Текст книги "Женщина-VAMP"

Я отношусь к ним всем по-разному. Но я вижу и понимаю, что они все прекрасны. Но Марина – лучше всех. Как бы все они ни были хороши, она совершеннее – ее лицо самое красивое, ее глаза самые яркие, ее походка легче остальных. Они крокодилы и летят низэнько. Она – скользит по воздуху, как Царевна-Лебедь по волнам.

Марина замечает меня первой – возможно, слышит мой запах: в нем, конечно, нет ничего эдакого, как в романтических книжках, но она отличает его и отмечает, потому что все люди пахнут по-разному. И немедленно ускоряет шаг – подтанцовывает ко мне, веселая и довольная. Она сегодня на каблуках, и прекрасное лицо оказывается чуть ближе ко мне, чем обычно, и я сразу утопаю в ее вишневых глазах – теплых, влажных и сытых. Она тянется, чтобы поцеловать меня (Холодов, стоя чуть поодаль, иронически поднимает бровь), и спрашивает:

– Ты чего здесь стоишь?

– Вас встречаю.

– Правда? – Она, похоже, искренне этому рада.

– Правда. – Я улыбаюсь в ответ на ее улыбку. – Но на самом деле у нас есть некоторая проблема: там в клубе парень, которого я знаю по прежней работе. Жуткий сплетник. Увидит нас вместе – могут возникнуть сложности.

Грант подходит к нам и хмурится – как я уже говорил, он всегда настороже:

– Какой парень?

– Степа Малахов из «Лидера». Последний раз, когда я его видел, он обжимал какую-то девку у бара. А перед тем расспрашивал о Марине, и не собираешься ли ты уволить ее, и как мне с ней работается.

Мы с Грантом теперь на «ты» – по крайней мере в неформальной обстановке. Ну да, он мой босс – но он же еще и вампир, и я про это знаю. Так что я ему теперь – что-то вроде родственника. Или хотя бы друга семьи.

Грант пожимает плечами и отмахивается от моего предостережения:

– Я его знаю. Жуткий выпивоха. Сколько ты здесь стоишь – минут двадцать?

– Три сигареты… Да, минут двадцать.

– За это время он уже наверняка впал в анабиоз. Пойдем, все будет в порядке. В крайнем случае сделаем вид, что Марина не с тобой, а с Серхио.

Холодов, который тоже уже успел закурить сигарету – вот еще ходячее недоразумение, курящий вампир! – бросает на меня взгляд искоса. Ей-богу, на его хитрой рыжей морде отражается настоящее торжество. Я невольно сжимаю зубы в бессильном раздражении. Это тот случай, когда я вообще ничего не могу поделать: если я попытаюсь с ним подраться, от меня мокрого места не останется…

Марина, улыбаясь, крепко сжимает мою руку:

– Не обращай внимания на этих дураков – они тебя дразнят. У меня есть план получше. Если этот твой Степа Малахов еще в сознании, мы просто натравим на него Ванессу – и он забудет обо всем на свете. Что думаешь, Грант?

Ванесса широко улыбается, обнажая свои идеальные хищные зубы, – у нее своеобразное чувство юмора, и ей нравится, когда Хэмилтона ставят на место. Грант издает короткий смешок, признавая, что Марина его уела:

– Туше. Ладно, пойдем внутрь. Зря мы, что ли, сюда добирались?

Все вместе мы заходим обратно в клуб.

Мне кажется или человеческая толпа невольно расступается перед ними? Наверное, кажется – люди все-таки удивительно слепы. Я не понимаю, как можно не заметить, что эти существа – ДРУГИЕ. Прекрасные и немного пугающие. Особенные. Вот уж поистине – боги и монстры в одном флаконе.

Если бы я в кино изображал эту сцену – «вампиры заходят в зал», – я бы точно впал в первейший прием бездарного режиссера: снимал бы их в рапиде, в замедленной съемке. Но я, к счастью, кино не снимаю. И даже не смотрю на вампиров со стороны. Я иду вместе с ними – потому, что они мне это позволяют. Потому, что одна из них меня любит. Неважно, надолго, на день или навсегда, – как я ее. Сейчас, сегодня – она меня любит.

То, что она любит меня. То, что я с ней, с ними, то, что на меня падает их отраженный свет… Это опьяняет похлеще любого коктейля.

Стыдно признаваться в этом, но надо быть честным с собой: мне очень нравится быть частью их мира.

Глава 14

– По-моему, тебе надо его обратить.

– Пошел к черту!

Сережа хмыкает и щелкает зажигалкой. Он превращает процесс закуривания в целое шоу – безуспешно прикрывает сигарету от ветра руками, отгораживается плечом, он занят только этим. И все для того, чтобы спрятать от меня глаза, в которых, как мне отлично известно, пляшут искры веселья. Наконец он снова встречается со мной взглядом:

– Ну видно же, что ему только этого и хочется!

Я была права – ему, черт возьми, весело!

Мы сидим у меня дома, на террасе – в Москву пришла весна, воздух стал теплым, и теперь ночные посиделки на открытом воздухе вновь стали времяпрепровождением, которое может доставить удовольствие не только вампиру. Сегодня, впрочем, смертных здесь нет: Влад ушел спать к себе домой на Чаплыгина. Заявил, что ему необходимо присмотреть за своим котом. И что завтра рабочий день, и ему, в отличие от некоторых, нужно поспать перед работой – хотя бы пару часов, а тут, с нами, ему это точно не удастся. Он прав, конечно, – уже пять утра, еще полчаса назад мы были в клубе, и он немало выпил. Ему нужно отдохнуть. Но мне все равно неуютно от мысли, что он от меня ушел. Неуютно и холодно – я и сама не сознаю, как привыкла все время чувствовать рядом его тепло, физическое и душевное. И мне кажется, что он ушел не по всем этим разумным и правильным причинам, а потому, что злится на Сережу. Который объявился сегодня крайне неожиданно и весь вечер в клубе вел себя довольно противно. С ним такое бывает, это верно. Но мне все равно кажется, что мой друг мог бы проявить деликатность.

Да, я знаю, что он ревнует меня к Владу: ему странно, что после стольких лет сдержанности и равнодушия к любовным делам я выбрала в спутники смертного – да еще и, как кажется Сереже, самого обычного. И сегодня вечером он пришел явно именно для того, чтобы рассмотреть Влада поближе и попытаться меня понять. Результат налицо: Влад разозлился – он ведь всего лишь человек. А Сережа получил массу удовольствия, дразня его. Ведь и ему тоже ничто человеческое не чуждо.

А теперь он сидит на временно освобожденной территории, дымит своими сигаретами и заявляет, что Влад, дескать, безумно увлечен вампирским образом жизни, полностью покорен нашим обаянием – завидует нам и хочет быть одним из нас!

Самое неприятное, что в его словах, возможно, есть доля истины.

А если это так, то я не вижу здесь никакого повода для шуток. Жизнь вампира – не увеселительная поездка и не пропуск в волшебный мир гламура. Это… ну не зря это испокон веков считалось проклятием. Даже когда вампир живет цивилизованно, сохраняя все возможные приличия, тьма, которой мы принадлежим, всегда где-то рядом – всегда оттеняет даже самые светлые наши моменты. И мне страшно, что человек, которого я люблю, не замечает угрозы, не видит темной стороны Луны. Мне кажется, я знаю, почему: Влад подсознательно защищается от неприятных сторон моего мира. Он твердо решил видеть во мне только хорошее и распространяет эту частичную слепоту на все, что со мной связано.

Но такое его поведение добра не принесет.

Я вскидываю взгляд на своего старого друга:

– Хочется, перехочется, перетерпится. Я не буду этого делать. И не надо об этом говорить – особенно с ним! Не делай невинные глаза – с тебя станется… Это неправильно, это совершенно ему не подходит, и не надо поощрять в нем эти дурацкие мысли.

Сережа пожимает плечами – но, слава богу, он хотя бы хихикать перестал.

– Глупости ты говоришь. Невозможно заранее сказать, подходит смертному такая судьба или нет. В конце концов, тебя вот никто не спрашивал, хочешь ли ты быть вампиром, – а между тем отлично получилось.

Во мне поднимается волна черного гнева – я бросаюсь на него, одним прыжком через всю террасу, и рычу прямо в лицо:

– Как ты смеешь это говорить?! Ты, из всех существ на свете… Ты же прекрасно знаешь историю моего обращения – ты знаешь, КАК мне это было отвратительно.

Сережа отстраняется от меня и поджимает губы.

– Прости. Это в самом деле прозвучало некрасиво… Но я всего лишь имел в виду, что, если уж человек правда этого хочет, он в самом деле готов стать одним из нас… В обращении может и не быть ничего плохого. Ты сама понимаешь, что от этого всем нам – и ему – было бы легче.

Я немного успокаиваюсь и спрыгиваю с бетонного парапета на покрывающую пол серую керамическую плитку.

– Он сам не знает, чего хочет. И он точно ни к чему не готов. Он не знает и сотой доли того, что на самом деле происходит в нашей жизни.

– Так расскажи ему.

Я молчу.

Сережа склоняет голову набок:

– Ты боишься ему рассказать. Ты все еще его защищаешь. Но почему, собственно? Он вполне взрослый. Он может сам принимать решения. Ему нравится наша жизнь.

Я качаю головой в бессильной печали:

– Любое решение, которое, как ему, может быть – может быть! – кажется, он готов принять, будет необдуманным, поверхностным человеческим решением. Мы для того и обладаем мудростью, которую наживали веками, чтобы оберегать людей от таких вещей. И тем более мы не должны делать что-то нехорошее только потому, что нам от этого будет легче.

– Ему тоже будет легче. Подумай, как ему сейчас неловко: мы сильнее его, красивее, мы в любой момент можем его сожрать. Рядом с нами он ни в чем не уверен – он даже в твоей любви не уверен, потому что он «всего лишь человек», и уступает любому из твоих кровных братьев. Подумай, сколько он всего обретет, если станет одним из нас… Могущество, красота. Бессмертие, чтобы быть рядом с тобой вечно.

– А ты не думал о том, сколько он всего потеряет? – Я не злюсь больше: теперь мне просто грустно. – Он потеряет жизнь, семью, тысячу человеческих удовольствий. Возможность выходить на солнце. Есть пиццу – он любит пиццу. Иметь детей. Плакать… Тебе на все это наплевать, наверное, – ты слишком старый вампир, ты уже не помнишь, как все это бывает. А я еще помню. Потому что не давала себе забыть.

Сережа слушает меня внимательно, но на лице его написано неодобрение.

– И, по моему глубокому убеждению, ты делала это зря. Ты только себя мучаешь. В этом нет ни пользы, ни смысла.

– В смирении всегда есть польза и смысл. Ему нужно учиться всю жизнь, даже если живешь века.

Мой старый друг возмущенно фыркает – он как-то вдруг разозлился:

– Да что ты говоришь! Марина, я и в самом деле стар и многое из человеческого уже забыл. Но я прекрасно помню, как ровно такие же слова о смирении говорил отец-настоятель в монастыре, куда меня в пятнадцать лет запихала моя семейка – для того, чтобы я не мог претендовать на наследство! Ты так ценишь все человеческое… Как насчет человеческой жестокости и жадности, подчиняясь которой старший брат заточает младшего в тюрьму католической обители – без единого шанса на жизнь, свет, свободу и любовь? Меня постригли в монахи насильно еще мальчишкой – и я должен был заживо сгнить в своей келье, так и не узнав ничего… ни о чем. Те три года, что я провел в монастыре, были адом на земле – все недостатки нашего нынешнего положения меркнут перед тем, что я пережил там. Телесные наказания, посты, похоть жирного лысого настоятеля, бесконечное лицемерие – и полная, абсолютная беспросветность, когда ты знаешь, что вот тебе восемнадцать, и тебя ничего больше не ждет – впереди пустота, – ты никогда не будешь ЖИТЬ! Ты проклинала своего создателя, я знаю, и, конечно, ты была права. Он поступил с тобой непростительно. Но я… Я буду вечно благодарить свою создательницу… Ты не можешь себе представить, какое это было чудо, когда в моей келье появилась среди ночи эта невероятная, неправдоподобно красивая женщина и заговорила со мной, объясняя, что заприметила меня в церкви во время мессы – увидела, что я несчастен, и решила спасти. Я понимал, конечно, что происходит что-то нечестивое, – только демон мог проникнуть ночью в монастырь в облике неземной красавицы. Но мне было все равно. Вечное проклятие было лучше моей тогдашней жизни. Она поцеловала меня – она любила меня, – и она подарила мне то, о чем монахи только лгали: жизнь вечную. – Он замолкает и передергивает плечами, сам, видимо, смущенный неожиданной горячностью своего рассказа. После паузы он говорит уже куда спокойнее: – Я никогда не оглядывался назад. Не жалел ни об одной секунде своей человеческой жизни. К черту смирение! Если жизнь человека похожа на ад, мы имеем право принять решение за него.

Я смотрю на Серхио с болью: мы знакомы почти двести лет, мы в самом деле лучшие друзья, но он никогда еще не был со мной так откровенен. Я не знала подробностей его человеческой жизни и его обращения – не понимала горечи, с которой он думает о людях, и боли, которую ему причинили. Я прикасаюсь к его руке:

– Я сожалею… Я понимаю, что не все люди были при жизни так счастливы, как я. Не всем было что терять. Но пойми… Влад – не в монастыре. И не в аду. Он счастлив. Ему, как и мне когда-то, есть за что ценить жизнь.

Сережа смотрит на меня с глубокой печалью в темных глазах:

– Я не для того рассказал тебе это, чтобы растрогать. Я хочу, чтобы ты задумалась: ни один смертный не станет любить вампира, если у него… все хорошо. В жизни человека чего-то недостает – только тогда он обращается за любовью к мертвецу. И мертвеца притягивает к себе только тот, в ком что-то уже умерло.

Его серьезность пугает меня – я по-настоящему вздрагиваю и опускаю глаза:

– Во Владе ничто не умерло. Он самый ЖИВОЙ человек, которого я знаю.

– Возможно, ты не так хорошо его знаешь. Нам ведь трудно понять людей – даже если мы хорошо помним, как сами были людьми. Даже если мы их любим.

Мне совсем не нравится этот разговор, хотя я и понимаю, что он необходим. Я понимаю в глубине души, что Серхио говорит правду. Я действительно многого не знаю о Владе – многое в нем ставит меня в тупик. Начиная, собственно, с легкости, с которой он принял мою истинную природу. И пока он человек, а я нечеловек, между нами всегда будет стоять незримая, но прочная преграда, и каждое наше прикосновение – даже очень осязаемое, очень телесное – будет подобно соприкосновению рук через ткань перчатки. Или через прозрачное стекло. У Антониони в «Затмении», кажется, есть такой эпизод: влюбленные стоят по разные стороны стеклянной двери и прикасаются губами к стеклу – каждый со своей стороны. Это красивый поцелуй. Но не настоящий.

Неужели все, что происходит у нас с Владом, такое же – отстраненное? И всегда будет таким?

Я не хочу так – я хочу владеть им целиком. И принадлежать ему целиком.

Но я не хочу ради этого делать его вампиром. Я хочу любить ЧЕЛОВЕКА. Я не понимаю ту вампиршу, которая спасла Серхио, – зачем она сразу обратила его? Неужели нельзя было помочь ему, не принимая последних, крайних мер?

Вопрос срывается с моих губ непроизвольно – непрошено:

– А она любила тебя?

Сережа поднимает на меня рассеянный взгляд – похоже, он тоже заплутал в своих мыслях, и мысли это были невеселые. Но он сразу понимает, о чем я спрашиваю:

– Кармела?.. Не знаю. Наверное, любила. Иначе что заставило ее прийти мне на помощь? Она ведь не голод утолить явилась – она пришла забрать меня с собой.

– И вы были вместе?

Он кивает:

– Да. Пятьдесят лет.

– А почему вы расстались?

Пауза. Он не поднимает глаз:

– Она умерла.

Вампирша? Умерла? Каким образом это случилось?

Мне не нужно задавать вопрос – Сережа и сам понимает, что требуются объяснения. Он молчит, очень старательно занимая руки: достает из пачки очередную сигарету, повторяет свой спектакль с зажигалкой… Когда он наконец заговаривает, на лице его лежит красный отблеск зажженной сигареты:

– Как ты помнишь, мы жили в Испании. В Испании была святая инквизиция. Кармела умерла на костре. Ярким солнечным днем. На площади в центре Мадрида. Серебро не убивает нас, но кол в сердце – это кол в сердце. Это не та рана, которую можно легко заживить. Особенно на солнце. Все вместе… Все это вместе было слишком много, даже для вампира. А я стоял в толпе и не мог ничего сделать – потому что она заклинала меня, между своими стонами, не подходить к ней. Они думали, что она, как погибшая грешница, обращается к Богу – отказывается призвать его к себе даже в последний час. А она хрипела свое «Не подходи!», чтобы не дать им меня поймать, – просила дать ей умереть спокойно, зная, что у меня все хорошо. Хорошо!.. – Он долго, долго молчит, а потом добавляет вполголоса: – Не выношу Мадрида. После того как я убил всех инквизиторов совета – пятнадцать, кажется, человек… Трудно вспомнить точно, когда рвешь их на части… Никогда не видел в одной комнате такого моря крови. Но я не выпил ни капли, ни одного глотка. Меня тошнило от одной мысли об их крови… После этого я никогда больше не возвращался в Мадрид.

Перед моими глазами проносятся чудовищные картины – яркие, как кадры несуществующего фильма, отчетливые, как ночной кошмар: солнце, которое причиняет нестерпимую боль. Огонь десятиметрового костра, который может испепелить даже нашу прочную кожу. Боль и бессилие, когда невозможно двинуться с места – можно только ждать. Женщина, которая не спускает умирающих глаз с возлюбленного, умоляя его не спасать ее – потому что это его погубит. Юноша, который смотрит на ее муки в бессилии – смотрит из темной тени капюшона, на ярком солнце, в толпе ликующих по поводу казни монстра людей. Его боль, и его бессилие, и его ожидание. Юноша, разрывающий на куски палачей, – кровавая баня, устроенная потом, когда ничего уже нельзя поправить…

Мой голос опустился до шепота:

– Господи…

– Да. Они сделали это во имя Господа.

Мы оба молчим.

Через некоторое время Серхио поднимает на меня взгляд и треплет по руке:

– Прости меня за этот рассказ. Я не хотел тебя расстроить. Все это не имеет отношения к нашей нынешней жизни, верно? Костры инквизиции давно уже погасли.

Да, верно, костры инквизиции погасли. Но в мире столько вещей, которые могут отнять у тебя любовь… Бродячие собаки. Случайные пули. Дикие вампиры. Пьяные водители. Даже тяжелый грипп.

Мне нужно увидеть Влада – нужно быть рядом с ним, знать, что все хорошо. Иначе я сойду с ума.

Я бросаю на своего друга извиняющийся взгляд:

– Ты ведь простишь меня, если я теперь тебя оставлю? Мне нужно к нему.

Серхио криво усмехается:

– А как же его кот?

Я пожимаю плечами:

– Я не буду заходить в дом. Я просто в окно посмотрю.

– Будь благоразумна – уже скоро утро, и девица, сидящая на подоконнике второго этажа перед закрытым окном, может попасться кому-нибудь на глаза.

– Я все равно должна пойти.

– Чтобы проверить своего мальчика? – В голосе его снова звучит ирония. Он дразнит меня, как дразнил Влада в клубе… Поразительно, как быстро у него меняется настроение. – Обрати его, Марина. У тебя сразу отпадет необходимость с ним нянчиться.

Я уже встала, чтобы уйти, но что-то в его интонации заставляет меня спросить:

– Ты так уничижительно о нем говоришь… Да ты не ревнуешь ли, часом?

Серхио тоже встал – он убирает в карман свои сигареты и мобильный телефон, лежавший все это время у него под рукой на столике: он, кажется, присмотрел себе кого-то в клубе и, возможно, ждет звонка или эсэмэски. Забрав свои вещи, он оборачивается ко мне и отвечает с невозмутимым видом:

– Боже упаси. Да, ты его любишь, и меня слегка раздражает, что ты выбрала его. Но ревновать к чему-то столь… временному? Даже если у него будет долгая и счастливая жизнь… Через каких-то полвека он все равно умрет. Я подожду. Что для меня полвека?

С этими словами он вспрыгивает на парапет и, махнув мне на прощание рукой, делает шаг вперед. Я слежу за тем, как он плавно перелетает с балкона на балкон, потом цепляется рукой за ветку дерева и бесшумно соскакивает на тротуар. Пижон, воображала и выпендрежник… Юноша, бессильно смотрящий из тени капюшона на то, как убивают его возлюбленную. Мой друг. Как все непросто… Я закрываю на секунду глаза и вздыхаю.

С улицы раздается тихий смех Серхио – похоже, он услышал мой унылый вздох и понял его причину. Не оборачиваясь, он еще раз вскидывает руку в прощальном жесте и растворяется в тени деревьев на бульваре.

Идея последовать его примеру выглядит очень соблазнительно, но я беру себя в руки и спускаюсь вниз обычным способом.

Утро понедельника, уже почти рассвело. На улицах кое-где появляются люди. Я бегу, не обращая на них внимания, – все равно, пусть меня заметят. Я двигаюсь так быстро, что, скорее всего, они решат: эта стремительная тень им просто померещилась.

Я бегу по прохладным серым улицам и думаю о том, что сказал мне мой друг.

Каких-то полвека… Нет смысла ревновать к тому, что столь временно.

И нет никакого способа исправить ситуацию, не делая того, что противно всему моему естеству.

Я ненавидела вампира, который меня обратил, – ненавидела много лет, пока не набралась сил и опыта, чтобы найти и убить его. Я поклялась, что никогда никого не обращу, – и до сих пор держала слово. Я не хочу нарушать его ради человека, которого люблю. Особенно ради него.

Чтобы добраться до окна в спальне Влада, мне нужен один прыжок. Улица совершенно пустынна, и девица на подоконнике второго этажа никого не волнует. Я заглядываю в полутемную комнату и встречаюсь взглядом с котом Баюном. Он злобно шипит, соскальзывает с внутреннего подоконника и исчезает в глубине комнаты.

Полумрак мне не помеха: я ясно вижу все в комнате и слышу каждый звук – от тиканья часов до дыхания Влада. Все в порядке – у него все в порядке, он спокойно спит.

Звонит будильник. Влад со стоном поворачивается на другой бок и пытается зарыться лохматой головой поглубже в подушку. А я улыбаюсь: у меня созрел приятный маленький план – повидаться лишний раз и загладить вину за дурацкую ночь в клубе…

Через секунду я уже стою в подъезде перед его дверью и нажимаю кнопку звонка.

Он не открывает очень долго, и я понимаю бедняжку – вставать, наверное, совсем не хочется. Наконец в коридоре слышатся его шаги и его гневное бормотание: он проклинает раннего посетителя.

Он открывает дверь, удивленно моргает, и на его заспанной физиономии возникает широкая смущенная улыбка.

Я улыбаюсь в ответ:

– Сюрприз. Кофе угостишь?

За его спиной слышится гневное шипение.

Влад закатывает глаза и делает предупреждающий жест рукой:

– Секунду – подожди секунду, я затолкаю Баюна в ванную.

Я вхожу в квартиру под звуки его возни с котом и прохожу в спальню – смятая постель хранит его запах, и я, закрыв на секунду глаза, вдыхаю его и улыбаюсь.

Хорошее утро. И еще целых полвека таких – разве это плохо? Разве этого мало?