Текст книги "Обручник. Книга третья. Изгой"

3

Только на второй день в Слуке-Зубове проснулся мститель.

И случилось это в пору, когда Фрикиш размышлял, что не стоит Игоря-Григория величать через дефиску между фамилиями. А дать ему имя Слук, и тогда все будет выглядеть более чем логично – Слук Зубов.

Так вот только через сутки Слук вдруг воскликнул:

– Я их все равно найду!

И, схватив свою кепку-блином, выметнулся за дверь.

После того как было установлено, что двое из троих остались без документов, а Элеонора к тому же оказалась обворованной неведомо как, все решили ждать понедельника и тогда ринуться на поклон к начальству и получить в лучшем случае нагоняй.

О том, что Элеонора – вгорячах – кинула в лицо Фрикишу: «Кроме тебя некому!», вроде бы и имело определенную логику.

Но при одной поправке.

Прошлую ночь, по ее утверждению, она ночевала у подруги, пришла с насосанной шеей и не в очень трезвом состоянии. Поэтому лучше грешить на подругу, чем на него.

Об этом он ей и сказал.

– Не кляни природу, – щегольнула Элеонора своим новым присловом, – она твоя мать.

Он – промолчал.

Она же попыталась было закурить. Но раздумала.

– Трудно осознать, что ты ничтожна, когда тебя бьют.

Это все было сказано, как бы под наркозом, с остановившимися глазами, и с лицом, с которого схлынуло привычное ему выражение.

– Прочти мне что-нибудь, – попросила она и уточнила: – Свое.

Он достал черную тетрадь, встряхнул ее так, словно она была бутылкой с настойкой, и наугад открыл.

Потом, поморщившись, все повторил с начала.

И, наконец, начал:

 
Я кольца никогда не носил,
Теснило оно меня.
Я любил из последних сил
Среди ночи и дня.
Но любили ль меня, вопрос.
И полюбят ли впредь?
Видно, я до любви дорос
Лишь на треть.
Тридцать пять мне сегодня лет,
Тридцать пять.
А меня, всяк грешивший поэт,
Готов распять!
 

Посидели молча.

Она опять потерзала незажженную папиросу, но не закурила.

– Еще! – выдохнула.

И он прочел:

 
В сыром подвале, там, где крысы
Свои опробывают рыси,
Где чьи-то кости дотлевают
И память по-медвежьи спит,
Там что-то тайное стремится
Еще чему-то удивиться,
Когда узнает, что за этим
Лежит, а может быть, стоит.
Мы в том нечаянном подвале
Досуг у веры воровали.
А вера та была в ничто.
И долго сумрачные лица
Лик примеряли ангелицы
И волчье ладили пальто.
Но вот окончились мученья
По части злого превращенья,
И стало все, как быть должно,
И мы внезапно поумнели
И вместе с радио запели
Гимн, и направились в кино.
А крысы будут так же бегать,
Свою означивая пегость,
И пакость тоже, как всегда.
И человек, вконец озленный,
Безличий, серый и зеленый,
Наверно, все ж непохмеленный,
Вскричит: «Привет тебе, беда!»
И кости оживут мгновенно,
Поняв, что ведь они нетленны,
И не дошедши до креста,
Внезапно сложатся в фигуру,
Что каждому напомнит сдуру:
Суть воскрешения проста.
И люди кинутся на паперть,
Чтоб мордой, все что есть, облапить.
И рухнуть вдруг у алтаря,
Поняв, что это крысы снова,
Подгрызли главную основу,
На чем покоилась заря.
 

Она сняла с себя платье. И тот хомут, который подразумевал бюстгальтер.

И две крысешки, глянули на него своими розовыми – с черным – носиками.

– Ты достоин боготворения! – сказала она, спяливая с себя битые клеткой трусишки.

И тут означил себя пупок. Был он непропорционально огромен.

И ему больше бы подошло название «пуп земли».

Ну если не всей земли, то какой-то ее части.

– Если ты издашь эти стихи, – сказала она на дрожи, – они станут прикроватной книгой каждой уважающей себя женщины.

– Какой? – не понял он.

– Не у стола начитанной, а на кровати…

Она не шла к нему, а кралась, наверно, так, как кралась когда-то львица к Магде, чтобы атаковать ее со спины.

А эта шла прямо. Жаля взор своими ключицами. И – Господи – ушами. Да, он не видел, что у нее такие громадные уши.

В другое время их скрывал берет, который она сейчас сняла, нет – спялила вместе с платьем.

– Хоть любовь – величина непостоянная, – сказал она. – Но мне можешь поклясться, что у тебя ко мне она будет до гроба.

Она попутно сорвала с гвоздя полотенце, на котором какой-то, видимо шутницей, было вышито: «Беды не жди, но к ней готовься».

И вдруг для него это все спешит обернуться реальностью?

– Ведь я тебе друг? – шептала она, приближаясь.

А он в тетради Магды вычитал:

«Женщина-друг – это все равно, как камень-подушка: спать можно, но удовольствия – никакого».

Она обратала его левой рукой, а правой принялась считать пуговицы, начиная с рубашки и кончая ширинкой.

И убедившись, наверное, что пуговиц не так уж много, стала их откусывать и, кажется, глотать.

– Не беспокойся, – шептала, – я тебе пришью новые. И хоть этим запомнюсь.

Действительно, пуговицы с него сгрызали в первый раз.

Кажется, при последней пуговице раздался звонок, а следом и зашурухтел ключ в замке.

И разом они поняли, что это вернулся Слук-Зубов.

А вслух, ему показалось, она назвала его Клык Зубов.

Она, невероятным образом, вся закрылась тем самым полотенцем.

А Фрикиш – расхристанно – демонстрировал анфас всего, что с ним чуть не произошло.

– Ясно и почти понятно, – сказал Слук, ставя на стол бутылку водки.

– Теперь есть за что пить, – добавил он.

– За что же? – лихорадочно одеваясь, поинтересовалась Элеонора.

– За упокой.

– Ты кого-то убил? – спросил Фрикиш.

– Нет, я нашел тех, – ответил он, – кто – лежащим – добивали меня.

– Но ведь ты сидишь, – невпопадно пошутил Фрикиш.

Одевшись, Элеонора явно обрела уверенность.

– Знаешь, Случок, – сказала. – Иметь на меня права собственности не может даже Господь Бог!

– Допустим. Но ты же клялась?

– Клятвой женщины, – сказал она, – измеряется тупость мужчины.

Он вскочил.

– Значит ты, пожирая мои пуговицы и лобызая во все места, была неискренней?

– Это происходило в рамках эксперимента.

– И что же ты хотела открыть?

– Есть в тебе ум или нет.

Он заскрежетал зубами.

– Но сейчас наступит последний акт этой комедии.

Слук вынул из кармана, выщелкнув из рукоятки прямо перед ее глазами, стилет.

– Руки!

Властный окрик сломал пополам его замахнутый жест.

И все трое обернулись.

На пороге стояли два милиционера.

В руках одного из них был наган, шнурком, по-флотски говоря, принайтованный к поясному ремню.

– Бросьте оружие!

Слук разжал пятерню.

Стилет, однако, не воткнулся в пол, поскольку ударился рукояткой.

Второй милиционер зашел всем троим со спины и потребовал:

– Документы на стол!

Фрикиш достал паспорт.

– У нас нет документов, – за себя и Слука сказала Элеонора.

– Почему? – спросил милиционер с наганом, поднявший к тому времени стилет.

– Их украли, – сказал Слук.

– Когда и где?

Этот голос принадлежал третьему. И тоже милиционеру. Только званием немного повыше.

Мямлили по отдельности. Хотя вопрос был к обоим сразу.

– А вы заявили о своей пропаже в милицию?

Пауза была им ответом.

– Тогда пройдемте с нами!

И Элеонора со Слуком унесли свою понурость за порог.

Для Фрикиша – навсегда.

4

Все шло по заведенному сценарию жизни. Вернее, трех жизней.

Ну, если посчитать первой духовную, то она имела вялотекущую, близкую к затуханию, последовательность.

Отношение с местными иерархами не сказать что испортились, они не были налажены, поскольку отцы церкви оказались людьми одной-единственной стези.

Потому, когда местный, то есть Архангельский, епископ принял Святителя Луку более чем холодно, ему стало понятно, почему врачи сторонятся его, ничуть не способствуя найти хоть какое-нибудь взаимопонимание.

И однажды в запале какой-то полупьяный фельдшер крикнул:

– К ведьме Вальневой подвалитесь, она вам как раз пара.

Поскольку это уже касалось второй, то есть врачебной жизни, то Лука отбросил предрассудки и пересуды, которые витали вокруг Вальневой, и однажды оказался у нее дома.

– А вы знаете, – сказал она, – я вас ждала.

И – без лишнего жеманства – объяснила почему. Оказалось, что она успешная знахарка. Причем далеко не в первом поколении.

– Я слышала о вашей работе по гнойной хирургии, – сказала она. – Но у меня несколько иная метода.

Лука, или, точнее, Войно-Ясенецкий, а может, все же Валентин Феликсович, слушал и молчал.

Он – внимал. Хотя то, о чем она говорила, вроде бы не укладывалось в рамки науки.

– Вот как я готовлю катаклизму.

Он записал себе в блокнот это название.

– Ну что представляет из себя ваша находка науки?

Хотя вопрос прозвучал шутейно, в нем были те издевательские ноты, какими заряжался каждый традиционный медик, включаясь в беседу, которая подразумевает скандал.

– Для приготовления смеси, – стала рассказывать женщина, – я беру землю.

– Обыкновенную? – уточнил профессор.

– Да! – подтвердила она. – Естественно, просеиваю ее, потом к ней прибавляю свиной жир, мед и настой некоторых трав.

– И это все накладываете на раны?

– Естественно.

Она, видимо, прочла его вопрос:

– Скажите, не гигиенично?

– Для начала просто промолчу, – произнес он. – Поскольку процесс врачевания до конца так и не изучен.

– А потом, – сказал он через минуту, – на вашей стороне факты, против которых бессильна любая логика.

Действительно, применяя катаклизмы больные быстро выздоравливали. И, главное, не было ни одного случая, который в медицине признано звать «летальным».

Летала только, как стая оголтелого воронья, медицинская недоброжелательность. Особенно после того, как профессор, отчаявшись найти какое-либо жилье, поселился у знахарки.

Но одно недоумение то и дело посещало Валентина Феликсовича, – начальство к которому бегали с жалобами на него коллеги, никак не реагировало на их происки.

И это порождало новую напряженность.

И уж совсем сразила всех наглость, которой никто не ожидал от святого профессора, как его тут прозвали, – он предложил под его, конечно, персональную ответственность лечить катаклизмами страждущих непосредственно в больнице.

Вот так обстояло дело со второй жизнью.

Третья же вытекала из первых двух.

Он давно уяснил, что наука – это своего рода канатоходство. При котором очень непросто оказаться на высоте, когда тебя толкают вниз.

Потом нелишне знать, что достоинство не добывается прихотью.

Не помнит, но где-то он вычитал:

«В науке все должно быть целесообразно. Тогда о ней можно писать книгу».

Если в первой и во второй жизнях он, считает, сколько-то, но преуспел. То в третьей значительно, и главное, безвозвратно отстал.

Кто-то из великих сказал: «Наука не любит суеты». И так оно, наверно, и есть.

А от него ей обычно достается если не поточное, то вдогонное.

И последнее – все три его жизни притормозило одно обстоятельство.

Как врач, ущупал он у себя твердую опухоль, которая очень уж напоминала известную нехорошую болезнь.

И он пошел в ГПУ, ему было разрешено для консультации и лечение побывать в Москве. Столица затаилась. Но – ненадолго.

Ответ все же пришел. Но чуть подразочаровавший. Ибо рекомендовалось для всего научного поехать в Ленинград.

5

«Удивительная страна: все недовольны, но все работают, и главное, не помышляют бастовать».

Эту фразу из своей же газеты выписал корреспондент «Ассошиэйтед Пресс» Ричардсон, когда ехал в Советский Союз с конкретным заданием.

Ему предстояло выведать: правда ли, что берлинский врач Цондек приглашен в Москву, чтобы лечить И. В. Сталина?

Пока по этому поводу Ричардсоном послано Сталину только письмо.

Но интерес к такой информации, естественно, более чем огромен.

Однако только тут, в Москве, Ричардсон ощутил некую опустошенность. Даже какую-то импотенцию.

Журналистскую, конечно.

Когда хочется писать о чем-то с позиций, которые заготовлены, а рука не поднимается.

После же того как письмо было вброшено в безнадежный хаос почтовых проблем, Ричардсон затаился, ожидая ответ.

Он знал многое о Советском Союзе.

Но, как выяснилось, не все.

Он не мог вообразить, что газеты, из номера в номер, повторяют друг друга.

Напечатали в «Правде», что Троцкого лишили советского гражданства, и все другие газеты дружно повторили это.

Ну тут, в общем-то, все понятно и объяснимо: случай политически далеко не рядовой. Одного из создателей Страны Советов, наверно, ошибающиеся в чем-то, беспардонно выдворили за рубеж. Вернее, открыли туда двери более чем настеж.

Но вот Сталин и Молотов подписывают постановление ЦК о строительстве электростанций, и ажиотаж чуть ли не вселенского масштаба!

Другое бы дело, если бы те самые электростанции дали ток.

Или хотя бы были построены.

А то ведь ор идет раньше событий, которые произойдут.

И эта информация, естественно, была перепечатана во всех газетах.

За неделю, которую Ричардсон ждал ответа на письмо Сталину, он успел узнать, о чем вождь писал в приветственном послании магнитогорским металлургам. Какие слова высказал, в адрес рабочих, изготавливающих подшипники. Ознакомился с телеграммой, посланной Сталиным кузнецким умельцам.

А из его редакции слышишь только одно.

– Где ваш оригинальный материал?

Или:

– А это уже где-нибудь было? Не пойдет.

Нынче, шаляясь по Москве и пытаясь обнаружить за собой слежку, он увидел, как обогнавший его молодой человек обронил какой-то сверток.

Два чувства схлестнулись в нем, как гиена и газель.

Одно, что питается падалью, хотело насытить свое любопытство чем-то неведомым.

Другое же, что соответствовало газели, желало нагнать юношу, и, не открывая, вручить ему утерянное.

В пользу «газели» говорил и здравый смысл.

Может, это как раз идет примитивная проверка его честности и лояльности к советской власти.

Но «гиена» была слишком голодна, чтобы обратить внимание на мельтешение нежных, полувоздушных рогов.

И он нагнулся, чтобы взять сверток. И вдруг увидел, как тот поехал в сторону и скрылся в подворотне. Это при полном безветрии.

И тут раздался сокрушенный женский голос:

– Генок! Ты опять взялся за свое.

И тут журналист увидел улыбающееся веснушчатое лицо мальчишки, у ног которого, как живой играл тот самый сверток.

А следом пришла и разгадка. Сверток никто не терял. Это вот этот шкодник подкинул его вослед уходящему парню. А потом, на рыболовной леске, совершенно невидимой из-за тонкости, и сотворил в душе Ричардсона борьбу газели и гиены.

Женщина же, которая укорила мальчишку, чуть улыбнувшись, попросила:

– Вы на него не обижайтесь. Он чего бы ни творил, все не со зла делает.

С этими словами Ричардсон и двинулся дальше.

«Творить не со зла».

Наверно, в Советском Союзе все творится не со зла, но со злым умыслом.

Эта мысль ему понравилась, и он записал ее в блокнот.

И вдруг Ричардсону подумалось: а ведь в Америке – вот так – мальчишки не шалят.

Нет, они, конечно, прокудствуют, (это он тоже записал в России), но в их шутках больше зловредства, что ли.

И он подумал, что зря не записал фамилию мальчишки. А то бы получился оригинальный материал.

С этими мыслями он и поворотил обратно. Дошел до самого того дома и буквально столкнулся с тем, к кому, собственно, шел.

На этот раз в руке у мальчишки был портфель.

– Вы куда? – спросил его Ричардсон.

– В школу, – ответил тот.

– А с вами можно поговорить? – задал журналист традиционный на этот раз вопрос.

– Уже нет, – ответит парнишка.

– Почему?

– У меня времени меньше, чем плюнуть.

Ричардсон было кинулся это записать, когда мальчишка сказал:

– Вон к Петьке подойдите, – кивнул он куда-то в сторону, – он еще не так в обдур рулить умеет.

С этими словами мальчишка смешался с толпой.

– А что такое «обдур»? – спросил Ричардсон самого себя.

И – расхохотался.

Название оригинальной статье придумано: «Обдур на Красной площади».

6

Это был обыкновенный литературный вечер. В клубе моряков. При свечах.

Чахло читала стихи Остапа некая-то малокалиберная девица.

Народ скучал.

И не от стихов, как думал автор, а от их бездарного чтения.

И вдруг одна женщина спросила:

– А фамилия ваша Опельчук не от слова «апелляция»?

Сашка – тот что шофер, кстати, Хмуркин, сказал:

– А вот у меня с фамилией если не конфуз, то закавыка! Когда мне грустно, представляюсь Хмуркин, а когда так себе Муркин.

Филорманичка, остановив чтение чуть ли не посередине строки, сказала:

– А я по фамилии Груха.

Словом, о поэзии вроде бы как-то и забыли.

И тут один сказал:

– А вы слышали, к нам поп-хирург приехал? По-медицински он зовется Войнов, а по-церковному Ясенецкий.

– Мне говорили, – сказала актриса, – он жену с детьми бросил, чтобы монахом стать.

– А разве так можно? – спросил Сашка почему-то именно Остапа.

Тот переморгнул, словно перезарядил пистолет.

– Это как-то вроде не моего ума дело.

– А мне жалко священников, – сказала та же женщина, что увела вечер от стихов. – То сами себя они притесняют, то их.

– Зато деньгу какую гребут.

Это произнес мордатый дядя, который, слушая стихи, почему-то прижимает ладонь ко лбу, словно кто-то вот-вот шмякнет ему по голове булыжником.

– Не платили бы, – продолжил он, – никто бы и щепоть ко лбу не вознес.

– И все же что-то у нас не так, – сказал Сашка. – Едем, и на месте.

– Может, на анекдот перевести, – предложил мордатый. – Тоже, говорят, творчество.

А Остап, если честно, ждал, что хоть кто-нибудь попросит его почитать самого.

И тут вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился моряк с повязкой на рукаве, которую «руами» зовут.

– Товарищи поэты! – крикнул он. – Получено штормовое предупреждение. Поэтому…

Его голос утонул в лязге и скрежете.

Зазвенели стекла.

– Кто живет далеко – ко мне! – почти приказал Мордач.

Оказалось, он работал, да и обитал тоже, в соседней котельной.

Все пятнадцать человек, уже через минуту, были в глухом подвале, где находилась котельная.

А ветер верху бесновался.

– Не мог раньше предупредить, – посетовал Сашка.

И в это время в котельную спустился кто-то еще.

Кто именно, видно не было. Поскольку все – как-то разом – зазастили вход.

И вдруг раздался голос:

– Господи! Внемли нам, павшим на колени у твоих ног! Ждущим освещения благостью лика твоего. Не прихоть, нужда повела людей навстречу бури. Так пошли этим людям чудесного исцеления от недр обезумевшей стихии.

Остап продрался туда, откуда шел голос, и чуть не вскрикнул от удивления.

У порога стоял на коленях сам Лука.

7

Профессор Петров был краток, как всякий корифей, которому знает цену чуть ли не весь мир.

– Гарантий – никаких. Но без надежды я и скальпеля в руки не беру.

Это было сказано до операции.

И – после нее:

– Ну что, коллега, то, что опасались, у вас не обнаружено. Поэтому долголетия вам рядом с операционным столом, а не на нем.

И усмехнулся улыбкой гения.

А через какое-то время Лука вышел из больничных ворот.

Казалось, природа ликовала.

А может, ликовал и сам он. Только келейно, как и молился последнее время.

– Сейчас куда? – спросил его сопровождающий доктор.

– В Новодевичий монастырь…

– Может, отдохнули бы, – сказал врач.

– Я и так еду туда отдыхать, – пояснил и уточнил: – Душой.

Видимо, митрополит Сергий, живший в монастыре, был загодя предупрежден о пришествии Луки, потому как обошелся с ним более чем любезно. От чего Святитель уже отвык за последнее время.

Для молебствия выбрал большой монастырский храм. Душа замирала от запаха ладана. От той чистоты, которая, кажется, витала вокруг.

Службу вел иеромонах.

Он провел Луку в алтарь.

Все шло обычным, а главное, привычным чередом.

Сейчас начнется чтение Евангелия.

И в тот же момент Луку обдало жаром.

Волнение, кажется, вырвало из тела душу.

И тут он услышал слова, которые читались.

Это было одиннадцатое воскресение Евангелие, когда Иисус Христос обращается к апостолу Петру: «Симоне Иоанн любили ли мя паче сих?.. Паче овцы мя…».

И вдруг Луке показалось, что Господь обращается именно к нему и ни к кому больше.

Его бил озноб.

– Не могу… – сказал он иеромонаху и вышел из алтаря.

Лука кинулся к Сергию.

Тот выслушал его и сказал:

– Подобное со мной тоже случалось. И это, скорее всего, оттого, что не только молитвы, но и страдания твои дошли до Бога.

8

Вася любил мать, но не понимал ее.

Вечно она была чем-то недовольна, неведомо чего хотела, обозначала стремления, к которым не шла.

И его одиннадцатилетие, как кто-то сказал, «проба на взрослость», тоже было омрачено какой-то размолвкой между отцом и матерью.

Но он никогда не думал, что развязка отношений наступит буквально через три месяца…

Смерть матери ошеломила.

Но до этого подъела отношение к ней, в общем-то нелепый, но слух.

И состоял он в том, что Надежда Аллилуева вроде бы ему вовсе и не мать. Что рожден он от какой-то другой женщины, а ею, видимо насильственно, усыновлен.

И тут Васе вдруг вспомнился Александр Иванович Муравьев – его учитель, который на даче в Зубаново изнурял его диктантами. И однажды был прочитан именно такой сюжет.

И неведомо почему, но душа тогда у Васи заныла по поводу мальчишки, которого обманывали все.

Теперь Вася, как пошутил Семен Михайлович Буденный, «заключен в Кремль».

После смерти матери его и сестру Светлану перевезли поспешно сюда. А все остальное, включая детство, осталось там, под Москвой, в Зубаново.

Соседями на той даче были три семьи – Шапошникова, Ворошилова и Буденного.

Борис Михайлович Шапошников был настолько внутренне сдержан, во всем сугубо правилен и даже педантичен, что при нем невольно руки тянулись, чтобы расположиться по швам.

Другое дело Буденный. Семен Михайлович, как правило, являлся с гармошкой, выхватывая на свой задор Ворошилова, и они плясали. А то и пели. Даже частушки. Ему запомнилась одна.

 
Врангель нынче невменяем.
Нам прощает все подряд,
Даже то, что мы меняли
Врангелят на ангелят.
 

Там же, в Зубаново, Васей был подслушан один взрослый разговор.

– Он, – сказал кто-то из гостей, и Вася понял, что речь идет об отце, – утверждает, что одной кровью можно какую-нибудь авантюру заварить, а дальше надо разбавлять ее, как яд, другой, более простодушной кровью.

Если честно Василий так и не понял бы о чем речь, если Ворошилов не сказал бы:

– Да, евреи не воюют ни на одном из фронтов, а наступают сразу на всех.

И тут до конца ясно не все стало, коли Буденный не сказал бы:

– Да что там говорить, еврейки – лучшие жены.

Тут разговор иссяк, ибо появился отец.

В Зубаново для Васи и Светы наступал праздник, когда являлся Николай Иванович Бухарин. Без игрушек он не приезжал. Но сейчас, как понял Василий, Бухарину как-то вроде бы ни до кого.

Эта фраза принадлежит Михаилу Ивановичу Калинину, уют-но устроившемуся этаким тихим дедушкой в тонко дерзающей стране.

И эта мысль не Васина. Говорят, ее – вгорячах – как-то выпулил сам Маяковский. Тоже покойный. И, как его мать, самострел. Что за поветрие? Так говорили почти все вокруг. Жизнь в Кремле была более чем скучной. Тут надо было ходить в школу. Да еще при охране. И вообще…

Вот «вообще» – это сугубо Васино слово.

С ним он и пошел дальше взрослеть, больше затем, чтобы хоть что-то понять из той запутанности, которой изнуряют себя взрослые.