Текст книги "Благословение и проклятие инстинкта творчества"

«Сама себе Зинаида Гиппиус нравилась безусловно и этого не скрывала, – вспоминает поэт «Серебряного века» Сергей Маковский, переходя к внешним проявлениям оригинальности хозяйки литературного салона. – Её давила мысль о своей исключительности, избранности, о праве не подчиняться навыкам простых смертных… И одевалась она не так, как было в обычае писательских кругов, и не так, как одевались «в свете» – очень по-своему, с явным намерением быть замеченной…» (из книги «На Парнасе «Серебряного века», Франция, 1962 г.).

Но что значит по-своему, если не так, как «собратья по перу», и не так, как блестящие модели из «высшего света»? Из того выбора, что может предложить «общество большинства», остаются только оригиналы «уличного дна», чью участь разделили-таки некоторые художники-творцы, или уж что-то совсем несусветное, действительно запоминающееся надолго, но выходящее из ряда вон! Оно и запоминается, если «веку абсурда» бросает вызов реформатор с «демоническим» обликом, ходящий, говорящий и одевающийся, как визитёр из другого измерения. Изощрённые эстеты хотели бы создать стиль «неуловимейшей, оранжерейной, изысканной атмосферы». Но почему-то прежде в памяти воскресают образы «пряного, земного» – Робинзона Крузо, пирата дальних южных морей, вампира, вышедшего из преисподней, призрака смерти «в одежде гильотинированного»!

Абсурд, предопределённый логикой реальных событий, или логика художественного вымысла, доведённая до абсурда?

«Однажды видели, как Тристан Корбьер (1845–1875 – французский поэт. – Е. М.) рывками передвигался по улице: ноги его были связаны, на плечах – белое покрывало, на голове – красная шапка. Что он хотел этим продемонстрировать? Связанную свободу? Собственное порабощение? Этого никто не знал. Подростки кричали вслед: «Призрак смерти, куда идёшь?» Он не отвечал, мрачный, некрасивый, с насмешкой и злостью в глазах…» (из книги Ф. Кожика «Ярослав Чермак», сов. изд. 1985 г.).

«Шарль Бодлер (1821–1867) – человек странный и пугающий, гений шокирующий и раздражающий… Он выкрасил волосы в зелёный цвет и неизменно ходил в чёрном. Его наряды называли «одеждой гильотинированного»…» (из книги В. Ерёмина «100 великих поэтов», Россия,2006 г.). «…Бодлер без галстука, с открытой шеей, с бритой головой, – как у приговорённого к гильотине. В сущности, это намеренная изысканность: маленькие руки, вымытые, с отполированными ногтями, холёные, как у женщины, – и при этом голова маньяка, голос резкий, словно лязг стали, и манера держаться, стремящаяся к нарядной точности…» (из Дневника братьев Э. и Ж. Гонкуров, Франция, 1857 г.).

«Карл Черни, мальчиком, в 1801 году, увидев Людвига ван Бетховена (1770–1827) однажды небритого, с обросшим щетиной лицом, всклоченной гривой, в куртке и панталонах из козьей кожи, решил, что перед ним Робинзон Крузо…» (из эссе Р. Роллана «Жизнь Бетховена», Франция, 1903 г.).

«Мальчики на улице дразнили Поля Сезанна (1829–1906), швыряли в него камнями. Его обличье старого разбойника, словно само подстрекало детей на злые проделки…» (из Воспоминаний Эм. Бернара, 1927 г.).

Жил, как и мыслил, русский философ Владимир Соловьёв (1853–1900/)весьма своеобразно: носил фрак с бурыми пиджачными брюками и даже выходил на улицу в красном одеяле, которым укрывался ночью…

Легендарный физик Лев Ландау (1908–1968), шокировавший современников эксцентричностью поведения, мог явиться на официальный приём в ковбойке или придти летом в академический Художественный театр в… сандалиях. Да и в обществе, ограниченном кругом научной элиты, он продолжал ломку принятых норм, проявляя качества высшей оригинальности ума и «нутряной» самобытности.

Своеобразие советской пианистки Марии Юдиной (1899–1970) доходило до эксцентричности действительно незабываемой. Как-то в лютый мороз подарила свою шубу «сострадания ради», однажды явилась на «номенклатурный» концерт… в домашних тапочках!

Стоит ещё отметить, что дарения неимущим «сострадания ради» иногда приобретают характер мании. Так, В. Соловьёву и М. Юдиной ничего не стоило раздать все свои вещи до предметов одежды включительно…

Связь с пограничным состоянием психики напрашивается сама собой: «Это люди со странностями, не страдающие явным психическим заболеванием, но проявляющие несомненную склонность к аффектной неустойчивости и истероидному поведению, то есть к неординарным, экстравагантным и часто саморазрушающим действиям» (Г. Чхартишвили «Писатель и самоубийство», Россия, 1999 г.).

«Поэт-романтик Максимилиан Волошин (1877–1932), случайный путник, зашедший в 20-е столетие из прошлых веков, считал склонность к «аффектной неустойчивости» нормой, ибо «подлинный поэт непременно нелеп, не может не быть нелеп».

«Некоторая странность в жизненных привычках, брожение в душевных отправлениях, романтическая настроенность чувств служат иногда признаками гениальности», – напоминает о широком горизонте «поведенческих границ» английский литератор Исаак Д’Израэли (трактат «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.).

Не столь даже важно, с какого толчка началась фрейдовская эра психоанализа, когда психологи уже не стеснялись называть вещи своими именами. Ведь если налицо имеются «саморазрушительные действия», одними «брожениями душевных отправлений» и «романтической настроенностью чувств» их не объяснишь!

С другой стороны, мы рискуем получить ложное представление, если не учтём специфику короткого анекдотического сказа: «в былые, отдалённые от нас времена…», «как-то раз…», «рассказывают, что однажды…» Казалось бы, верить на слово вовсе не обязательно. Но ведь таких шуток, принижающих строгое значение факта, в сериале бытия под названием «Жизнь замечательных людей» как-то до странности много, слишком много, если придерживаться взгляда, что творческий процесс есть, прежде всего, логика мышления.

А если – не придерживаться? «Художник – это первоначально человек, отвращающийся от действительности, – готов признать избранничество творца Зигмунд Фрейд (1856–1939), – он открывает простор своим эгоистическим и честолюбивым замыслам в области фантазии».

Можно спорить, любят ли сами художники «уменьшать или преувеличивать разницу между своим своеобразием и естеством обыкновенного человека», но если, согласно «отцу психоанализа», эта разница уникальна и для развития искусств многозначительна, то нам, простым смертным, следует, не колеблясь, включить художнический эгоизм в систему… необходимых личностных ценностей!

Разумеется, следует уточнить рассматриваемую «систему координат». Вот только два характерных примера, иллюстрирующих «художнический эгоизм» и объясняющих его специфику (только поверхностно!):

• «Альфред де Виньи /(797 – 1863 – французский поэт-романтик. – Е. М.) ничего не понимал в действительности, она для него не существовала… После того как он произнёс свою речь в Академии (при приёме в действительные члены Французской академии в 1845 году. – Е. М.), один приятель заметил ему, что она была длинновата. «Но я совсем не устал!» – воскликнул Виньи…» (из «Дневника» Э. и Ж. Гонкуров, Франция, 27 сентября 1863 г.);

• В том же «Дневнике» Эдмон Гонкур (1822–1896) подчёркивает значение своего «эго»: «Обедам Флобера не везёт. Возвращаясь с первого обеда, я схватил воспаление лёгких…» (Франция, 25 января 1875 г.).

Речь идёт именно об «эгоизме великого труженика», чьё честолюбие ограничено сферой его деятельности. Другого ему и не надобно, ибо в мире его грёз «ему кажется, что он небожитель и пребудет таким всегда» (Г. Чхартишвили, 1991 г.). Во всех же остальных случаях, прежде всего – в быту, художник-творец может быть простодушен, как дитя, одновременно желающий иметь «всё» и довольствоваться «ничем»: «Делайте со мной и за меня всё, что хотите, наблюдайте за моим расходом и приходом, сочиняйте для меня какие хотите маршруты в жизни, лечите меня какими угодно декоктами, но не касайтесь моего искусства, о нём я позабочусь сам». Забота же об искусстве начинается с возведения заградительного барьера между «поэтом» и «чернью». На все обвинения в «люцеферовой гордыне» художник-творец отвечает, что он только создаёт необходимые условия для творчества, и первейшее из них – достижение вневременного состояния полной одержимости талантом.

Учёные, например, знают, что сверхличный фанатизм в научном поиске («большая страсть зажигает человека») может творить чудеса: рождать новые виды творческой энергии, или, заглядывая в корень, «энергию заблуждения». Покуситься на, казалось бы, невозможное, трудно без субъективного восприятия действительности, а ведь именно к этому призывал, по существу, известный советский хирург Сергей Юдин (1891–1954): «Для деятельной роли в науке более подходит мономания (увлечение одной идеей. – Е. М.), даже сумасшествие, чем умеренность, благоразумие и холодное беспристрастие».

Как же это важно почувствовать тонкую грань между реальностью и вымыслом, добиться в мировоззрении своём редкого сплава «учёного» и «поэта»! Сохранить чистоту «опыта» трудно потому, что исследователь, он же художник-творец, экспериментирует на самом себе, без возможности «наблюдения со стороны». Вечные творения, как нетерпение сердечного жара изливающиеся из его души, не могут не влиять на их создателя по законам обратной связи, не могут не деформировать его чувства времени и пространства.

Да путь познания надчеловеческого процесса творчества и не может быть строго научным экспериментом, без экстравагантности пришельца из прошлых или грядущих веков, без простора своим эгоистическим (эгоцентристским) и честолюбивым замыслам в области фантазии!.. К тому же «пришелец» часто рассеян и беспомощен, как профессор, достигший преклонного возраста. Какие неконтролируемые процессы проистекают в его голове?

«Даже гуляя по улицам, Владимир Маяковский (1893–1930) бормотал стихи, – отмечает М. Зощенко в примечаниях к повести «Возвращённая молодость» (СССР, 1933 г.). – Даже играя в карты, чтоб перебить инерцию работы, Маяковский (как он говорил автору), продолжал додумывать. И ничто – ни поездка за границу, ни увлечения, ни сон – ничто не выключало полностью его головы. А если иной раз, создавая насильственный отдых, поэт и выключал себя из работы, то вскоре, боясь крайнего упадка сил, снова брался за работу, чтоб создать ту повышенную нервную, инерцию, при которой он чувствовал, что живёт…»

Сам Маяковский свидетельствовал о своей «повышенной нервной инерции», как о непреодолимом наваждении: «Все заготовки сложены в голове, особенно трудные – записаны. Способ грядущего их применения мне неведом, но я знаю, что применено будет всё. На эти заготовки у меня уходит всё моё время. Я трачу на них от 10 до 18 часов в сутки и почти всегда что-нибудь бормочу… Работа над этими заготовками проходит у меня с таким напряжением, что я в 90 из 100 случаев знаю даже место, где на протяжении моей 15-летней работы пришли и получили окончательное оформление те или иные рифмы, аллитерации, образы и т. д… Сосредоточением на этом объясняется пресловутая поэтическая рассеянность…» (из статьи «Как делать стихи?», СССР, 1926 г.).

Действительно, привязка ко времени и месту имеет у художника-творца какое-то особенное значение, далёкое от нужд практической жизни. Рассудочному человеку никогда не придёт на ум связывать (и помнить годами!) места своего пребывания со строчками, рифмами и тому подобными аллитерациями. Но почему поэтическая рассеянность – пресловутая, как будто преувеличенная, если последствия её более чем очевидны?

В сосредоточении на чём-то своём художник-творец может:

– забыть своё имя и имена своих близких родственников (Ж. Лафонтен, Ф. Остерман, X. Бенкендорф, М. Загоскин, Ф. Достоевский и др.);

– запамятовать адрес своего места жительства (Н. Винер, О. Шпенглер, Эм. Ласкер);

– утратить пространственные и временные ориентиры (И. Ньютон, Д. Дидро, О. Бальзак, Л. Бетховен, Ф. Шуберт, П. Филонов, Н. Тесла, М. Склодовская-Кюри, С. Ковалевская, Дж. Нейман и др.);

– не узнать знакомого и принять незнакомца за своего (И. Крылов, М. Загоскин, К. Бэр, А. Эйнштейн, А. Белый, Л. Мунштейн и др.);

– допустить небрежность в одежде (Ф. Остерман, А. Суворов, А. Линкольн, В. Соловьёв и др.);

– считать «бесполезными отправлениями» потребность в еде, отдыхе и сне (Л. да Винчи, М. Буонарроти, И. Ньютон, М. Ломоносов, Г. Лейбниц, Л. Бетховен, Н. Паганини, А. Бородин, П. Лебедев, Ф. Цандер, В. Хлебников и др.);

– при высоком интеллекте демонстрировать свойства «девичьей памяти»: забывать о своих научных регалиях, терять деньги и документы, ключи, портсигар, портфель и т. д. (И. Ньютон, Ш. Фурье, К. Линней, Ч. Дарвин, Й. Гайдн, Л. Бетховен, Д. Дидро, Ф. Феллини, А. Алехин, Р. Рети и т. д.);

– утратить «реакцию на быт» при общении с простыми, обиходными вещами: выйти из комнаты через окно, налететь на фонарный столб, записать «формулу открытия» на спинке кареты, залить чернилами рукопись, опрокинуть хозяйственный стол, закурить сигарету с другого конца и т. д. (И. Ньютон, А. Ампер, М. Остроградский, О. Бальзак, М. Ломоносов, Д. Дидро, Ж.-Ж. Руссо, В. Немирович-Данченко, В. Хлебников, Р. Ивнев, Л. Ландау, А. Ахматова, М. Цветаева, А. Алёхин, Р. Рети и т. д.).

В определённом смысле повышенная нервная инерция («инерция мышления», «инерция работы») может рассматриваться как компонент виртуозного мастерства. Будучи, действительно, «профессорами неземных наук», Ж. Бюффон (1707–1788), Д. Дидро (1713–1784), О. Бальзак (1799–1860) часто забывали время и место своего реального пребывания – герои из их вымышленного мира как будто вытесняли из жизни их самих… Находясь именно в таком «запредельном» состоянии, Альберт Эйнштейн (1879–1955) однажды неправильно отсчитал плату за проезд. В блаженном неведении кто перед ним, кондуктор отчитал нерадивого пассажира, умудрившегося допустить ошибку при расчёте стоимости проездного билета. Зря он вообще воспользовался услугами городского транспорта! Ему же накладнее… Чтобы не обнаружить свою «инопланетность», Сальвадор Дали (1904–1989) опасался ездить в трамвае, но однажды, попав туда по случаю и услышав, что билет стоит «пятьдесят», отсчитал… 50 песет. Имел ли он деньги более мелкого достоинства или вообще не догадывался о существовании «медяков»?

Впрочем, считая себя аристократом духа, С. Дали успешно культивировал образ «расчётливого безумца»: появлялся на публике в шляпе, украшенной протухшей селёдкой, вносил в зал многометровую краюху хлеба, а однажды пришёл на лекцию … в водолазном костюме…

Нарушение общественного этикета? Не только. Художник-творец в неудержимом порыве своём демонстративно эпатажен и не прочь удивлять и шокировать, чтобы «восстановить в правах» свою философию жизни. И этим грешат не только легкомысленные служители муз!

Когда в 1912 году немецкий физик Дж. Франк (1882–1964) принимал кафедру в Пражском университете, его декан потребовал от него «быть человеком нормального поведения». Это «дополнительное» условие не казалось излишним, ибо предшественником Франца на стезе наставничества молодых был такой оригинал, как… Альберт Эйнштейн! Хотя Эйнштейн имел диплом преподавателя физики, он «походил скорее на итальянского виртуоза со скрипкой в руках» (Дж. Франк). Противясь необходимости «забивать голову всеми несущественными данными науки», он старался импровизировать. «Эйнштейн говорил живо и ясно, без всякой напыщенности, чрезвычайно естественно и порой с оживлявшим аудиторию юмором», – вспоминал очевидец его вступительной лекции в Пражском университете. А жрицам науки, облачённым в чёрные мантии и блюстившим «университетский статус», казалось, что юмор и наука – две вещи несовместные…

Такова тяжёлая печать «общего ранжира»! Но, может быть, для гения она особенно тяжела. Так, врождённая гениальность физика Дж. Максвелла (1831–1879) характеризовалась всеми признаками вяло текущей патологии. Застенчивый и скромный, он стремился жить уединённо – и продолжал отличаться от других. Он с трудом контактировал со своими школьными соучениками, и те, в отместку за инаковость, дразнили его за манеру «говорить и одеваться, как настоящий дуралей».

Велимир Хлебников (1885–1922), принадлежавший к тому же кругу «безумных гениев», не успел оставить своих воспоминаний. Зато много и охотно свидетельствовали о нём. «Хлебникова в глаза называли идиотом, – повторяет А. Лурье расхожее словцо, – и я видел, что он обидного, говорившегося о нём не слышит и не воспринимает» (из сборника «Воспоминания о серебряном веке», СССР, 1993 г.).

Вероятно, эта инаковость не от «нечувствительного забвения». Дж. Максвелл и В. Хлебников не только своенравно говорили и одевались, они так своенравно мыслили. «Мыслили, как марсиане», производя впечатление неисправимых школьных дебилов.

Рискуя прослыть чудаком, К. Э. Циолковский (1857–1935) выставлял на крыше своего деревянного сарая щиты с надписями «Жители города Калуги! Мы разучились смотреть на звёзды», или «Завтра – день почитания облаков» (Знаменитый барон Мюнхгаузен шёл ещё дальше и назначал день, когда он эти облака разгонял…).

Мечтая, как и К. Э. Циолковский, о межпланетных космических полётах, Фридрих Цандер (1887–1933) даже детям своим дал звёздные имена: Астра и Меркурий. «Соседи пожимали плечами: таких имён никто не знал, – отмечает литератор Я. Голованов реакцию «добропорядочного общества». – Соседи показывали вослед ему пальцем: «Вот идёт этот, который собирается на Марс…» О, если бы они могли понять, что он действительно собирается на Марс! В угаре неистовой работы он вдруг стискивал на затылке пальцы и, не замечая никого вокруг, повторял громко и горячо: «На Марс! На Марс! Вперёд на Марс!»… Как действительно был он похож на них, этих несчастных чудаков, которые у одних вызывают брезгливое презрение, а других заставляют мучиться сомнениями: не гения ли отвергают они?» (из книги «Этюды об учёных», СССР, 1976 г.).

Иногда художническая фантазия приобретает такие гротесковые формы, что в пору говорить о действительности анекдотического характера, превращающейся из жизни в фантасмагорию мечты.

Так, гений из гениев Никола Тесла (1856–1943) всерьёз утверждал, что «умеет разговаривать с голубями и получает вести от марсиан». В научных кругах, где по достоинству ценили его изобретения, он имел репутацию «чокнутого с космическим видением». «Можно предположить, – не столь категоричен в «объективном опровержении» российский эксперт Александр Белов, – что загипнотизированный представителями чужого разума Тесла выдавал то, что желали «подарить» нам инопланетяне, и тем самым продвинуть развитие земной цивилизации к светлому техническому будущему» (из книги «Таинственная сила подсознания. В лабиринтах мозга», Россия, 2008 г.).

Может быть, может быть. Но каково было всё это слышать «непосвящённым» коллегам Теслы с их большей степенью вовлечённости в процессы реальной общественной жизни? Они-то и создают монографии из серии «Жизнь замечательных людей», где, кроме обязательного ранжира в истории, деления на «консерваторов» и «прогрессивистов», улавливается подтекст – «подлинный и полный уход человека из мира действительности в мир мысли и мечты».

Блок информации второй:
«Не от мира сего…»

I. «Призрак смерти, куда ты идешь?» (экстравагантность внешнего вида)

«Случалось ли вам на праздновании вечеринки, во время карнавала или отпуска, то есть тогда, когда человек предоставлен сам себе и спокойно наслаждается отдыхом и общением, встречать людей, которые ведут себя не так, как все? При этом они вовсе не являются сумасшедшими. Однако вам и присутствующим кажется, что именно сейчас эти ваши случайные или давние знакомые вдруг начинают выглядеть ярко, индивидуально и вместе с тем обособленно от остальных… Здесь представлены известные «фрики»: актёры, бароны, маршалы, государственные и общественные деятели, музыканты и т. д. Некоторые покинули мир, некоторые живы до сих пор…» (Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.). «Вийона, Микеланджело, Черрини, Шекспира, Мольера, Рембрандта, Пушкина, Верлена Бодлера, Достоевского и «всех подобных» – можно ли причислить к людям comme il faut (соответствующим правилам хорошего тона – фр.. – Е. М.)?» (Ю. Анненков «Дневник моих встреч: Цикл трагедий», США, 1966 г.).

Военные, политические и общественные деятели

• «Пётр I (1672–1725) обыкновенно ходил в поношенном кафтане, сшитом из русского сукна, в стоптанных башмаках и чулках, заштопанных Екатериной, ездил, по свидетельству очевидцев-иностранцев, на таких плохих лошадях, на которых согласился бы ехать не всякий столичный обыватель, обыкновенно в одноколке, один или в сопровождении денщика» (из очерка М. Богословского «Пётр Великий. Опыт характеристики», Россия, 1913 г.). «Он одевался кое-как, часто самым нелепым образом, смешивал штатское платье с военным и был совершенно лишен чувства приличия. В 1716 году в Копенгагене он явился перед датчанами в зелёной фуражке и черном солдатском галстуке, заколотом огромной серебряной булавкой с фальшивыми камнями, вроде тех, которые носили его офицеры. Коричневый сюртук с роговыми пуговицами, шерстяной жилет, коричневые, слишком узкие, штаны, толстые, заштопанные, шерстяные чулки и очень грязные башмаки дополняли его костюм. Он носил слишком короткий парик (чтобы его можно было класть в карман), и длинные густые волосы выбивались из-под него… Светло-голубой костюм, обшитый серебром, и вышитый серебром пояс он надевал только один раз в жизни, так же, как и тёмно-красные чулки – во время коронации Екатерины. Она собственноручно работала над ним, и царь согласился ради торжественного случая надеть его. Его будничное, привычное для него платье хранится в двух шкафах, стоящих близ трона, на котором сидит манекен: мы видим там грубое, потёртое, суконное платье, шляпу, пробитую полтавской пулей, серые заштопанные чулки. Близкие люди часто видели царя в одной рубашке… Когда Екатерина развернула перед Петром великолепный коронационный костюм, о котором уже говорилось, он сердитым жестом схватил вышитую серебром ткань и, встряхнув, уронил несколько блесток. «Смотри, Катенька, – сказал он, – если здесь подместь, то как раз соберешь на жалованье одному из моих гренадеров»…» (из книги К. Валишевского «Пётр Великий», Франция, 1897 г.);

• «Как и все великие люди, Фридрих II Прусский (1712–1786) имел свои странности. Он ненавидел новое платье и носил мундир до тех пор, пока на нём делались прорехи, и тогда только, с большим сокрушением, решался с ним расстаться…» (из книги Ф. Кони «Фридрих Великий», Россия, 1997 г.);

• «Воспитанный среди битв, получив все высшие чины и знаки отличия на бранном поле, Александр Суворов (1730–1800) жил в армии как простой солдат; часто являлся в лагерь в одной рубашке или солдатской куртке, иногда в изодранном родительском плаще, с опушенными чулками и в старых сапогах; был доволен, когда его не узнавали…» (из книги Д. Бантыш-Каменского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов», Россия, 1840 г.). «Нам нужно остановиться ещё на одном проявлении жизни и действии Суворова: его чудачествах… ходит в одном сапоге, в одном башмаке… является к высокопоставленным посетителям в одной рубахе…» (из книги П. Ковалевского «Генералиссимус Александр Васильевич Суворов. Историко-психологический очерк», Россия, 1900 г.);

• «Авраам Линкольн (1809–1865) был совершенно равнодушен к своей внешности, и, случалось, расхаживал по улице с одной штаниной, заправленной в сапог, а другой – спущенной поверх него…» (из сборника Р. Белоусова «Частная жизнь знаменитостей: Собрание редких случаев, любовных историй, курьёзов, слухов», Россия, 1999 г.);

• «Инерция движения общества после Октября (в России после революции 1917 года. – Е. М.) была довольно сильной, и ростки демократии, ухоженные Лениным, ещё не были заглушены. Иосиф Сталин (1879–1953) казался всем, кто знал, и кто не знал его, обыкновенным человеком. У такого обыкновенного индивидуума должна быть и своя, обыкновенная жизнь… А. Н. Шелепин, в прошлом известный партийный и государственный деятель, рассказывал: «После смерти Сталина, когда переписывали имущество генсека, то выяснилось, что работа эта довольно простая. Не оказалось никаких ценных вещей, кроме казённого пианино… На полу два ковра. Спал Сталин под солдатским одеялом. Кроме маршальского мундира, из носильных вещей оказалась пара простых костюмов (один парусиновый), подшитые валенки и крестьянский тулуп»…» (из книги Д. Волкогонова «Сталин. Политический портрет», Россия, 1992 г.). «…Поразительная личная непритязательность… Седьмого ноября 1952 года исполнялось 35 лет Октябрьской революции. Недели за две до праздников хозяйственники обнаружили, что бекеша Сталина (это такая шинель, подбитая мехом) пришла в негодность. Вспоминает начальник охраны Сталина Николай Новик: «Конечно, там подкладка уже вытерлась. Там мех какой-то недорогой, я даже не знаю, какого зверя; он действительно на боках и руках очень здорово вытерся. И мне говорят, что надо заказать по этому же размеру точно такую же, такого же цвета. Ну, вроде бы так – подменить и немножко обмануть, что ли, Сталина. Вот они меня спрашивают: «Как надо это сделать?» Я говорю: «Нет, я на это не могу пойти». «Они» – это сотрудники охраны дачи Сталина. Потом «они» долго обсуждали варианты: заказывать – не заказывать, сделать тайком или поставить в известность охраняемое лицо? Нашли Соломоново решение: всё-таки решили заказать новую бекешу, и за разрешением отправились к Хозяину. В течение полутора минут Сталин внимательно осматривал вещь, указал, где надо подремонтировать, и дал понять, что никаких обсуждений новой покупки не будет. «Он на гардероб свой не обращал никакого внимания, – продолжал рассказ Николай Новик. – И в данном случае он только сказал, что «я же пару раз в году одеваю только эту бекешу, и зачем шить?» Я там заикнулся, что, может, лучше сшить, но он это отверг»… В платяном шкафу Сталина висели: два френча, шинель. Что еще помнил начальник отдела Управления охраны МТБ СССР, в то время полковник, Николай Захаров? «Значит, ботинки стоят одни, видно, там, где он обувался. Так… и что?…Да, валенки, двое валенок. Одни – новенькие, белые; вторые – подшитые. Новенькие, не одеты ни разу. Всё!..» (из книги А. Пиманова «Сталин. Семейная трагедия вождя народов», Россия, 2012 г.);

Деятели науки, учёные-космисты, программисты

• «Исаак Ньютон (1643–1727) редко покидал свою келью (в годы обучения в Тринити-колледже Кембриджского университета, Англия, 1661–1665 гг.. – Е. М.), не выходил в Тринити-холл обедать вместе с другими членами колледжа, за исключением обязательных случаев. И тогда каждый имел возможность обратить внимание на его стоптанные каблуки, спущенные чулки, не застёгнутые у колен бриджи, не соответствующую случаю одежду, всклокоченные волосы…» (из книги В. Карцева «Ньютон», СССР, 1987 г.);

• «Став уже признанным, окружённый почётом (раз даже сама государыня Екатерина II – подумать только! – осчастливила визитом!), привычек своих Михайло Ломоносов (1711–1765) не менял. Небрежный в одежде, в белой блузе с расстёгнутым воротом, в китайском халате мог принять и важного сановника, и засидеться с земляком-архангельцем за кружкой холодного пива…» (из книги Я. Голованова «Этюды об учёных», СССР, 1976 г.);

• ««Бронзовый Ампер, восседающий сейчас на одной из площадей своего родного города Лиона (Франция), вряд ли похож на настоящего, живого Андре Ампера (1775–1836) – тот был человек из плоти и крови, он «скорее был уродлив, чем некрасив, одевался плохо и был явно неряшлив, всегда ходил «на всякий случай» с большим зонтом, был неуклюж и неловок»…» (из книги В. Карцева «Приключения великих уравнений», СССР, 1986 г.);

• Только свободный и независимый человек может противостоять хаосу, угрожающему цивилизации, утверждал Альберт Эйнштейн (1879–1955) и даже в манере одеваться выражал свою любовь к независимости и нежелание следовать моде. Большую часть вещей, которыми люди пользуются в повседневной жизни, физик считал лишними и ненужными. Когда жена как-то заметила, что пора купить фрак, Эйнштейн изумился: «Фрак? Да зачем он мне? Я никогда не носил фрака и превосходно себя чувствую без него». Однажды жена уговорила-таки Эйнштейна сшить смокинг, но физик его ни разу не одел, хотя охотно всем рассказывал, что в гардеробе у него висит смокинг, и что он готов показать его каждому, кто пожелает…» (из сборника Г. Гаева «Гении в частной жизни», Россия, 1999 г.). «По богемному настроенный, Эйнштейн в повседневной жизни хотел быть как можно более простым и непритязательным… Сам Эйнштейн называл себя «цыганом» и «бродягой» и никогда не придавал значения своему внешнему виду» (из сборника Д. Самина «100 великих учёных», Россия, 2004 г.);

• «В отличие от Циолковского, Фридрих Цандер (1887–1933) не только не избегал практической работы, а стал, по существу, первым в нашей стране человеком, предпринявшим практические шаги для превращения космонавтики в науку прикладную… Одетый бедно, убого и никогда не замечающий этого, – таким увидел Цандера Сергей Павлович Королёв в одном из корпусов ЦАГИ (Центральный Аэрогидродинамический институт им. Н. Е. Жуковского в Москве. – Е. М.) на Воскресенской улице…» (из книги Я. Голованова «Этюды об учёных», СССР, 1976 г.);

• «Всю жизнь австрийский физик Эрвин Шрёдингер (1887–1961) был любителем природы и страстным туристом. Среди своих коллег Шрёдингер был известен как человек замкнутый, чудаковатый. П. Дирак так описывает прибытие Шрёдингера на престижный Сольвеевский конгресс в Брюсселе: «Весь его скарб умещался в рюкзаке. Он выглядел как бродяга, и понадобилось довольно долго убеждать портье, прежде чем тот отвёл Шредингеру номер в гостинице»…» (из сборника Д. Самина «100 великих учёных», Россия, 2004 г.);

• Легендарный физик Лев Ландау (1908–1968), шокировавший современников эксцентричностью своего поведения, мог явиться на официальный приём в ковбойке или придти летом в академический Художественный театр в… сандалиях;

• «Когда менеджеры IBM только познакомились с Биллом Гейтсом (р. 1955), они увидели в нём типичного компьютерного чудака того времени: с жирными волосами, в огромных очках, рубашке с короткими рукавами и поношенных джинсах. Сначала они вообще не поняли, что имеют дело с основателем и владельцем Microsoft…» (из книги Й. Циттлау «От Диогена до Джобса, Гейтса и Цукерберга», Германия, 2011 г.);

• «Марк Цукерберг (р. 1984 г.), создатель Facebook, выглядит как всегда: толстовка с капюшоном, серая футболка, шорты и шлёпанцы – знаменитые тапочки, которые носят летом на пляже, но никак не зимой… Тот, кто ежедневно является в пижаме на деловые встречи и, будучи миллиардером, до сих пор спит на матрасе, не имеет будильника, но зато располагает 15-ю серыми футболками, явно относится к «ботаникам»… Он носил футболку с надписью «Код обезьяны»… Его стиль в одежде остался таким же, каким был в студенческие годы…» (из книги Й. Циттлау «От Диогена до Джобса, Гейтса и Цукерберга», Германия, 2011 г.);