Текст книги "Лучше чем когда-либо"

И я выпил…

Я представляю…

Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…

Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением произносит в зал:

– Эзра… Любимый, смотри это твоя Жмеринка. Смотри и слушай… Помнишь? Мы играем ее для тебя… И для всех жмеринчан. Ведь у каждого в молодости была своя Жмеринка…

Второй актер:

– И свои друзья… и любимая…

Девушка из кафе:

– Ты ее помнишь? Помнишь, как сидели на скамейке во дворе «скорой помощи» рядом со старой школой номер два? Помнишь? Помнишь, как танцевали под магнитофон «Весна»? И неумело целовались…

Второй актер:

– Неужели это было? – И с улыбкой: – Или это опять его фантазии?

Девушка из кафе:

– Какая разница… Разве это имеет значение? – И обращаясь к первому актеру: – Рассказывай… Продолжай…

Первый актер:

– Продолжаю. Сейчас расскажу вам про наш дом культуры возле базарной площади и бильярдную в нем…

Дом культуры… Бильярдная …

Стулья вдоль стены, бильярдный стол посередине. И все свои…

Деревянный, Дубовский, Ганс, Мойша, Толик Тринберг, наш гомик…

Кто-то принес бутылку вина, и Толик как всегда ищет стакан, чтобы обслужить нас. Наконец нашел, наливает вино и…

– Ну, кто первый?

Никто не реагирует, все заняты. Все смотрят на бильярдный стол, где отец Дубовского, мужчина лет шестидесяти, маленького роста, с огромным животом и замусоленной кепкой на большой голове, играет в бильярд. После каждого удара он приговаривает: «Вот так, еб твою мать…» А когда шар после резкого удара с приятным звуком наконец влетает в лузу, он обводит всех надменным взглядом и со смаком говорит:

– А крацын пац!

Все смотрят на него и втихаря ржут.

Деревянный пока проигрывает, но все знают, что это его игра. Он в очках, и лицо его выражает недовольство. Ему нужно проиграть эту партию, но так, чтобы отец Дубовского захотел играть еще, но уже по двойной ставке. Тогда Деревянный снимет очки и очень осторожно начнет выигрывать партию за партией, и каждая очередная партия будет удваиваться в цене.

Заведовал бильярдом Шаляпин. Кто ему дал эту кликуху, никто не знал, но она ему очень подходила, потому что разговаривал он не обычным, а оперным голосом. Говорил он на смеси русско-украинского языков, иногда вставляя еврейские идиомы, до конца не понимая их значения.

– Хлопци! От даю вам честное слово, шо через пъять минуть закрываю бильярд. Ну, кому это нужное дело… – повторял он каждые десять минут. Его никто не слушал, его игнорировали, и закрывать ему удавалось бильярдную в лучшем случае на час или два позже положенного времени.

– Деревянный, як твое фамилие?

– Деревянный!

– Все! Кии больше не получишь!

Деревянный развел руками и с непониманием посмотрел на окружающих.

– Ты че, Шаляпин, мозгами поехал? Это мое фамилие…

– Не морочь мене яйцы!

– Я серьезно!

– Кии больше не получишь!

Деревянный не может поверить.

– Поц! Мне шо, за паспортом идти?

– У мене наказ: усе, кто играет у бильярд, должны записывать, – показал тетрадь, – свою фамилию, а не кличку, – пропел он своим оперным голосом.

Все начали причитать:

– Деревянный, не стесняйся, скажи ему свою фамилию!

– Да! Деревянный, он ведь кии тебе не даст.

– Да скажи ему, не стесняйся!

– Если бы у меня была такая красивая фамилия, как у тебя, я бы ее всем называл, – говорит Дубовский-младший.

Деревянный не может поверить в то, что слышит. Лицо его медленно делается свирепым. Он понимает, что все получают удовольствие его дразнить, и ничего не может сделать.

– Чего ты у Дубовского не спрашиваешь его фамилию? – с отчаянием орет он.

Лицо Шаляпина выражает жалость, как будто он разговаривает с ребенком или с больным.

– Дубовский – это фамилия.

Деревянный смотрит на него, не мигая.

– А Деревянный – тоже фамилия. Моя фамилия… – говорит он очень медленно, рассчитывая, что это поможет Шаляпину понять.

– Не хочу даже слухать этих мансыс…

У Деревянного начинается истерика:

– Мансыс?! Это правда! Поц!

Шаляпин презрительно машет рукой:

– Кии больше не получишь!

Деревянный вырывает кий у Дубовского и обращается ко всем:

– Ну, что? Завалить его прямо здесь?

Все вокруг смеются, нет, покатываются от смеха. У Дубовского от смеха началась икота. А Толик кричит:

– Эй вы! Будете пить вино или нет?

Все смотрят на Толика и снова смеются. Нет, ржут!

– Я его сейчас, блядь, прибью! – продолжает Деревянный.

– Я должен писать фамилии, – повторяет Шаляпин и с опаской смотрит на Деревянного. – Из райкома пришла вказивка…

Затем, увидев Толика, подходит к нему, берет у него стакан с вином четырьмя пальцами, мизинец отодвигая в сторону, и медленно, с достоинством выпивает. Все смотрят на него завороженно. Выпив вино, он передает пустой стакан Толику, театрально откашливается и…

 
– Сердце красавици
склонно к измене
И к перемене,
как ветер мая… – поет он красивым голосом.
 

Улыбаясь, моргает Толику. Тот быстро краснеет. Затем он обводит всех мутным взглядом и говорит:

– Шантропа…

Презрительно машет рукой и величаво выходит из комнаты.

– Шаляпин! – томно говорит Толик и выбегает за ним.

Все молча смотрят им вслед…

И тут, в этой тишине, резко звучит голос отца Дубовского, про которого уже все забыли.

– Пятый, направо в угол…

Он ударяет кием по шару. Шар с приятным звуком влетает в лузу. И мы все слышим его:

– А крацын пац!

Затем он медленно, с достоинством, кладет кий на бильярдный стол и, обращаясь к Деревянному, говорит:

– Плати, Деревянный, это моя единственная и последняя партия на сегодня.

Все молча уставились на Деревянного, который с обиженным лицом вынимает из кармана брюк деньги и передает их отцу Дубовского. А тот небрежно, не считая, кладет их в карман. Хлопает Деревянного по плечу и спрашивает:

– Так я не понял, Деревянный – это фамилия или кличка?

И все взрываются смехом.

Назад в театр…

Первый актер:

– Вы бы видели обиженное лицо Деревянного… И счастливое лицо отца Дубовского…

Девушка из кафе:

– Ах! Как бы мне хотелось быть там и видеть все это…

Первый актер:

– Да! Это было давно… и недавно…

Девушка из кафе:

– Я бы, наверно, покатывалась от смеха…

Первый актер:

– Нет, когда ты услышишь про Инду, вот тогда ты будешь смеяться… или плакать… Слушай… Нет! Слушайте…

Инда…

Она была потрясающая женщина. Она казалась мне пожилой, но наверняка ей было не больше шестидесяти.

Вообще пожилые еврейские женщины всегда восхищали меня бесцеремонностью, всезнанием и смелостью. Они ничего и никого не боялись.

И Инда была особенным представителем этих ушедших женщин.

Она была высокого роста или мне опять так казалось. И, как я потом узнал, у нее была особенная, редкая болезнь – Птоз. Птоз – это частичный паралич мышцы век. При выраженном птозе веко частично закрывает зрачок, что приводит к ограничению поля зрения. В общем, разговаривала она с полуопущенными веками и с чуть поднятой головой, чтобы лучше видеть, как я сейчас понимаю. Но у тех, кто не знал о ее болезни (и я подозреваю, что она не знала о ней тоже) – у тех было полное впечатление, что она вас немного презирает и, говоря с вами, делает вам большое одолжение.

Была она профессиональным покупщиком кур. То есть ходила на базар, покупала кур, а потом носила их в так называемые богатые дома и предлагала.

Крестьяне, продающие кур, думаю, ее побаивались. Ее презрительный взгляд из-под полуопущенных век… Ее чуть поднятая голова… Ну, в общем, вы имеете представление, да еще… Ее речь – это другая история. Она разговаривала, как все жмеринские еврейские старушки, на смеси трех языков. В одном предложении были украинские, русские и, конечно, идишевские слова.

Помню, как она общалась с лошадью. Однажды она шла по тротуару, и дорогу ей преградила телега (бендюга), запряженная лошадью, наверно, разгружали товар у магазина. Инда и не думала ее обходить. Бесцеремонно, с возмущением из-под полуопущенных век, она обращается к лошади:

– А ну, пшел вон! Ну? Пшел вон, я кажу!

Видя, что лошадь не обращает на нее никакого внимания (какая наглость), она, обращаясь к прохожим, с каким-то непониманием говорит:

– Зэйнер! Я говорю а она стоить?! Фарбрэн зос ты верын! Фаркактер хорс! (чтоб ты сгорела, засраная лошадь).

Девушка из кафе в желтом платье:

– Она великолепна, я в нее влюблена… Дальше! Рассказывай дальше…

Первый актер:

– В Жмеринке было два рынка. Большой базар, который работал два раза в неделю, в четверг и в воскресенье. Он действительно был большой. Множество магазинов, где продавали все: от строительных материалов до одежды. И поэтому туда приезжали крестьяне со всей округи продавать свой товар и купить что-нибудь себе.

Другой был маленький базарчик, который работал каждый день, но там, кроме продуктов, ничего больше не было.

И когда Инда приходила на один из этих рынков, там все как бы менялось. Было такое ощущение, что появилась хозяйка рынка. Она ходила с ощущением превосходства. И с чувством, что все крестьяне принесли продавать товар исключительно ей.

– А ну, покаж! – говорила она крестьянке и брала курицу из ее рук. Рассматривала внимательно со всех сторон. Затем она поворачивала курицу задницей, руками раздвигала перья, дула, чтобы видеть, какого цвета у нее кожа на заднице. Если кожа отдавала голубым, она отдавала ее обратно, не глядя, и с презрением говорила:

– А замин дрэк… (Такое говно).

Но если кожа была желтоватая, что означало много жира, она принималась за работу.

– Ну, скольки стоить этот старый, дохлый, вонючий вороны?

Она начинала сбивать цену. Хозяйка принимала игру и отвечала:

– Пъять рублив.

Тут Инда закатывала глаза Она не могла поверить тому, что слышит, и обращаясь к толпе покупателей, театрально кричала:

– Зейнер! Алы бейнер (Смотри! Одни кости) – и пъять рублив? Гиволд…

Деланно возмущаясь, она смотрела на хозяйку из-под полузакрытых птозом глаз. Но курицу не отдавала, а продолжая ее крутить, как бы безразлично еще раз осматривала со всех сторон. В этот момент в ее голове происходила сложная работа мысли: «Говорит она пъять… Хочет четыре… Отдаст за три…» И уже обращаясь к хозяйке, участливо спрашивала:

– А рубль даты?

Но крестьянка знала, с кем имеет дело. И торговалась до победы. В общем, через пять-десять минут криков и вздыханий они договаривались, и Инда, счастливая, забирала курицу. И шла к следующей крестьянке.

Девушка из кафе:

– Нет! Эзра… Я буду плакать… Она правда смешная, и нужно смеяться. Но мне не хочется… Потому что мне очень грустно… Слушая тебя, я вижу ее, Инду, Жмеринку, и я смеюсь сквозь слезы… – Она выходит на авансцену и прямо в зал отчаянно говорит: – Потому что… Их больше нет!

Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!».

Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.

Я вспоминаю…

– Ржавый!

Слышу ее крик сквозь сон.

– Ржавенький! Вставай!

Неужели и правда это ее крик? Как же спать хочется… На хрен не пойду сегодня на работу… Пойду к доктору Кац и скажу, что язва разболелась. На хрен… А она, моя доктор Кац, послушает меня своим фонендоскопом и строго, по-деловому, спросит:

– Что принимаешь?

– Ношпу.

– Хорошо! Принимай…

Еще раз послушает меня, затем тонкими, холодными пальцами пальпируя мой живот, спросит:

– На сколько тебе дать больничный?

А я скажу:

– Навсегда!

На хрен!

– Ржавый… Ну? Ты встаешь?

Опять… Какая же она нудная… Ржавый… Ржавый… Сплю я… И через мгновение ее голос уже у самого уха:

– Я не могу открыть газовый баллон. Открой его и можешь ложиться обратно…

С полузакрытыми глазами, чтобы до конца не проснуться, шатаясь, плетусь на кухню и пытаюсь открутить этот чертов баллон. Кручу, кручу… Наконец открутил… И… Бегу обратно к кровати… И что я вижу… Что?! Черт! Она успела застелить постель. Вот засранка! М-м! М-м! М-м! Какой же я злой! Я готов ее растерзать! М-м! М-м! М-м! А она, улыбаясь, говорит:

– Не злись, Ржавенький! Уже поздно. Иди умывайся и приходи на кухню.

– На хрен! Не пойду!

– Ты все равно уже проснулся, – смеется она.

А сейчас она спит… А я проснулся и смотрю на нее…

Вот ее ресницы вздрогнули, и еще раз вздрогнули, и еще… И… Она открыла глаза…

– Ты?

– Нет! Это все еще твой сон… – умничаю я.

– Мне так приятно просыпаться сейчас… Когда ты есть…

Я улыбнулся:

– Мне надо было сделать то же, что ты сделала вчера со мной.

– Мне просто хотелось, чтобы ты был рядом со мной, даже когда я делаю нам завтрак.

– Это пройдет…

– Думаешь?

– Я всегда думаю, когда говорю.

– Ой! Не хочу даже слухать эти мансыс… – говорит она голосом Шаляпина.

– Я имел в виду завтрак.

– А… Да! Это другое дело… Завтрак? Это не про нас…

– Я имел в виду, что ты его будешь делать каждое утро.

– Опять подумал?

– Иди в жопу!

Она потянулась… еще раз потянулась… и мечтательно сказала:

– Жопа… Какое красивое слово… – И улыбнувшись, добавила: – И часть тела тоже… Ха! Ха! Ха! – И ущипнула меня.

– Ай! – кричу я.

Как же больно она ущипнула меня! Рукой дотрагиваюсь до ущипнутого места.

– Ты понимаешь, что это больно? – злюсь я.

А она смеется, и спокойно лежит, и даже не думает вставать. Засранка!

– Ну? Ты встаешь?

Нет! Она лежит и зевает. И не думает вставать… А я все равно жду. Жду… И жду.

«Не дождусь!» – понимаю я. Безнадежно машу рукой, тяжело вздыхаю и иду на кухню. Делать этот говняный завтрак…

Улица…

Почему любовь и смерть очень часто вместе?

Почему если он или она уходит, то другой очень часто не хочет или не может жить? Может, это болезнь? Или, как они говорят, синдром чего-то? Любовь и смерть… Мы настолько это принимаем, что когда читаем книгу или смотрим фильм, мы думаем: «Все! Вот тут она должна умереть… или покончить с этой жизнью… Она ведь не может жить без него…»

Как любимая Модильяни… После его смерти она не видела смысла жить.

Ха! Смысл жизни… Так в чем же он? Почему этот вопрос так мучает меня?

Зачем Бог дал нам разум? Для чего? Чтобы мучиться смыслом жизни? Вот если бы мы были как животные… Жили бы не разумом, а инстинктами… Поел, поспал, погулял, чтобы пописать… Пришла весна, полюбил кого-нибудь и опять погулял… Пописал еще… покушал и опять спать… И никаких тебе смыслов жизни! А страданий о любви и подавно. Красота! А то мало, что мы себя мучаем, так еще мучаем людей, которых любим.

– Скажи, ты меня любишь? Ну скажи, скажи?

Или:

– Побудь со мной… Побудь…

Или:

– Погуляй со мной…

– Вставай! Проспишь! Тебе уже пора…

– Ты что? Еще даже завтрак не сделала? А? Что ты делала все утро?

А она смотрит на тебя невинным взглядом и говорит:

– Чевтила я! Мне завтра курсовой сдавать…

Модильяни и его Жанна!

Говорят, что они встретились, когда он уже не был тем щеголем, каким был, когда познакомился с Хаимом Сутиным. И все недоумевали, что общего может быть у этого красавчика, щеголя с этим шлепаром из белорусского местечка. А он восхищался Сутиным и считал его гением. В тот момент Модя был одинок. Очень одинок. Он только что расстался с Беатрис, и было непонятно, кто кого бросил. С ней он был ревнив и пьян… Он вообще много пил и часто путал реальность с вымыслом. Ему не хватало воздуха и пространства. Однажды в кафе он стучал кулаками в кирпичную стену, выковыривал кирпичи, кричал, чтобы его выпустили… Он кричал, что ему не хватает воздуха… он кричал:

– Дышать нечем!

Он что-то видел… он чего-то хотел… но не знал что…

И тогда они встретились. Ему было тридцать три, а его Жанне девятнадцать. Он был уже известным художником, несмотря на то, что его картины не продавались. А она только училась живописи.

Говорили, что познакомились они в Академии Коларосси, где сдавали свободные студии за копейки. Он смотрел издалека, как она рисует, как она все стирает и начинает сначала. Вот она посмотрела на свою работу еще раз, склонив голову набок. Нет, ей опять не понравилось, и снова все стерла. Затем посмотрела кругом и встретилась с его взглядом. Смутилась… Она его сразу узнала. Она помнила его работы, и ей они очень нравились. Ее застенчивая улыбка, ее тяжелые каштановые волосы…

Он смотрел на нее. «Ах, если бы ты знала, – думал он. – Если бы ты только знала, как мне тоскливо и одиноко…»

Он бросил взгляд на мольберт, на свою работу, которая никак не получалась. И глядя на нее, понял внезапно понял почему. Он посмотрел еще раз и начал поправлять. Теперь он видел, что получается. Да, он уверен, теперь получается… Мазок… Еще мазок… «Нет, я все-таки гений, – подумал он. – Надо Хаиму показать…»

И посмотрев на нее, сказал ей одними губами:

– Спасибо…

Она не услышала, но поняла и смущенно улыбнулась в ответ.

Вышли они вместе. И уже никогда не расставались. Она была с ним везде: и в кабачках, и у его друзей. Она сидела рядом, почти всегда молчала и никогда не пила. Он пил всегда и много. Напивался, буянил или читал стихи на итальянском, пел песни… Стучал пустой кружкой по столу и требовал еще вина…

Его туберкулез развивался стремительно. Она сидела рядом, слушала, как он кашлял, и с испугом смотрела на носовой платок, который был постоянно в крови. Он пил и работал… работал и пил…

– Алкоголь изолирует нас от внешнего мира, но с его помощью мы проникаем в свой внутренний мир и в то же время вносим туда внешний, – умничал он.

Жанна, конечно, пыталась спасти его, но она понимала, что все это напрасно. Они были обречены. Великие художники видят то же, что и мы, но пропускают все увиденное через себя, и им кажется, что алкоголь помогает. Но в большинстве случае он делает тебя еще более одиноким…

Однажды, будучи у друзей, Модя внезапно запел «Кадиш» и заплакал.

Попав в больницу, он испугался. Замкнулся в себе. Затем начал бредить и через два дня умер…

Жанна стояла рядом, молча долго смотрела на него, мертвого… Затем резко отвернулась и ушла, не проронив слезинки.

Как она оказалась в доме своих родителей, она не помнила. И наконец она одна… Одна в своей комнате на втором этаже. Она хотела, но никак не могла заплакать. Вспомнила свою жизнь с Моди… Ее жизнь с ним была трудная и короткая.

– Но такая счастливая… – вырвалось у нее. И одинокая слезинка покатилась по ее щеке.

Она видела бледный свет наступающего дня. Дня без него… Без Моди…

– Ах, если бы ты знал… – сказала она тихо. – Если бы ты только знал, как мне тоскливо и одиноко без тебя…

И слезы полились по ее щекам. Она встала, не зная, куда девать руки. Они ей мешали. Как в тумане, она подошла к окну… Открыла его… Неловко взобралась на подоконник… Резко вытерла набегавшую слезу… И прыгнула в открытое пространство…

Мой сон или видение…

Переключая скорость с третьей на четвертую, я изумился: ручка переключения коробки передач неожиданно, без всякого звука осталась в моей руке. Я смотрю с удивлением на мою руку. И никак не могу понять или вспомнить, что я обычно делал с ней. Какая-то дурацкая, неловкая ситуация…

Одной рукой продолжаю рулить, другая занята этой дурацкой ручкой передач. Все руки заняты… Нет, что-то неправильно… что-то не так… как-то неудобно… как же я могу положить вторую руку на баранку? А Даня кричит:

– Брось! Выбрось ее! Включил скорость – и все! Она тебе больше не нужна!

А в голове стучит: «Нет! Я что-то с ней делал, я ее не выбрасывал…»

– Выбрось, ты меня ею поцарапаешь! И как ты вести машину будешь? На повороте раздерешь всю обивку на потолке!

А я пытаюсь вспомнить – и никак…

Ей лет тридцать. Она в красном костюме. Короткая юбка и жилетка. Какая– то загадочно красивая… Очень приятно смотрит на меня. И я чувствую, что я ей очень нравлюсь. Она подходит ко мне и прижимается ко мне всем телом… я ее обнимаю одной рукой… другая занята этой идиотской ручкой от переключения передач… и мы беседуем ни о чем, и как же нам хорошо… Она славно кокетничает и, прижимаясь всем телом, распространяет тепло и какую-то истому. Да, забыл, у нее еще красные, полуоткрытые губы, необычайно сексуальная и в то же время очень красивая ситуация… Вот только ручка от переключения передач мешает… И Даня со своим «да выбрось ее, она тебе больше не нужна…» Откуда ты знаешь? – хочется его спросить.

Она мне что-то шепчет на ухо, но я никак не могу разобрать и немного психую… И Юрчик мне не дает покоя со своим борщом… «Если хочешь еще, то давай свою банку… Шлепар! А пока вот тебе кусок сала и самогонка!»

Вот идиот! Фармазон! Опять! Что же такое фармазон?

Звук капающей воды… Зонтик, раскрытый в углу… Вешалка в другом, а на ней куртка мокрая… Так вот откуда этот звук! Это с нее капает вода. Смотрю на пол: кап… кап… кап… Стук капель об пол превращается в пульс сердца… тук… тук… тук… И капли воды на полу красного цвета… подожди… это же не вода… это ведь кровь… откуда? Смотрю на потолок, а она там лежит в неудобной позе… в очень неудобной позе… в короткой юбке и в жилетке, и с ее красного костюма капли красного цвета капают на пол, и сейчас звук очень громкий и медленный КАП… КАП… КАП… Поворачиваю голову налево, а она уже там…

– Так вот ты какой, – говорит она. – Наконец я тебя нашла…

И прижимается ко мне так сильно, что я не могу устоять, и мы падаем вместе с ней на кровать. Ее лицо… ее удивительно мягкие губы… Ее тело обволакивает меня, и я исчезаю в каком-то потрясающем запахе. Ах, что же это со мной происходит?

А пульс сердца… тук… тук… тук…

Приемник… Оперный голос поет офигенную песню… Это же… Это ведь… Emma Shapplin и ее «Spente Le Stelle». Дух захватывает… Да чего же красиво поет… И до чего же красивая песня… Она в красном длинном платье… Так неужели это она? Неужели это она прижимается ко мне? Неужели это она говорит:

– Наконец я тебя нашла… Ты похож на все то, что я ищу в мужчине… на все то, что мне необходимо… Ты великолепен!

Откуда я знаю итальянский? Я понимаю все, что она говорит. Причем не современный разговорный, а средневековый, как говорили и писали Данте и Боккаччо. Ее язык…

– E io, pazza, t'aspetto!

Dimenticar…

(И я, глупая, жду вас! Забудьте…).

И я исчезаю в каком-то потрясающем аромате… Интересно, появлюсь я снова или так и исчезну там навсегда? Или нет?

– Возьми меня собой…

Последнее, что я слышу…

Я думаю…

Рай! Что же такое рай?

Рай – это не то место, где течет молоко с медом…

Рай – это когда ты маленький и мама рядом…

Рай – это когда ты боишься подниматься по лестнице, потому что расстояние между ступеньками такое большое, что тебе страшно провалиться между ними…

Рай – это когда тебе пять или шесть… Лето… ты просыпаешься оттого, что тебе холодно… потому что одеяло сползло на пол… ты медленно выходишь на улицу, садишься на стульчик и греешься на солнышке… Ах! Как же это здорово – слышать голос бабушки, доносящийся из кухни:

– Иньгалы гэй шойн эсын… (Мой мальчик! Иди кушать) Но тебе не хочется идти в прохладную кухню. Ты спишь с открытыми глазами. А бабушка выглядывает во двор, улыбается и говорит:

– Игиню, момы таер… ким эр… (Игиню, дорогой, иди сюда) И ты, полусонный, поднимаешься со стульчика и медленно нехотя идешь на кухню, медленно садишься за стол и нехотя ешь завтрак, который бабушка для тебя приготовила. Ты ешь медленно, нехотя, а бабушка с улыбкой смотрит на тебя, наливает тебе чай в стакан… Из одной стеклянной баночки берет две чайные ложечки сахара, кладет тебе в чай и размешивает, и размешивает, и размешивает, а он не размешивается, потому что это не сахар, а манная крупа, потому что у бабушки все банки одинаковые, и она путает, где что. Она с непониманием смотрит на стакан чая с манкой, наконец догадывается, в чем дело, и выливает его, что-то недовольно бормоча себе под нос. А ты, ты просто покатываешься со смеху, а она смотрит на тебя и неожиданно смеется тоже.

Рай! Как же мне хочется туда…

Хана и я…

– Иногда мне очень трудно сказать то, что мне хочется сказать…

– Замечательная фраза! Сразу видно, что писатель…

– Подожди! Что я имею в виду… Это та уверенность, которая нас посещает, когда мы увлечены кем-то, когда мы влюблены или нет! Когда нам кажется, что нас любят те, в которых мы влюблены. Мне давно хочется написать об этом, но очень трудно объяснить, что я имею в виду…

– Писатель…

– Прекрати! Ты можешь не иронизировать? Мне и так трудно.

– Ладно. Говори обо всем, вдруг это тебе поможет, и станет легче писать. Так бывает… Правда! Говори, и у тебя все станет на место. Я потерплю твой маразм…

– Знаешь, дорогая, не знаю, какая жизнь была бы у меня без тебя! Или знаю… Счастливаяяяя! – ору я.

– Я же сказала: говори, я потер… Извини…

– Ну, вот, мне теперь трудно сказать…

– Да ладно тебе… Я слушаю.

– Почему нам нравятся истории про Золушек? Или почему в сказках жизнь злодеев и героев как бы отдельно от них? В каком-нибудь яйце. И для того, чтобы его убить, нужно поймать ту самую утку, разбить то самое яйцо и сломать ту самую иглу.

– И ты, конечно, знаешь почему.

– Опять?

– Ну, не мучай, скажи… скажи почему?

– Все! Сиди здесь, никуда не уходи. Я пойду к себе, возьму пистолет и застрелю тебя!

– Молчу и слушаю…

– Потому, наверно, что жизнь наша не там, где наше тело, а там, где наше вдохновение, наши мысли, мечты… Там, где наша любимая работа, любимое занятие, и нужно убить именно это, чтобы человек умер… И еще…

– Ты сегодня прям мыслитель какой-то…

– Помолчи, а?

– И еще…

– Что еще?

– Продолжай. Ты остановился на «И еще…»

– Понимаешь… Каждый рассказывает о любви по-своему но впечатление от рассказа у всех одинаковое. И знаешь почему?

– Нет!

– Все, ты мне надоела!

– Я ведь просто сказала «нет».

– Нет, не просто. А ехидно!

– Ты сегодня такой ранимый! Ну, ладно, извини… Продолжай, мне правда интересно.

И она посмотрела на меня как-то по-особенному то есть нормально, и я поверил ей.

– Так вот, продолжаю… Каждый рассказывает о любви по-своему но впечатление от рассказа у всех одинаковое. Потому что все чувствуют любовь одинаково…

И мы замолчали. Я вдруг вспомнил отца. И его неудачную жену. И как он решил больше не жить…

И услышал как бы издалека голос Ханы:

– Что? Что с тобой? Ты изменился в лице…

Я посмотрел на нее. Нет! Сквозь нее… Куда-то туда, в будущее. И сказал:

– Может быть, не надо ждать старости, Хана… Может, не нужно ждать прикосновение грусти… Может быть, надо сделать как Джульетта?

На Хану было жалко смотреть. А я продолжал:

– Может, она правильно сделала? И Жанна, которая не смогла жить без Моди… И прыгнула… Они ведь не ждали старости…

Лицо Ханы изменилось. Она покраснела.

– Что ты говоришь? – возмутилась она. И как-то испуганно: – Так нельзя думать! И не надо так говорить никогда и никому…

– Почему?

Почти плача:

– Потому что нельзя так говорить! Это неправильно, Эзра! Ты что, не понимаешь? – И с отчаянием в голосе, но решительно: – Мы должны жить! Эзра! Мы должны жить до конца! До самого конца! Мы должны быть вместе, когда… когда мессия придет!

– Знаешь, что сказал Кафка по этому поводу?

– Что? – тихо спросила Хана.

– Мессия придет лишь тогда, когда уже не будет нужен. Он придет днем позже дня его пришествия. Он придет не в последний день, а в самый последний.

Она посмотрела на меня своими бархатными глазами. И прошептала:

– Я это чувствовала…

И по ее лицу тихо потекли слезы…

В гостях…

Однажды мы были в гостях не помню у кого и по какому поводу. Помню, Хана болтала с подругами как всегда, а у меня не было желания ни знакомиться, ни говорить ни с кем. Я ходил между ними всеми… наблюдал за всеми ними… И писал что-то в голове.

Вот три парня рассказывают анекдоты и громко смеются, попивая коктейли… А вот девушка неимоверно маленького роста фотографирует всех подряд, по-моему, изрядно подвыпившая, после каждого щелчка показывает жертвам своего фотоискусства, что получилось… Наверно, не получилось, потому что все смеются.

Много людей… Много шума и музыка… Вот вошли новые гости. Муж с женой, я думаю. Он полный, неулыбчивый, небольшого роста, она выше его на голову, в совершенно дурном платье. Как можно было надеть такое платье? Удивительно… Она ведь его где-то купила, выбрала среди прочих… Неужели она заплатила за него какие-то деньги? Мне даже не хотелось смотреть на ее лицо, я не мог оторвать взгляд от этого мерзкого платья. Как она этого не видит? Наконец бросил взгляд на ее лицо и поразился. Какое красивое лицо! Как же это? Не может быть, чтобы эта красотка выбрала и надела это платье! Мне даже стало ее жаль. Как может быть у такой красотки такой дурной вкус?! Нет! Этого не может быть. И мне вдруг пришла в голову мысль, что это платье купил или выбрал для нее ее муж. Да! Это он! Это у него такой вкус. Это он ее так видит. Какие-то идиотские складки ниже пояса, декольте сзади, и мерзкий болотный цвет… Глядя на нее, опять подумал: «Она действительно красотка… Прямой нос, гладко зачесанные назад темные волосы… Тонкое интеллигентное лицо… Наверно, так выглядят современные принцессы». Мелькнуло в голове…

Мне очень захотелось поймать ее взгляд, но она, мне казалось, как будто специально не обращала на меня никакого внимания. Она меня просто игнорировала. Если смотрела в мою сторону, то смотрела как бы сквозь меня.

Вот она что-то говорит мужу, а он как-то небрежно отвечает ей… И ведет он себя с ней, казалось, с каким-то легким пренебрежением.

Да! Это он ей подсунул это платье. Я абсолютно уверен, но она… Почему она согласилась его надеть?

Вдруг мне показалось, что я ее уже где-то видел. Да! Определенно! Но где?

Какие-то смутные воспоминания… Где? Где я мог ее видеть? Сон… Неужели это была она, в красном платье? Или это было видение? Да! Я вспомнил… И как она лежала в неудобной позе… И как кровь капала… Кап! Кап! Кап!

Стою у двери… Смотрю по сторонам… Подошла девица с фотоаппаратом… Улыбаясь, фотографирует меня…

Кто-то сзади кладет руку на мое плечо:

– Извини… Можно пройти?

Меня как током бьет. Поворачиваюсь. Это она… Красотка в мерзком платье… Смотрит прямо в глаза… Улыбается какой-то странной напряженной улыбкой… Вся как натянутая пружина…

Хочу что-то сказать… И не могу… Молча даю ей дорогу… Она проходит мимо, и запах… Ах, какой же волнующий запах…

И мне вдруг… Ах! Как же мне захотелось удрать с ней отсюда! И еще я почувствовал, что она это сделала специально. Специально прошла мимо и специально дотронулась до меня. Может, это был сигнал какой-то… А? Может, она говорила:

– Уйдем отсюда… Я согласна… Я согласна на все. Только уведи меня! Я не хочу их больше видеть! Я устала с ним… Ты же видишь, какой у него дурной вкус! Ты прав. Это платье я надела для него… А я… Я другая… У меня совершенно другой вкус. Ты увидишь… И вообще, рядом с тобой мне платье не нужно… Я без него красивее…

Вот она опять с ним рядом. Пойду поближе… Хочется услышать, о чем они говорят. Подхожу. Прислушиваюсь. И…

– Уйдем отсюда… – говорит она ему. – Мне здесь скучно… И этот тип все время смотрит на меня…

Мне кажется, что я краснею.

– Наверно, ему нравится твое платье.

– Я его выбрала для тебя… И только для тебя.

И она смотрит на него таким взглядом, что я понимаю: она влюблена, ей никто, кроме него, не нужен. И никого, кроме него, она не видит…