Текст книги "Заветное слово (сборник)"

– Пойдёмте…

Алёша гуляет дисциплинированно. До сегодняшнего дня вообще не отходил от меня ни на шаг. Три шага в сторону уже воспринимал как опасность, крича «ай!» и бросаясь догонять. Но сегодня немного увлёкся: катал Машеньку в коляске, бегал за Ивашею.

Иванушка, накатавшись, вновь начал предаваться глубокомысленным размышлениям. Подъедет ко мне, остановится и, покачиваясь на велосипеде, спрашивает:

– А когда ты пойдёсь на або́ту, мне узе́ восемь леть будет?

– Не-ет, до восьми тебе ещё далеко.

– А скойко мне леть?

– Три года и восемь месяцев.

– А когда восемь месяцев – узе́ мо́зьно под азъесе́ние (разрешение) подходить?

– Если хочешь, можно и подойти.

– А е́сси не захоцю́? (если не захочу)

– Можешь не подходить.

– Поциму?

– Потому что ты маленький ещё.

– А е́сси (если) мне будет восемь лет?

– Тогда обязательно под разрешение подходить.

– А е́сси не захо́цес? (если не захочешь)

– Тогда причащать не будут.

– Поциму?

– Потому что взрослым надо исповедоваться: в своих необходимых делах они общаются с другими людьми и в этих делах, в этом общении они часто допускают ошибки, то есть грехи, огрехи…

И мы ещё долго говорим об исповеди. Время от времени эта тема почему-то страшно волнует Иванушку. И меня это беспокоит – до какой-то болезненной тени в сердце: ну какое дело малышу, этим чистым глазкам, до раскаяния и покаяния… Но это его «животрепещет» в волнующей смеси трагедии и шутки. Он начинает спрашивать спокойно, в тоне простого любопытства, потом как будто что-то всплывает из глубины его души, он волнуется, но одновременно замечает за собою возможность повторяющихся вопросов и начинает улыбаться – но эта дрожащая, неверная улыбка всё время колеблется на грани слёз.

Суды Божьи

Алёша, я и Иваша стоим в подъезде – ждём, когда оденется Лизонька.

Я заглядываю в квартиру, вздыхаю и опять прикрываю дверь.

– Стёбы вои́ська не засёл (чтобы воришка не зашёл), – комментирует Иваша.

– Воришка? А кто такой «воришка»?

– Этё катёый денеськи все унесёть (это который денежки все унесёт)…

– Не только денежки – любую вещь. Вот варежки твои, например, курточку или кубики…

– А Господь?

– Что «Господь»?

– А Господь его нака́зет?

– Если он не покается, то накажет.

– А как?

– Не знаю, Иваша. Господь судит.

– Мо́зет, у него дети а́ком заболеют? (может, у него дети раком заболеют)

– Чем? – изумляюсь я.

– А́ком… – говорит он, робко глядя на меня (догадывается, что что-то не то сказал).

– Так нельзя говорить, Иваша. Нельзя желать зла ближнему. Наоборот, – нужно помолиться о нём, чтобы Господь его вразумил и он бы раскаялся в своём плохом поступке.

Среди игры

Оля ушла в магазин. Дети играют за моею спиною: построили в кресле «дом» и едят в этом доме яблоки.

– А кто отнесёть? – спрашивает Иваша, вертя в руках огрызок. – Кто? Мне надо ночью воров… воров ловить… Отесинька, отнеси!

И я несу огрызочек на кухню, догрызая его по пути.

Алёша – «звонит по телефону»:

– Ну?.. Ско'о вы п'идёте?.. (скоро вы придёте) А?.. Надоело п'ямо… (прямо)

И он бросает «трубку».

– Не ходите ногами по столу! – требует Лизонька.

– Ивася! Ивася! посмот'и! – кричит Алёша. – Я зюб откусий!.. (зуб откусил)

Иванушка бродит по комнате – ловит воров, стреляет из «пистолета» (лопаточки).

– Сейчас будем ужинать! – возвещает Лиза. – Малыши! Не убегайте.

…Ну где же Олечка?

Прощение

Слышу, как Алёша говорит:

– А я тебе дам по лбу!

– Что?.. Что такое? – говорю я изумлённо. – А ну-ка, поди сюда, Алёша… Ты что это такое говоришь – а, шалун? Разве так можно говорить?

Он смотрит на меня испуганно.

– Неть…

– Вот и встань в угол.

Испуганное выражение на лице мальчика сменяется плаксивым. Он делает движение в сторону угла и останавливается. Иваша следит за ним издали.

– Отесенька, – хнычет Алёша, – я хацю у тиба пассенья папасить…

– Попроси.

– Отесенька, я виноват!

– Правильно.

– Пасти меня, пахауста!

– Бог простит! – целую светлую головку.

С непросохшими слезами на глазах, уже смеясь, Алёша бежит к Иваше.

На прогулке

Так и не потеплело. Во вторую нашу, послеобеденную, прогулку поднялся ледяной ветерок и незаметно нагнал туч – день помрачнел. Но мы продержались более двух часов, гуляя по дорожкам больничного сквера. Лизонька и Иванушка катались на велосипедах, я возил за ними коляску с Машенькой, Алёша, как привязанный, ходил рядом.

– Вот аккуратный мальчик! – с восхищением говорит Олечка. – Уж сколько носит зелёный комбинезончик, а всё – чистенький!

Да, надо признать, Иванушка в этом отношении – прямая противоположность Алёше. Чем светлей и чище он одет, тем неотвратимее его падение, в котором он, несмотря на окружающую сухость, неизбежно найдёт незаметную глазу лужицу или просто непросохшее пятно и вытрет его своим животом.

– Иванушка! – восклицаю я в недоумении. – Что ты спотыкаешься? Здесь же ровное место!.. А если бы я тебя за ручку не держал?

– Не зняю… – рассеянно отвечает маленький мальчик, крутя по сторонам головкою.

Иваша вообще начинает выделяться – в нём проявляется своё, особенное (жажда справедливости?). Вот подходит ко мне на прогулке и заявляет, что не даст больше велосипед Алёше.

– Почему?

Оказывается, потому, что Алёша ничего не сказал! Когда Иванушка дал Алёше покататься – тот ничего не сказал!..

– А что нужно было сказать? – озабоченно склоняюсь я к возбуждённо жестикулирующему мальчику. – Что, Иваша?

– Онь спасибо не сказяй…

– Алёша! – выпрямляясь, зову я железным голосом. – Поди-ка сюда!.. Катался на велосипеде? Катался. Так скажи братцу «спасибо».

– Спасиба… – шепчет Алёша.

– Ну, поцелуйтесь, – не выдерживаю я трогательной сцены.

Они неуклюже обнимаются, старательно целуются. Растрёпанная девочка, лет шести, из соседнего «забулдыжного» дома, с грязноватым личиком, полувесело и полусмущённо глядя на моих мальчиков, хмыкает, как взрослая, и разводит невольно ручки, показывая, как обнимаются малыши. А я гляжу на неё с болезненным любопытством: вот дитя, которому странен поцелуй братской любви и дико выражение ласки.

Урок зоологии

Обедаем. Ко мне подходит Алёша с раскрытою книжкою:

– Атесенька, а етё стё?.. (а это что) Муха или ваабе́й? (воробей)

– Это пчела, Алёшенька…

Стойкость

Возил Лизоньку и Иванушку в музыкальную школу. После занятий долго гуляли по набережной, и дети притомились. Спохватившись, я повёл их на остановку автобуса, но и там нам пришлось долго ждать свой маршрут. На жарком майском солнышке детей разморило совсем. Да ещё автобус подошёл, по обыкновению, полный, и место детям, конечно, никто уступать не стал. Иваша начал задрёмывать стоя, ухватившись за спинку занятого кресла и наваливаясь на меня.

– Что, Иваша? Устал?

– Неть… – он с усилием открывает глазки. – Да…

– Может, на ручки тебя взять?

– Неть… – машинально отвечает осторожный мальчик: как-то давно, чуть ли не прошлым летом, я порицал его за усталость в наших походах, за вечные просьбы «на ручки» и говорил, обращаясь к Лизоньке, что в следующий раз мы не возьмём с собою этого маленького, устающего мальчика – и он запомнил, затвердил в уме, и теперь, вижу, крепится из последних сил. Подумав, добавляет:

– Есси ты хо́цис… (если ты хочешь)

– Что?

– Есси ты хо́цис… – опуская взгляд, ещё тише говорит Иваша.

– Не пойму тебя, малыш, – мне почему-то сладостно его смущение. – Взять тебя на ручки?

– Как ты хо́цис! – громко и отчаянно произносит он.

Я хохочу, смеётся Лизонька, улыбается и сам Иванушка.

– «Хоцу! Хоцу!» – передразниваю я его и протягиваю руки. Он бросается в них своею мягкою тяжестью, взлетает под низкий потолок автобуса и, опускаясь, обхватывает мою шею ручками, прижимается благодарно щекою.

Половина автобуса видела и слышала эту сцену, многие улыбались, но я так и доехал до конечной остановки – стоя, с четырёхлетним мальчиком на руках.

Проголодались

Олечка готовит ужин. Старшие проголодались – так и не выходят из кухни, ждут времени, когда садиться за стол. Алёшенька с Машенькою балуются в большой комнате, на полу, рядом со мною. Пишу, слышу – Лизонька с Иванушкой затянули «Отче наш».

Алёша вскакивает:

– Ма́ся! пойдём мои́ться… (молиться)

Бежит. Маша ковыляет вслед.

Такие вредные таракашки

Утром: читаем с Олечкою утреннее правило. Слышу – Алёша вопит на лоджии (он и Машенька у нас самые голосистые). Выглядываю, вижу: Алёшенька сидит на плиточном полу лоджии, Иванушка стоит над ним и, уперевшись обеими ладошками в Алёшино темечко, толчками давит его книзу: раз, раз…

– Что такое, Иваша? – возмущённо спрашиваю я, готовый следующей фразой направить мальчика в угол.

– А стё он, – выпрямляясь, тоже с возмущением отвечает Иваша, – а стё он таакасков давит?.. (а что он таракашков давит) Всех таака́сков…

– Не таракашков, – хладнокровно поправляет Лиза, даже не оборачиваясь (она сидит за моим столом, рисует – уже помолилась). – Не таракашков, а муравьёв. Алёша всегда муравьёв давит.

– Ну! – говорю я, присаживаясь. – Алёша! Сколько раз я тебе говорил, что нельзя никого убивать просто так!.. Если бы это был комар! если бы он тебя укусил!.. Так?

Испуганный Алёшенька начинает кивать.

– Говорил тебе?.. Так?.. А ты?.. давишь?

Он перестаёт кивать, смотрит испуганно.

– Вот, Иванушка! – с горечью говорю я, поднимаясь. – Если Алёшинька будет ещё кого-нибудь давить, дави и ты его. Разрешаю.

Это мой педагогический крах.

Минут через пять подходит ко мне бабушка:

– Ну что ты, Володя? Я всегда Алёше, наоборот, говорю: бить их надо, чтобы не кусали… А ты: дави, дави, Иваша! Зачем?

– Это у нас давний спор с Алёшею, – говорю я терпеливо. – Понимаете, он начинает мучить всех насекомых, что ему под руку попадутся… Я ему уже много раз делал замечания и даже наказывал. Не помогает. И это – крайний шаг, что я сказал Иванушке.

– Ну зачем? Зачем? – бормочет бабушка, уходя и не слушая моих оправданий. – Надо их давить, а то заедят…

Я гляжу ей вслед: она права, но эта правота – половина правды!

– Алёша слишком долго и слишком тесно общался с бабушкой, – извиняющим тоном говорит Олечка.

– Не только! – с досадою отвечаю я. – Не только это! У всех «ласкающихся» людей есть эта черта: бытийный эгоизм…

– Ну!.. – смеётся Олечка.

– Ишь, ласковый мальчик! – продолжаю я сердиться.

Алёша идёт в кино

Вчера были у ранней обедни, а после завтрака я сводил малышей в кинотеатр «Старт» на сборник мультфильмов. Для Алёши это был первый поход в кино, и первые полчаса он сидел, замерев, с раскрытым ртом. Но быстро устал, начал капризничать:

– Пойдём домой!

А уж так просился с нами! Лиза и Иванушка с возмущением одёргивали его, я говорил:

– Потерпи, брат Лелёка. Видишь, как другим нравится!

Едва досидели. Зато дома он взахлёб рассказывал бабушке:

– А мы в кино были!.. Я в кино был!.. Я зайциков видел!

Вечером гуляли в парке.

Болезни

Дети болеют, все… высокая температура, кашель, насморк (у Алёши – хрипы), иногда – тошнота. У Иванушки обнаружилось воспаление лёгких. Откуда?.. Его положили в больницу (слава Богу, вместе с Олей). Вот такое неудачное лето.

Сегодня в первом часу пополудни Ивашу привезли домой погостить. У порога Иванушку нежно обняли Алёшенька и Лизонька и сразу принялись громко и суетливо играть. Машенька неуклюже топталась рядом. Алёша с Машею вскоре уснули, но игра продолжалась – менее шумно, но столь же вдохновенно. Соскучились друг по дружке…

– Пора в больницу, сказала Олечка в пятом часу.

Иванушка заплакал:

– Ни хацю!

Во время болезни, то ли от слабости, то ли от исключительного и нежного общения с одною Олечкою, Иваша стал капризнее: корчит гримаски, говорит стонущим или просто кривляющимся голосом. Мой домашний батальон болеет тоже, но тут – хозяйство и торопливые хлопоты везде поспеть, и раскапризничаться особо они у меня, бедненькие, не могут. Да и Иваша за то время, что я был с ним в больнице, немного подтянулся, капризничает с оглядкою. Он у нас – больнее всех, колют его пенициллином четыре раза в день. Во время первого укола я его держал, а он вопил на всю больницу. Сегодня же, когда его кололи перед поездкою домой, он только охнул, бедняжка.

Первая исповедь

На Казанскую Лизонька впервые исповедалась. О чём они беседовали с батюшкою – впрочем, недолго, – мы так и не смогли выяснить (правда, особенно и не расспрашивали, так – мимоходом, улыбаясь). Когда мы с нею стояли уже у самых ступенек амвона, я, наклоняясь, прошептал:

– Если не можешь ничего вспомнить, я тебе подскажу: скажи, что маменьку иногда не слушаешься, порою малышей обижаешь…

Она только нервно мигнула, так была напряжена.

Машенька разбила сегодня лампадку. Жалобная девочка с подвижным и милым личиком. И не говорит до сих пор (год и 4 месяца)!

Сила искусства

Иванушка поёт песню из книжки про Буратино:

– Мальвина, Мальвина, невеста моя, / Она убежала в чужие края…

Потом вдруг взволнованно спрашивает:

– Почему я, когда пою эту песню, чувствую благодать и любовь?

– Не знаю, Иванушка, – отвечает Оля с недоумением.

– Наверное, потому что мне очень грустно… А ещё, знаешь, от какой песни у меня сердечко болит?

И он запел:

– Когда печали неотступной / В тебе подымется гроза…

Маменька

Оля записала: «Вечером перед сном я прилегла с Иванушкою на диване. Он крепко обнял меня ручками и сказал:

– Маменька, я так тебя люблю!

– И я тебя люблю, Иванушка!

Он помолчал, не разжимая ручек, и сказал.

– Когда ты умрёшь, я буду так по тебе скучать…

– А ты будешь обо мне молиться?

– Буду, – проговорил он тихо, дрогнувшим голосом, и прибавил. – Я сейчас заплачу…»

Алёша умеет шутить

Евпатория, утро. Олечка встала первой, оделась и поспешила на кухню – готовить завтрак. Мы все ещё в своих постелях – кто потягивается, кто протирает глазки. Алёша плачущим голосом:

– Маменька усла́!.. Ивася, маминька усла́! (ушла)

Иваша молчит, лежит уютно возле меня (Алёша спал с Олечкою) и ковыряет пальчиком в носу.

– Усла́! – хнычет Алёша. – С'азу дом стал д'уго́й! (сразу дом стал другой)

Олечка озабоченно заходит, шуршит пакетами и снова выходит.

– Опять усла́! – говорит Алёша, но уже не хнычет, уже шутит. – Как сквозь землю п'овалилась!

Благодарность

Ивашу выписали из больницы…

Олечка рассказала: когда они с ним вернулись домой, он сказал ей:

– Маменька, давай прочитаем благодарственные молитвы за то, что Господь меня исцелил.

И ещё: она поцеловала мальчика, а он обнял её своими ручками, замер и попытался объяснить:

– Почему-то, когда ты меня вот так ласкаешь, внутри появляется огонь. Вот здесь, где спинка… Это любовь?

Творение Божие

Почти каждый вечер выходим на набережную, чтобы рядком посидеть на ступеньках. Иваша, глядя на тёмное море:

– Это Чёрное море?

– Да…

И он, выпрямляя спинку, неожиданно запевает вполголоса:

– …яко мертв, Царю и Господи!

Алёша с готовностью подхватывает:

– Паска нетленная…

Иваша бросается к нему:

– Ну, Алёша!.. Не «паска», а Пасха! Пасха!

– Оставь его, Иваша, – говорю я. – Маленький он, вот и не выговаривает.

Серьёзный мальчик

Лизонька с Иванушкою ужинают на веранде и беседуют. Мы к болтовне их не прислушиваемся, но конец их беседы обращает на себя наше внимание.

– Ну и умри! – вызывающе говорит Лизонька. – Умри!

– Умру, если Господь смерть пошлёт, – торжественно-печально отвечает Иванушка. – Пошлёт, и упадёшь бездыханный…

– Ишь ты, какой мальчуган серьёзный! – удивляется Лизонька.

Мы летим к морю

В самолёте. Алёша:

– Почему небушки опустились?

Очевидно, он имеет в виду облака. Мы смеёмся. Оля:

– Потому что мы поднялись. Посмотри, как хорошо землю видно…

Иваша, поднимаясь на цыпочки к иллюминатору:

– Насквозь?

По-братски

Собираемся на пляж. У двери на полу, рядом с обувной кучей, сидит Алёша – надевает сандалики. Иваша стоит перед ним, нагнувшись, упираясь ладошками в коленки:

– Ты зе неп'авильно опять надеваешь!

– П'авильно, – бормочет Алёша.

– Неп'авильно!.. Посмот'и, как ножка изогнулась!.. Ты наизнанку надеваешь!

– Не наизнанку, – упрямо бормочет Алёша, но начинает снимать надетый было сандалик.

Кто чей?

Вечером Алёша в постели:

– Иваша – отесенькин, а я – маминькин…

Подумав:

– Подушка моя и маменька моя…

Последний день

Нынче уезжаем! И нам на прощанье – хмурое небо с утра, сыплет редкий дождичек. Даже не верится, что вечером мы сидели на ступеньках набережной, любовались живым серебром «лунной дорожки». А дождь усиливается – ишь, как забарабанил по пластмассовой крыше навеса!..

Первым проснулся Алёшенька… Тут же подхватилась Олечка – на кухню, готовить завтрак. Затем проснулась Лизонька; тёплым колобком подкатилась ко мне, обняла, прижалась:

– Люблю отесеньку!

Мы начали с нею баловаться; поднялся Иваша, постоял, хлопая заспанными глазками, вскарабкался на нашу постель, прокрался на четвереньках и лёг рядышком:

– А я тут!

– Тут? Кто ты такой? – рычу я.

– Ой, не надо! – хохочет, извиваясь, малыш. – Не надо!.. Я – медвезонок!

– Медвезонок?.. Мысонок ты! – дразню я его. – Муравьед!

– My… му… муравьед! – счастливо заливаясь, подхватывает Иваша.

Муравьеда они видели в фильме «Живая планета», по телевизору. И я напоминаю им, рисуя в воздухе и строя гримасы:

– Во-от с таким носом!.. Как хобот!

– Завтракать! – зовёт Олечка.

После утреннего чая малыши «смотрели дождь», столпясь в Ивашиной кроватке.

– Доздик, доздик! – с упрёком говорил Алёша. – Перестань лить свои капли.

Школа

Лизонька – школьница. Первого числа я водил её в школу. И первое же наблюдение приводит к печальному выводу: столь ранний «выход в свет» заставляет малышей забывать о близких. Лиза просто не замечала меня, так была поглощена происходящим. Авторитет учительницы – сразу! авансом! – просто огромен, подавляющ. Как некое божество в незнакомом храме. Малыши не сводили с неё глаз. После уроков, пригласив родителей, она с тою же важностью преподнесла нам целый список требований: нужно купить то, сделать это, приготовить третье… Я рассердился.

– Позвольте, – сказал, – может быть, не обязательно делать эти штуки из бумаги?

– Нет, нет! Обязательно. При переходе через десяток это им поможет.

– Какой десяток? – сказал я с досадою. – Лиза до тысячи считает…

– Да, – она взглянула на меня с усмешкою. – Я заметила, что она хороню подготовлена к школе.

– Мы не к школе её готовили, а к жизни… И я заранее хочу сказать вам, что, помимо работы, у нас есть ещё маленькие дети. И клеить кубики и вырезать фигурки с Лизонькой, делать с нею все эти затейливые «домашние задания» у нас просто физически нет времени. Поэтому я хотел бы, чтобы дый из нас делал своё дело: мы растим и воспитываем, вы – учите.

– А развитие ребёнка?

– Ну, на то Божья воля…

Она странно посмотрела на меня: то ли поговорку я произнёс, то ли всерьёз? – и замяла разговор.

Первоклассникам выдали учебники. Лизонька полистала букварь и отложила в сторону:

– Неинтересно. Это для малышей. Пусть Иванушка смотрит.

Зато «Книгу для чтения» (вот название! традиция Сенковского) читала дня два, не расставаясь.

Лизоньке нравится ходить в школу. В классе у неё сразу две знакомые по храму девочки…

«Хочу – говорю, не хочу – не говорю»

На днях слышал, как бабушка разговаривала с Машей: «Скажи – мама!.. А теперь скажи – папа!.. Вот умница! А скажешь – баба?.. Не папа, а ба-ба!.. Молодец!»

Я с восхищением слушал Машенькин лепет, но после не мог добиться от неё ни звука.

– Машенька, скажи «ма-ма»…

Улыбается, выпячивает губки трубочкой, машет руками, смотрит внимательно.

– Машенька, скажи…

Смеётся, мотает головою. Не говорит!

Читательница

Олечка с Лизонькою приехали из больницы; пока я расспрашивал Олю о результатах их похода, Лиза подошла к раскрытой на письменном столе тетради с моими записями и погрузилась в чтение. Раньше она не могла читать рукописный текст.

– Ну-ка, – подошёл я, – иди разденься.

– Ну!.. Я хочу про акулепку прочитать.

– Потом прочитаешь. Давай, давай…

– А ты перелистнёшь… – бормочет она, уходя.

Загадочные слова

Иваша, сидя в кресле, кричит Алёшеньке, который стоит в трёх шагах от него:

– Эй, акуле́пка!

– Акуле́фка! – восторженно отвечает малыш, хохочет и кричит в ответ. – Лебедя́нька, эй!.. Смот'и, как я кувыка́юсь!.. (кувыркаюсь)

Бац!.. Кувырок не удался. Хохочут оба. Алёша поднимается и, подпрыгивая, выкрикивает:

– Акуле́ся!.. Акуле́ся!..

– Акуле́ша!.. – подхватывает Иванушка, но тут же перестаёт кричать и заинтересованно спрашивает меня. – Отесенька! А что такое «акуле́ша»?

– Вот уж, брат, не знаю, – отвечаю я. – Вы сами придумали эти слова, сами и разгадывайте.

На прогулке

И мы пошли гулять. Бродили по окрестностям, устроили беготню в больничном садике. Долго топтались около пятнистого кота, который лежал в траве и только щурился на пугающе-пугливые крики малышей. Лизонька залезла на дерево и кричала оттуда оглушительно:

– Отесенька!.. Отесенька!.. Ну же!.. Смотри, где я! Смотри!.. Видишь?

– Вижу я, вижу, – оторвался я от книги. – Не хлопнись ненароком!

– Не-а! – счастливо отвечала она. – Скажи Машеньке… Отесенька, скажи Машеньке, где я!

– Маша! – зову я нетерпеливо, – иди сюда! Где Лизонька? Нету?.. А?.. Во-он она, смотри! Во-он где!

– Маша! Маша! – вопила Лизонька сверху. – Смотри – вот я!.. На дереве!.. Ага, глядит!.. Глядишь, Машенька?.. Вот я!

– У!.. У!.. – говорила Машенька, тыча пальчиком вверх и задирая ко мне головку с вытянутыми в трубочку губками. – У!

– Ну, вот!.. Нашла… – кивал я успокоенно, погружаясь в чтение. – Там Лизонька – на дереве…

Иваша разъезжал на велосипеде с лихими разворотами, Алёша бегал за ним, то призывая «за мной!.. за мной!», то клянча дать ему покататься, то просто визжа от восторга.

Оставив мокрую Машу дома, мы сходили ещё на качельки у серого (милицейского) дома… Лизонька убежала вперёд, Иванушка помчался за нею на велосипеде, за ним бросился бежать Алёша. Я плёлся позади, любуясь крохотным мальчиком: как подрагивала на бегу бело-соломенная головка, как дробно мелькали красные сандалики из-под чёрных брючек… Забавный, милый малыш!

Школьные проблемы

Сегодня нам удалось приехать в школу заранее. Я подошёл к преподавательнице, извинился и сказал, что мы не хотели бы, чтобы наша Лизонька ходила на физкультуру.

– Что такое? Почему «чтобы не ходила»?.. Это невозможно!

С досадою на свою невнятность я сказал, стараясь выражаться как можно осторожнее, что я не спрашиваю разрешения не ходить нашей девочке на уроки физкультуры, а ставлю учителя в известность, что Лиза эти уроки посещать не будет.

– И я прошу вас, будьте, пожалуйста, потактичнее с ребёнком, не травмируйте её нашими несогласиями.

– Но в чём дело?.. Я просто не понимаю…

– Видите ли, мы вообще против совместного обучения, но выбора у нас, как вы догадываетесь, нет… А тут и совсем бесстыдство: девочки и мальчики раздеваются прямо в классе – в школе, как я выяснил, нет даже раздельных раздевалок. Вы, как педагог, должны понять меня… Потеря стыдливости в столь раннем возрасте чревата необозримыми последствиями в будущем. Откуда же у девочек и мальчиков возьмётся чувство должной дистанции в отношениях?

Должен признаться, бедная женщина была просто ошарашена. Сказала:

– Я поговорю с директором…

– Если это необходимо, я сам поговорю с ним.

С ней! Директором оказалась моложавая брюнетка с короткой стрижкой «под мальчика». К нравственным аргументам я добавил, на мой взгляд, самый бесспорный – медицинский. Гимнастический зал в вашей школе, сказал я, находится в полуподвале, и он проветривается через форточки, которые выходят на тротуар, по нему, поднимая пыль, течёт поток прохожих, а в трёх-четырёх метрах от него – проезжая часть оживлённой городской улицы.

– Все тяжёлые металлы из выхлопных газов неизбежно оседают в зале, в котором бегают и прыгают, то есть – понимаете? – усиленно дышат дети…

– Да, это у нас проблема, она решается… Но вы напрасно обостряете… Никаких заболеваний, связанных… э-э, с тяжёлыми металлами…

– Я вас понимаю. Если у человека лет через пять после школы начнутся проблемы со здоровьем, вряд ли он догадается связать это с уроками физкультуры в вашей школе.

– Ну, знаете!..

В общем, беседа приняла неприятный оборот. Я даже пытался взывать к демократичному духу времени, приглашающему общество к инициативе и эксперименту, но отклика не добился.

– У неё будет двойка по предмету. Она не перейдёт во второй класс.

– Двойки не будет, – возражал я, – не должно быть. Двойка ставится за незнание предмета, за невыполнение задания. Отметка и оценка отмечают и оценивают уровень знаний ученика, а не его присутствие или отсутствие на уроке.

– А что же прикажете ставить в аттестате? Липовую пятёрку?

– Зачем же? Прочерк.

– Не имеем права.

– Неправда. Я видел аттестаты с прочерком – в некоторых деревенских школах не было возможности вести те или иные предметы…

Я видел, что она вполне понимает обоснованность моих требований и спорит только по обязанности, отстаивая «честь мундира» и советскую привычку распоряжаться чужой жизнью. Поэтому посчитал свою задачу выполненной, хотя, по видимости, мы расстались непримиримыми.

Я вернулся к учительнице.

– Я поговорил с вашим директором. К сожалению, мы не смогли понять друг друга.

– Нет, нет! Конечно, это невозможно… Если бы по указанию врача, то… Но знаете что? – она подошла поближе и понизила голос (вокруг крутились дети). – Вы напрасно боитесь… У меня уже была такая девочка…

– Какая «такая»? – изумился я.

– Ну, дочь священника…

– Я не священник!

– Да?.. но… а кто же?

– Обыкновенный человек.

– Да?.. А я думала… я думала, что вы из-за крестика… что дети увидят…

– Уверяю вас, не из-за этого. У нас все дети, даже самые маленькие, носят крестики, и мы так же, как все, ходим и на медосмотры, и на пляж. И не испытываем от этого никакого неудобства. Проще говоря, Лизонька знает, что не все люди верующие, не все носят крестики, а верующим это положено – и относится к этому спокойно, просто как к факту.

– Да? А я думала… В прошлый раз, на физкультуре, она со всеми разделась, а я велела ей одеться…

Я рассмеялся:

– Благодарю, приятно слышать… Но – нет, нет! Повторяю вам, что мои протесты против совместных занятий физкультурой исходят из других соображений.

Ох уж эта школа!

Придя за Лизонькою, я попал как раз к концу урока рисования. Вместе с другими родителями вошёл в класс: Лизонька увлечённо докрашивала свой листочек. Я полюбопытствовал, что же такое она так старательно изображает (в хаосе мокрых красок мне почудились серп и молот).

– Что это у тебя?

Вся погружённая в своё занятие, Лизонька не успела ответить.

– Бомба! сказала Наташа, соседка Лизы по парте.

– Как? Бомба? – остолбенел я в светлом изумлении. И, подняв глаза на учительницу, чуть не расхохотался от нелепости происходящего. Очевидно, мой весёлый вид ввёл её в заблуждение, и она улыбнулась мне в ответ. Ноги сами понесли меня к учительскому столу.

– Это вы учите детей рисовать бомбы? – спросил я так же весело.

Вопрос был прост и прям, как дубинка дикаря. Улыбка её погасла. Отшатнувшись, она ответила в духе нашего сложного и нервного времени:

– Что значит «рисовать бомбы»? Это – политическая акция, это проводится по всей школе… Дети борются за мир… Меня попросили, я и провела.

– Политическая акция? – гипнотически повторил я… как быстро я отвык от советизмов – я не верил своим ушам, мне казалось, что такое уже невозможно. – Неужели вас ещё не тошнит от этих акций?

Каюсь, это было излишним. Это было невежливо и неумно. Разговор превратился в цепную реакцию («дети борются за мир – это демагогия! за детей надо бороться, а не внедрять в их сознание, что борьба за мир – это бомбы на головы врага! это – безнравственно!..»), и эта цепная реакция естественно завершилась ядерным взрывом местного значения:

– Ну, знаете!.. С вами невозможно разговаривать!

И она бросилась из класса, оставив меня с разведёнными руками. Немногие родители, что оказались поблизости, с явной растерянностью вслушивались в нашу короткую, но горячую беседу.

Она уверяла меня, что всё время урока они рисовали зверушек и лишь последние 20 минут посвятили «политической акции». Это звучало извинительно (почти), но плакатная бомба, нарисованная на доске умелой и уверенной рукой учителя, опять и опять взывала к возмущению.

Дома тоже случаются размолвки

Поздний вечер. Лизонька и Машенька уже спят. Олечка стирает, я сижу за столом. Алёшенька лежит на диване, в ногах у Лизоньки, ещё одетый, и распевает с удивительным постоянством:

– У меня ли во садочке, у меня ли во прекрасном – люшеньки-люли!..

И снова:

– У меня ли во садочке…

Иванушка сидит на скамеечке посреди комнаты, перед ним – стул, застеленный клеёнкой. Я нашёл ему занятие, совсем его поглотившее – он вырезает фигурки из цветной бумаги и наклеивает их на конверт от пластинки.

– Свежий клей… – внезапно говорит Иваша, весь погружённый в свою работу.

Алёшенька перестаёт петь:

– Сто?

– Клей свежий.

– Вкусный?

– Ха, – говорит Иваша, – клей нельзя есть.

– А пациму?

– Потому что заболеешь.

– А я и так болею.

– Ещё больше заболеешь.

Пока я, бросив свои занятия, набрасывал в блокноте их разговор, мальчики уже договорились до крупных вещей, и, откладывая блокнот в сторону, я слышу, как Алёша говорит:

– А я тебе дам по лбу!

– Что?.. Что такое? – говорю я изумлённо. – А ну-ка поди сюда, Алёша… Поди сюда!.. Ты что это такое говоришь – а, шалун? Разве так можно говорить?

Он смотрит на меня испуганно:

– Неть…

– Вот и встань в угол.

Испуганное выражение на лице Алёшеньки сменяется плаксивым. Он делает движение в сторону угла и останавливается. Иваша следит за нами издали.

– Отесенька, – хнычет Алёша, – я хацю у тиба пассе́нья папаси́ть…

– Попроси.

– Отесенька, я виноват!

О, какое горе слышится в этом признании!

– В чём ты виноват?

– Я на Ивасю г'убо гаваи́л… (говорил)

– Правильно.

– Пасти́ меня, поза́уста!

– Бог простит! – целую я светлую головку.

Ритуал закончен. С непросохшими слезами на глазах, он, уже смеясь, бежит от меня к Иванушке.

Вечером

Ужинаем на кухне: я ем, листая новый номер журнала, Олечка хлопочет рядом, тут же вертится Машенька. Слышу, Оля говорит:

– Маша, не бери мой стул!

Бряк! Я поднимаю глаза: Машенька, пыхтя, уволакивает из кухни табурет.

– Смотри, соображает, – говорит Олечка. – Оставила стул…

Страшно

Вечером бабушка попросила меня отнести в погреб банки с заквашенной капустой, и я взял с собою Иванушку и Алёшеньку. Иваша был довольно весел, частенько, играя, отбегал в сторону. Алёша тоже храбрился, пока мы шли под фонарями, хотя и не отходил от меня ни на шаг. Но как только мы свернули в тёмную, неосвещённую улицу, мужество его покинуло.

– А куда мы идём? – спрашивает он плачущим голосом.

– Как куда? Ты же знаешь, Алёша, – говорю я усиленно бодро.

– В пог'еб, сто ли?

– В погреб, конечно. К тёте Наташе.

– А где пог'еб?

– Уже совсем недалеко. Во-он на ту горку поднимемся…

– На го'ку?.. – с надеждой вглядывается он вперёд.