Текст книги "Заветное слово (сборник)"

Ну мы, понятно, просим рассказать, «как там, на том свете», интересно же.

Тут он принимал серьезный вид.

– На том, – говорит, – свете не так, как на этом. Всё там не по-нашему, а по-ихнему.

Мы пристаем: «Как да как?» А он важно этак: «Помрёте – сами узнаете».

И весь тебе сказ.

История восьмая

А посиделки устраивали в Коскове. Откупим, бывало, дом попросторнее. По просьбе парней сходим в соседние деревни да пригласим любых им девчат. И пареньки так же. Приходили нарядные. Девки в венках из бумажных цветов. Парни в шёлковых косоворотках, цветными поясами подпоясаны. Сапоги в гармошку. Приносили гармонь, балалайку. Но сначала пряли да пели что-нибудь духовное, ну хоть, к примеру, это:

 
Как садилось красное солнце за тёмный лесочек,
Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже.
А я, грешный, грешный человече, спатеньки ложился.
Спатеньки ложился, Богу не молился, Богу не молился.
Как подымут грешное тело, понесут до церкви.
Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже.
Как зазвонят во все звоны, во все колоколы.
Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже.
 

А потом игры водили. Выиграл – так твоя девка, целуй при всём честном народе. Нет так утрись и стой в углу, пока счастье не выгорит.

После посиделок обыкновенно засылали сватов.

И свадьбы правились так.

Как порешат отдать девку замуж, первым делом молятся Богу, зовут священника и поют: «О, Всепетая Мати…» Молитва такая. Для рассказу петь не стану, а когда молиться будем, спою.

За несколько дней до венца в доме невесты устраивали девичник. Подружки невесты сидят за столом, жениховы друзья их пряниками да конфетами угощают.

Девки поют:

 
Уж мы Марью нарядили,
Уж мы Марью нарядили,
За дубов стол посадили,
За дубов стол посадили,
Шёлковой фатой накрыли,
Шёлковой фатой накрыли.
 

На другой день девок катают по улицам за женихов счёт на санях. Во время катания тоже поют. Не помню, правда, что, а вот причитанье невестино помню. Потому как сама, когда глупой была, причитала. Это когда перед венцом с подружкой в баню пойдёшь. Вроде как грустно тебе, вот ты и блажишь с горя этак-то:

 
А заплети-ка-си, милая подруженька,
А мне русую косу.
А вплети-ка-си алу ленточку,
С корешка-то все тугохонько,
Под конец косы да слабёхонько.
 

В день венчания приходила крёстная, расплетала невесте косу, девки-подружки при этом опять пели.

Перед отъездом в церковь матушка брала из батюшкиных рук икону, батюшка – хлеб-соль. Невеста крестилась, целовала икону. Затем все, кроме родителей, ехали в церковь.

После венчания, знамо, званый вечер. Молодые дарят гостям медовые пряники. Гости отдаривают их деньгами, зерном и домашней скотиной. Девки величальные песни поют.

 
По городу, по городу всё звоны пошли,
По терему, по терему всё дары понесли.
Дарила же, дарила же свет Марья душа,
Принял дары, принял дары свет Иван-господин.
 

И пляшут, и хороводы водят.

Не свадьбы – одно загляденье! Так-то.

На Церемонову заверниху опускается ночь, в край оконца подглядывает серебряная луна, бабушка укладывает меня в постель, выключает свет, и в нашем маленьком домике воцаряется ночная тишина. Я закрываю глаза в надежде, что всё, о чём только что услышал, непременно увижу во сне, и может быть, даже мне посчастливится погулять по райскому саду, поплавать на Ноевом ковчеге, пробежаться по дну Красного моря, сбегать в Крещенский вечерок на Иордань и даже побывать на старинной свадьбе.

Евгений Касимов

У бабушки

После школы Костик решил поехать к бабушке Моте. Днём бабушка была одна – дедушка Миша был на работе в паровозном депо, а дядя Гена – на учебе в «фабзайке».

Костик ехал в автобусе «Вскрышной Разрез – посёлок Розы Люксембург» в сторону Разреза и глазел на пробегающий параллельно паровоз в надежде увидеть дедушку Мишу, стоящего за рычагами. Паровоз был длинный, мощный, с короткой трубой, из которой вился жидкий дымок. Замасленный машинист в кепке козырьком назад выглядывал из окна. Внезапно паровоз гулко рявкнул, из короткой трубы с шумом рванул вверх столб густого чёрного дыма. Паровоз зачастил, запыхтел, угольно-чёрный дым повалил клубами.

– Следующая остановка – «Холодильник»! – объявила тётка-кондуктор, и Костик, закинув назад полевую сумку с учебниками, поплёлся к выходу.

Костик любил ездить к бабушке Моте в Тимофеевку. Бабушка Мотя всегда кормила его ватрушками, пирогами с дикой вишней или грибами, которые она ходила собирать в неблизкий лес, синеющий зубчиками за околицей. Ещё у бабушки Моти всегда на подоконнике стояла трёхлитровая банка, в которой плавал живой гриб. А у дедушки Миши был голубой сундучок, в котором он хранил ружейные припасы. Когда дед садился перебирать сундучок, попыхивая «козьей ножкой», Костик смирно сидел рядом и жадно вдыхал запах ружейного масла, трогал тусклые латунные гильзы, красные медные капсюли с маленькими зеркалами, а иногда дед давал ему потрогать ружьё – короткую лёгкую одностволку. И даже щёлкнуть пару раз курком.

Бабушка Мотя встретила Костика торжественная и улыбающаяся – ставя на стол пироги с ревенём, наливая квас в окрошку, она хитро поглядывала на него, блестела глазами и поджимала победно губы. Костик хлебал окрошку, гоняя по поверхности редкие кусочки варёной колбасы, а бабушка Мотя сидела напротив, подоткнув махоньким кулачком скулу, и готовилась что-то ему сообщить. И, видно, что-то очень важное. Костик покончил с окрошкой, потянул с блюда пирожок. Бабушка налила ему пахнущего вишнёвым листом чаю. Костик ждал.

Наконец бабушка Матрена выпрямилась и с внутренним ликованием спросила:

– Значит, говоришь, Бога нету?

– Нету, – замотал головой Костик.

– Значит, нету? – бабушка Мотя весело глядела на Костика и подтолкнула блюдо с пирожками к нему. – На-ко вот шанежку съешь.

Помолчали.

– Космонавты не видели, – сообщил Костик и потянул шанежку.

– Плохо глядели твои космонавты, – бабушка на секунду посуровела и вдруг счастливо засмеялась: – А вот сегодня по радио передавали, что Бог есть!

Костик оторопело посмотрел на неё и куснул шаньгу.

– Бабушка!

– Да! Передавали. Седни утром.

И она опять счастливо засмеялась.

– Лётчик рассказывал. Летел он над пустыней – а у него самолёт сломался. Вот он сидит в пустыне, горюет, а тут ему мальчик маленький явился!

– И что? – Костик старательно жевал.

– Что-что?! – бабушка рассердилась. – Посланник то Божий был! Вот что!

Костик обалдело уставился на бабушку. Она опять улыбалась.

– Эх ты, Фома неверующий!

– Ерунда! – уже рассердился Костик. – Ты чего-нибудь напутала.

– И ничего не напутала! – радовалась бабушка Мотя.

– Напутала, напутала! Что, так и сказали: Божий посланник?

– А кто ж, по-твоему, это был?!

Бабушка снисходительно смотрела на Костика.

– У него ещё барашек был. А Христос-то тоже с барашком явился!

Костик замотал головой. И вдруг разулыбался.

– Бабушка! – с восторгом закричал Костик. – Так это… сказку передавали! Радиопостановку! «Маленький принц»! Экзюпери!

– Тьфу! – опять рассердилась бабушка. – Что ты мелешь?! Тебе всё – сказки! Тебе русским языком говорят: лётчик сам рассказывал. Летел над пустыней, у него мотор сломался. Он сидит, отчаялся, а тут ему посланник Божий! Он и помог ему. А так бы сгинул лётчик-то. Ты вот не слышал, а мелешь… По радио небось врать-то не будут.

Костик закричал в отчаянье:

– Да бабушка же! Это актеры были! Разыгрывали сказку! Ну… как в театре!

Бабушка с сочувствием поглядела на Костика и вздохнула:

– Эк вас заморочили.

– Бога нет! – звонко сказал Костик. – Наука это доказала.

Бабушка поджала губы и ушла в горницу. Костику стало не по себе. Он понимал, что обидел бабушку, но ведь всё так очевидно! Тут даже спорить не о чем! Но радости от собственной правоты почему-то не было. Как-то скомкалось желание пойти в сарайку, где в пыльном свете стояла диковинная машина – аэросани, которую собирал дядя Гена, расхотелось слушать трескучие патефонные пластинки, которые крутились с невероятной скоростью под острой патефонной иглой («Блоха? Ха-ха!»), и даже не манила книжка «Хрестоматия», где можно было почитать про удалого казака Тараса Бульбу или про ловкого мужика, который двух генералов прокормил. Костик неловко вылез из-за стола и вышел на крыльцо. Сел на белую, выскобленную голиком ступеньку и стал смотреть на рыжего петуха, гусаром ходившего по двору. Посидел, поскучал. Вышла бабушка, бросила пшена курам. Костик нашёл в сенях сумку, потоптался на крыльце, сипло сказал выглянувшей бабушке:

– Ну, я поеду.

– Езжай, – вздохнула бабушка Мотя. – Матери-то скажи: я в воскресенье приеду.

И украдкой перекрестила уходящего внука.

Автобус был разбитый и пыльный, с медленно закрывающимися дверями. Костик заплатил тётке-кондуктору шесть копеек, взял билетик и сел к окну.

Когда Костик был маленьким, в городе появились новенькие автобусы с фестивальным цветком на ветровом стекле, и Костик настаивал, чтобы они с бабушкой ездили к ней в Тимофеевку только на таком – «с цветочком». Они терпеливо стояли на остановке и, пропуская два-три старых автобуса, садились в хромированную, пахнущую чистым кожзаменителем машину – «с цветочком». И радость от тех поездок утраивалась.

Разбитый автобус, тихонько постукивая, катил мимо заросшего камышом пруда, мимо белёной церковки с голубой маковкой, на которой радостно горели золотые звёзды.

Шляпа

Костик нашёл её в шкафу среди пропахших нафталином вещей. Из темно-синего – почти фиолетового – фетра, с высокой тульей, широкими вислыми полями – что это была за шляпа! Костик понюхал её и чихнул.

Отец носил какие-то дурацкие тирольские шляпы, от которых несло кислым потом и крепким одеколоном. А эта шляпа была мягкой, легкой. И глубокой, как море. К этой шляпе как раз сапоги-ботфорты и широкая толедская шпага.

Великолепная была шляпа. Р-ро-мантическая!

Костик надел её и подошёл к зеркалу. Под смятым синим колоколом шляпы лицо приобрело синеватый оттенок.

– Ещё бы! – сипло сказал Костик. – После дюжины джина ещё не так небось посинеете.

Он небрежно прошёлся по комнате. Покрутил ус.

– Свистать всех наверх! – сказал Костик и оскалился.

На чердаке было душно и сумрачно. В глубине сияло круглое чердачное окно. Между печных труб были напутаны бельевые веревки. Костик, похрустывая по слежавшемуся шлаку, пробрался к окну, где стояли рябой письменный стол и кривой стул. На столе под толстым стеклом лежала карта Карибского моря, вычерченная цветными карандашами. По острым волнам бежали испанские каравеллы, за ними по пятам – хищные британские фрегаты, окутанные клубами пушечного дыма.

Костик достал из ящика стола общую тетрадь в жёлтом ледериновом переплёте, чернильницу-непроливайку и ученическую ручку. Постучал пальцем по барометру, висевшему на столбе. Чёрная стрелка сместилась чуть ближе к «ясно». Костик зафиксировал её положение латунной стрелкой и оглядел чердак.

Солнце пробивалось сквозь щели и дыры крыши. Плотные жёлтые лучи стояли в тёмном пространстве чердака, образуя вместе с бельевыми верёвками сложный его такелаж.

Костик макнул перо в чернильницу. Напрягся белый парус шифера, скрипнул рангоут чердака, дом качнулся. Перо заскользило по линованной голубоватой бумаге. И дом медленно и тяжело повлекло под напором ровного светлого ветра, и объяли его синие волны строк.

«Бригантина „Анабель“ закончила кренгование на одном из безымянных островков Архипелага и снова вышла в открытое море. Джек Саймон пребывал в меланхолии. Мысли его блуждали. „Анабель! – шептал Джек бледными губами. – О, моя Анабель! Тысячи миль разделяют нас, и разлука грызёт моё сердце. И путь мой к тебе во мраке“. Джек нашёл на груди медальон, открыл его и с нежностью, неожиданной для свирепого человека, посмотрел на личико, обрамлённое золотистыми локонами.

– Справа по борту испанец! – раздался крик сверху. Джек тяжело вздохнул и спрятал медальон. В глазах его сверкнули маленькие молнии. Он сунул за пояс пару пистолетов и вышел на палубу. В пяти кабельтовых грузно осевший галион лихорадочно ставил паруса. «Курс зюйд-зюйд-вест», – скомандовал Джек. «Анабель» выбросила Весёлый Роджер и, сменив галс, стремительно пошла наперерез испанцу. «Команда – к бою! Левое носовое – огонь!» Ядро взрыло воду под самым бушпритом галиона. На испанце открывали порты. Бригантина, сделав манёвр, дала бортовой залп, последствия которого были ужасающи. У галиона в щепы разбило грот-мачту, оснастка перепуталась. Второй залп смёл с палубы галиона солдат в кожаных колетах и блестящих высоких шлемах. Джек…»

– Костя! Ко-остя!

Погас призрачный чердачный такелаж. Костик с досадой бросил ручку и выглянул в окно. Внизу стоял Вовка Голощёкин, и в его рыжих волосах дыбом торчали перья.

Костик слетел с чердака, важно надвинул шляпу и вышел за ворота.

– Привет, Боб! – крикнул он и надменно поднял руку. Но тут из подворотни вылетел, утробно рыча, соседский кобель Мишка, и Костику пришлось срочно спасаться на заборе. Проклятье! Шляпа свалилась с головы и была немедленно подхвачена и растерзана Мишкой.

Но Вовка не дрогнул, увидев ужасную эту расправу. Он гордо стоял, скрестив на груди руки.

– Гадский пёс! – заорал Костик, сидя на заборе. – Моя шляпа! Пошёл! Пошёл вон!

Мишка бросил шляпу и, забегая задними ногами за передние, погнался за кошкой. Костик, не теряя собственного достоинства, спустился вниз и, отряхнув останки шляпы, воздел их на голову.

– У-у! Кабысдох!

Он подошел к Вовке.

– Ты что, Боб? Получил пробоину?

Вовка молча достал из-за пазухи пакет, запечатанный зелёной пластилиновой блямбой. На пакете было написано: «Джентльмену удачи Джеку Саймону, эсквайру». Костик соскрёб ногтями блямбу и развернул бумагу.

«Бледнолицый брат наш! Совет Старейшин приглашает вас выкурить трубку мира и вступить в наше племя. Иначе погибнешь у столба пыток. Кто не с нами – тот против нас! Хау.

Сыновья Большой Медведицы»

Внизу были нарисованы скрещенные стрела и томагавк.

– Так, – сказал Костик, выкусывая занозу из ладони. – Бунт на корабле. Так-так.

– Что передать? – голос у Вовки был скрипучий и противный.

– А кем я буду у вас в племени? – вкрадчиво спросил Костик.

– Охотником.

– Да-а?! – возмутился Костик. – Простым охотником? А сам-то ты кто?

– Я вождь, – скромно сказал Вовка. – Меня выбрали.

– Ага. А меня, значит, выбрали охотником?

– Ну, – смутился Вовка, – если ты совершишь какой-нибудь подвиг, то будешь… Великим Охотником!

– Шиш вам с маком! – гордо сказал Костик. – Без меня всё придумали, без меня и играйте! Охотники… до чужих кур.

Вовка повернулся на каблуках.

– Боб! У тебя глаза голубые. Какой ты индеец!

– А ты – шляпа! – презрительно сказал Вовка через плечо и двинулся деревянной походкой, какой, по его мнению, ходили исполненные невозмутимости вожди, но тут за ним погнался Мишка, и Вовка, роняя с головы перья, позорно бежал.

– Ату! Ату его! – заорал Костик, приплясывая.

Из кустов жимолости вылетела легкая белая стрела и ударилась в забор.

– Шиш вам с маком! – закричал Костик и для убедительности свернул фигу. Потом сплюнул, величественно поправил шляпу и пошёл на чердак.

Предатель, думал он, сидя в пыльном полумраке. Все предатели. Барометр показывал «ясно», а на душе было пасмурно. Костик с досадой захлопнул тетрадь. А-а! Тоже мне – береговое братство! Клиппер и кливер путают! Пирата от капера отличить не могут! А Боб так до сих пор уверен, что шпигат – это парус такой! «Джентльмены»! Костик ядовито усмехнулся. Но как бы там ни было, а капитан без команды – уже не капитан, а одинокий морской волк, доживающий свой век в сырой и грязной таверне. И низвержение с капитанского мостика сулило Костику жалкую, убогую старость.

 
В кейптаунском порту —
с какао на борту —
«Жанетта» поправляла такелаж! —
 

запел Костик бодрым голосом, но так фальшиво, что сам услышал это и умолк.

Тоже мне – Сыновья Большой Медведицы! Да что они знают?! Купера не читали. Сетона-Томпсона… И луки, конечно, из сырого тальника делают. А уж стрелу оперить… Да-а.

Костик натянул шляпу по самые уши. Чердак был постылым и неуютным.

Пойти посмотреть, что ли, лениво подумал Костик. А ноги уже сами несли его к люку.

Городской сад стоял замороченный полдневной жарой. Иногда раздавался железный скрип карусели или велосипедный звонок, но и эти редкие звуки вязли в зелёном мареве сада, пронизанном сухим ярким светом бледного неба. Солнце сильно нагрело траву и кусты, и от вялых листьев несло теплую пыльную волну запахов.

Костик перелез через кованую ограду, продрался сквозь колючую акацию и нырнул в заросли дикой вишни. Он бесшумно крался по только ему ведомым тропкам и видел себя в полной боевой раскраске и с томагавком в руке.

«Ястребиное Перо углубился в чащу леса. Шаг его был легким, а тело сильным и гибким. Ни одна ветка не дрогнула, ни один лист не шелохнулся на его пути. Мрачные глаза его сверкали. Проклятые гуроны! Они ответят за измену! Ноздри его уловили запах дыма…»

Костик осторожно отогнул ветви и затаился. На поляне горел костерок. Вокруг огня сидели на корточках пацаны. Вовка Голощёкин пытался раскурить длинную трубку, ему помогали советами, и так это хорошо они сидели возле прозрачного костерка – кто мастерил лук и стрелы, кто поджаривал на длинных вицах кусочки хлеба, – что Костику страстно захотелось туда, в круг своих друзей, пусть простым охотником, он согласен, согласен! Костик сдвинул на затылок шляпу и вышел на поляну.

– А-а! Кинстинтин! – заорал Вовка. – Ур-ра!

Пацаны загомонили, замахали ему руками, и Костик облегченно вздохнул. И он уже шагнул к ним в круг, как вдруг заметил, что все они как один напряжённо замерли и смотрят куда-то мимо него. Костик оглянулся.

Он их сразу узнал. Руза и Сват держали шишку на улице Гоголя, а на гоголевских даже шанхайские шишкари не прыгали. Руза и Сват шли к индейскому табору и улыбались, и Костику стало не по себе от этих улыбок. Сейчас трясти будут, подумал он, и все обмерло у него внутри – в кармане рубашки лежал рубль. Утром мама дала на молоко.

Они подошли к костерку, все расступились.

– О! Ништяк! – сказал Сват и, осторожно ухватившись за кусочек хлеба, потащил его с вицы, которую держал маленький Акуня.

Все молчали.

– Тебя как зовут? – спросил Руза Вовку Голощёкина.

– Володя, – еле слышно ответил Вовка.

– Володя, – повторил Руза. – Вовик. Куришь, что ли?

Вовка потупился.

– Да нет… Это я так…

И стал ковыряться в трубке.

Руза достал грязную пачку «Севера», выскреб папироску, дунул в нее.

– А перья зачем? Клоун, что ли?

Вовка смутился, торопливо стал выдирать перья из башки.

– А что это вы костёр палите? – спросил вдруг Руза строго.

– Да мы так… – совсем оробел Вовка.

Руза нагнулся, выбрал тлеющий сучок, прикурил.

– Филки есть? – равнодушно спросил он.

Сват, давясь сухим хлебом, подхватил с земли велосипед Акуни. Акуня жалобно смотрел на Свата.

Руза махнул Костику.

– Ты! Шляпа! Иди сюда!

Костик подошёл, чувствуя под ложечкой острый холодок.

– Филки есть?

– Нету, – сказал Костик. И вдруг увидел, как Руза медленно, как бы с ленцой, запускает в его нагрудный карман рубашки два пальца, медленно достаёт оттуда жёлтую бумажку и так же медленно расправляет её.

– Рваный! – удивился Руза. – А говоришь – нету. Нехорошо!

И как-то сморщился. И как-то горько повторил:

– Нехорошо!

– Отдай, – жалобно протянул Костик. – Это не мои.

– Не понял, – Руза снял с Костика шляпу и, загнув поля, примерил её.

– Сват! Ну как? Идёт? – крикнул он дружку.

– Ништяк! – заржал тот, выписывая кренделя на маленьком Акунином велосипеде, пытаясь поднять его на дыбы.

– Кончай! – робко просит Акуня. – Сломаешь.

– Не сцы! – кричит Сват.

– Отдай, Руза! Слышь, отдай, не мои… – чуть не плачет Костик.

– Что? – Руза прищурился, отвесил губу. – Не понял.

Костик замолчал.

– Недоволен? А? Сват! Не, ты понял, он недоволен!

– Чё? Кто недоволен? – Сват бросил велосипед, Акуня тут же подхватил его и стал осматривать. – Этот, что ли, недоволен?

В руке его появился нож-лиса. Костик завороженно смотрел, как Сват ловко открывает его.

– Ты чё, в натуре? Недоволен?

– Да нет, доволен, – ответил Костик, и всё в нём замерло от сладкого ужаса.

Руза помрачнел и вдруг быстро и без размаха ударил Костика в лицо. Тут же разлетелись, как воробьи, пацаны, брызнул никелем велосипед, сверкнул, прошумел в кустах. Губы у Костика вспухли. Всмятку! – ошеломленно подумал он. Руза зло смотрел на него, не обращая внимания на упавшую шляпу. Потом подошёл вплотную – руки на груди, – пыхнул папироской и, резко крутнувшись, саданул снизу наискосок локтем, так что челюсть хрустнула. Костик кубарем покатился по траве.

– Запорю! – крикнул Сват.

Костик тупо смотрел на тёмное короткое лезвие. Он попытался встать, но неожиданно понял: как только встанет – убьют.

– Ладно, Сват, пошли, – сказал Руза, и они, оглядываясь, пошли прочь.

Костик лихорадочно крошил спичечные головки. Зажав самопал между колен, он всыпал в ствол серные крошки, забил бумажный пыж, потом спустил туда обрубок гвоздя и сверху плотно загнал маленькую кожанку. Сердце его ходило ходуном. Пристроив к запальному отверстию спичку, он примерился коробком.

– Костя! – послышалось с улицы. Костик глянул в окно. Внизу стояли Вовка, Серега, Валька, Акуня со своим велосипедом.

– Пришли! – криво усмехнулся Костик.

– Костя! – жалобно позвал Акуня.

– А пошли вы!.. – Костик сплюнул тягучей красной слюной. Он сел за стол, потрогал кончиком языка изуродованные губы и застыл в каком-то странном сонном оцепенении.

Сумрак сгущался вокруг него, и тускнело голубое стекло на столе. Как в неясной поцарапанной кинохронике, шевелились перед ним чёрно-белые кусты… Открылась поляна, встали смутные фигурки пацанов, крупным планом наехало широкое серое лицо, отвислая губа, злой прищур… Жёсткий кулак разом оборвал эту мутную целлулоидную ленту. И всё началось сначала. Но зыбкое мглистое изображение сделалось чётче, и стремительно раскручивался сюжет.

И вот он стоит, широко расставив ноги, лихо заломив шляпу, и насмешливо наблюдает, как раскладывается красная ручка «лисы», как из чрева её появляется тусклый клинок… Он спокойно достает из-под мышки пистолет. Стоять! Стоять, я сказал! И наглые лица скукоживаются под сильным длинным взглядом. Молитесь, гады! И холодно глядя в испуганные глаза – вот так: глаза в глаза! – он поднимает ствол и стреляет в широкий лоб – как гвоздь вгоняют с маху в сухую доску.

Треснул выстрел. Костик вздрогнул: он стоял, в руках его дымился самопал. Обрубок гвоздя, пробив стекло и карту, глубоко вонзился в столешницу. Костик бросил пистолет, сорвал с головы шляпу, упал в неё лицом и горько заплакал над своей разбитой, как голубое стекло, жизнью.