Текст книги "Княжий сыск. Ордынский узел"

«Это не я, это ты хочешь!»

«И не подумаю даже! Князя в остроге держат, там стражников тьма-тьмущая. С Корнеем бы я пошёл острог воевать».

«Не можешь силой – пробуй хитростью».

Я неожиданно натыкаюсь на препятствие. Это худой жилистый зад нашей коровы с торчащими в разные стороны остренькими мослами. Дед Тимофей стоит и странно смотрит на меня:

– С тобой всё ладно, парень?

– А что такое?

– Так то молчишь, а то бормочешь…

– А-а-а, это я так, про себя…

– И про острог?

– Какой острог?

– Не знаю. Наверное, где твоего дружка держат.

– И про острог тоже, – вздохнул я. – Ладно, дедушка, не придавай значения, всё в порядке со мной!

– Это хорошо. Но если опять об остроге думать станешь, то тогда дорогу получше запоминай. Видишь, тропа раздваивается? Направо – Устимов починок, а прямо – Моховские болота. Гиблое место! Ну, а нам тут налево надобно своротить. Тут уж без тропки пойдём. Да недалеко осталось: вёрст шесть или семь, если обходами, а прямо – вёрст тридцать.

– Это у тебя, дядя Тима, шутки такие?

– Э-э-э, совсем ты, Сашка, зелёный ещё! На Руси ведь прямая дорога не та, что стрелой намечена. Вот прошлый год вздумалось нашему князю Михайле Ярославичу новгородцев попужать. Ну, собрали дружину, да ополченцев тверских, тыщ чуть не с десяток наскреблось. Сходили, как водится, пару сёл спалили, силу тверскую показали, новгородцев в смущение привели. Потом, понятно, грамоты мировые подписали и серебра с Новгорода знатно получили. А потом князю Михаилу моча в голову ударила…

– Ты, дед, совсем без уважения…

– Слушай дальше, сам поймёшь. В общем, решил наш князь, что ему нигде преград нет: даже стихия ему подвластна! И повёл обратно войско от Бежецка на Тверь напрямую. Без дорог, по тропам.

– И что?

– А ничего. Через месяц к стольному граду выползли. Лошадей и сапоги кожаные – всё сожрали. Повозки в трясине утопили. Тут болота – огого! Тысячу всадников враз засосёт и не подавится. Оглянуться не успеешь – одни пузыри останутся.

– А зачем тогда к этому болоту такая торная тропка ведёт?

– Покосы там по окраине хорошие, вот и набили дорожку. Но чужому лучше и близко не соваться, на шажок оступился и – поминай, как звали!

– Господи! Как тут жутко у вас, оказывается! – передёрнула плечами Салгар. – У нас в степи сейчас такая красота! Весна в самом разгаре, степь цветёт, и ветерок такой вольный!

– Да, ветерок паршивый, однако, – бобыль посмотрел на качающиеся высоко над нами кроны деревьев. – Давай-ка, ребята, на полянке остановимся, перекусим. Поторапливаться надо, как бы снежок не натянуло.

На полянке развели костерок и пока дед Тимофей в прихваченном котелке кипятил свежесдоенное молоко, мы с Салгар опять вернулись к разговору.

– И всё-таки, почему ты решилась уйти с нами?

Салгар горько усмехнулась:

– Уйдёшь тут, когда в любое время смерти ждёшь. Уж если они княгиню погубить решились, то что им служанка? Подушкой удавят!

Дед оторвался от неусыпного наблюдения за малышкой с жадностью тянущей из рожка и покачал головой:

– Греха на душу взять не боятся!

– Так как это произошло с княгиней?

– В тот день поутру, только светать начало, нам, как обычно, принесли кушать.

– Кушания откуда подавали?

– С княжеской кухни. Конечно, не богато кормили, но с голоду мы не умирали.

– Понятно – сестра хана! Князь Михаил наведывался к вам?

– Да, заходил несколько раз. Кавгадый – тот почти каждый день. Боялся, случись что с Кончакой, хан голову с него снимет.

– Кавгадый мог к вам свободно приходить?

– Он хитрый. Так быстро подружился с тверским князем! Михаилу говорил, что Юрий обманул Узбека. Что он, посол ханский, теперь правду знает и хану донесёт. Князь Михаил освободил всех нукеров, поселил на Тверце в своём летнем тереме. Правда, брони и сабли нукерам не вернули, только ножи оставили. Они всё время до отъезда из Твери на том дворе и просидели. А Кавгадый свободно ездил. Он даже упросил князя Михаила, чтоб с нами в хоромах его слуга Тархай проживал. Там, под крыльцом, в клети.

– А зачем вам мужик нужен был?

– Как зачем? В доме ведь и мужскую работу делать надо, дров принести, печи топить. Караульные никуда не отлучались, вот Тархай и старался. А я думаю, Кавгадый русским не доверял: Тархай обязан был и явства пробовать, прежде чем Кончаке кушать.

– Упокой, Господи, его душу! Принесли вам в то утро поесть, он попробовал…

– Тархай в то утро пьяный оказался. Пробудить не могли: всю ночь с кем-то из стражников пил.

Мы с дедом переглянулись.

– Укреплял дружбу степей и лесов, магометанин хренов, – язвительно скривился охотник. – Прости, девка, я не Аллаха вашего ругаю.

– Я уже тоже крещёная, – улыбнулась Сал-гар. – Да и Тархай не магометанин был, он в Христа верит.

– А-а, – разочарованно протянул дед. – Пропойца, значит!

– А где сейчас Тархай?

– Кто ж его знает? Его первого со двора в то утро свели.

– Когда Кавгадыя-то из Твери проводили?

– На сретенье, и всех кто с ним был, отпустили.

– А вас с Кончакой что ж?

– Это уж одному князю Михаилу ведомо. Кавгадыя он задерживать не мог, гнева царского опасаясь.

– А разве смерть Кончаки была выгодна Михаилу?

– Кто же знать может, что ему было выгодно?

– Ты, парень хватил! – дед Тимофей поднялся с валежины и, передав блаженно затихшую девчонку мне на руки, принялся затаптывать почти прогоревший костёр огромными, размокшими от лесной сырости лаптями. Лапти шипели на угольях, костёр быстро умер. – Откуда девке знать, чего там, наверху, задумали? Ладно, давай трогаться.

Мы опять пробираемся чащобой. Усталая коровёнка, уже не артачась, бредёт за дедом, временами оглашая окрестности шумными коровьими вздохами. Салгар тоже порядком выбилась из сил, ей тяжело с непривычки. Но мы продолжаем разговор.

– А почему ты думаешь, что вас отравили? Понимаешь, ну не мог князь Михаил решиться на такое! Может, не было никакого отравления? А как вам худо стало, кого кликнули?

– Да набежало их! Начальник стражи, да бояре какие-то. Всех слуг сразу спровадили, добавочных караульных поставили.

– А князь Михаил?

– Он примчался быстро. Мне кажется, я видела его. Но мне было так плохо, что сейчас даже и утверждать этого не могу. Потом, когда я поправилась, караульщики говорили, что он был в таком гневе, в таком… Распорядился всю охрану поменять. А на начальника дворцовой стражи боярина Микулу опалу наложил. Я Михаила увидела, уже когда пришла в себя. На похоронах. Он был очень опечаленный…

– Ну-ну, целовал ястреб курочку до последнего пёрышка!

– Нет, правда, мне показалось, что смерть княгини его очень огорчила.

– Что ж, может так оно и есть.

Дед Тимофей останавливает движение и торжествующе объявляет:

– Пришли!

На небольшой поляне грудой потемневших брёвен горбится небольшая избушка с выходящей наперёд дверью, подпёртой толстой палкой-рогулей от покушений лесного зверья. Над дверью во всю ширь протянулось узкое волоковое отверстие для выхода дыма. Изба топится по-чёрному, но мы рады-радёшеньки и такому жилью. Лишь бы повалиться на лавку да вытянуть гудящие ноги. Бегство кончилось. А что будет завтра – утро покажет.

Старец Сильвестр оказался против моих ожиданий не таким дремучим стариком, каким он представлялся со слов деда Тимофея. Жил он в полуверсте выше по ручью в жалкой землянке. Что, впрочем, не помешало ему принять нас, непрошенных гостей, с княжеским размахом. Деду Тимофею был предложена для сидения маленькая одноместная лавка, нам с Салгар достался жёсткий топчан с тощим соломенным матрасом, а сам хозяин уселся на чудно́е сооружение, представлявшее из себя комель какого-то дерева с выдолбленным углублением. Толстые переплетающиеся меж собой обрубки корней были гладко вылощены и торчали во все стороны как лучи. Примерно так должен был бы выглядеть трон лесного владыки, каким его рисуют в старых сказках. В сочетании с тремя-четырьмя иконами мрачноватого новгородского письма, висевшими рядом на стене, «трон» выглядел странновато, но хозяина такое несоответствие не смущало. На широкоскулом лице старца, обмётанном каштановой с проседью лопатообразной бородой было написано неземное спокойствие, и только светло-голубые глаза, по которым иногда пробегала лёгкая тень выдавали то внимание, с каким он слушал рассказ о наших злоключениях. Рассказывал дед Тимофей, почему-то более всего налегая на Салгар-младшую и нашу корову. Выслушав в пятый раз пространное повествование бобыля о доении коровы, старец смог, наконец, вклиниться в разговор:

– Что ж ты хочешь от меня?

– Помоги, отче, возьми ребяток под свою руку. Я ведь знаю, что тебе только слово молвить, и никто в этих лесах их пальцем не тронет. И проводников ты им сыскать можешь. А с моей души сними сомнения. Ведь против воли княжеской я укрывать их взялся, грех это… А как было отказать такой княгинюшке (с лёгкой руки деда Тимофея и я теперь в шутку поддразнивал Сал-гар, называя княгинюшкой), ведь совсем безвинно муки терпела.

– Безвинно, говоришь? – старец встал, опираясь на посох, голос его построжел. – Не бывает в таких делах безвинных! И грех твой тоже столь велик, что не сразу и отмолишь такой. Вот идите и молитесь. А мы тут с воином Александром потолкуем.

Дед Тимофей поник плечами, перекрестился на иконы, попытался поймать для поцелуя руку старца.

– Всё, всё, ступайте с миром, – старец завёл руки за спину. Охотник растерянно и жалко улыбнулся, выложил на пустынническую постель краюху припасённого для старца хлеба и, пригнувшись, протолкался в узкую дверь. Ушла и Салгар.

– Пойдем и мы на свежий воздух, раб Божий Александр…

Предложение мне показалось весьма кстати. Душок в земляной норе старца был тяжеловатым. Пахло прелью, перегоревшим жиром лампады, давненько не стираной рясой, которая у пустынника была ещё и прорвана в двух местах на плече, а дырки неумело заштопаны тонкой бечевкой; в общем, попахивало особенным запахом одинокой холостой старости, который обычен для всех отшельников. Отче Сильвестр был не первым одиноким монахом, пересекавшим мой скромный жизненный путь. Немало искренне верующих уходит от мира в наше паршивое время. Всякий раз при встрече с такими меня раздирали противоречивые чувства. Отчего человек идёт в монастырь, в иноки? Тем более, избирая для себя самую тяжкую монашескую долю – пустынничество?

Желание спастись и обрести жизнь вечную? Кто ж не даёт тебе свято верить в Господа, царицу небесную и архангела Гавриила с его начищенной трубой в миру? Имей свой дом, жену, ребятишек и – верь! Не кради, не прелюбодействуй, не убий…

У лаза землянки старец замер, прикрыв ладонью ослепшие от яркого полуденного света глаза, а когда заговорил, в его голосе зазвучал металл. Вся прежняя кротость отшельника испарилась без следа:

– Значит, говоришь, вот так, Вздумалось князю Ивану лазутчиков в Тверь послать, а ты тут как тут. И дружок твой, два сапога пара. Пошатались по чужому городу, пару-тройку душ человеческих загубили, хоромину княжескую сожгли. Славно, ай славно!

– Отче…

– Молчи, молчи, недостойный! Не передо мной будешь ответ держать. Думал ли ты, сколько слёз родные убиенных прольют, сколько горя вы детям их принесли?

Старец поднял клюку на которую опирался и в негодовании затыкал ей в небесные дали. Наверное, ему в горячке чувств представилось, что сейчас откуда-нибудь с горней вышины прогремит гром ужасный и прилетит огненная молния, чтобы испепелить юного негодника. Небо, однако, промолчало. Тогда сказал я:

– А ведь ты, отче, тоже не без греха – сам был воином. Чай, во славу своего князя тоже народишко кой-какой губливал?

Старец в изумлении взглянул на меня:

– У кого вызнал?

– Татарин написал.

– Какой татарин? Где?

– Обыкновенный татарин. С острой саблей. На лице твоём и написал.

Отец Сильвестр коснулся шрама, снизу вверх рассекавшего его правую щёку и терявшегося в косматой бороде:

– Как догадался про татарина?

– Чего ж не догадаться? Шрам на два пальца ниже глаза и начинается сразу глубоко. Ясно, что лоб тебе шлем спас, а уж с него сабля сорвалась аккурат на щёку. Идёт он сверху вниз, а не наискось, стало быть, татарин на коне был, а ты пеший.

– Ишь ты, какой наблюдательный! Давно у князя Ивана в соглядатаях?

– Прости, отче, первый раз пришлось. Только насчёт соглядатая ты ошибаешься: мы ведь не высоту кремлёвских стен замерять притопали. Мы только про княгиню Агафью…

– Слышал, слышал. Только хрен редьки не слаще. Ох, чувствую, поможете вы петлю на шее нашего князя затянуть. Юрий с братцем Иваном это и сделают. А ведь если и есть сегодня на русской земле истинный защитник православных, так это князь Михайло. Только он всё миром хочет поладить. Что ж до моего прошлого, то ты ошибаешься, коль думаешь, что в отшельники меня совесть больная загнала. Это не грех – за народ терзаемый восстать. Может, слышал, что двадцать лет назад в Городце баскаков ханских перебили? Вот тогда татарин мне метку на щеку и поставил. Так что, хоть мы с тобой оба ратные, да сильно разные…

– Не бывал в Городце в то время, но случай тот и у нас на Москве вспоминают. Перебили вы тогда сотню-другую татар, потешились, а через месяц их три тысячи прискакало! Карали, говорят, всех без разбора – и старых и малых. На чьей же совести их жизни? Ведь не поддержала вас вся земля, время, видать не пришло!

Старца снова затрясло. Похоже было, что ни благословения, ни помощи нам ждать здесь не приходилось.

– Не тебе, несмышлёныш, нас, живых и погибших корить! – голос старца загремел как упавший таз. Со стоявшей посередь поляны вековечной ели свалился на землю задремавший филин и, вскочив на короткие лапы, раскорякой убежал под ближние кусты. Отче Сильвестр, шумно сопя, круто развернулся и, не тратя более времени на окончательно потерянное поколение, полез в землянку.

Н-да, поговорил я с лесным мудрецом. Как воды напился. Был Елизар, да только блюдо облизал… Продираясь обратно через чащу к избушке охотника, я ругательски ругал себя за несдержанность.

Дед Тимофей, с нетерпением ожидавший новостей про нашу беседу со старцем, когда я в трёх словах пересказал её, помрачнел как туча:

– Ты что наделал, мешком прибитый? – запричитал он, заметавшись по избушке. – Ой, беда, беда. Что люди скажут? И кто нам теперь поможет? Не-е, шалишь…Ты, парень, как хочешь, а я того, к дочке ухожу. Вот завтра, с утреца и уйду! Лапти мои где?

– На тебе…

– А-а, точно. А самострел мой?

– Ты ж его на кабана собирался ставить.

– Да-да, конечно! Слушай, а, может, ещё раз сходить к старцу, повиниться?

Салгар, молча с интересом следившая за пробежками бобыля по избе, решилась прервать мужские страсти:

– Что случилось, дедушка?

Серебряный девичий голосок, каждый раз запросто растоплявший мягкое сердце старика, сработал и тут. Дед оставил кружение, сел на лавку и начал обречённо вздыхать.

– Не поладил я со старцем, – вместо деда ответил я. – Теперь мы как заразные, нас всякий в шею послать может.

– Пойдём, Саша, в Москву? – робко сказала Салгар.

– Не могу… Не можем мы сейчас в Москву! Дед, ты прежде чем в Торжок лыжи вострить начнёшь, сведи-ка меня обратно в город.

– Это чего ты там забыл? – забеспокоился бобыль.

– Спрос. Кстати, и на болото бы поглядеть не худо.

Ночью я долго не мог заснуть. Мешали бесконечно прокручиваемые в голове мысли о ближайшем будущем, покряхтывание Салгар-младшей, да вздохи и сопение Пеструхи, доносившееся из дровяника. Дед Тимофей, отстрадавши своё, наполнял внутренности избёнки совершенно будничным храпом, молодецки взбираясь от могучего медвежьего рычания к тончайшему синичьему посвисту. Салгар в очередной раз встала наощупь поправить одеяльце на ребенке и, укладываясь, придвинулась ближе ко мне.

– Саша, я чувствую, ты не спишь.

– Чего тебе?

Ночь, тесная избушка, звёзды в проеме волока, близость женщины, её шёпот – полный набор причин, чтобы… Между прочим, Салгар была девкой очень видной и, временами при взгляде на неё, что-то такое закрадывалось в мою душу. Тут врать не приходится. Невзирая на нелепый, давно отслуживший все сроки малахай из припасов деда Тимофея, надетый на ней, Салгар ухитрялась подавать себя самым выгодным образом. Красота и молодость её действовали даже на старика охотника: «Ой, девка, мне б лет сорок скинуть!».

– Саша, а как ты думаешь, Корней жив? – спросила Салгар.

«Тьфу!» – подумал я с огорчением. И, одновременно, с облегчением.

– Хотелось бы, чтоб живой был.

– Ты пойдёшь за ним?

– Пока только в Тверь схожу, может, узнаю чего…

– Слушай, а почему дедушка так расстроился?

– Понимаешь, он всё ещё переживает, что взялся нам помогать: князья-то наши враги промеж собой.

– Какая разница простил бы его поп или нет?

– Во-первых, не поп. Попы в церкви, а он – старец, пустынник, даже святой, может быть. Народ, что кругом живёт, чтит его. Он же молит Бога за всех. Да и к кому за утешением податься? Князья собачатся меж собой, аж шерсть летит. Только и осталось у нас на Руси общего – язык да православная вера.

– А почему хан Узбек для Орды другую веру принял, мусульманскую? У нас, я знаю, много христиан среди татар было…

– Ты Узбека часто видела, чего не спросила? Ладно, ладно, не сердись, куда поползла – деда разбудишь!

– Чего ты за хвост его хватаешь? – немедленно и ясно отозвался бобыль, оборвав свои носовые рулады.

– Я никого не хватаю, дедушка, – испуганно пролепетала Салгар.

– Ах, дышло тебе в ухо… Ушёл! За жабры надо было! – сердито отозвался старик и дико всхрапнул.

– Да спит он, не поняла что ли? – рассмеялся я. – А про веру я думаю, что если какую Узбек и мог выбрать, так кроме магометовой никакой другой. Вот правит он в огромной стране, один край которой упирается в студёное море, а другой – в тёплое. Православных у него – кот наплакал. На Каме живёт большой подвластный народ, булгары: богатые города, зажиточные люди и уже триста лет как мусульмане. Если ехать на полдень – там Багдад. Говорят, сказка, а не город. Всё из камня: храмы, дворцы, караван-сараи… Тоже мусульмане. Ученые, понимаешь, и стихотворцы, книжек горы написали. Есть, правда, Царьград неподалеку. Греки тоже мужики толковые, хоть и православные. Но сильно ослаб Царьград, так что хану кумовиться с ними не с руки. В общем, понятно, что магометова вера Узбеку лепше показалась. Не с нас же, сиволапых, пример брать…

Спишь?

– Пх…пх…

– Ну, спи, спи.

Утром, раскрыв глаза, я увидел сидящего напротив прямого как палка старца Сильвестра.

– В Тверь послы московские приехали. Мыслю, с их помощью друга спасти можешь.

Он встал, перекрестился и ушёл.

Глава десятая
Промеж двери пальца не клади

Посольский подьячий Мартьян Нежданов дописал слово «болезни», склонив набок голову, полюбовался ровнотой буквиц выползших на пергамент из под его гусиного пера и, слабенько кашлянул:

– Готово, боярин.

– Кухонная девка Степанида также показала на наши расспросы, что горох для каши… – посол боярин Роман Кириллович недовольно сморщился. – Ты что, курья голова, быстрее писать не можешь? Чего волочишься, как таракан беременный? Пиши: горох для каши ею был взят из нижней подклети, каковой она всегда пользуется, и где всегда хранятся горох, пшеница и ячмень, используемые ею для приготавливания кушаний, едомых великокняжеской семьёй в великопостные дни. Никаких других припасов, кроме тех, что хранились под замком, ключ от которого хранится только у дворецкого Демьяна и каковой показал на наши расспросы, что ключа никому в те дни не давал, а отпирал подклети самолично, и девка Степанида никак не могла готовить кушания для князя тверского, и какие были отнесены в светлицу к княгине Агафье из других припасов… Тьфу, леший тебя забери, потерял… это не пиши… а! Используемо не было. Фу-у-у… Ну-ка, зачти, чего получилось?

Мартьян принялся перечитывать и посол остановил его на слове «великокняжеской». Поскольку читать грамоту надлежало и князю Юрию и, до него – князю Михаилу, обоим в равной степени считавших великими именно себя, положение посла становилось щекотливым. Обидеться мог и тот, и другой.

– Ладно, впиши перед этим вредным словом добавочно «тверской», – извернулся Роман Кириллович. – И дальше: приведённые рассказы поясняют, что смерть княгини Агафьи не могла быть следствием злоумышления, а явилась следствием внезапно открывшейся болезни природного состояния, каковую именуют чёрной. Девка Степанида была порота десятью ударами плетьми, но и после такого пристрастия утверждала, что смерть княгини наступила непременно от болезни. Дворецкий Демьян, получив указанные десять плетей, сознался, что болезнь княгини Агафьи не могла быть от тайного отравления или какого-нибудь чародейства, потому как он сам отхлебнул…глоточек или два говорит. Как же! Чай, половину выжрал, сивый мерин, это не пиши. Из княгининого сосуда. Всё пока. Число поставь, не забудь. Подпиши: с поклоном боярин Роман.

Подьячий подписал грамоту, снова склонив голову, но уже в другую сторону, оглядел написанное, и, видимо, оставшись доволен содеянным, подал пергамент боярину.

– Жалко бабу, ни за что ни про что, да по белой спине… – вздохнул Егорка Сума.

– Ты брось мне тут слюни распускать! – строго и наставительно рыкнул Роман Кириллович. – Это ей так, малость постращали для большего сурьёзу… Чтоб князь Иван не сказал, мол, плохо рыли, без усердия. А баба что? Заживёт как на собаке… Возьми грамотку да снеси ко князю Михайле. Другому не кажи. Только в руки, понял?

Нехорошие предчувствия в последнее время одолевали тверского князя. То, что удалось сговориться с московским послом, хоть и не впрямую, а так, намёками да обмолвками, было, конечно, лепо. Князь Юрий тоже вроде затих, перестав метаться и кружить вокруг тверских пределов, как коршун подле курятника, что тоже настраивало на покой. Хотя, всё едино Юрий какую-нибудь пакость затевает, это уж точно, к бабке не ходи! Но хоть чуток передышки от него и то – слава Богу! Беспокоила Михаила, и беспокоила страшно, до ночной бессонницы, дерзкая кража пленницы прямо из княжеского дворца.

– Молчат подлецы караульщики, – сообщил княжич Дмитрий, воротившись из острога. – Ничего, мол, не помнят. Мол, службу несли как положено, капли в рот не брали. Мерзавцы… Все зубы повыхлестаю за такую службу!

– Остынь, сынок, – охлаждал грозного отпрыска князь Михаил. – Видать, у них в самом деле никакого сговору с московскими не было. Ещё малость попужаем, да выпустим всех троих. На дорожку прикажи всыпать батогов, но не через меру: им ещё служить да служить. Каждый воин ныне на счету, нечего своих-то калечить. Как там князь Боровской, после дыбы оклемался? Может, на речь потянуло? Сказал бы, где полонянку укрывают, да не мучился. Пообещай, что коль скажет, смерть ему честная будет, от меча, и похороним по-людски, с крестом. А нет – удушим как кутенка да на неделю за ноги перед площадью повесим. Он же воин, рюрикович, ему ж зазорно будет…

– Мыслю, батя, не знает князь, где её хоронят. Мы ведь и без него сыскали, на чьем дворе они постой держали до того как набег на дворец учинить. Только в доме и след простыл, ни полонянки, ни корнеева сообщника, ни хозяина-бобыля.

– Они, сынок, могли и заранее бегство обсудить. Так что князя попытать ещё надо. Скажи там, на тюрьме, чтоб наших горе-караульщиков к нему в клетку подсадили. Авось они его по старой дружбе вразумят.

– Да уж сделано так. Ещё вчера распорядился.

– Ну и?..

– Утром прихожу, оба в голос ревут, в свою клетку просятся обратно.

– А почему двое?

– Третьему этот гад под живот пнул, руки-то у него после дыбы слабые. Того водой отлили, а голос пропал – щебечет, как птичка.

– Третьему батогов не давать. И завтра же отпусти всех. Неделю отпуска и на службу!

Князь Михаил протяжно вздохнул: охти судьба моя тяжкая! Эх, Кончака, Кончака, навязалась ты на мою голову, вместе с Москвой да Ордой…

– Не тревожься, отец, сыщем беглянку. На дорогах заставы – мышь не проскочит. Вот, блин, столько шуму из-за одной девки чернявой…

– Не забывай, сын, Кончака – сестра хана!

– Да, Господи, помню, помню. Ну и что с того? У хана сестёр, как у дурака стекляшек! Дело не в том сестра хану или седьмая вода на киселе, а в том, что мы любого татарина боимся как огня. Мы у них последнего коновода готовы на руках носить, как бы не упал и не расшибся. Всё ему облизать готовы, хоть он в бане не мылся с того самого дня, как его матушка под телегой родила!

– Это ты говоришь мне? – потемнел лицом тверской князь. Крупный нос его угрожающе раздул ноздри. – Мне, князю, который, не прошло полгода, как уложил четыре сотни татар под Бортнево?!!

– Да на рати у нас и выбора не было! Зато потом как мы все на цыпочках Кавгадыя обхаживали? Сколько же можно терпеть засилье ордынское? Люди злобятся…

– Ведаю, что злобятся. Думаешь, не знаю, какие разговоры промеж боярских детей ходят? Мол, старики татарами пуганые. Это ведь кто-то из наших ближников отраву Кончаке подсыпал. Эх, знать бы кто!

Посол и боярин Роман Кириллович тем вечером засиделся в гостевой палате архиепископского дома. Владыко Варсонофий угощал сладкими монастырскими настойками, пили пахучий сбитень, беседовали про скорбные мирские дела. Уже крепко затемнело за окнами, когда боярин, приложившись напоследок к пухлой епископской деснице, откланялся и, кликнув Егорку, дремавшего в углу за круглой печью, отправился в свою светлицу на покой. Варсанофий встал помолиться.

Светлица попахивала мышами. Трещал сверчок.

– Ты, Егорка, пойди покуда в коридор, да дождись как засну. А то уж больно храпишь, молодой, засыпаешь быстро, мне опочить мешаешь…

Егорка Сума, не переча боярину, оставил оплывавшую янтарём свечу на столике подле широкой начальнической кровати и вышел. При дверях стояла коротенькая гнутоногая лавка. Через мгновение до боярина донесся беззаботный Егоркин храп. Боярин сам разоблачился, скинув широкую сорочку с расшитыми серебром рукавами, кряхтя, стянул с худых ног шальвары, наступая поочередно на штанины и дёргаясь всем телом. Перекрестился на иконы и совсем вознамерился было нырнуть под лёгкое пуховое одеяло, когда из-под кровати вылез человек.

– Свят… – горло боярина перехватило, как обручем.

– Не бойся, Роман Кириллович, – шёпотом быстро произнес незнакомец, косясь на двери комнаты. – Я не тать. Дело у меня до тебя, боярин.

– Ка… ка…кое дело?

– Я сюда Иваном Даниловичем послан. Тайно. Насчёт княгини Агафьи выведать. Да оплошка у нас получилась. Думал, ты поможешь чем…

Первый испуг прошёл. Приободрившийся посол принялся водворять на прежнее место сброшенные портки. Мужик мягко ступая по половицам, прокрался к дверям и бесшумно повернул громоздкий ключ. На вид пришлецу было не больше тридцати лет. Высокий, с ничем не примечательным скуластым курносым лицом. Более всего боярину запомнилась коротенькая стриженая бородка нежданного гостя.

«Смотри, щёголь какой», – невпопад подумалось послу. Уже успокаиваясь, чувствуя, что язык начинает повиноваться ему, боярин спросил: – Кто таков будешь?

– В мечниках у московского князя служу. Сашкой звать, Степанов сын.

«Врёт или не врёт? – терялся в догадках боярин, справляясь с тесёмками штанов. – Или я недооценил князя Ивана? Что успел накопать здесь в Твери этот мечник, забодай его коза?».

– Так что за дело у тебя ко мне?

– Дозволь, боярин, по порядку, песня долгая…

Ночной гость уже чувствовал себя гораздо увереннее. Он присел к столу, выложив на блестящую ореховую столешницу злополучный ключ, поневоле приковывавший взгляд высокого посла. Роман Кириллович тихонько вздохнул, с тоской подумал о воинах охраны, наверное, уже повечерявших и теперь балагурящих в своем обжитом и безопасном сарае, о Егорке, сладко спавшем в коридорчике и не ведавшем о пиковом положении хозяина. Мечник начал рассказ. Вопреки обещанию речь его не затянулась. Скорее всего, он умышленно упустил многие подробности. Но и того, что услышал посол, хватило, чтобы поднять остававшиеся волосы на боярской голове: «Господи, я уже послал две грамоты к Юрию и Ивану! Я уже, наверное, убедил их в невиновности тверского князя, и – на тебе! Является добрый молодец, голова с пивной котел, а ума ни ложки, и выкладывает, что добыл доказательства злоумышленной смерти Кончаки. Что же делать? Кликнуть охрану? Пока дверь вынесут, он из меня душу вытряхнет! Сидит, развалился, рассказывает… Что рассказываешь, я всё уж давно понял. Что же делать?».

– Салгар теперь в безопасности. В лесу. А как помочь князю Корнею ума не приложу. Вот и пришлось тревожить твою светлость. Под кроватью полдня тебя дожидаюсь. Не откажи, боярин, узнай, где Корнея содержат.

«Это не беда, что ты из-под кровати вылез. А вот как ты, голубчик, туда незамеченным залез?» – подумалось послу, но вслух он сказал другое:

– Ну-у… задал ты, мечник, загадку. Не знаю чем и помочь.

– Может, поговоришь, твоя милость, с князем Михаилом. Да попроси, чтоб Корнея свидеться к тебе привели. Хорошо б, если послезавтра в полдень, а?

– Ну, не знаю… Хотя, конечно, интересно увидать дружка твоего. А ты где будешь? Тут похоронишься?

– Благодарствую за предложение, – усмехнулся мечник. – Но не хочу стеснять. Я уж послезавтра и наведаюсь в гости.

Мечник отступил к дальнему окошку светёлки. Только сейчас Роман Кириллович заметил, что на широком подоконнике свитая кольцами лежит толстая узловатая верёвка. Окно распахнулось, верёвка улетела вниз. Мечник по-кошачьи гибко нырнул вслед. Роман Кириллович свесился из окна и напряженно вгляделся во тьму. Мечник исчез.

– А верёвку-то, подлец, из моей простыни нарвал! – ругнулся боярин.

– Я убью этого московского гада! – взвился княжич Дмитрий, хватив случайно подвернувшейся под руку булавой по гладкоструганной брусяной стене думной палаты. Присутствовавшие на совещании в узком кругу единомышленников сам великий тверской князь, московский посол и думный боярин Твердило Ростиславич, свояк великого князя и, по совместительству, лучший из воевод, разом вздрогнули. Роман Кириллович, едва дождавшись утра, поспешил огорошить тверскую власть своим вчерашним приключением. А заодно и высказать великую обиду:

– Михайло Ярославович! Как же так, я к Твери всей открытой душой, а от меня такие обстоятельства скрывают. Жива, оказывается, девка-прислужница княгини Агафьи! Мало того, что жива-здоровёхонька, так её и укараулить не смогли… Я тут грамотки князю Юрию сочиняю, а она, того гляди, явится к нему пред ясные очи сама и такого наплетёт! Да ещё татарка, да ещё и лично хану Узбеку знакома, у-у-у…

Последнее завывающее и зловещее «у-у-у» прозвучало мрачной поминальной молитвой по некоторым из присутствующих.

– Поймаю! Поймаю! – опять занеистовствовал Грозные Очи.

Старшее поколение, не обращая внимания на бушующую молодость, грустно смотрело на московского посла. Твердило Ростиславич, насупясь и кривя лицо как от зубной боли, теребил золотые кисти балдахина над княжеским троном, оторвал одну, попытался приладить обратно, не сумев, отшвырнул в сторону и сказал: