Текст книги "Благословение и проклятие инстинкта творчества"

«Когда я вижу академика в его однокомнатной квартире, заваленной книгами, с огромной промоиной на потолке и с телевизором «Рубин» начала 1980-х годов, с «мокрой» колбасой в холодильнике и кефиром непонятного возраста, то понимаю, он – творец. Сорок лет творчества и старый «Москвич» во дворе, такой же неприкрытый от непогоды, как он сам от жизненных невзгод… Грустно. Но часто бывает совсем печально…» (В. Козлов «Психология творчества. Свет, сумерки и тёмная ночь души», Россия, 2009 г.).

Философы, писатели, поэты

• «Во всю свою жизнь Артур Шопенгауэр (1788–1860) не заводил у себя домашнего хозяйства… Жил он чрезвычайно просто, и лишь 50-ти лет от роду завёл себе собственную мебель. В особом комфорте и эстетичности обстановки он, по-видимому, не чувствовал потребности. Самая лучшая и большая комната его квартиры была занята замечательной библиотекой…» (из очерка Э. Ватсона «А. Шопенгауэр, его жизнь и научная деятельность», Россия, 1891 г.);

• «Из «Дневника» историка литературы, критика и цензора А. В. Никитенко: «Был у нашего знаменитого баснописца Ивана Крылова /(769 – 1844)… Комнаты Крылова похожи больше на берлогу медведя, чем на жилище порядочного человека. Все полы, стены, лестница, к нему ведущая, кухня, одновременно служащая и прихожей, мебель, – всё в высшей степени неопрятно. Его самого я застал на изодранном диване, с поджатыми ногами, в грязном халате, в облаках сигарного дыма» (запись от 9 февраля 1835 г.) «…По утрам и вечерам всегда находили его обыкновенно в дырявом, изношенном халате, а иногда и в одной рубашке, босиком или в туфлях, сидящего на испачканном и истёртом его тяжестью диване, с сигаркою в одной руке, которых истреблял он в день от 35 до 50-ти, и с книгою в другой… Опрятностью и домашним устройством, до переезда на Васильевский остров, он не щеголял; да этого… и быть не может у одинокого холостяка. Сам он, по тучности и естественной лености, не мог смотреть за хозяйством, а наёмные, простые бабы, удовлетворяя только первейшим потребностям человеческим, ни о чём не радеют, да и не разумеют, что такое чистота и порядок. Их дело истреблять и портить всё то, что господин их, выведенный уже из терпения, заводит и по временам устраивает. Так, одна из них – Фенюша, растапливала печи греческими его классиками… Как-то вхожу к нему – и что же вижу? На ковре насыпан овёс; он заманил к себе в гости всех голубей Гостиного двора, которые пировали на его ковре, а сам он сидел на диване с сигаркою и тешился их аппетитом и воркованьем. При входе каждого голуби стаею поднимались, бренчали его фарфоры и хрустали, которые, убавляясь со дня на день, наконец, вовсе исчезли, и на горке, некогда блиставшей лаковым глянцем, лежала густая пыль, зола и кучи сигарочных огарков. А ковёр? О ковре не спрашивайте: голуби привели его в самое плачевное состояние…» (из очерка М. Лобанова «Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова», Россия, 1847 г.);

• «По словам Бади-Тодоре, жившего при доме И. Инзова (генерал от инфантерии, наместник Бессарабской области в 1820 г.. – Е. М.), комнатки, отведённые для Александра Пушкина (1799–1837), не отличались особенною обстановкой (Кишинёв, Россия, 1820–1823 гг.. – Е. М.). Постель его всегда была измята, а потолок разукрашен какими-то особенными пятнами. Это объясняется тем, что Пушкин имел обыкновение лежать на кровати и стрелять из пистолета хлебным мякишем в потолок, стараясь выделывать на нём всевозможные узоры…» (из «Русского Архива», Россия, 1899 г.);

• В письме к Е. П. и Н. А. Майковым (Петербург, 20 ноября 1852 года) Иван Гончаров (1812–1891) сам рассказывал о своём быте: «Вы помните, я никогда не заботился о своей квартире, как убрать её заботливо для постоянного житья-бытья; она всегда была противна мне, как номер трактира, я бежал греться у чужой печки и самовара (высоким словом – у чужого очага), преимущественно у вашего…» «Дома (в Петербурге. – Е. М.) стола он не держал, а ходил обедать в Hotel de France…» (из воспоминаний А. Гончарова, сборник П. Фокина «Гончаров без глянца», Россия, 2013 г.). «Последние 30 лет Иван Александрович жил на Моховой, в доме Устинова… Боже мой, какая убогая теперь была эта гостиная! Старая мебель в белых чехлах, старая скатерть на столе и коротенькие немецкие занавески на окнах, и больше ничего. Я заглянул в кабинет, и там та же пустота: один письменный стол без чернильницы, без перьев… нет даже этажерок с сокровищами Востока – всё куда-то исчезло. Один портрет дряхлого Гончарова с белой бородой. Он так же смотрел на меня тоскливо и по-прежнему закрывал двумя пальцами свой правый, вытекший глаз…» (из воспоминаний Г. Потанина, сборник П. Фокина «Гончаров без глянца», Россия, 2013 г.);

• «Бернард Шоу (1856–1950) продолжал жить в Лондоне в доме своей матери (1897–1900 гг.) Его холостяцкий кабинет был захламлён: «В результате каждой попытки убрать в комнате развозилась новая грязь. На столе громоздилось невесть что: пачки писем, страницы рукописей, книги, конверты, почтовая бумага, ручки, чернильницы, журналы, масло, сахар, яблоки, ножи, вилки, ложки, порою забытая чашка какао или недоеденная тарелка каши, кастрюли и ещё куча вещей… К его бумагам кому бы то ни было запрещалось и близко подходить»…» (из статьи Е. Чернозёмовой «Бернард Шоу», Россия, 2003 г.);

• «Талант у Николая Никандрова (1878–1964) – прозаик «Серебряного века», выходец из народа. – Е. М.) был большой, добротный, и, сложись его жизнь в отношении познания и усвоения культуры более углублённо, он, бесспорно, добавил бы к ранним своим книгам много новых отличных книг. Но он словно сам убегал от себя, вернее, убегал от рабочего стола, к которому, однако, вернулся, но уже в ту позднюю пору жизни, когда трудно навёрстывать упущенное… Жил он всегда неустроенно, этот необычный и неизменно привлекавший к себе человек. В его комнате на Арбате (Москва), где я когда-то побывал у него, письменным столом служил ему поставленный вертикально ящик из-под фруктов, сидением – тоже ящик из-под фруктов и оставшийся запах яблок, казалось, помогал писателю. На подобии стола лежали рукописи, написанные крупным, размашистым почерком, с густо зачёркнутыми строками, чтобы никто не смог прочесть зачёркнутое. Было это жилище скудным не от того, что его хозяин бедствовал, просто такой интерьер был более по душе Никандрову, ещё более по душе ему был бы шалаш где-нибудь в крымских горах или остов рыбачьей барки, в которую можно было бы забираться на ночь, а днём сидеть на её киле или лежать рядом на песке, расслабляясь от солнца и блеска едва набегающего моря. За всю долгую жизнь он не обрёл оседлых навыков писателя, человек с бродяжническою в лучшем смысле этого слова душой» (из воспоминаний В. Лидина «Люди и встречи», СССР, 1961 г.);

• «Саша Чёрный (1880–1938) – поэт, прозаик «Серебряного века». – Е. М.) жил вместе с седоватой женой в полутемной петербургской квартирке (1900–10-е гг.. – Е. М.), как живут в номере дешёвой гостиницы, откуда собираются завтра же съехать… Кроме книг, а он всегда очень много читал, в его комнатах не было ни одной такой вещи, в которую он вложил бы хоть частицу души: шаткий стол, разнокалиберные гнутые стулья… Казалось, ему в тягость не только посторонние люди, но и он сам для себя» (из книги К. Чуковского «Современники», СССР, 1962 г.);

• «Осип Мандельштам (1891–1938) какой-то бездомный, егозливый и, вероятно, довольно несносный в общении… Его и любят, и страшатся…» (из книги Э. Голлербаха «Встречи и впечатления», российск. изд. 1998 г.). «Обиталище Осипа Мандельштама представляло собою нечто столь же фантастическое и причудливое, как и он сам…» (из эссе В. Ходасевича «Диск», Франция, 1939 г.). «…У Осипа Эмильевича никогда не было не то что «кабинета», но даже кухоньки, каморки, где он мог бы уединиться…» (из книги Б. Сарнова «Сталин и писатели», кн. 2, Россия, 2011 г.);

• «Николай Рубцов (1936–1971) был поэт, а спал как последний босяк. У него не было ни одной подушки, была одна прожженная простыня, прошенное рваное одеяло. У него не было белья, ел он прямо из кастрюли. Почти всю посуду… он разбил» (из сборника Ф. Раззакова «Досье на звезд», Россия, 1998 г.);

• «Анна Ахматова (1889–1966) была совершенно лишена чувства собственности. Не любила и не хранила вещей, расставалась с ними удивительно легко. Подобно Гоголю, Аполлону Григорьеву, Кольриджу и другу своему Мандельштаму, она была бездомной кочевницей и до такой степени не ценила имущества, что охотно освобождалась от него, как от тяготы. Близкие друзья её знали, что стоит подарить ей какую-нибудь, скажем, редкую гравюру или брошь, как через день или два она раздаст эти подарки другим. Даже в юные годы, в годы краткого своего «процветания», жила без громоздких шкафов и комодов, зачастую даже без письменного стола. Вокруг неё не было никакого комфорта, и я не помню в её жизни такого периода, когда окружавшая её обстановка могла бы назваться уютной. Самые эти слова «обстановка», «уют», «комфорт» – были ей органически чужды – и в жизни и в созданной ею поэзии… То была привычная бедность, от которой она даже не пыталась избавиться: ветхое одеяло, дырявый диван, изношенный узорчатый халат, который в течение долгого времени был её единственной домашней одеждой… Убожество её повседневного быта, обстановки… И в жизни и в поэзии Ахматова была чаще всего бесприютна…» (из Воспоминаний К. Чуковского, сов. изд. 1991 г.);

• «Марина Цветаева (1892–1941) ненавидела быт – за неизбывность его, за бесполезную повторяемость ежедневных забот, за то, что пожирает время, необходимое для основного. Терпеливо и отчуждённо превозмогала его – всю жизнь…» (из Воспоминаний дочери М. Цветаевой А. Эфрон, российск. изд. 1992 г.). «Помню, как я пришла в начале 1941 года к Марине вечером домой на Покровский бульвар. Большой домина, двор-колодец. Жила она то ли на 6-м, то ли на 7-м этаже. У Марины Ивановны вместе с Муром (её сын. – Е. М.) комнатка метров 12–13 в общей двух или трёхкомнатной квартире. Я эту комнату помню отлично: одно окно, вдоль окна вплотную простой продолговатый деревянный стол. Рядом с ним впритык кровать Марины, вернее не кровать, а топчан с матрацем или же два составленные рядом кофра, на них – матрац, а сверху плед. Во всяком случае, жёсткое и неуютное ложе. Я сидела на нём и чувствовала, как жёстко. Комната неприбранная, масса набросано вещей: через всю комнату и над столом – верёвки с висящими на них тряпками из мохнатых полотенец и просто полотенца. На столе в беспорядке еда и посуда – чистая и грязная. Книги, карандаши, бумага – как бывает на столах, за которыми и едят и работают. Под потолком – тусклая, желтоватая, неуютная лампочка без абажура. С другой стороны стояла кровать Мура. Один или два стула, чемоданы. Что-то шкафа я не помню… на стене, около топчана Марины – под простынёй, – платья и пальто…» (из воспоминаний Н. Гордон «О Марине Цветаевой», сов. изд. 1990 г.);

Художники

• «Забавная картина жилища Оноре Домье (1808–1879), художника, великого художника, равнодушного к успеху своих произведений… Огромная комната, где вокруг добела раскалённой чугунной печки на полу сидели люди; все они пили прямо из стоявших возле них литровых бутылок; в углу – стол с наваленной в страшном беспорядке кучей литографских приспособлений, а в другом углу мальчик – слуга и подмастерье рисовальщика – тачал и подбивал старые башмаки…» (из Дневника Э. и Ж. Гонкуров, Франция, 25 декабря 1856 г.);

• «Ситуация, в которой оказался Винсент ван Гог (1853–1890) в Бельгии (1879 г.), становилась всё хуже. Лишённый денег и чьей-либо поддержки, Винсент ходил в лохмотьях, становился грязен, совершенно не мылся, жил в заброшенной хижине, где спал на охапке соломы… Жители Боринажа смотрели на него как на помешенного…» (из статьи Б. Целибеева «К проблеме посмертного диагноза: Анализ психоза Винсента Ван Гога», СССР, 1973 г.).

• «Эдвард Мунк (1863–1944) не заботился об уюте и красоте дома, не обращал на него внимания. Обстановка была не просто бедной, а поистине ужасной. Две кровати стол и несколько плохих стульев. Пыль лежала повсюду толстым слоем, и беспорядок царил невероятный…» (из книги Р. Стенерсена «Эдвард Мунк», сов. изд. 1972 г.).

• «Мастерская Константина Коровина (1861–1939) была большая комната, абсолютно пустая. Посредине стоял стол, за которым он работал, направо в углу кровать, небрежно покрытая одеялом, налево была какая-то куча, из разных вещей, очевидно, та традиционная куча, о которой мне рассказывала мама. Из этой кучи доставалось всё: и краска, и вакса, и фрачная рубашка, и сапоги. Мама рассказывала, как они зашли утром к Коровину, он спал во фраке, и тут же отправился с ними, приведя себя в порядок тем, что он извлёк из кучи головную щётку, причесал вихры, переменил рубашку и почистил сапоги ваксой – и всё это находилось в куче…» (из Воспоминаний Н. Поленовой, сов. изд., 1987 г.). Чтобы установить во всей, так сказать, сложности художественный хаос его «хозяйства», достаточно заглянуть в его чемодан. В любое время – теперь, 5 лет назад, десять, двадцать. Удивительно, как всё это может сочетаться. Полуоткрытая коробка сардинок с засохшей в углу от времени сардинкой, струны от скрипки или виолончели, удочка, всевозможные краски, в тюбиках и без тюбиков, пара чулок, очки, оторванные почему-то каблуки от сапог, старые газеты, нанесённые на бумагу отрывочные записи, гуммиарабик или синдетикон, засохший василёк, банка с червями, тоже уже засохшими, – словом… И не дай бог, если кто-нибудь ненароком переместит сардинки или червяков!..» (из воспоминаний Ф. Шаляпина «К. А. Коровин: к его юбилею», Франция, 1931 г.);

• «Жил Николай Сапунов (1880–1912) – живописец, театральный художник, ученик К. Коровина. – Е. М.) на далёкой линии Васильевского острова (Петербург, 1900 – 10-е гг.) в одном и том же доме, переменив только мастерскую. Жил он крайне одиноко, прислуживал ему приходящий человек, так что, когда однажды ему случилось заболеть внезапно, он только на третий день едва мог встать, чтобы отворить на звонки пришедших друзей. Я редко видел такой беспорядок, как в мастерской Николая Николаевича, и в Москве, где он жил вместе с Араповым в доме Перцова, обстановка была приблизительно такая же. Несмотря на то, что Сапунов покупал различные старинные вещи и даже мебель, они не меняли впечатления запущенности и неуютности, которая, конечно, не располагала хозяина проводить вечера дома, оттого если он не был занят всю ночь в декоративной мастерской или в каком-нибудь из театров, то или уезжал в ресторан, или ложился спать чуть не с 8 часов вечера (из эссе М. Кузмина «Сапунов», российск. изд. 2000 г.);

Композиторы, музыканты

• «В 1782 году состоялась скромная свадьба Вольфганга Моцарта (1756–1791) с Констанцией… Моцарт обожал свою жену… но беда заключалась в том, что Констанция не умела вести хозяйство, и издержки превышали скудные доходы маленькой семьи, начинавшей впадать всё в большую и большую нищету (Вена, 1782–1787 гг.. – Е. М.). Однажды друг, пришедший их навестить, застал Моцарта с женой в самом разгаре пляски посреди комнаты. На вопрос удивлённого приятеля ему объяснили, что дрова все вышли, купить не на что, им холодно, и они танцуют, чтобы согреться. Конечно, друг выручил их из беды, приказав принести дров, но, к несчастью, не всегда можно было рассчитывать на помощь близких…» (из очерка М. Давыдовой «В. Моцарт, его жизнь и музыкальная деятельность», Россия, 1891 г.).

• «В комнате Людвига ван Бетховена (1770–1827) царствовал неописуемый беспорядок. Книги и ноты бывали разбросаны по углам, здесь стояла холодная закуска, там – закупоренные или пустые бутылки, на пульте были наброски нового квартета, на столе – остатки завтрака, на фортепиано – только что намеченная новая симфония, на полу – письма, деловые и от друзей; и несмотря на это великий человек любил с красноречием Цицерона прославлять при всяком удобном случае свою аккуратность и любовь к порядку. Только когда часами, днями, а иногда и неделями приходилось искать что-нибудь нужное, начинались уже совсем другие речи и всё сваливалось на окружающих. «Да, да, – слышались его жалобы, – это несчастье! Ничто не может оставаться на том месте, куда я положил; всё без меня перекладывают, всё мне делают назло, о люди, люди!» Прислуга знала добродушного ворчуна: ему давали наворчаться вдоволь, и через несколько минут всё забывалось, пока снова не повторялась подобная же сцена!» (из очерка И. Давыдова «Людвиг ван Бетховен. Его жизнь и музыкальная деятельность», Россия, 1893 г.). «Став свободным художником, Бетховен очень изменился. Один из его почитателей шутя называл домашнее хозяйство старого холостяка, бывшее всегда в большом беспорядке, «аллегро-запустением». На концертном рояле небрежной грудой обычно были свалены нотные листы, а на полу под ним посетитель неожиданно для себя мог обнаружить неопорожнённую «ночную вазу». Старый композитор, устав от работы над новым сочинением, часто кричал: «Проклятая чистота! Всё куда-то исчезло. А я не ел со вчерашнего дня!..» За 4 года Бетховен сменил 15 квартир. Был рассеян и неловок (из книги Т. Мейснера «Вундеркинды: Реализованные и нереализованные способности», ФРГ, 1991 г.);

• «Николай Цибульский (1879–1919) – композитор, деятель Серебряного века, Россия, конец 19-го – начало 20-го столетия. – Е. М.) жил где-то на Васильевском острове (Санкт-Петербург), в какой-то малюсенькой, поражающей убогостью комнатушке, всю меблировку которой составляли железная кровать без матраца, ломанный, грязный деревянный табурет и такой же поломанный грязный деревянный стол; ко всему ещё – жена с вечно плачущим и страдающим от холода и голода ребёнком. Но в этой же комнатушке было несколько листов нотной бумаги, на которых руками Цибульского запечатлены были замечательные по своей красоте и композиции, причудливые и фантастические вальсы…» (из книги А. Мгеброва «Жизнь в театре», СССР, 1934 г.);

• «О пренебрежении российской пианистки Марии Юдиной /(899 – 1970) к одежде и быту ходят легенды… До глубокой старости прославленная пианистка не имела своего угла. В снимаемых комнатах она обычно не уживалась… Жила в прихожих у друзей, спала, в буквальном смысле, в ванной. О её личной жизни известно совсем немногое. Вероятно, потому что и не было никакой личной жизни…» (из сборника И. Семашко «100 великих женщин», Россия, 1999 г.);

Общественные деятели, актёры, шахматисты

• «После Венского конгресса (1815 г.) князь Пётр Козловский (1783–1840), будучи в милости у императора Александра I, занимал место русского посланника при штутгартском дворе, позднее провёл он довольно много времени в Англии… Однако до цинизма доходящее неряшество обстановки комнаты его было изумительно. Тут уже не было ни малейшего следа, ни тени англомании. Он лежал в затасканном и засаленном халате: из-за распахнувшихся халата и сорочки выглядывала его жирная и дебелая грудь. Стол обставлен и завален был головными щётками, окурками сигар, объедками кушанья, газетами. Стояли склянки с разными лекарствами, графины и недопитые стаканы разного питья. В нелицемерной простоте виднелась здесь и там посуда вовсе не столовая и мебель вовсе не салонная. В таком беспорядке принимал он и дам, и ещё каких дам, самых высокорождённых и самых изящных…» (из книги М. Пыляева «Замечательные чудаки и оригиналы», Россия, 1898 г.);

• «Мэрилин Монро (1936–1963) жила в окружении полного хаоса. Одежда торчала из чемоданов, шкафов, свешивалась с полок. По всей комнате валялись разбросанные косметические и туалетные принадлежности. Она забывала об элементарных обязанностях, которые выполняют люди в обычной жизни…» /(из книги Э. Саммерс «Богиня. Тайны жизни и смерти Мэрилин Монро», российск. изд. 1997 г.);

• «Было 3 часа дня, немного рановато для Бобби Фишера (1943–2008) – отель в Буэнос-Айресе, Аргентина, ноябрь 1971 г.. – Е. М.) через 10 минут, убедившись, что за дверью всё спокойно, я рискнул постучать, и Фишер отпер дверь. «Ах да, из журнала «Лайф». Заходи»… Сразу за дверью я ненадолго остановился. Комната была воплощением холостяцкой берлоги. Смятое постельное бельё на полу. На дополнительной кровати – носки, нижнее бельё, сумки, газеты, журналы. Коробки – штабелями на диване, между кроватями – одинокая банановая шкурка. Единственным чистым местом в комнате был маленький столик у окна; на нём был расставлен комплект симпатичных шахматных фигурок. Безмятежная красота, алтарь среди дебрей хаоса. И – поле боя, вокруг которого вращалась жизнь Бобби…» (из очерка Б. Дарраха «Бобби Фишер Беспощадный», США, ноябрь 1971 г.);