:

– А кто твой друг, Алёшенька?

Он что-то пробормотал смущённо.

– Кто? – мы переглянулись. Оля наклонилась пониже. – Кто, Алёшенька?

– Б'атец…

То бишь – братец!

Маленькая певица

– Лизонька, – иногда прошу я, – поиграй мне свои песенки.

Она охотно выполняет просьбу (а вообще-то не так часто подходит к инструменту) – играет, поёт.

– Ещё раз, – прошу я после очередного номера.

И она играет во второй и в третий раз, и в четвёртый раз столь же охотно, поглядывая на меня, поправляясь, подпевая. И это не только педагогическая хитрость с моей стороны, чтобы заставить её порепетировать. Мне нравится… Не знаю, сколько раз я готов слушать простенькие её напевы. С жадным любопытством я вглядываюсь в маленькую девочку, в это бледное, нежное личико в пушистом ворохе выбившихся из косы волос. Как она необыкновенна, маленькая моя певица! Как точен и свободен в ней каждый жест, каждое движение черт лица, взмахов руки, посадки плеч:

 
Не летай, соловей,
У окошечка,
Ты не пой, соловей,
Громких песенок…
 

Труды и дни

Иванушка, громко распевая, тащит чемодан в комнату. Песня прерывается – он, пыхтя, перетаскивает его через порог.

– Стоп! – говорю. – Ты куда чемодан тащишь?

– А я маси́ну де́аю… (машину делаю)

– У маменьки спрашивал разрешение?

– Неть… – сникает Иваша.

– Вот пойди и спроси.

Слышу, как он на кухне кричит: «А?.. мозьно?.. маменька, мозьно?..» – и как Олечка невнимательно отвечает: «Что?.. Что, Иваша, тебе?.. Маша, отойди… Иваша, подожди, не мешай…»

Опять с громкой песнею, опять с поклажею тащится маленький мальчик в комнату.

– Ну? – останавливаю я его на пороге. – Спросил?

Он замирает от неожиданности (уже забыл о проблеме).

– Дя…

– Разрешила?

Иваша стряхивает оцепенение, жалуется:

– А маменька мне не отвицает… (не отвечает)

Одиночество

Вечер. Машенька уже спит. Нечаянно мы все собрались на кухне. Кроме Алёши – с бутылочкою кефира он вальяжничает на диване в большой комнате. Минута, две – и раздаётся возмущённый крик:

– И цево́ вы миня́ аднаво́ оста́вии? (И чего вы меня одного оставили?)

И топот маленьких ножек: бежит на кухню с уже пустою бутылочкою.

Обида

Обиженный Иванушка протягивает мне два карандаша. Смотрю: хорошие карандаши…

– Что ты?

– Я никогда не буду исова́ть… (рисовать)

– Обиделся? – спрашиваю строго, догадываясь, в чём дело. Бабушка принесла Лизоньке коробку карандашей, и он позавидовал: «Хацю́ то́зе (хочу тоже) много…»

– Неть…

– А почему говоришь глупости?

– Потому стё ни хацю исова́ть…

– Сейчас не хочешь, потом захочешь.

– Неть… ни хацю́…

Я раскрываю тетрадь, записываю «по горячим следам» наш диалог. Он, печальный, сидит рядом. Подняв голову, я встречаю его полные грусти глаза. Улыбаюсь. Радостно и с готовностью улыбается в ответ и маленький мальчик.

Ревность не по разуму

Но вот уложили и Алёшу. Сидим на кухне, беседуем. Потихоньку ушёл и уснул Иваша (опять – в моём кресле). Лизонька, изготовившись ко сну, зевая, тоже удаляется в комнату. Устала, бедняжка, ждать… Вдруг из комнаты раздаётся вопль Иваши! Что такое? Мы с Олей вдвоём бежим на вопль. Оказывается, в моём кресле, рядом с Иванушкой, устроилась и Лизонька. Приподнимается нам навстречу с виноватой улыбкой:

– А Иваша без молитвы уснул…

Значит, соображаем мы, она пришла и безжалостно пыталась его разбудить.

– Зачем ты мучаешь малыша?

– А он не помолился… – ещё виноватее, пытается оправдаться она.

В плену фантазии

– Ты волк? – с трепетом спрашивает меня Алёшенька.

– Волк, – отвечаю я со вздохом, как будто и сам сожалею об этом.

– Неть, – говорит он, отчаянно пытаясь уверить самого себя, – ты отесенька…

Машенька

Играю с Машенькою (ей уже год и один месяц): ставлю её перед собою, и она задирает ко мне личико, полное радостного ожидания игры. Считаю: «Раз, два… три!» Она всхлипывает коротким смешком и бежит прочь. Я, не двигаясь с места, топочу ей вслед: «Сейчас поймаю!» Её бегство превращается в паническое, и она исчезает из комнаты. А я прячусь – за занавеску, за угол кресла. Минута тишины, и вот она, не обнаружив погони, топочет обратно. Осторожно, я заранее высовываю голову из укрытия, чтобы не напугать внезапностью появления, жду, пока заметит. Поймав её настороженно ищущий взгляд, сначала ободрительно улыбаюсь, потом – рычу. Взвизгнув, она заливается смехом и бежит ко мне… И всё сначала: «раз, два… три!»

Этот процесс она подметила из моих игр со старшими, когда я предупреждаю: «Убегай!.. Считаю до трёх…»

А говорит она примерно так: «Д-л-д-л…»

Кому замуж, кому нет

Мы втроём – я, Лизонька и Иванушка – съездили в детский кинотеатр «Тимуровец», но фильм нам не понравился, и, побродив по городу, мы вернулись домой.

– А у меня две фамилии будет! – хвастливо (или, скорее, гордясь) говорила Лизонька в трамвае. Нам не хватило мест, и мы стояли впереди, у кабинки водителя, где детям удобно цепляться за низкий поручень у переднего окна. Лизонька и Иванушка глазели в окошко, покрикивали друг другу, приглашая обратить внимание на какое-нибудь уличное событие, начинали петь, просто разговаривали – громко, не стесняясь, не замечая толпившихся вокруг людей. Краем глаза я видел, что окружающие ими интересуются, и старался спиною загородить от любопытных две русые головки.

– Зацём? – спрашивает Иванушка. Они уже отвернулись от окна и стоят лицом друг к другу, покачиваясь и хватаясь друг за друга на неровностях пути. – А зацём две? (зачем)

– Две!.. Когда я замуж выйду, у меня одна фамилия будет наша, а другая… – она пожимает плечами и смеётся. – А другая – не знаю… А у тебя одна будет фамилия! Всегда одна фамилия!

Иваша не хочет признавать такого превосходства.

– А я!.. А я!.. – кричит он сквозь грохот трамвая. – А я не замусь… (замуж)

– Иваша! – хохочет Лизонька, перебивая его. – Ты не замуж пойдёшь – ты женишься! Ты же – дядя!

– А я не зинюсь (не женюсь), воть! – кричит он в ответ.

– У маменьки тоже две фамилии. Знаешь, какие?

– Неть…

Лизонька, торжествуя, громко, на весь вагон, сообщает Иваше, какую фамилию носила маменька до замужества и какую она стала носить потом, когда «за отесиньку замуж вышла», и за подтверждением обращается ко мне, поднимая глазки:

– Да, отесенька?

Я киваю, надеясь, что грохот трамвайных колёс и рёв машин на дороге мешают публике расслышать подробности нашей семейной истории.

– А вы давно женаты? – Лизонька, вижу, решила побеседовать со мною. – Давно, а?

Я вновь киваю.

– А сколько?

– А я помню, как маменька за́мусь… – вступает было Иваша в наш «разговор», но Лиза со смехом его перебивает:

– Ма́шенька? – она ослышалась. – Так Ма́шенька ещё маленькая, она ещё говорить не умеет!

– Маменька! – обиженно кричит Иваша. – Маменька!..

– Нет! – кричит в ответ Лизанька. – Не помнишь! Ты тоже маленький!.. Это давно было!.. Да, отесенька? Давно? – она снова поднимает личико, и я снова киваю и краем глаза вижу, как улыбается стоящая рядом женщина.

– А сколько давно? Неделю назад?

– Душа моя, – наклоняюсь я к ней, – давай потом поговорим. Хорошо? Здесь так шумно, что приходится кричать, а другим пассажирам это, может быть, неприятно.

Рыцарство

Олечка уехала в магазины. Я уложил Машеньку в бабушкиной комнате. Малыши тихо играют в нашей – на софе, перевернув стоймя все её подушки. Недавно мальчики нашумели: Иванушка пошёл в туалет и через пару минут стал горланить, звать меня на помощь. Верный Алёшенька стоял рядом, в открытой двери туалета, и, глядя на братца, помогал ему изо всех сил:

– Отесенька!.. Он – всё!..

Маша только что уснула! Я вышел, сердито шлёпнул Алёшу и послал его в угол. Испуганный Иваша безропотно перенёс все гигиенические операции и даже не ойкнул, когда дело дошло до горячей воды…

Алёшу в углу не слыхать.

– Ну, крикун? – говорю я, входя в комнату. – Стоишь?

– Дя… – отвечает честная душа, робко глядя на грозного отесиньку.

– Проси прощения.

– Винова-ать… – тянет он жалобно.

– Так. Виноват. Дальше.

– Я к'ица́л го́мко…

– Громко кричал. Правильно.

– П'асти миня́, паза́уста… (прости меня, пожалуйста)

– Бог простит, – целую я милую головку.

– Отеся… – с опаскою сбоку подходит Иванушка. – Это я к'ица́л… (кричал)… Алёся не к'ица́л…

– Ай да Иваша! Молодец, мальчик!

Об исповеди

Во второй половине дня выглянуло солнышко, и мы, отремонтировав велосипеды, вышли на прогулку – уже около шести часов вечера. Дети по очереди катались на велосипеде, рисовали на асфальтовых дорожках сквера, бегали друг за другом и за мною. Иванушка первым подошёл ко мне:

– Отесенька, я нагулялся…

Да, солнышко село, улица стала невесёлою. Начало апреля…