Текст книги "Женщина-VAMP"

Глава 16

Погода сегодня пасмурная, и очень хорошо. Это дает мне возможность поехать с Владом на кладбище. Даже не знаю, что бы я делала, если бы день оказался солнечным, – как бы выходила из положения… Сейчас ведь не XIX век, когда все проблемы решались с помощью плотной вуали. А отпустить его одного было бы немыслимо. Во-первых, потому, что он страшно расстроен случившимся и очень переживает, и я должна быть рядом с ним – так поступают люди (и вампиры), когда любят друг друга. Во-вторых – и это самое главное, – потому, что я не могу теперь выпускать его из виду, ни в коем случае, ни на секунду. Это небезопасно. Теперь уже совершенно очевидно, что у меня не паранойя. В городе действительно происходит что-то нехорошее. И оно подошло к нам очень близко.

Я должна защитить его, но я даже отдаленно не представляю себе – как. Я не могу находиться рядом с ним круглые сутки. Ему нужно ведь какое-то личное пространство. И я не хочу тревожить его… лишний раз. Тревожить сильнее, чем он встревожен сейчас. И я не могу, конечно, попросить Серхио присмотреть за ним – это будет неуместно и разозлит их обоих. Но что-то придумать мне придется.

Удивительно, как за пять минут может полностью перемениться картина мира. Я оставляла Влада спокойным и довольным – разве что раздраженным неожиданным звонком бывшей подруги. Я нашла его через мгновение потрясенным, растерянным – и испуганным. Мне всегда было интересно наблюдать за тем, как люди реагируют на стресс – как они подбираются, раздражаются, нервничают, как мельчайшие жесты выдают их душевный раздрай. Но зрелище того, как Влад вдруг застеснялся меня и машинально натянул джинсы, как ссутулился и принялся нервно кусать ногти, сидя на том же ковре, где мы только что любили друг друга, – но теперь словно отстранившись от меня, думая о своем, переживая свое потрясение… Все это вызвало во мне отнюдь не любопытство. А причинило мне боль. Его реакция – такая объяснимая, такая человеческая – лишний раз показала мне, как сильно я от него отличаюсь. Насколько я ему чужая.

Я не могу обижаться на него – у меня нет причин. Его реакция естественна. Когда человек узнает о смерти своего друга, даже просто знакомого, он всегда напрягается. Когда речь идет об убийстве – он испытывает шок. Потому что люди никогда не думают о жестоких и страшных вещах, как о чем-то, что может произойти так близко от них – с ними.

Влад рассказал мне о том, что случилось, скороговоркой – словно бы нехотя. Убили его старинного приятеля по имени Степан Малахов – они когда-то работали вместе, но давно не виделись. До тех пор – и это почему-то беспокоит Влада особенно сильно, кажется ему чем-то ироническим и абсурдным, – пока не пересеклись случайно в «Детях ночи», как раз в тот вечер, когда мы были там в последний раз. Это Степану Малахову во избежание сплетен Влад не хотел показываться на глаза со мной, и я тогда шутливо предложила «натравить» на него Ванессу. Влад даже показывал его мне издалека – обычный смертный, в меру смазливый, нелепо одетый в «нашем», вампирском стиле, очень пьяный и по-своему трогательный… Я, признаться, не обратила на него особенного внимания, даже толком не запомнила лица – только бледность, и темные волосы, и даже, кажется, дурацкую подводку на глазах: это вошло в последнее время в моду. А теперь этот нелепый юноша мертв – его тело обнаружила пришедшая в понедельник домработница. В какой-то момент в течение последовавшего за той клубной пятницей уик-энда он встретил кого-то, кто поехал с ним домой и убил его – оставил тело посреди гостиной, на полу.

Что именно произошло, как именно был убит этот Малахов, какие получил раны – из-за чего истек кровью… Влад не стал спрашивать. Ему до сих пор не хочется думать о подробностях, узнавать их, анализировать. Это тоже понятно и очень по-человечески, и мне конечно же не хочется лишний раз нервировать его, расспрашивая о том, что кажется ему невозможным, нереальным кошмаром. Но ему – нам – придется узнать подробности. Я должна знать, что именно произошло. Мне нужно знать, чтобы понять наконец, откуда идет угроза.

Влад прав, акцентируя свое внимание на том, что они с Малаховым последний раз виделись именно в «Детях ночи». Мне необходимо в точности знать, кто и как убил человека, который был завсегдатаем клуба, в котором кишат все московские и приезжие вампиры. Со мной рядом человек, которого я тоже приучила ходить в этот клуб. Он мне очень дорог.

Влад стоит рядом со мной в кучке пришедших на похороны людей – облаченный в подобающее случаю строгое черное пальто с поднятым воротником, он сунул руки в карманы и ссутулился больше обычного. Он какой-то нахохленный, словно ему холодно и он пытается сжаться, чтобы как-то уберечь тепло. Это у него чисто психологическое – день пасмурный, конечно, но на самом деле теплый. Темно-рыжие волосы Влада треплет ветерок. Он смотрит куда-то в пространство – мимо людей. А я изучаю окружающих, пытаясь понять по их лицам, какое они имели отношение к убитому человеку. Может быть, я сумею что-нибудь узнать, если буду смотреть внимательно?

На похороны пришло довольно много народу – это неудивительно, потому что Малахов был известным в Москве человеком. Я вижу здесь, например, Стаса – Станислава, он ведь поляк, Чепракова, модельера, владельца «Детей ночи». Он единственный вампир среди присутствующих. Мы с ним обмениваемся быстрым, понимающим взглядом – ради этого он даже на секунду снимает черные очки. У него красные глаза. Охотился на запрещенную дичь? Или просто перепил собственных коктейлей, заливая потрясение? Он знал Малахова по работе – юноша был журнальным стилистом и часто использовал чепраковские вещи в съемках. Я не думаю, что он имеет отношение к этой смерти. Может быть, он, как и я, воспринимает ее как тревожный признак того, что обстановка в нашем городе неспокойная.

Степа Малахов, обнаруженный на полу своей квартиры с перерезанным горлом, – это не просто жертва убийства. Он – новое звено в цепочке из аналогичной серии убийств, которые совершались в Москве с середины зимы. С новогодних праздников, когда газеты заговорили о появлении в городе маньяка-гастролера.

Я вижу в толпе и другие знакомые лица. Наш стилист Олег – я все время обращаю на него внимание, потому что он ведет себя абсурдно: как это иногда случается с геями, мальчик избрал МЕНЯ моделью для подражания и все время пытается приспособить к себе мой стиль, вплоть до того, что покрасил волосы в некое подобие «моего» цвета… Олег плачет. Они с Малаховым были не просто знакомы – они дружили. Возможно, между ними даже что-то было – хотя это сомнительно: Малахов, в отличие от Олега, общался с девушками. Не знаю, многие ли из них сюда пришли. Наверное, да – я вижу много растерянных, заплаканных женских лиц. Одна – самая растерянная и заплаканная, со стянутыми в небрежный хвост светлыми волосами – беременна. Подружка Малахова беременна – у мертвеца родится ребенок… Хоть какое-то светлое пятно есть во всей этой чудовищной ситуации. Девушку поддерживает, приобняв за плечи, высокий пожилой мужчина в сером плаще и с серым лицом: Степин отец, какой-то крупный бизнесмен.

Матери убитого юноши здесь нет – она за границей, со своим вторым мужем и младшей дочерью. Не захотела приехать. Или не смогла. Не стоит винить ее – скорее всего, это не черствость. Возможно, она в самом деле не нашла в себе сил приехать на эти похороны. Людям непросто переживать такие вещи. И не только людям.

Это страшно – хоронить своих детей. Я знаю. Я помню…

Девушка, которая позвонила вчера Владу – Люба, высокая, кобылистая шатенка, – тоже здесь. Она первым делом подошла к нам поздороваться, бросила на меня мрачный взгляд и снова отошла в сторонку. Они с Малаховым работали в одном журнале. Она продюсер, они плотно общались – ей сейчас очень нелегко.

Это энергичная особа, и я понимаю, почему не нравлюсь ей. Я бы на ее месте тоже себя не любила.

Илья Михайлов, мой предшественник на посту главного редактора Alfa Male, тоже здесь – толстый, потный и, как обычно, пьяный, он то и дело грустно сморкается в огромный клетчатый платок и растерянно почесывает свою густую бороду. Говорят, что его могут назначить руководить «Лидером» – журналом, где работал Малахов. Он бросает на меня взгляд и отмечает, что мы с Владом вместе. С недоумением? С осуждением? С иронией – «я так и знал»? Или с тревогой?.. Наверное, у меня все-таки и паранойя тоже есть: мне во всем мерещится подвох. Как там говорят шутники: «Если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами никто не следит…»

Забавное получается дело: в сущности, эти похороны – наш первый с Владом совместный «выход в свет» в качестве пары. Любому, кто видит нас сейчас, очевидно, что мы вместе. А видит нас вся журналистская Москва – весь профессиональный цех, от которого мы так тщательно и, как мне кажется, тщетно скрывали наш роман. Теперь о нем все знают точно и будут судачить. Ну и пусть. Какое значение имеют человеческие сплетни перед лицом смерти?

Похороны заканчиваются наконец. Люди начинают расходиться. Малахов-старший увозит беременную подругу сына на своем черном «мерседесе». Толпа разбивается на группы – по близкому знакомству, дружбе, по интересам. Кто-то предлагает поехать куда-нибудь и выпить. Чепраков говорит, что в «Детях ночи» сегодня ни с кого из присутствующих денег брать не будет. Это сообщение вызывает среди скорбящих сдержанный, но заметный энтузиазм.

Иногда люди все-таки ведут себя удивительно жалко и пошло.

Мы с Владом переглядываемся, и он произносит одними губами:

– Поедем домой. С меня хватит.

Я молча киваю. По возможности незаметно мы пробираемся сквозь толпу к моей машине, маленькой трехдверной «ауди» с затемненными стеклами. Я не люблю на самом деле затемненные стекла, они кажутся мне претенциозными, но я не могу без них обходиться – в Москве все-таки регулярно случаются солнечные дни. Я сажусь за руль. Влад вообще-то умеет водить, у него даже есть права, но он не покупает машину принципиально – заботится об экологии, а еще – не хочет бросать пить.

Мне никуда не скрыться от сознания того, что он еще совершеннейший ребенок.

Мы въезжаем в центр довольно быстро – выходной день, и город практически пуст. Машин так мало, словно вернулись 1950-е годы – вот когда езда по Москве была сплошным удовольствием. Я скучаю по тем временам: город был гораздо приятнее.

На Чистых прудах я притормаживаю и осторожно спрашиваю Влада:

– Отвезти тебя домой?

Он смотрит на меня вопросительно.

Я поясняю:

– Может быть, ты хочешь побыть один.

Он смотрит на меня пристально – его лицо напряжено, а серо-зеленые глаза кажутся сейчас очень темными, в них нет ни дерзости, ни внутреннего света, который мне так нравится. Его взгляд печален, и, как мне кажется, не только потому, что мы с ним только что были на похоронах. Он медленно качает головой:

– Нет. Я хочу быть с тобой. Если, конечно, ты этого хочешь.

– Что за глупости ты говоришь? Конечно, я этого хочу. Я просто подумала – может, у тебя нет настроения. Людям иногда нужно одиночество, чтобы пережить стресс.

Влад усмехается – совсем невесело:

– Я не знаю, что нужно людям. Мне нужно быть с тобой. Сейчас. И всегда.

Мне кажется или он имеет в виду что-то более серьезное, чем… обычно?

Я не буду думать об этом. Я не хочу с ним говорить об этом. Не сейчас. Никогда.

Я ничего не говорю в ответ – просто проезжаю вперед и разворачиваюсь на Покровском бульваре, чтобы подъехать к своему дому.

В лифте мы едем молча. Глаза Влада опущены – он не смотрит на меня. Хотелось бы мне знать, о чем он теперь думает, мой печальный и прекрасный возлюбленный.

Он начинает целовать меня прямо в коридоре, не снимая пальто, – едва прикрыв за собой входную дверь. Целует страстно, настойчиво, с каким-то отчаянием, прижимая к стене, опрокидывая подвернувшийся на пути стул, сметая с ближайшего столика всякую мелочь – ключи, перчатки, пепельницу. Он даже отрывает пару пуговиц от моей блузки. Он очень сосредоточен – словно пытается не дать себе и мне остановиться и задуматься.

Он опускает меня на тот же ковер, что и накануне. Я смотрю на него снизу вверх, и при виде его напряженного, отрешенного лица – он ни на секунду не закрывает глаз – мне хочется плакать. Я знаю, что Влад пытается сделать, – он видел сегодня смерть близко-близко, он задумался о ней, и теперь ему, как и всякому человеку, хочется доказать себе, что к нему это не относится. Что он ЖИВ. Люди занимаются сексом, чтобы почувствовать себя живыми. Для них любовь и в самом деле сильнее смерти – на каждую смерть люди могут ответить актом зарождения новой жизни.

Только вот у нас с ним это не так… Для Влада это не так. Он может любить меня, обладать мною, он может заставить меня забыть обо всем и сам забыться на время, но это не станет доказательством жизни. Как может любовь к мертвецу победить смерть?

Он любит мертвую женщину. Наша любовь не может породить жизнь. Она – тупик, у нее нет будущего, нет выхода к свету, у нее нет иного финала, кроме смерти. И поэтому все, что между нами происходит, противоестественно. Неправильно… Богопротивно. Даже когда оно невыносимо прекрасно – как сейчас.

Мне кажется, что в глубине души он это понимает.

Я слежу за его лицом – за тем, как страсть постепенно прогоняет с него напряжение и тоску, как уходит бледность, как становится мягким взгляд. Я слушаю его прерывистое дыхание, его стон, я ощущаю дрожь его тела и отвечаю ему – всем своим существом.

Он опускает голову, прижимает лоб к моему лбу, закрывает глаза и говорит едва слышно – губы его слегка подрагивают:

– Обрати меня.

Я тоже закрываю глаза. Вот оно – то, чего я ждала и чего так сильно боялась.

– Нет.

– Почему нет? – В его голосе нет ни обиды, ни возмущения. Он даже позы не меняет – он все так же обнимает меня, наши лица все так же касаются друг друга. Я собираю все свое мужество для честного ответа.

Как же мне тяжело говорить с ним об этом – говорить вот так, держа его в объятиях, чувствуя всю разницу между нами: его тепло и мой холод, стук его сердца и молчание моего, его жизнь – и мою смерть…

– Я не хочу тебя убивать.

Он отстраняется от меня – снова не от обиды, а просто для того, чтобы посмотреть в глаза, – и проводит пальцами по моей щеке:

– Ты жива.

Я качаю головой:

– Нет. Ты знаешь, что это не так. Ты слишком умен, чтобы себя обманывать.

Он улыбается – слабой, но спокойной улыбкой:

– Это не я себя обманываю. Это ты думаешь о себе… неправильно. – Он снова касается рукой моего лица. – Да, ты холодная, и сердце твое молчит, и в теле нет крови. Но ты любишь. Значит, ты жива.

Боже, боже, боже… Как мне с ним быть? Что мне сказать ему, чтобы он понял? Особенно когда мне самой так хочется поверить ему – позволить его глупой человеческой романтике победить холодную логику моего существования.

– Это… другое. Я говорю о другом. Влад, просто поверь мне – ты не хочешь этого. Не хочешь такой… жизни.

Он смотрит на меня очень серьезно – стиснув зубы, он собирается с силами, чтобы сказать мне что-то очень важное для себя. Наконец ему удается найти нужные слова – он ловит мою руку и, сплетя свои пальцы с моими, говорит:

– Марина, я не верю в жизнь после смерти. Когда я умру – я умру. И мне все равно, что меня убьет – старческий Альцгеймер, случайный кирпич, шальной вампир или какой-то психопат в темном переулке. Меня не будет, и я не найду тебя больше – нигде, никогда. Потому что ты жива. Так или иначе… Жива. Меня не будет. А ты – будешь. А я не хочу оставлять тебя и быть без тебя – ни в жизни, ни в смерти. Мне не нужна ни ваша сила, ни ловкость, ни красота, ни само по себе бессмертие. Мне нужно только быть с тобой. Как я могу жить, если впереди меня ждет только пустота, в которой не будет тебя? Не будет нас?

Я молчу. Что можно сказать ему в ответ на такое? Я даже не представляла себе, что для него это значит так много – что он ТАК все это видит. Нашему племени свойственно все время недооценивать людей – мы все думаем: оттого, что они такие хрупкие и временные, люди не способны чувствовать так глубоко, так всеобъемлюще, как мы. Но они могут… Да, Влад страшно заблуждается, все в его системе ценностей перевернуто с ног на голову, он хочет умереть, чтобы только не потерять меня, а это просто смешно…

Во все века безумные влюбленные, потеряв любовь, умирали, потому что не могли больше жить, – жизнь в одиночестве была для них невыносима. Мой безумец хочет умереть, чтобы сохранить любовь… У него получается какой-то перевертыш свадебного обряда – «пока смерть не соединит нас». Безумие. Но он верит в то, что говорит, – он чувствует то, в чем признается.

Это пугает меня. Так не может – так не должно быть.

Я могла бы, конечно, указать ему на то, что в его рассуждениях есть противоречие. Если он прав, если смерть в самом деле конец всего – а у меня нет никаких причин думать, что это не так… Если за смертью следует пустота и в смерти он… исчезнет, то ему должно быть все равно, что меня с ним не будет. Его не будет – и некому станет тосковать по мне.

Это так просто и так страшно. Это значит, что, когда он умрет, пусть через много-много счастливых человеческих лет, у меня не останется в мире ничего. Только абсолютная, звенящая пустота. Его не будет, и это МНЕ никогда больше не найти его.

Я не должна так думать. От этого слишком просто перейти к жалости к себе – к мыслям о том, как я буду страдать, как мне будет без него плохо. Что, его смерть на самом деле разлучит нас – окончательно и непоправимо. Что если я обращу его, я сохраню его навеки и никогда не потеряю. Что, обращенный, он все-таки будет существовать. Начав думать об этом, слишком просто прийти к мысли, что моя так называемая «жизнь» – это все-таки лучше, чем полное небытие. Что мое преступление – убийство, которое он предлагает мне совершить, – в каком-то смысле спасет его.

Господи, что же мне делать? Я не хочу обращать его – не хочу превращать в полутруп, который вынужден пить кровь и начинает разлагаться, проведя полчаса на солнце.

И я не хочу даже думать о том, что вместо него во Вселенной когда-нибудь не будет… ничего. Не хочу даже представлять себе такой мир – мир без него.

Я бессмертна – я могу жить вечно. Но зачем мне вечность, в которой не будет его? Абсурдно, нелепо, совершенно как девчонка я вспоминаю в этот момент строчку из песни – песни, которую написал мой друг, друг, который уже умер. Who wants to live forever – when love must die… Кто хочет жить вечно, если любовь умрет?

Кто захочет убить свою любовь, чтобы не потерять ее?

Я не знаю, что мне делать – как мне быть. Я даже не знаю, что мне думать… Мне остается только обнять Влада крепче и повторить:

– Я не хочу тебя убивать.

Он целует меня в шею и прижимает щеку к моему плечу:

– А я не хочу умирать. Я просто хочу быть с тобой – всегда. Вот и все.

Ему кажется, что разговор окончен – тема исчерпана.

Как у него все легко… Одно слово – человек.

Мы лежим так, обнявшись и держась за руки, очень долго. Мы молчим.

На нас медленно наступает ночная тьма.

Глава 17

Человеческое сердце – это просто мышца, которая качает кровь и гоняет ее по сосудам. Человеческая душа – это фикция, существование которой не доказано, сколько бы мистики ни твердили про пресловутый «двадцать один грамм», на который якобы отличается масса живого и мертвого тела. И это просто удивительно, как много мы, люди, придумали разных разностей про эту мышцу и про эту фикцию весом с шоколадную конфету. Сердце у нас «болит», «разбивается», мы чувствуем любовь «всем сердцем», мы страдаем «до глубины души», мы прославляем «душевное родство», наша душа «уходит в пятки» и «возносится на небеса». Мы используем все эти красивые слова, чтобы описать разные химические реакции своего тела на внешние раздражители, игру его гормонов, нервные импульсы, проносящиеся между нашим мозгом и нашей кожей.

Я разумный, практичный житель мегаполиса XXI века. Я всегда верил в материальность мира и в то, что человеческие чувства – это прежде всего физиологические реакции, и весь набор слов, которые их описывают, – продукт нашей цивилизованности. Набор мифов, которыми окружили себя люди, научившись мыслить и возжелав доказать, что отличаются от животных. И даже несмотря на мистику, которая окружила мою жизнь в последнее время, я в общем все равно верю в материальность мироздания. Потому что это не мистика, на самом деле – мои вампиры не сверхъестественные создания, они физические существа – просто другие. Более совершенные и сильные. Более хищные. Они стоят наверху пищевой цепочки. Но и они материальны.

Да, я все это знаю. И мысленно могу раз за разом повторять безупречные цепочки аргументов в пользу своих убеждений. Но когда я пытаюсь сформулировать для себя, что же со мной происходит, я все равно пользуюсь сентиментальными клише – красивыми словами, которыми люди испокон веков говорят о своих чувствах.

Я люблю Марину «всем сердцем» и отказываюсь признать, что это чувство – просто результат буйства гормонов. Люблю не только ее тело, будь оно хоть тысячу раз самым красивым в мире. Нет, я люблю ее «душу», потому что ее внутренний мир, ее личность – это не просто работа ее мозга, это что-то еще, нечто большее, и, возможно, это нечто весит как раз двадцать один грамм.

И мое сердце БОЛИТ, и на душе у меня камнем лежит сознание того, что она не любит меня так же сильно и безусловно, как я ее.

Она не хочет быть со мной всегда. Я не нужен ей навсегда.

О да, она говорит о том, что ей дорога моя человеческая жизнь – моя человеческая природа. Она заботится обо мне. Она ограждает меня от того, что считает страшной судьбой, богопротивным превращением в живой труп… Марина считает, что стать таким, как она, – это слишком большая цена, которую я могу заплатить за возможность быть с ней вечно. Что смерть лучше, чем ее жизнь. И она права, наверное, – что я об этом знаю, в конце концов? Наверняка она права. Только мне от этого не легче.

В тот вечер, когда мы вернулись с похорон и я попросил ее обратить меня, она отказалась. Она даже не стала подробно объяснять мне причин своего отказа. Сделала вид, что я не пойму. Конечно, я ведь всего лишь человек – где мне ее понять.

Если поднять этот разговор снова, она скажет, что хочет сохранить мне жизнь. Но я не буду этого делать. Потому что за ее заботливыми словами я услышу другое… Я услышу правду: вечность – это слишком долго. Я не нужен ей так надолго.

Я не могу попросить ее выйти за меня замуж – это слишком самонадеянно с моей стороны. Не могу попросить ее стать моей… Я сделал то, что возможно в моей ситуации – в ситуации, когда слабому что-то нужно от сильного. Я попросил ее сделать меня… своим.

А она мне отказала.

Я могу тысячу раз сказать себе, что она действует исходя из моего блага. Но чувствую я только одно… Я чувствую, что она меня отвергла.

Я и представить себе не мог, как это больно. Это фантомная боль – в моем теле нет органа, который мог бы болеть от разочарования, от чувства отверженности и ненужности. Но я чувствую эту боль в своем сердце. Там же, где живет моя любовь к ней. И эта боль, так же как и любовь, теперь всегда со мной – каждую секунду моей жизни.

Иногда от этой фантомной боли хочется кричать. Хочется бить кулаком в стену. Хочется свернуться комочком на полу и тихо скулить, как брошенная собака, которой я себя ощущаю. И мне самому странно, что я не делаю ничего подобного. Но нет – как и положено нормальному человеку, я прекрасно иду по жизни, «держа лицо».

Я хожу на работу и благополучно справляюсь со своими обязанностями. Придумываю съемки, выбираю обложки, проверяю макеты, сижу на редколлегиях. Улыбаюсь. Хожу обедать. Встречаюсь с друзьями и родственниками. Смотрю кино.

Я провожу наедине с Мариной каждую минуту, которую нам удается урвать. И я счастлив – естественно, ведь она со мной.

Я счастливее любого смертного. И одновременно несчастнее. Она со мной, и она меня любит – как может. Любит сильно и глубоко. Но… не бесконечно. Наверное, это часть ее природы. Возможно, это свойство всех вампиров – они не могут отдать себя целиком. Не знают абсолютного чувства. Потому что у них нет живого сердца?

Почему я все время думаю про эту сентиментальную чушь о душе и сердце?

Рабочий день сегодня складывается очень нервно. С утра я скандалил с производственным отделом – пришел сигнальный экземпляр очередного номера, и я обнаружил в нем явный брак: одна из съемок, четыре портрета каких-то там «главных холостяков страны», оказалась запорота. Они и так-то не красавцы, эти пузатенькие бизнесмены, а тут у них еще оказались все лица серые – не завидные холостяки, а зомби какие-то. Производственники откровенно налажали со сканированием и наврали мне с три короба, что якобы проблема была в слайдах, которые мы им предоставили. Я поднял оригиналы, и конечно же с ними все в порядке – это просто небрежность сканирования. И дернул же меня черт не посмотреть эти именно цветопробы – их подписывал вместо меня старший дизайнер Паша, которого я решил «воспитывать ответственностью» и посылать иногда вместо себя в производственный отдел. Ну чтобы он чувствовал, что начальство ему доверяет, и профессионально рос. А этот идиот подписал плохие цветопробы. А я – тоже идиот – его не проконтролировал… Конечно, ничто не предвещало беды. Но я не должен был расслабляться. Потому что теперь к моему справедливому гневу на сканировщиков неизбежно примешивается досада на себя – за то, что пустил дело на самотек.

И это было только начало чудесного дня. Вторую его половину я провел, пытаясь как-то поправить макет рекламного разворота, который изготовили в нашем отделе «производства рекламы». Во всех издательствах есть такие – бывает, что у клиента нет готового макета рекламных полос, и они делают его с помощью наших стилистов, и дизайном занимается специальный отдел. Идея в общем хорошая – она придумана для того, чтобы в журнал гарантированно вставали только очень качественные, красивые рекламные макеты. Проблема в том, что в нашем отделе производства рекламы работают исключительные дебилы, которые едва умеют верстать. Зачем их там держат, для меня загадка – но держат, и это значит, что я массу своего бесценного времени трачу на то, чтобы исправлять их ошибки. Сегодня эпопея была особенно тягостной и особенно важной. Они делали макет для какого-то невероятно крупного и важного рекламодателя, очень богатого благотворительного фонда под названием ЛНВХ. Бог знает, что скрывается под этими буковками, – они свое название не расшифровывают и никоим образом не дают понять, чем именно этот фонд занимается: из исходных картинок понятно только, что чем-то христианским, потому что имеется смутное изображение крестов, небес и романтического восхода. И сделать им нужно тоже «взгляд и нечто», используя только их название, телефон и слоган «Сделаем мир чище и лучше». Очень информативно. Может, они пылесосы продают? Если учесть цену нашего разворота, то они, должно быть, продали немерено пылесосов.

Естественно, что при таких унылых условиях задачи макет у наших рекламщиков получился пошлейший. Естественно, я никак не мог его утвердить и начал переделывать. И в результате не только обидел наших тупых дизайнеров, но еще и вынужден был провести много увлекательных минут, беседуя по телефону с пиар-менеджером этого ЛНВХ, дамой с феерическим именем Ангелина Лопушонок, и пытаясь утвердить свой вариант макета. Происходило это не без сложностей и глупостей, хотя все ее наивные претензии в любом случае ничто перед эпизодом из моей ранней дизайнерской жизни, когда капризная клиентка прислала мне образец цвета, который хотела видеть в макете (как сейчас помню, какой-то особый оттенок бордового), по ФАКСУ – в виде черного квадратика, само собой. Но когда мне уже удалось утвердить макет для этих ЛНВХ и все закончилось хорошо, я раскрыл свежий номер нашего дражайшего конкурента, журнала «Лидер», и увидел там разворот рекламы этого же фонда – вполне приличный, кстати, разворот. И вот скажите мне – какого черта эти люди наняли нас делать новый макет, если у них уже был готовый? Только чтобы денежку потратить дополнительную?

Все это меня очень разозлило. Ненавижу бессмысленную работу.

Надо будет спросить у Марины, чем хоть занимается на самом деле этот фонд. Наверняка же она знает. А может, и нет. У нас ведь в издательстве все строго – редакция не лезет в то, чем занимается коммерческий отдел, который продает рекламные полосы. У нас «суп отдельно, мухи отдельно». Купили люди разворот на хорошем месте – и спасибо им… Никаких вопросов, лишь бы платили.

И вот уже половина седьмого, и работа в общем и целом закончена, но торопиться уходить из офиса мне сегодня бессмысленно – Марина занята. Сначала у нее какая-то очень важная встреча вне офиса, а потом ей нужно поохотиться. Это значит, что я как минимум до одиннадцати вечера должен где-то болтаться, пока она не освободится.

Я мог бы, конечно, пойти в «Дети ночи» и выпить. Но Марине это не понравится. После того, что случилось со Степой Малаховым, она стала очень нервно относиться к моим походам в места скопления вампиров. Особенно – без нее. Она говорит об этом неохотно – как обычно, пытается меня от чего-то уберечь. Но я понял одно: они с Грантом почему-то уверены, что убийство имело какое-то отношение к их братии. У Гранта налаженные связи с высокими чинами в московской милиции (не хочу даже думать о том, что и ТАМ сидят вампиры! Вампир-мент – что может быть страшнее, а?), и эти высокие чины сообщили ему кое-какие детали расследования. Которое, естественно, зашло в тупик – ну это как обычно. Короче, если раньше было известно только, что Степе перерезали горло, то теперь еще выяснилось, что, несмотря на это, крови в комнате не оказалось. Нормальный человек сделал бы вывод, что его убили в другом месте и перенесли труп. Вампиры увидели в этом сигнал тревоги: они говорят, что так их незаконно охотящиеся на людей соплеменники обычно заметают следы. Выпьют кровь – а потом, чтобы скрыть следы укусов на шее, перерезают горло.

О господи. Если я еще немножко об этом подумаю, меня стошнит прямо на рабочем месте. Я и до сих пор с трудом укладываю в сознании мысль, что речь идет вовсе не об абстрактной сводке криминальных новостей, а о человеке, которого я хорошо знал и видел, считай, накануне этого ужаса…

Я не хочу об этом думать, но думать приходится, потому что смерть Малахова изменила нашу жизнь. Мы теперь постоянно настороже. Грант и Марина убеждены, что Степу убил некий вампир, которого встретили в «Детях ночи», вампир, которого они не заметили или, вообще, которых они не знали. Грант первым делом проверил свою дорогую Ванессу – он все еще опасается за ее способность контролировать себя. Но в тот уик-энд они все время были вместе. Марина тоже не проявила снисхождения к своим друзьям – она с пристрастием расспросила Сережу Холодова: ей показалось, что он с кем-то познакомился в тот вечер в клубе и что, возможно, встречался с этим «кем-то» позже. Холодов в ответ изумленно поднял брови и переспросил – что, по ее мнению, могло бы заставить его знакомиться в клубе с пьяным смертным мужчиной? Мне-то кажется, что с него все что угодно станется, – все-таки он очень загадочное существо, даже для вампира. Но Марина и Грант уверились, что ближний круг их «семьи» ни в чем не виноват. Значит, остаются вампиры, с которыми они не общаются плотно. А их в Москве десятки, если не сотни. И есть еще ребята, которых они зовут «гастролерами», – вампиры, которые не рискуют безобразничать у себя дома и ездят по чужим городам, чтобы охотиться на чужой территории.