Текст книги "Заветное слово (сборник)"

– А Алёша плачет, – вмешивается Иваша.

– Нет, – быстро и громко отвечаю я, – Алёша не плачет, Алёша – храбрый мальчик, да?

– Неть, – отвечает малыш, чуть всхлипывая.

Но мы уже выходим к фонарям, в свете которых мелькают редкие фигуры прохожих, и он утихает. Даже пробует петь, завидя вынырнувшую из облака луну:

– Светить по́нная уна́…

Глубокая осень. Холодно

Собираемся на прогулку. Алёша:

– Ни хацю сяпку!.. (не хочу шапку)… Она г'ухая! (глухая)

Иваша поправляет:

– Оглушительная!

Иваша-художник

Иваша увлечённо рисует. Я заглянул ему через плечо:

– Что это у тебя, Иванушка?

– Опять инвалид, – говорит он беспечно, рисуя однорукого (почему?) солдата. На фуражке у солдата – кокарда в виде полусолнышка с лучами. Это я им придумал вместо звезды. «Инвалидов» у Иваши – полный альбом. Откуда у него взялась эта идея, я так и не выяснил.

Он показывает другой рисунок:

– А вот это – домик. Тут – речка. Это – дорога через поле. Телега с сеном. Колодец. А тут – храм…

В музыкальной школе

А вот ещё эпизод из маленьких мелодрам нашего житья-бытья: на днях я сидел в коридоре музыкальной школы, погружённый с головою в Достоевского, и вдруг слышу:

– Здравствуйте.

Поднимаю голову – передо мною стоит стройная, строго одетая дама с официальным выражением лица.

– Здравствуйте, – отвечаю я с недоумением, вставая.

– Почему вы не ходите на хор?

– Почему мы не ходим на хор… – соображаю я, возвращаясь к действительности.

– Вам, конечно, ходить не обязательно, – иронизирует дама, и я вижу, что она прямо-таки довольна своей остротой, – а вот почему не ходит Лиза?

Эта «иронизация» слегка укалывает меня: «Ах, так!..» И с самым простецким видом (я был в церковной телогрейке, довольно потёртой, и в яловых, солдатских сапогах), медленно, как бы подыскивая слова, отвечаю:

– Так… На хор не ходим… Что за хор, простите?

– Хоровые занятия в нашей школе. По программе.

– Ага… А Лиза не ходит?.. Да, действительно – не ходит. Вы знаете… – я как будто смущённо почёсываю затылок. – Признаться, мне не совсем нравится репертуар…

– Что не нравится? – на её лице растерянность.

– Репертуар ваш не нравится. Я несколько раз – занятия три – слушал у дверей класса. И все три занятия вы разучивали песню про лошадок. Простите, но это – ужасно.

– Про каких лошадок? – окончательно теряется она.

– Ну, не помню точно… Облака, как лошадки… Что-то в этом роде.

– «Облака, как белые лошадки»?

– Вот-вот!

– Ага! – соображает она. – И вам это не нравится?

– Нет. Совсем не нравится. В стране с богатейшей песенной культурой учить детей петь современную халтуру – кому это может понравиться?

– Так… – пару секунд она переводит дыхание. – Ну, хорошо…

Я пожимаю плечами и гримасничаю: мол, «что тут хорошего?»

Дама, как загипнотизированная, смотрит на меня, сглатывает:

– Хорошо… Но – это поют. Вы радио слушаете?

– Нет, – говорю я с лицемерным сожалением, – радио мы не слушаем.

Но дама уже приходит в себя, лицо её розовеет:

– Я занимаюсь с детьми по программе («Сочувствую», – успеваю вставить я)… И классику они будут петь в старших классах.

– Я понимаю вас. Но, во-первых, я говорил не о классике – о народной сокровищнице пения, а во-вторых… поймите и вы меня: мне бы не хотелось, чтобы у нашей девочки испортился вкус.

Дама начинает злится:

– Ну а вы – что предлагаете? Давайте ваш репертуар.

– Репертуар я могу вам подготовить. Но не будете же вы из-за одного реоенка…

– Почему же? Бывают и индивидуальные программы.

– Для особо одарённых? Боюсь, что у Лизоньки нет особых данных для вокала. Певицей она не будет.

– Понятно. Придётся вас…

Тут она сказала какое-то слово, не могу вспомнить: то ли «исключить», то ли «вычеркнуть». Повернулась и пошла.

То ли ещё будет.

Октябрята

В школе первоклассники готовятся ко вступлению в клан «октябрят» – после уроков репетируют сценарий к 7 Ноября. Нас с Олечкою это не устраивает. И, уводя Лизоньку из класса после занятий, я осторожно сказал учительнице:

– Лизонька уходит…

Мне так не хотелось снова задевать самолюбие этой женщины, но делать было нечего.

Стоя в дверях класса, она что-то командовала своим желторотым и непонятливым «рядовым». Повернулась ко мне, строго, официально:

– Почему?

– Она не будет вступать в октябрята. И поэтому, я думаю, её присутствие тут излишне.

Неожиданно тихо она ответила:

– Хорошо…

По пути домой я пытался выяснить у Лизоньки, как она относится к этому демаршу. Похоже, ей хотелось поучаствовать в репетиции, просто как в игре. Но она знала о богоборческом смысле «октябризма», понимала, что ей «туда нельзя», и только вздыхала, соглашаясь со мною. Мне было и жаль маленькую девочку, и одновременно я сердился на себя за эту жалость: не хватает твёрдости в душе.

Разная любовь

Днём, когда решали, кому ехать в храм, я подслушал беседу Лизоньки и Иваши.

– Отесенька поедет с нами на всенощную, – говорил маленький мальчик, – потому что я без отесеньки жить не могу.

И он повторил раздельно, для понятности:

– Не-мо-гу…

– А я могу, – вздохнула Лизонька, – но только недельку.

Бесценная любовь

Иваша поймал Машеньку посредине комнаты – обнимает и целует её, приговаривая:

– Машенька! Сок'овище моё даагое!.. (дорогое)… Катоое (которое) я за сто рублей не продам!.. И за двести тысяч миллиардов!

Как правильно говорить

В автобусе. Лизонька, провожая взглядом огороженную стройку:

– Надо не «экскаватор» говорить, а «экскапатор», потому что он – копает…

Идём домой от остановки. Я по голосам разыгрываю сценку, как цыплёнок учит медведя пению.

– А когда цыплёнок вырастет, – говорит Иваша, – будет цапля…

Каждая встреча – праздник

Прихожу с работы. Уже в подъезде слышу: дома – шум и тарарам. Олечка открывает двери:

– С праздником!

С прошедшим – Архангела Михаила.

Бежит Иванушка:

– Отесенька пришёл!

Алёша – на диване, лихорадочно надевает тапочки:

– Отеся!

Машенька летит из комнаты, как наливное яблочко, и врезается в мои колени:

– Отетя!

Лизонька вертится около и успевает раза два, вытянув губки трубочкой, поцеловать меня.

Оля смеётся:

– Не задавите отесеньку!

Беда с этой школою

Опять имел стычку с Лизиной учительницей.

– Вы вчера опять не были… Почему?

Я развёл руками:

– Обстоятельства… Некому было провожать.

В отличие от прежних наших бесед на этот раз она разговаривала мирно, даже с улыбкою.

– Очень часто Лиза пропускает, очень часто. Как же она будет успевать?

– Право, не стоит так уж беспокоиться, – как можно мягче сказал я. – Не думаю, что она вырастет невеждой, пропустив ряд занятий в первом классе… В конце концов, у её родителей – высшее образование, дома у нас неплохая библиотека, Лизонька постоянно читает, ходит в музыкальную школу…

– Да я не сомневаюсь, что она будет многосторонне развитым человеком, но школьная программа…

– Ах, эта программа!.. Неужели вы не видите, что в мире постепенно приходят к мысли об успешности именно индивидуальных программ, индивидуального подхода. Хотите, я принесу вам статью об индивидуальном обучении?

– То есть мы должны перестроить всю систему?..

– Что вы? Ничего не надо ломать. Я этого и не требую. Но мне кажется, что в наше время «ветер перемен» как-то должен отозваться в душе каждого грамотного человека… Осмотреться, оценить заново какие-то устарелые догмы… Просто стать гибче в личной деятельности, творчески отнестись к делу…

– Значит, наши программы, разработанные учёными, вам не подходят? Вам нужен особенный подход?

– Ну а как же? – я повернулся к классу, который послушно занимался гимнастикой. – Смотрите, из вашего класса выйдут академики и плотники, профессора и сантехники, писатели и медсёстры, а программа – одна, спрос – один… Ведь даже с Лизонькой – она не вундеркинд, просто нестандартно развитый ребёнок – у вас, как у педагога, ничего пока не получается…

Я ещё не закончил фразу, а она, позабыв даже убрать улыбку с лица, ставшего прежним, неподвижным, шагнула мимо меня:

– До свидания!.. Дети, садитесь!

Хоть плачь, хоть смейся. А у Лизоньки уже две тройки…

Игра никогда не кончается

Машенька уже спит; я помолился с ней, благословил и отнёс к бабушке. Лизонька – слышу – на кухне; ест, наверное. Олечка ходит по комнате, готовит постели и процедуры (дети прибаливают по-прежнему). Мальчики играют возле меня; очень захвачены игрою, но не пойму – во что: на подлокотнике кресла двумя короткими поездами составлены кубики и разномастные машинки, кучка счётных палочек.

– Гляди, – говорит Иваша, – красная – это половник. Я буду суп по ложечке разносить.

– Лёп… лёп… – бормочет Алёшинька, – две ложечки…

Подходит Лизонька (юбочка на ней скособочена, меня так и тянет поправить, но не вмешиваюсь). Она с завистью поглядывает на мальчиков:

– А можно я?..

– Мозно, – говорит Иваша.

Лизонька начинает поправлять, переставлять игрушки, непрерывно говоря, спрашивая – берёт, словом, игру в свои руки:

– А где печка?

– Вот, вот! – кричит Алёшенька.

– Вот печка, – подтверждает Иваша.

– Какая это печка? – спрашивает Лиза.

– Не зняю… Голанка…

– Ха, – говорит Лиза, – в голландке ничего не сваришь.

– Поциму? – всовывается Алёша.

– А как? – вторит Иваша.

– В русской надо варить!

– Нет! – спорит Иваша. – Я хочу, на какой Емеля ездил!

– На русской! Емеля на русской ездил.

– Тогда – русская…

Я торопливо записываю.

– Ну! – кричит Иваша. – Приезжайте за молоком! Где же ваша машина? Чего вы не едете?

– А где као́ва? (корова) – спрашивает Алёшенька.

– Ну, где? В другой магазин увели…

– А пенка? – перекрикивает Лиза. – Пенка у вас – что?.. Вот будет пенка!

И она вручает Иванушке красный мячик.

Входит Олечка, гасит свет и зовёт:

– Лизонька!

– Ну-у-у!.. – отзывается дружный хор.

– Что такое, Олечка? – отрываюсь я обеспокоенно.

– Горлышко полоскать, – устало отвечает Олечка.

Я вижу, как Лизино личико превращается в капризно недовольную гримаску, и говорю:

– Иди, иди, Лиза. Не задерживай маменьку.

– Ну… сейчас… – отвечает она с неохотою (только-только разыгралась).

Но Оля уводит её, а я обращаюсь к столу. И вот странно: только что была Лизонька центром всей топотни, всех переговоров, всё крутилось вокруг неё, но только шагнула в сторону маминьки – и как не бывала! Мальчики уже толкутся возле своих кубиков, Иваша снова задаёт тон, а Лизонька ещё и трёх шагов не прошла…

– Вот сюда! сюда!.. позауста! (пожалуйста) – просит Алёша.

– Нет! Палочки на машинку надо…

«И всех православных христиан…»

Прочитаны вечерние молитвы.

– О маменьке и отесеньке теперь. Алёшенька первым пусть читает, – распоряжаюсь я.

– Почему? – недоволен Иваша.

– Потому что вы перебиваете друг друга… Давай, Алёша!

Но эту речь не передать бумаге:

– Спаси, Господи, – бормочет быстро-быстро Алёшенька, поднимая глазки к иконам, – маменьку, отесеньку, Лизоньку, Масеньку и всех… – запинается, – пвав… пвав… хсян… и меня г'еснаго и рабу Божию Майю («Бозию» – выговаривает он)…

– Иванушку забыл! – напоминаю я.

– И Ивануску, – соглашается Алёша.

– Послушай, Алёшенька, – я подхватываю его и ставлю на подлокотник кресла. – Ты уже большой мальчик, а выговаривать правильно не хочешь.

Скажи-ка: «и всех православных христиан»…

– И всех пвав… хсян… – спешит Алёша.

– Не спеши. Давай раздельно: «И всех…»

– И сех…

– Православных…

Он старательно смотрит мне прямо в глаза, шевелит губками, повторяя и всё равно ошибаясь, и наконец взмаливается:

– Отесенька! ну я ничего не понимаю!

Вечерние процедуры

И вот все уже лежат в постельках. Алёшенька и Лизонька – на животиках (Оля поставила им банки), Иваша – сибаритом (банки ему ставили вчера – со многими воплями), лежит на спине, положив ногу на ногу, размахивает ручками в воздухе.

Алёша хнычет:

– Ма-аменька!.. Дай посмотреть фикагафии!..

Просмотр фотографий входит в процесс процедур – для отвлечения.

Иваша, глядя в потолок, вдохновенно экзаменует Лизу:

– А сто да сто – сколько будет?

– Двести, – медленно отвечает Лизонька, неподвижно уставясь взглядом в пространство.

– А двести и двести?..

– Четыреста…

Слёзки

Укладывается и Олечка. Просит:

– Принеси Машеньку…

– Принести? – ленюсь я. – А может?..

– Принеси, принеси… Я ей и растирание сделаю.

Я встаю из-за стола, иду из комнаты. Несчастный, страдающий Алёшенька лежит на самом краю дивана.

– Отесенька…

– Что, малыш? – задерживаюсь я.

– Отесенька… – ещё жалобнее говорит он. – У меня – слёзки…

– Слёзки? – невозмутимо говорю я, как будто «слёзки» в порядке вещей, «ничего особенного» и нет повода для каприза. – Вот, пожалуйста…

Это – тоже традиция: все малыши знают, что у меня в заднем кармане брюк всегда есть платочек для их носиков и глазок.

Страшный суд

Когда я ставил пластинку Архангельского, Иваша, следя за мною, сказал:

– А помнишь, отесенька: «како отвечаю бессмертному Царю»?

Алёшины любимые молитвы

Больше всего ему нравится петь «Достойно есть» и «Избранной Воеводе». Когда я, руководя их молитвословием, спешу разделаться с малышами и командую:

– Так!.. А теперь…

– А «Сущую»? – каждый раз поворачивается ко мне Алёшенька (у него это звучит так: а «су́ссию»?).

И старательно покричав при пении, спрашивает, вновь поворачиваясь ко мне:

– А сто такое «су́ссию»?

– Значит, настоящую.

– А «велицаем»? Зацем так?

– Потому что – Богородица.

Арифметика

И вот подходит снова:

– А сколько будет «три и один»?

– А ты знаешь?

– Знаю. Четыре!

– Ай да Иваша!.. Как ты узнал?

– А я посчитал! На пальчиках!.. А сколько будет «семь да семь»? Зна́исс?

– Неужели ты и это знаешь?

– Знаю!.. Четыйнадцать!

– Ну?.. И как же ты посчитал? Ведь пальчиков не хватит?

– А я на линейке посчитал!

Эскимосы

Иванушка подходит:

– Отесенька, а почему «эскимосы»?

– Мм?.. Что, Иваша? Эскимосы?.. Наверное, потому, что говорят на эскимосском языке… Ну, вот как немцы.

– Немцы, они – русские. А эскимосы в горах живут.

– Нет, братец ты мой, они на Севере живут, в Гренландии.

– А там лето есть? – спрашивает маленький мальчик, но тут же, радуясь своей сообразительности, заблестев глазками, сам и отвечает. – Есть лето! Но – холодное!

– Мда, – подтверждаю я. – Молодец…

И отворачиваюсь к столу. Но он не отходит, ухватывается за мой рукав:

– А если тепло будет, они растают?

– Кто растает?

– Ну, эскимосы!.. У них же тельце холодное!

Он отпускает мой рукав, отступает на шаг и смеётся:

– Холодное!.. Как сосулька!

Про клоунов

Лизонька спрашивает:

– А клоуны?.. Они так и умирают – клоунами?

– Ну, что ты, душа моя! Они не только клоуны, они прежде всего – люди… Клоуны – это у них работа такая. А дома – они такие же люди, как все. Так же радуются удачам, огорчаются неприятностями, плачут – если горе… Может быть, и каются… Вот представь: на арене он – клоун, кувыркается, а дома – читает Пушкина… И, может быть, даже «слезами обольётся».

– Отчего?

– От ощущения прекрасного.