Текст книги "Княжий сыск. Ордынский узел"

– Уходи один! – заорал Корней, отбивая мечом выпад первого нападавшего.

Таиться не имело смысла – было слышно, как на подмогу обнаружившей нас троице торопятся, бухая сапогами по дубовым доскам настила, сторожа от соседней башни.

– Уходи, ей уже не поможешь, я их задержу! – Корней полоснул остриём одного из противников. В мерцающем свете приближающихся факелов грудь воина окрасилась чёрным, он вскрикнул и упал навзничь. Время шуток прошло…

Двенадцатиаршинная верёвка закончилась одновременно с крепостной стеной. Еще несколько аршин скользкого глинистого обрыва в ров, окружающий детинец, я катился главным образом на ближайшей к спине части тела, прижав к груди младенца и озабоченный только тем, чтобы не повредить это хрупкое создание Божье, которое казалось мне тем нежнее, что держать в руках грудничка довелось в первый раз.

Воды во рву, на моё счастье, оказалось не так уж и много. Я погрузился по грудь в затхлую тинистую жижу и, подняв свою драгоценную ношу над головой, побрёл к другому берегу. Сзади раздался тяжёлый шлепок, затем что-то просвистело в воздухе, а наверху, где все еще частили удары железа по железу, матерно взвыли несколько голосов. Я понял, что один из противников Корнея совершил свой последний полёт до земли и Корней обрубил веревку, спасая меня и отрезая себе путь к отступлению. Чуток времени теперь у меня был: я уже приближался к крайним домам посада, когда из-под башни вырвалась вереница огней, послышалось всхрапывание лошадей, и, рассыпавшись по пустырю, погоня быстро стала перемещаться за нами.

Дальше всё было как в страшном сне. Я бежал по тёмным переулкам, настигаемый неотвратимо приближающейся погоней. Топот коней, стук рвущегося из груди сердца – оно колотило по ребрам изнутри как палка по забору. Струи грязи, летевшие из-под сапог, когда я попадал в невидимые уличные лужи. И страх, страх… Пощады, я знал, не будет. Особенно после тех геройств, что свершит там, наверху, князь Корней. В последнем можно было не сомневаться, тверяки не нравились ему ещё с зимнего плена.

За две улицы от нашего дома я угодил своей многострадальной головой в бревно коновязи. Наступила тьма. Последнее, что уловил я краешком уходящего сознания, был голос Салгар, зовущий меня.

И снова голос хозяина возвращает меня в явь: – Аринка ныне далёко живет, аж под самым Торжком. Как увез зятёк пять годов назад, так и дорогу домой забыла. Да и то сказать – замужняя жена! Уж и своих троих родила. Я у них тот год летось две недели гостил… Ах славно покосили!

– Погоди, дядя Тима, – мой голос самому кажется чужим. – А я как сюда попал?

– Дык, прибрёл. Грязный, страшный…Кабы девчонка не пищала, я бы и в дом пустить забоялся. Пёс его знает – кто там под дверью хрипит?

Я всё ещё не могу вспомнить чего-то очень важного:

– А это…ещё кто…кто со мной был?

– Да никого. Меч при тебе был, вон под зипуном висит. Я ещё думаю: вот так каменщичков Господь в постояльцы прислал! Чисто разбойнички…

– Не разбойники мы, дядя Тима.

Я снимаю с пристенка меч. Деревянные ножны в струпьях присохшей тины, рукоять торчит криво. А когда я пытаюсь выправить её, лезвие клинка легко переламывается возле самых усков. Это меня окончательно доконало. Боже мой! Закатиться за тридевять земель, каждый миг опасаясь быть опознаным в чужом городе, где милостью можно считать если повесят сразу, а не после лютых допросов, и в одночасье потерять единственного товарища и единственную ниточку в своем расследовании – пленную татарочку! За это московский князь по головке не погладит.

Таких новостей хватило б убить горем даже лошадь! И что в итоге? Маленький сопливый подкидыш и поломанный меч? Стоило стараться!

Я сел на хозяйскую лежанку и, схватившись за виски, застонал от тоски. Выть, правда, пришлось вполголоса, чтоб не разбудить дитя. Старый охотник подсел рядом и, приобняв меня за плечи, укоризненно сказал:

– Не-е! Не та пошла молодежь. Да разве раньше мужик бы так нюни распустил? А ты… Ладно, ладно, уймись! Айда, чего покажу…

Он помог мне встать и, придерживая как тяжелобольного, завел на свою половину. На широкой лавке, на бочку, положив щёку на сложенные ладошки, спала женщина. Это была Салгар.

– Вот она тебя и привела. На себе дотащила. Чудо, что ты дом мой узнал. А как за порог, так окончательно сомлел, обеспамятел. А тут стража по улицам туда-сюда проскакивать стала. Весь город, прямо, всполошили вы.

Хозяин рассказывает это шёпотом, боясь разбудить спящую, и потихоньку тянет меня прочь.

– А ведь я бы тебя, паря, выдал стражникам! Да-а, – он вздохнул, давая понять, что сделанного не воротишь. – Вот их благодари, что не в темнице сейчас валяешься. Особенно вот её! – он показал шишковатым пальцем на тихо покачивающуюся зыбку. И сказал с неожиданной слезой в голосе:

– У меня ведь кроме Аринки ещё двое было, да всех Господь прибрал, как и хозяйку мою, царство небесное. А уж как я деток люблю…

Туман в моих глазах помалу рассеялся, утихла чуток и боль в голове. Я обнял старого обманщика и сказал:

– Сволочь ты плешивая! Что ж ты мне голову морочил?!! Убить тебя мало.

И, вкладывая ему в ладонь монету, докончил:

– У Ярцевых не бери, у них слабая, лучше до Волковых добеги – мы только у них последние разы брали… Да крынку почище с собой захвати!

Последнее указание пропало даром, бобыля рядом уже не было. Вдали, где-то в конце улицы, загоготали потревоженные гуси.

Глава восьмая
Посольство

На двенадцатый день после Пасхи подобревшие на время тверяки принимали большого посла из Москвы. Воскрешение Господне, как известно, смиряет грубые нравы, а потому прискакавший на княжеский двор посольский гонец с просьбой к Михаилу Ярославовичу принять московских посланцев, не был, как обычно, посажен в темницу. Грамоту от москвитян князь также против обыкновения не разодрал, а гонцу сказал:

– Пущай приезжают, поговорим…

Гонец тотчас ускакал в обратный путь, благодарно крестясь на каждую встречавшуюся колокольню.

Посольство, а паче возглавляющего его боярина Романа Кирилловича, верстах в трёх за тверской околицей встречал нарочно посланный почётный караул, в челе которого на вороном жеребце утвердился старший из сыновей бывшего великого владимирского князя – Дмитрий. За глубоко посаженные карие, почти чёрные, с красноватым отливом глаза в народе его прозвали Грозные Очи. Дмитрий своего прозвища не любил и частенько обещался: «Как услышу – выпорю!».

– Ой-ой-ой, – пужался народ.

Завидев два возка посольства, сзади которых тянулась охранная полусотня в сине-красных московских кафтанах, тверские сошли с коней: рад не рад, а соблюдай обряд. Верхом остался только княжич, и когда передний возок поравнялся с ним, он, до самой гривы поклонившись боярину, сказал густым мужичьим басом:

– С благополучным приездом, Роман Кириллович! Желаю здравствовать.

Посол, щуплый старичок лет пятидесяти пяти с острым лисьим личиком, выкарабкался из тележной кибитки – ноги затекли. Как был в богатой собольей шубе, медленно опустился на колени у копыт княжьего коня.

– Благодарение Богу, добрались… Здоров ли великий князь Михаил свет-Ярославович? С поклоном мы к вам.

– Отец здоров, чего и вам желает! – Дмитрий остро глянул в посольские глаза: не издевается ли хитрая московская рожа? Уж им-то бы хотелось у князя Михаила здоровья поубавить.

– Пожалуйте в стольный град, – Дмитрий снова поклонился и, дождавшись, когда посол, старчески кряхтя, взберется в кошевку, заорал:

– Первая сотня спереди, вторая – сзади. Трогай!

Сам, нарушая торжественность строя, зарысил рядом с посольским возком. В городе разом, по команде, затрезвонили церковные колокола.

В тот день тверской великий князь посольства не принял. Не в отеческих обычаях вот так сразу, не успели приехать, о больших государственных делах толковать. Прямо насмешка могла получиться! Послам, чёрт их принес, отдохнуть с дороги не помешает.

Приехавших водили в мыльню. Понятно, только посла с его подручниками, боярскими детьми. Посольские стражники – люди военные, обойдутся. Стражники отсыпались в сарае на широком епископском дворе, что был отведён посланнику на постой, да ходили за стены крепости купаться. К вечеру весь архиерейский двор был утыкан копьями – на длинных, серых от вьевшейся грязи и пота, древках висели сполоснутые в реке московские порты. Копье с маху всаживалось в бревенчатый тын и вешало готово…

Осанистый, ещё молодой, дородный телом епископ Варсонофий проходя по дорожке к своим палатам, недовольно оглядел всю эту сермяжную живопись, но, вздохнув, смирился. Случившиеся на дворе московские воины встали на колена. Варсонофий широким взмахом окрестил полуголых стражников и висящие за ними исподники.

– Мир вам, дети мои! – сказал. И снова отчего-то вздохнул. Наверное, подумал о войне, которая с малыми перерывами бушует между тверским и московским князьями. Уже который раз ему, духовнику, приходится мирить не в меру передравшихся владетелей. Каждый поход той или другой стороны, а они случались чуть не по два раза на год, оканчивался выставлением денежного счета, разменом пленными боярами и воинами да целованием договорных грамот. Церковные иерархи выступали при этом зачинщиками и поручителями их исполнения. Конечно, все свои обещания князья удивительно быстро предавали забвению и снова малообжитые дебри от Ладоги до Вятки оглашались душераздирающими воинскими песнями и стуком мечей о щиты. Только святая греческая вера спасала этот бедный потерянный народ во главе с одичалыми предводителями от окончательного самоистребления.

– О, Господи! – ещё раз вздохнул Варсонофий и ушёл в терем.

– О, Господи, – простонал московский посол и сполз с полка, где принял уже изрядную трёпку березовыми вениками.

– Хорошая банька! – похвалил посол. – Хотя у нас в Ростове бани лучше. У нас полки-то из осины стругают, смола на задницу не липнет.

– Дак и тут из осины, боярин, – сплоховал один из мывших посла ближников, постельничий Егорка Сума, и осёкся.

– Из осины, говоришь? – поджал боярин узенькие губы. – Смотри-ка! Ну, это одна такая в Твери.

– Понятное дело, одна, батюшка! И детинец у них куда меньший, чем у нас, и избы тут ниже, и лес в округе чахлый…

– Да, хорошо сейчас у нас в Ростове! – боярин мечтательно причмокнул. – Поди, уж и яблони зацвели. Эх, завела дорожка дальняя! Уж сколько я твердил нашему князю Василию Константиновичу, что никакого прибытка нам от дружбы с Москвой не выйдет. Хорошо хоть он по зиме не сунулся вместе с князем Юрием идти сюда ратиться. Сейчас бы тоже сидел, убытки подсчитывал! И вот за эти уговоры он меня в благодарность сюда послал, москвяков выручать! Ну, есть справедливость на земле? Ты, говорит, Роман Кириллович, голова! Ты, говорит, на год вперёд видишь. Меня, говорит, Иван Московский просил прислать кого, чтоб с Тверью замириться. Кого ж мне послать, говорит, как не тебя? Тьфу, пропасть! – ожесточается посол от воспоминаний. – Чего стоишь, Егорка? Давай три мочалой, скважина худая. Неделю, чай, по разным постоялым берлогам маялись, пока до Твери этой окаянной добрались. Запаршивел, как собака!

И уже когда распаренного, ополоснутого напоследок душистым, на мяте, настоем боярина на простынях несут в терем, он узкой рукой тычет Егорку в скулу:

– Плохая у тверяков баня… Полок-то, говоришь, сосновый?

– Сосновый, батюшка, сосновый!

Самым слабым местом в обороне Михаила Ярославича была судьба княгини Агафьи. Конечно, не будь эта крещёная татарка сестрой Великого хана, князь и не почесался бы, случись с ней худшее. В конце концов, любой вред, который он мог бы нанести своему заклятому сопернику, князю Юрию, уже ничего не добавлял в ту слепую ненависть, что переполняла их все годы четырнадцатилетней убийственной вражды из-за владимирского престола.

– Ну, что там, на Москве? – спросил князь Михаил после взаимных приветствий и обязательных в таких случаях вопросов о здоровье, которыми они обменялись с московским послом. Разговор происходил с глазу на глаз в одной из верхних светёлок княжеского дворца.

Прибывшая с боярином Романом свита из боярских детей осталась в гриднице – большущем помещении в самом центре дворцовых строений, где часом раньше произошло всё торжество представления посольства тверскому князю. Затем тут же были накрыты столы и гостей пригласили к трапезе. За длиннющими столами, установленными в две полосы вдоль зала, освещённого множеством толстенных сальных свечей на громоздких медных шандалах, при желании можно было накормить две-три сотни гостей. Столько примерно и было приглашённых. А поскольку «московцев и ростовцев» имевших сан и положение, дававшие право пировать у тверского князя, в посольстве было раз-два и обчёлся, то вся пирушка больше смахивала на тесную дружескую вечеринку тверского дворянства, на которую по досадному недоразумению забрёл кто-то лишний. Впрочем, тверские не переходили граней приличия, даже когда на десятый раз рассказывали, как лихо они били московское войско в предыдущие годы. Сам глава посольства и тверской князь, выслушав первые заздравные речи, обращённые по большей части к князю, и, пригубив вина, поднялись наверх.

Стоял почти по-летнему тёплый день. Окна светёлки, заставленные разноцветными венецианскими стеклами, по случаю тепла распахнули настежь и в них, с такой высоты, были видны заросшие тёмными лесами дали и плывущие в полном покое белые высоченные облака.

– А чего ей, Москве, станется? – пожав плечами, ответил посол на вопрос князя. – Вы ж в декабре их преследовать не захотели, они и рады…

– Сил у нас маловато было. Собирались второпях на оборону: как прослышали, что Юрий прямо из Орды с Кавгадыем сюда торопятся. Да и не везёт мне на Москву, я уже дважды под стены к ней подступал, а взять не мог! Городишко ведь плёвый, с моей Тверью не сравнишь. Уж и не говорю про старинные города, к примеру, ваш Ростов Великий. Кремль в Ростове каменный, народу, поди, раз в пять больше чем в Москве этой. А вот не даётся мне она!

– Народу, князь, у нас в Ростове нынче сильно поубавилось. Одолели ордынцы. Чуть не каждый год набег. Сколько раз мы с моим князем в Сарае бывали, Великому хану кланялись, чтоб унял своих мурз. Как в стенку горох. А ведь каждый поклон денег стоит. Не поверишь, князь, обнищали до последней нужды. Простой народишко давно начал в Москву утекать, где спокойней. А и я подумываю – не пора ли от татар подальше?

– Да хоть ко мне в Тверь подъезжай, мы слугам верным всегда рады.

– Спасибо, князь, на добром слове. Но раз про службу речь зашла, давай поговорим о том, зачем я сюда явился.

– Чего не понять! Пленными ещё на Евдокию разменялись, осталось старшинством померяться в Орде, да с помершей княгиней Агафьей, царство ей небесное, порешить. Юрку, сопляка, я за Великого князя владимирского, хоть режь меня, не посчитаю. Грамоту ханскую на Великое княжение он лукавством да подлизом получил от Узбека! Того не бывало на Руси, чтоб младший племянник наперёд дядьки старейшим князем стал! Вот лето придет, в Орду соберусь. Я всё хану расскажу, пусть рассудит. А с княгиней Агафьей, вот крест свят, несчастье не по нашей воле приключилось. Болезнь у нас ныне зимой чёрная открылась, купцы бессерменские завезли, – при этом воспоминании князь суеверно перекрестился и продолжал. – Да Бог милостив, недолго зараза в городе задержалась: простолюдинов десятка три перемёрло, а у нас во дворце кроме княгини, почитай, язва никого и не задела!

– Эхе-хе, – закряхтел боярин. – Как раз это и наводит князя Ивана на сомнения.

– А Юрий что ж?

– Юрий в таких делах полностью на младшего братца полагается. Сам-то он до сих пор ещё в Новгороде.

– Это нам ведомо. Сообщают, новгородцы и дальше не прочь помогать ему, связал их чёрт верёвочкой…

– Так как с княгиней поступить велишь, князь?

– Тело, если надо, выдадим. Да ведь тебе, чай, князь Иван и дознанье поручил учинить?

– Прости, князь, но это так.

– Ну, что ж… В другой раз и не стерпел бы от этих братцев такой наглости, да уж больно особый случай. Завтра повелю всех, кто был близь княгини Агафьи, к тебе на допрос прислать. Иль кого ещё захочешь послушать?

– Мне, великий князь, больше всего твои речи любо слушать. А людишек пришли, пожалуйста. Да только они ведь то и повторят, чего ты им наперёд накажешь? Мол, умерла княгиня не по злому умыслу, а по Божьей воле?

Посол вдруг замолчал, будто у него перехватило дыхание, потёр рукавом сухие глаза и неожиданно провыл плаксивым голосом:

– Ай, умерла, касатушка наша, во цвете лет! Закрылись её ясные очи и не увидеть ей больше, как красна землица тверская! Тут и леса строевые, и луга заливные… Ведь ежели бы доброму хозяину сто по сту десятин землицы этой, да тысчонку рублёв серебра на заведение, это как же зажить можно!

Ошеломлённый князь не сразу ухватывает суть происходящего, а сообразив, к чему клонит посол, широко улыбается и говорит:

– Ну, Роман Кириллович. Ну, голова! Верно бают, лучше с умным потерять, чем с дураком найти. А землица у Твери есть. Найдётся. Не сомневайся!

Глава девятая
Свой своему поневоле брат

Ещё до прибытия московского посольства мы ушли из города. Настоял на скорейшем отбытии дед Тимофей. Надо было видеть, с каким жаром бобыль взялся опекать бывших пленниц!

– Схорониться вам всем надо, где понадёжней, – доложил он, вернувшись с очередной разведки на улице. Был старинушка слегка навеселе, но соображал совсем по-трезвому. – Наделали вы шуму – весь город взбулгачили! Никто ничего не знает, кто говорит – ведьму ищут, кто – булгары в город пробрались. С осадными орудиями, бают… А стражники по проулкам так и шастают, всех подозрительных хватают и в острог тащат. И по нашей улице двое каких-то шатались, к соседям заходили, вроде как за милостынькой. Разговоры разводили… Одеты в рваньё, а морды справные – кулаком не промажешь. И всё глазами зыркали туда – сюда. Уходить вам надо.

К тому времени я уже поведал старику всю правду, ну или почти всю, без утайки. В моём ли положении было наводить тень на плетень?

– Да-а-а, подвезло тебе, паря, что на меня нарвался! – охотник несколько раз истово перекрестился в красный угол. – Прости, Господи, не сочти за грех, что помогаю малым сим… Князья, их дело князье, сами меж собой разберутся. А нам сироток жалеть надобно. И в Писании сказано: не судите, да не судимы будете!

Он снова несколько раз горячо перекрестился и, видимо сочтя, что Господа он убедил, вернулся к земным делам:

– Верстах в десяти стоит у меня избушка, а неподалёку есть скит. Живёт там божий человек отец Сильвестр. Вот к нему я вас и сведу завтра.

– Не могу я, дядя Тима. Мне б остаться, узнать как там с Корнеем?

– Э-э-э, паря, ежели он мёртвый, ты ему ничем помочь не сможешь. А живой – так тем более пора вам ноги уносить.

– Ты, дядя Тима, плохо Корнея знаешь, он не выдаст. Если б выдал, нас бы ещё ночью похватали!

– Тебе, конечно, виднее насчёт дружка своего… Только когда калёным железом ожгут – у любого язык развяжется!

Я вспомнил свою весёлую прогулку по московской темнице, вспомнил князя, которого валяли в пыли угрюмые мордовороты. Мда-а-а, третий раз за неполные пять месяцев загреметь в железа, такое не каждый сможет выдержать. Скорее всего, если Корней жив, то – ранен. А раны можно, например, солью натереть…

– Дядя Тима, ну почему ты всегда правый? А я когда-нибудь таким умным стану?

– Если завтра из Твери смотаешься и проживёшь ещё лет триста.

– Уговорил, идём на твою заимку…

– Что ж, нам сразу на Москву нельзя? – раздался голос. Мы обернулись: в дверях комнаты стояла Салгар. Тщательно одетая и, казалось, вовсе не только что восставшая от сна. Солнце, опустившееся на край недалёкого леса, ярко освещало последними лучами внутренности охотничьего логова, в избе было светло, и я смог, наконец, толком рассмотреть наше ночное приобретение. Оно было хорошо! Точнее, она была хороша: тонкая в стане, с правильными чертами лица, мало похожего на лица смуглых широкоскулых степнячек, каких мне доводилось видеть. Слегка вьющиеся тёмные, но не иссиня-чёрные, волосы были собраны в длинные косы. Обряжена Салгар была в русский сарафан тёмно-малинового цвета и цветастый платок, завязаный на миленькой головке каким-то особым образом и придававший лицу игривый легкомысленный вид.

– Ты смотри, за какими бабами москвичи по ночам лазают! – ахнул бобыль. – Ну, брат, у тебя губа не дура. А ты, краса, присядь к столу. Не знать бы кто ты, подумал бы – княгиня! Ночью я тебя не пытал, как да что. А теперь уже и не надобно – Санька сам рассказал всё. Но про Москву ты забудь. Сейчас и в городе и на дорогах творится такое – не приведи Господи! Вмиг заграбастают вас.

– Старик дело говорит, надо переждать чуток, – сказал я, невольно любуясь женщиной. На языке у меня вертелся вопрос, но задать я его не успел. Салгар, словно догадавшись про то, что мучает меня, улыбнувшись, сказала:

– Ночью едва догнала тебя. Такой прыткий, даром что голова разбита…

На меня снова нахлынули боль и ужас ночи. Снова я увидел беспомощную женскую руку протянутую к ребёнку, стражника, увлекающего женщину прочь от нас, Корнея, направо и налево орудующего мечом.

– А я стражника укусила, – засмеялась Сал-гар, – он за свою руку ухватился, а я – вниз!

Рано поутру бобыль огородами провёл нас к лесу:

– Вот этой тропкой шагайте. Через версту выйдете на просеку, там меня и ждите. Эх, жаль собачонку мою Чарку медведь ныне зимой примял, она б вас вывела…

Было свежо. Приметная тропинка, окаймлённая росистой травой, петляла среди кустов черёмухи. Я шёл первым и нёс маленькую Салгар. Девчушка преспокойно спала. Просто удивительно, какое тихое дитя нам попалось. Все мои встречи с новым поколением можно было пересчитать по пальцам, но у меня сложилось убеждение, что малыши очень беспокойный и оручий народец. Однако малышка Салгар была не из их числа. За сутки нашего знакомства она подавала голос раза три, не больше. Одно было плохо: после всех треволнений плена и бегства из него Салгар-старшая потеряла молоко. Теперь уделом девчушки станет рожок с коровьим молоком. Дед Тимофей подговаривал Салгар оставить малышку на попечение кормилицы, но та, конечно, воспротивилась.

– Это верно, – вздохнул дед. – Из темницы вырвались, так сейчас ужель их разлучишь?

Мы встретились на лесной дороге. Ждать старика пришлось долго. Я успел пожалеть, что отпустил его одного, но, наконец, из-за изгиба дороги показалась знакомая фигура в длиннющем, до земли, армяке и высоченном войлочном колпаке. Дед держал в руках длинный посох и дёргающуюся веревку, к концу которой была привязана невзрачная пёстрая коровенка. За время их совместного путешествия от городского базара животное видимо успело до припадков невзлюбить нового хозяина. Но того немилость животного нимало не смущала.

– Заждались, погорельцы? – крикнул бобыль, явно довольный, что всё так удачно складывается. – Вот и завтрак нашей Сашутке притопал! Но-о-о, балуй, скотина…

Животное злобно покосилось на старика и, остановившись, сотворило на земле лепешку.

– Отчего погорельцы, дядь Тим?

– А все мечты ваши прахом рассыпались, с дымом улетели…

– Ну, ты у нас прям Иоан Златоуст, дед, мыслитель.

– Ваню твоего не знаю, шаромыга поди какой. А насчёт мыслей, это мы могём!

Корову решено было купить вчера на домашнем совете. Я пробовал протестовать. Бесполезно.

– Ты сам, что ли, девку кормить будешь, – рассердился дед Тимофей, и, не стесняясь присутствием женщины, добавил. – Это каким таким местом?

Салгар при этом смотрела на меня трогательным молящим взглядом. Я, окончательно руша свой командирский облик, махнул рукой:

– А-а-а, делайте, что хотите!

Хороша будет картинка, когда я возвращусь в Москву с бабой, ребёнком и коровой! Но обоих заговорщиков моё отчаяние ничуть не смутило, у них всё было решено. Салгар порылась в своем дорожном узелке и подала бобылю две золотые серёжки с крупными камнями.

– Не знаю, хватит ли на коровёнку? – засомневался старик. – Да ладно, какую завалящую сторгую.

Теперь дед с гордостью представлял нам своё приобретение, во много раз превосходившее по убогости его первоначальные намерения. Я не стал его расстраивать: за любой из двух камней при других обстоятельствах можно было приобрести по пять упитанных коров, а не эту помесь козы и кролика. Но сказать такое было опрометчиво – в глазах бобыля читалась решимость скормить меня этой зверюге, если понадобится, чтобы получить полкружки молока для девчонки.

Путь нам предстоял неблизкий, но, тем не менее, я сразу предупредил деда Тимофея, что б он умерил шаг. Теперь, когда угроза быть схваченными осталась в городе, отгороженном от нас верстами мрачного, едва тронутого весенним цветением леса, торопиться было ни к чему. Да и существовала необходимость обдумать свои дальнейшие предприятия и, вдобавок, толком поговорить с Салгар. Как ни распирало меня вечером любопытство, разговора у нас с ней не получилось. Сначала мешал неугомонный бобыль, три раза гонявший к соседям за брагой и за каждым кувшином пускавшийся в длинные малосвязные к концу дня обсуждения московско-тверских дел. А затем от всех разговоров и выпитого вина у меня вновь разболелась много страдавшая голова. И мы разошлись каждый на свою половину.

На Салгар неожиданная свобода вкупе с пьянящим воздухом леса подействовала просто оглушающе. От вчерашних страхов не осталось и следа, на смену им пришла почти по-детски наивная восторженность степнячки, впервые попавшей в такой настоящий дремучий лес:

– Ой, смотрите, смотрите – зайка, смотрите – козочка!

«Какая она ещё девчонка», – подумалось мне. На самого меня все окружающие веяния весны действовали раздражающе. И я, хотя и не без ощущения вины, опустил Салгар на грешную землю:

– Ты обещала рассказать об Агафье…

– А что ты хотел услышать? – девочка-шалунья вновь превратилась в грустную усталую женщину.

– Сам не знаю. Что вспомнишь, расскажи.

– Ну что ж… Мы с Кончакой, то есть с Агафьей по-вашему, родились в один и тот же год. Её… моя мама была служанкой её мамы. Я должна была стать служанкой Кончаки. Но в детстве мы были просто подпружками… что? Да, подружками… Мы даже учились вместе.

– Учились?

– К детям Великого хана приходили учителя. По арабскому языку, математике…

– Мать и мачехе? – удивляется подслушивающий дед Тимофей.

– Ну, счёту…

– А-а-а… пошла, пошла волчья сыть, – это он корове, уцепившейся зубами за кочку ярко-зелёной молодой травы.

– Учили ханскую дочку, а я всегда сидела рядом с ней, что б ей не скучно было, вот и выучилась.

– Ты хорошо по-нашему говоришь.

– У нас при дворце жил старый оружейный мастер, русский. Его когда-то захватили под Рязанью при набеге Неврюя. Такой смешной! Всё время шутил с нами и учил правильно слова выговаривать. А потом, два последних года у хана гостил князь Юрий.

– Кончака хотела стать его женой? Он нравился ей?

Салгар отвечает не сразу, какое-то время она шагает молча, задумавшись, и мне приходится повторить вопрос.

– А как она могла отказаться? Великий русский князь ничем не хуже любого татарского мурзы, за которого хан Узбек мог бы её отдать. А Юрий столько серебра дарил и самому Узбеку и его родным!

– А Юрий, он любил Кончаку? Он много раз видел её до свадьбы?

– Кончаку очень любил Узбек. Она и жила во дворце. А Юрий чуть не спал возле Узбековых дверей на коврике. Сначала, когда он приехал в Сарай, он был в подозрении у хана. Узбек гневался на него за спор с Михаилом насчёт Великого владимирского княжения. А потом хан сменил гнев на милость.

– И всё-таки, князю Юрию она нравилась как женщина или сестра хана?

Салгар метнула на меня сердитый взгляд:

– Не знаю… Теперь не знаю, после того, что с нами случилось.

– А как получилось, что Юрий взял свою молодую жену под Тверь?

– Не знаю.

– А как ты… Ну, ты ведь знала, что тебе скоро рожать!

– Я ведь тоже ехала с мужем. Его звали Кирсан, он был простым нукером. Но его отец очень богат, его хорошо знал хан Менгу-Темир. И после поездки с Кавгадыем Кирсан должен был стать сотником. А я не могла оставить госпожу. Да и поездка казалась такой лёгкой! Кирсан говорил, что сам слышал, как Кавгадый хвалился, что Юрий мог и не брать с собой столько много войска, потому, что он, Кавгадый везёт с собой волю Великого хана. А если князь Михаил заупрямится, то шести сотен нукеров, которые сопровождали Кавгадыя, хватит, чтобы привести в покорность тверского правителя. Но когда…

Услышавши последние слова, дед Тимофей на ходу оборачивается ко мне, и так чтобы не могла увидеть Салгар, подмигивает. Его кулак с торчащим из него концом коровьего поводка приставлен к армяку немного ниже пупа и красноречиво указывает, как далеко продвинулся ханский посол в осуществлении своей задачи. Я, не удержавшись, прыскаю смехом. Салгар недоумённо смотрит на меня, на деда Тимофея и, не поняв причины нашего веселья, обиженно умолкает.

– Прости, Салгар. Скажи, а ты узнала Корнея? Ведь он был один из тех, кто охранял Великую княгиню во время того боя.

– Узнала. Потому и пошла с вами. А во время боя нас поначалу охраняли нукеры Кавгадыя, но когда тверская рать начала одолевать, их всех бросили в сечу. Там и погиб Кирсан. А потом князь Юрий увидел, что битва проиграна, и послал своих ближников увезти нас. Только было поздно. Мы в возке сидели, а вокруг так страшно рубились конники – не разберёшь, кто за кого. И твой друг был среди них. Его, я помню, и свалили последним.

– Да, вояка хоть куда…

Меня опять кольнуло в сердце, как будто я был виноват в чем-то.

«А что, не виноват? – сказал мой внутренний голос. – Что ж ты оставил его там, на стене?»

«Но он же сам крикнул, что б я уходил».

«Брось, кто из вас старший?»

«Лучше было б, если всех нас там повязали?» «Или бы все были на свободе!»

«Я что, с ребёнком на руках рубился бы?»

«Не знаю. Знаю только, что вас было двое мужиков, и один даже меч не вытащил».

«Да я на свободе смогу больше Корнею помочь».

«Ты ещё скажи, что заранее предвидел, где больше пользы Корнею принесёшь?»

«Нет, конечно, – сдался я. – Я тогда, действительно, ничего не успел сообразить. Корней заорал, я и кинулся вниз. Но только не от трусости. Я, конечно, не Корней, который головы в бою не теряет, но…».

«Так в чём же дело?»

«Наверное, я пожертвовал Корнеем».

«Ты думаешь это лучше трусости? Да и что тебе бы дало бегство в одиночку? Вот теперь, когда рядом Божьим чудом оказалась Салгар, ты можешь вернуться в Москву. Свидетель смерти княгини теперь есть. Князь Иван тебя даже похвалит! И все согласятся: ради великого дела можно пожертвовать малым!»

«А ты бы чего хотел? Лес рубят – щепки летят. Хочешь, чтобы я снова в княжий терем ворвался?»