Текст книги "Лучше чем когда-либо"

Кафе…

– Да! Эта фраза! Как будто это зависит от нас?! Возмутительно!!! Как мы можем на это повлиять? Мы живем или умираем, и от нас это не зависит!!!

Самуил смотрит на отца:

– Ты помнишь, папа, случай, когда человек шел по тротуару, и внезапно машина налетела на столб, столб сломался и упал на мужчину? Тот умер на месте… он ведь шел по тротуару… днем, в хорошую погоду, и ничего ему не помогло…

– Если человеку суждено уйти, ничего нельзя сделать…

– Но ведь ты же сказал, что надо уходить вовремя… – Самуил смотрит на папу с жалостью. – Не знаю, хотел бы я дожить до глубокой старости…

И…

Он на стоянке у бара…

Из бара выходит его клиент. Подходит к Самуилу, садится рядом, закуривает и угощает сигаретой Самуила.

Они молча курят.

– Ты почему не в машине?

– Там собака… не подпускает!

Они встают, подходят к машине, а там никого нет. Мужик с недоверием смотрит на Самуила. Самуил машет рукой, мол, отъебись!

Они садятся в такси.

– Я тебе покажу короткую дорогу!

Самуил молча на него смотрит.

– Понял! Молчу!

Они подъехали к дому мужика.

У дома пять немного подвыпивших мужиков собираются бежать стометровку. Один стоит у прочерченной на асфальте линии, собираясь давать отмашку. Четыре мужика приготовились бежать.

Мужик приглашает Самуила посмотреть соревнования. Самуил с удивлением соглашается. Они бегут стометровку. Самуил смотрит на них и не верит, что это происходит у него на глазах. Этот маразм: на дворе ночь, а они устроили соревнования!

Но мужика это совсем не удивляет. Соревнования закончились. Победитель очень доволен собой, и все с шумом идут в дом.

Самуил входит в дом. И что он видит… Везде картины, мольберты, неоконченные работы. Он поражен. Самуил понимает, что мужик никакой не забулдыга, а настоящий художник!

Ему становится неловко за то, что он так презрительно отнесся к нему вначале. Нехорошо!

А в комнате шум, гам, там пьют, курят. Молодой парень показывает всем куртку. Вот, вчера купил! Скидка в магазине была. Всего сто пятьдесят долларов. Мужик внимательно ее осмотрел и деловито констатировал:

– Говняная… Говняная куртка!

Все подхватывают: «Говно! Что это за куртка за такую цену? Дешевка!»

Парень нервничает, уходя, бормочет:

– ОК! Все! Ухожу…

Самуил, осматривая комнату, говорит мужику:

– Ты живешь один?

– Один! Всегда один! А это друзья… Я хочу тебе кое-что показать…

Он уходит в другую комнату и возвращается с копией картины Gustav Klimt's «The Kiss».

– Эта картина меня восхищает. Посмотри… Как он ее целует… и как она… позволяет… Позволяя ему себя целовать, остается независимой… свободной…

Они молча смотрят на картину. Художник, глядя на картину:

– Я думаю, что любовь временная, а не постоянная вещь… По большому счету, отношения между мужчиной и женщиной определяет женщина. Ты понимаешь?! «Делай, что хочешь… но только я решаю…»

Самуил подхватывает:

– Поэтому мы называем это искусством! Каждый видит в этом что-то свое, особенное… Любовь… Секс… Страстный поцелуй… – И тут Самуил, глядя на картину и слушая худож ника, одуревает: – Охренеть! Это как раз то, что я хочу сказать в моем фильме… Это визуальное подтверждение моей идеи… Обалдеть! Цвет!.. Этот цвет… Золотисто-желтый… Цвет осени… Как он ее целует! И какая она красивая… в своем одиночестве!

– Он смотрит на художника. – Смотри! У них не равнозначные отношения… Он зависим от нее… Она свободна от него…

– Она сама по себе…

Самуил недоуменно:

– Как они это делают?!. Целуют одного… Думают о другом… или о чем-то постороннем… не имеет значения, о чем! Они созерцатели!

Затем он вынул сигарету и закурил, глубоко задумавшись. Художник, видя его лицо:

– Что-то случилось?

Самуил в пространство:

– Нехорошо! Это нехорошо!

– О чем это ты так задумался?

– Это другое…

В это время в дом входит парень, который хвастался новой курткой. В руках у него картонный ящик, в котором видны бутылки: водка, виски, текила, вино!

– Вот засранцы!

И ставит ящик с бутылками на стол.

Художник удовлетворенно:

– Вот это другое дело! Ну, давай еще раз. Сколько стоит твоя куртка?

– Сейчас триста восемьдесят долларов!

– Хорошая куртка!

И все подхватывают:

– Да! Классная куртка и недорогая!

Молодой человек, не очень злясь:

– Говнюки!

Все, смеясь, откупоривают бутылки. Самуил, глядя на все это, немного завидует. Затем решительно:

– Пойду. Работать надо!

– Заходи! У нас всегда есть, что выпить!

Самуил улыбаясь:

– Вижу!

Художник вынимает из кармана пачку денег, берет пару бумажек и дает Самуилу. Самуил, отмахиваясь:

– Оставь. Это задаток за будущую картину которую я тебе закажу!

У художника вопрос на лице.

Самуил уверенно:

– Скоро!

Кабинет.

Эзра прочитал последнюю страницу и подумал: «Боюсь сглазить, но мне кажется, что получается…»

Вдруг он услышал музыку…

Мне кажется? Нет, музыка… Опять эта музыка… Она не дает мне покоя… Она все время звучит… звучит в голове…

– Нет. Не сейчас… Это музыка из другого фильма… Фильма моей жизни… По-настоящему ты можешь написать только один сценарий… Только одну книгу… Сделать только один фильм… после которого можно спокойно умереть…

Он мотнул головой, и музыка пропала…

Кухня…

Свет прямо в глаза… Ничего не видно… все какое-то белое… Лицо Ханы… Глаза… Перепуганные глаза…

Эзра смотрит на Хану:

– А это кто?..

Хана смотрит на него:

– Полежи… Сейчас пройдет… Полежи…

Эзра говорит очень тихо:

– А кровь откуда? Откуда кровь? Я, блядь, тебя спрашиваю… Чего молчишь?

– Эзра… Ман тайер (Мой дорогой), говори чуть громче, если можешь… Говори… Не молчи…

Очень тихо:

– Я же кричу…

– А?..

У нее в глазах появляются слезинки:

– Их фарштэйнышт… (я не понимаю…) Эзра с отчаянием в голосе:

– Я же кричу…

Хана смотрит на него и ничего не слышит.

– Их хоб дэх либ! Эзра! (Я люблю тебя!..) И если с тобой что-то случится, я умру… и сразу…

Он очень слабо машет рукой и поворачивает голову в сад. Он видит лицо девушки… Она пьет шампанское… Она неудобно пьет, и шампанское выливается из бокала и с ее губ… Эзра подставляет губы, но ему не попадает…

Она сидит за столом. Она смотрит прямо на него. Рукой зовет его… И, улыбаясь, произносит:

– Их варт аф дир, Эзра… Их вил ди зост кимэн цу мир… Золцах мир нэмэн бады энт… Ун авэгэн… (Я жду тебя, Эзра… Я хочу, чтобы ты пришел, чтобы мы взялись за руки и… Ушли…

Я представляю…

Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета…

Первый актер:

– И пусть это только сон или видение…

Девушка из кафе:

– О чем это ты?

Первый актер:

– О Жмеринке… О детстве…

Девушка из кафе:

– Если на том свете ты захочешь вспомнить что-то отсюда, что это будет?

Первый актер:

– Не знаю… Может быть, запах начала лета… Помнишь этот запах? Запах огурца напополам и хрустящего черного хлеба с маслом и с молодым чесноком? Запах сирени… Запах летней улицы… И в этом запахе мы, грязные, с побитыми коленками, играем в футбол… Ловим майских жуков, и завязываем на длинную нитку его лапку, и пускаем летать, и он кружится вокруг тебя, привязанный к нитке, и жужжит… жужжит… жужжит… Уже вечереет, а мы не хотим идти домой… Мы гуляем… болтаем, ловим жуков с клещами и пугаем девочек… Ах! Как они пугаются и пищат! И мне кажется, что им это нравится и пищат они не от страха, а от удовольствия… От удовольствия жизни, или они просто счастливы от лета, от запахов и от нас, мальчишек… И вдруг я улавливаю мамин крик вдалеке: «Эзра! Эзра!» Ах, как мне не хочется домой… У меня здесь друзья и подружки… «Эзра! Иньгалы (мальчик)!» Нет! Не хочу… Не хочу домой…

Карапет стащил у своего деда папиросы и зовет меня на дерево покурить. Залезаем, сидим на дереве и курим одну за другой, одну за другой…

Появляется дядя Лазарь, сосед наш, увидел нас на дереве, увидел дым от папирос и кричит на нас, боясь пожара. А мы покатываемся от его еврейско-латышского акцента. После войны он каким-то образом появился в Жмеринке и, как говорил Яша Столяров, увидел Жмеринку, сказал себе: «Ах, как здесь красиво! Это же не город, это рай!» И остался… Влюбился в свою Риву они родили двух девочек и…

– Почему ви туда залезели? Ви что, хотите пожара сделать? А ну, ганувым (бандиты), пошел марш с мой дерева!

Мы с Карапетом заливаемся от смеха. И продолжаем курить…

И хоть мы не затягиваемся сигаретным дымом, все равно наглотались его, и я, совершенно пьяный от сигарет, еле плетусь домой…

Мама, увидев меня, начинает причитать:

– Ой! Вэйз мир! (Боже мой!) Что с тобой? Почему ты такой бледный?

– Ой! Мамочка, мне так плохо…

– Что случилось?

– Я покурил… И мне так плохо…

– Покурил? Что ты покурил, папиросы? Ты что, ненормальный? Папа придет, я ему все расскажу… Ой! Каких печ (Шлепков по заднице) ты получишь!

А мне так плохо, что я совершенно не пугаюсь:

– Ой! Как мне плохо…

– Ты знаешь, кто курит? Одни гонувым (бандиты). Так тебе и надо! Все пойдут учиться в институт, а ты пойдешь работать к Хоролу будешь камни таскать и курить…

– Ой! Как мне ныш гит… (нехорошо), мамочка…

Мама ладошкой трогает мой лоб:

– Вэй змир! Такой холодный лобик… и ты такой бледный… Иди ко мне, момыню… Ты такой глупенький… Ло мир зайн фар даны бейналах (Что-то ласковое и непереводимое).

Она меня берет на руки и несет в кровать.

Я лежу… Мама рядом, с беспокойством смотрит на меня… Моя голова еще больше начинает кружиться, меня тошнит…

– Мама! Меня сейчас вырвет…

Мама приносит ведро, и меня рвет…

– Какой же ты дурачок… Слушаешь своего Карапета. Он хоть маленького роста, но старше тебя на целых два года… – И снова ее беспокойный взгляд. – Я сейчас вызову «скорую», – решительно говорит она.

Но я не отвечаю… Я засыпаю… Я сплю…

Первый актер смотрит на девушку из кафе. Нет, он смотрит сквозь нее и говорит:

– Да! И пусть это только сон…

Девушка из кафе:

– Мне грустно… Мне очень грустно… Как жаль, что той Жмеринки больше нет…

Второй актер:

– Да! Все прошло как тень и как молва быстротечная. – Грустно улыбаясь: – Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…

Девушка из кафе:

– Продолжай…

Первый актер:

– Это очень грустная история…

Девушка из кафе:

– Все равно… Продолжай…

Первый актер:

– Ночь… Жмеринка… Женя Бесельман, Миля, Тобик, Деревянный, Дубовский… Еврейский оркестр… И еврейское кладбище… Наум, Женин папа, не выдержав смерти своей жены, повесился у себя в комнате…

После работы они ужинали… разговаривали ни о чем… По телевизору шел футбол… и Маня злилась на Наума за то, что он смотрел футбол, а она хотела посплетничать…

– Как ты мне надоел со своим футболом, Наум!

– А? Что? – спрашивал он не отрываясь от экрана телевизора.

– У всех мужья как мужья… А ты вечно со своим футболом!

– А? Что?

Она откусила соленый огурец и закашлялась. Она кашляла и кашляла…

Он наконец оторвался от телевизора, подошел к ней и стал хлопать ее по спине, но она не могла остановиться. Наконец до него дошло… Он даже немного испугался… побежал на улицу к телефону-автомату… дрожащими руками набрал 03… Прибежал обратно… Она все кашляла и не могла остановиться…

Приехала наконец «скорая». Он помог положить ее на носилки и помог отнести ее в машину. Сел рядом. Взял ее руку… И она перестала кашлять…

– Наум, куда ты меня везешь? – спросила она тихим голосом.

– Мы едем в больницу…

– Зачем? Не надо, поехали домой…

Он даже немного обрадовался. «Ведь ей стало лучше», – подумал он.

– Пусть проверят…

В глубине души он не верил во что-то серьезное. Просто попало что-то в горло… Женя, их сын, удивится, не застав их дома… «Надо было ему записку оставить, – подумал Наум. – Ну да ладно, скоро будем дома…»

В больнице сделали анализы, пришел главный врач, пощупал ее пульс, посмотрел на анализы, и ее тут же увезли, ничего не сказав Науму… Наконец ему сказали, что ее увезли в операционную.

– Чего вдруг? – спросил Наум. – Подумаешь, закашлялась…

И он пошел в коридор, куда выходила дверь операционной.

Он вышел покурить. Вошел обратно… прошло какое-то время… Открылась дверь операционной, вышел врач… Наум подошел к нему, еще ничего не подозревая…

О чем они говорили, не было слышно, и говорил в основном врач. Наум молча слушал. Он не верил тому, что слышал… Он менялся на глазах… Он старел, он седел. Он умирал… когда врач ушел, он не знал, что ему делать… Куда спрятать дрожавшие руки… Он всунул их в карман брюк… Они и там дрожали… Надо сказать сыну… Жене… А может, все обойдется… Нет! Врач сказал, это последняя стадия… Метастазы расползлись… Их уже не остановить… И ему захотелось кричать… Очень громко… Но из горла не вылетело ни звука… Крик был внутри его и распространялся по всему телу…

Самое страшное в смерти близкого – это одиночество. Вы уже не вдвоем… Ты один… До конца… «Как же холодно, – подумал Наум. – Я никогда так не мерз… Смерть всегда неожиданна… Всегда! Почему один умирает, а другой остается? Было бы лучше, если бы пары умирали вместе…»

И он наконец крикнул:

– Зол дер тойт шойн кимэн ойх цу мир! (Пусть смерть ко мне тоже придет!) Их вилнышт лейбн ун ир! (Я не хочу жить без тебя!) Готыню! Их бэйтн дэх! Мах эпыс! (Господи, я умоляю тебя! Сделай что-нибудь!).

Но… Как говорили в Жмеринке… Кричит тот, кого не слушают…

И он стукнул кулаком по воздуху.

Ее не оставили в больнице. Он договорился с машиной и привез ее домой. Она была очень слаба… Вначале она не догадывалась, как все серьезно… Он не мог на нее смотреть, боялся, что она догадается… А она посмотрела на него как-то по-особенному и внезапно все поняла…

Она даже как-то успокоилась… «Как он будет жить без меня? – пронеслось в ее голове. – Он же такой беспомощный…»

Он посмотрела на нее и увидел, что она все поняла… Они молчали… Казалось, прошла вечность…

– Помнишь наше первое свидание? – спросил он тихо.

– Это когда мы летели над Жмеринкой?

И через минуту:

– И куда это мы летели?

– К Солнцу…

– Да! Да! Еще собирался дождь… Но почему-то его не было…

– Он был… Но мы его не видели…

– Правда? Почему?

– Мы летели выше облаков…

– О! Да! Я вспомнила…

Она глубоко вздохнула, как ей показалось, того воздуха…

И… Умерла!

Наум не шелохнулся… Он молчал… Затем он встал. Пошел в сарай. Нашел веревку. Пришел обратно. Поставил стул на стол. Осторожно, чтобы не шуметь, снял люстру. Зацепил веревку за крючок. Набросил петлю на шею.

– Мы должны быть вместе … – бормотал он. – Когда мес сия придет, мы должны быть вместе…

Затем он оттолкнул ногами стул и… прыгнул в открытое пространство…

И…

Ночь… Женя Бесельман, Миля, Тобик, Деревянный, Дубовский… Еврейский оркестр… И еврейское кладбище…

– Почему? Почему его не могли положить рядом с ней?

– Потому что он покончил жизнь сам… И поэтому они не могли похоронить его на кладбище… – тихо сказал Миля. – Но они рядом… Только через забор… Она внутри, а он снаружи…

– Мы должны что-то сделать… – сказал Тобик.

Появился Мойша с Гансом.

– Ну, чего стоим? – деловито спросил Ганс. – Давайте передвигать забор! Наум должен быть рядом с Маней и на кладбище…

Миля посмотрел на Барабанщика на оркестр. И тихо сказал:

– Давай! Играйте…

И тонкий мужской голос под аккомпанемент оркестра тихо запел Зингарелу… на идиш.

Затем они все: Женя, Миля, Тобик, Деревянный, Дубовский и Ганс с Мойшей – сделали круг, положили руки друг другу на плечи и под музыку сделали пару движений, как бы танцуя. Остановились… Посмотрели на Милю… Миля вздохнул и сказал:

– Ну! Кым Ганувым? (Поехали, хулиганские морды)…

И все молча, сосредоточенно стали передвигать забор…

Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком… Прижимая руку к груди, с театральным выражением обращается к первому актеру:

– Да! Ты прав… Это грустная история…

Первый актер:

– Да! Сердце разрывается… Это тот случай, когда хочется все бросить и не рассказывать больше…

Девушка из кафе:

– Я знаю… но ты должен…Ты должен продолжать, они это заслужили… Ведь иначе они исчезнут, и никто о них не узнает…

Первый актер тяжело вздохнул.

Девушка из кафе:

– Да! Эзра… Это тяжело… Соберись, любимый, и рассказывай дальше…

Первый актер вздохнул еще раз и…

– Теперь про деда с папиной стороны…

Он замолчал на минуту, как бы собираясь, и…

– Красивый он мужик был! Но неудачник… Всю жизнь прожил без денег, был гол как сокол… А когда познакомился с моей бабушкой, наверно, были у него какие-то планы… Мечты… Интересно бы знать, чего он хотел в своей жизни достичь… Папа говорил, что он очень не хотел быть портным. Мне кажется, он хотел быть возле искусства, или что-то в этом роде.

Помню Ем Кипур… Мне было, думаю, лет пять. И мы собирались в синагогу… Все оделись красиво, празднично. На бабушке был красивый новый платок. Дедушка был в костюме и в новой кепке. На мне был тоже костюм, который мне сшил дед. Брюки с манжетами… Пиджак… В общем, костюм как у взрослых, но кусался. Шерстяной был, но я терпел, не ныл, уж очень мне нравился костюм… Это был мой первый настоящий костюм. И новая кепка с пуговицей посередине, которую мне сшил мой дядя Митя.

Бабушка начала что-то бормотать, молилась, сейчас я думаю… и вдруг начала плакать, продолжая молиться… слезы на ее лице… и по-моему, она нас с дедом не видела… Мне как-то стало страшно, я никогда до этого не видел плачущую бабушку, она всегда улыбалась, шутила… Дед, увидев мое испуганное лицо, сказал мне что-то успокаивающее, похлопав по спине. Затем надел калоши, осень все-таки… И мы с ним вышли на улицу.

Там он взял меня за руку и сказал, что в этот праздник все должны просить прощения у всех, которым нанесли обиды. А те должны простить всех тех, которые обидели их. Женщины должны поплакать в этот день и вспомнить всех ушедших из этой жизни… И еще они должны просить Его хорошей записи в Книге жизни для всех своих близких и любимых…

Образ Книги жизни был для меня пугающе страшным. Ведь Он записывал туда, кто должен жить, а кто умереть… Я, помню, очень волновался: записал Он туда деда с бабушкой, маму с папой? Всю мою большую семью? Еще дед мне тогда рассказал, что в то время, когда жил Авраам, принесение ребенка в жертву идолам было обычным делом.

И как же мне было страшно это узнать… Дед, увидев, что мне очень страшно, успокоил меня и объяснил, что на горе Мориа Он только испытывал Авраама и что на самом деле Он не желает человеческих жертв.

Мы постояли в тишине. Дед о чем-то думал, наверно, о бабушке или об Исааке, решил я и еще подумал, что это за праздник, когда все такие грустные…

Потом дед очнулся, посмотрел на меня, хлопнул по плечу, улыбнулся и сказал:

– Как говорил мой дед: «Если бы я мог познать Бога, я бы сам стал Богом».

Тут вышла бабушка. Красиво одетая, взяла меня за руку, другую руку взял дед. Я посмотрел на бабушку и, заметив ее праздничное лицо, был абсолютно уверен, что она попросила Его за всех нас, за всю нашу большую семью. И у меня появилось какое-то особое праздничное настроение. Я еще раз посмотрел на бабушку на деда, крепко сжал их руки… И почувствовал… Да! Это праздник! И мы все втроем пошли в синагогу…

Синагога в Жмеринке была маленькая, но шумная. Мы с дедом пошли в большой зал, где молились мужчины, а бабушка пошла в женскую половину, находившуюся на втором этаже, куда нужно было подниматься по наружной лестнице, по которой мне было страшно подниматься.

И тут я, вспомнив слова деда, что Он не хочет человеческих жертв, решительно сказал:

– Пойду к бабушке, побуду с ней, чтобы она больше не плакала.

И в первые в жизни смело, не боясь упасть, стал подниматься по лестнице! И тут зал взорвался бурными аплодисментами.

Сквозь аплодисменты девушка из кафе говорит:

– Ах! Эта Жмеринка… Как жаль, что я не жила там… – И обращаясь к первому актеру: – Какой же ты молодец, Эзра, что стал рассказывать о них! – И смахнув слезу, сказала: – И они как бы ожили…

Второй актер:

– Жизнь – как уходящая тень.

Девушка из кафе:

– Чья же это тень?

Второй актер:

– Тень от летящей птицы, ибо улетает птица, и не остается ничего, ни птицы, ни тени. – И грустно улыбаясь: – Это говорю я, Кохэлет, сын Давида, царь над Израилем в Иерусалиме…

Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»

Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.

Париж в мае…

Ну вот я опять в Париже… Красиво звучит… Опять в Париже… Ха! Ха! Ха!

Были в музее и смотрели работы Сутина. Нет! Он все-таки гений. Он на меня действует как-то по-особенному… Никакой художник на меня так не действует, мне даже показалось, что и я могу что-то написать красками и на холсте, что-то особенное… Его зеленый цвет меня окутал какой-то теплотой, а красный… Нет! Он гений… Его городские пейзажи и его портреты… на них нельзя смотреть равнодушно, мне даже показалось, что моя язва начинает болеть, а ведь уже давно не болела…

Иногда, когда я слушаю песни на идиш, мне кажется, что их никто не понимает так, как я, точно также я чувствую, что картины Сутина никто не понимает так, как я… Может, потому, что я знаю и чувствую идиш…

Только покалеченная душа, покалеченная еврейским бытом и бедностью. Да! Бедностью как это не смешно… Может видеть то, что он писал… Теперь я это точно знаю! В этот раз глядя на его картины, вдруг вспомнил Изю Гисиса… И вспоминая, как жил он и вся его семья, я чувствую как мое сердце разрывается… Мы все тогда жили небогато, но такую бедность, в какой жила его семья, я не видел. Дом их состоял из холодного коридора и одной комнаты. Из мебели было три кровати, где они все спали, и стол… Когда бы я к ним ни заходил, в комнате было всегда полно народу… У него было два старших брата и сестра Ханка, как он ее называл. Мама его была маленькая, незаметная, всегда что-то готовила или убирала, непонятно что. Папа был очень высоким, с большим животом. По-моему, он был мужским парикмахером, но почему-то он был всегда дома… В комнате можно было только стоять или сидеть на кровати, потому что стульев у них не было из-за тесноты, наверно… Вот так! Так они жили…

Представили Изю, его семью и их домик? А теперь еще раз посмотрите на картины Сутина. И мне кажется, что сейчас вы увидите их по-другому так, как он это видел… Или это только на меня он так действует? Наверное, из-за идиша, который постоянно звучал в их доме…

Возвращаясь в Париж…

Пошел с Ханой в сквер на Монпарнасе, где стоит бронзовый памятник Сутина, сделанный литовцем Арбитом Блатасом (Arbit Blatas) в 1967 году. Был вечер, и шел дождь… Калитка оказалась закрыта… И я не мог постоять рядом с ним… Никогда не думал, что сквер может закрываться и открываться по времени… Наверно, из-за него… Из-за Сутина…

Но сегодня наконец попал к нему и сфотографировался, и как же мне было приятно… А Хана умничала:

– Успокойся, это же не его могила…

Она бывает такой остроумной, хоть плачь… А! Все равно… Вот он, в бронзе… Застенчивый и гордый!

И здесь, в Париже, все время ловил себя на мысли, что и он, Сутин, здесь гулял с Моди… Вот, наверно, в этом кабачке они надирались до полупамяти и в обнимку, поддерживая друг друга, шатаясь и ругаясь, шли домой…

Ах! Как же мне бы хотелось с ними погулять, поговорить, поспорить о жизни и выяснить наконец, в чем же смысл всего этого… В чем смысл жизни? Они наверняка знали или думали, что знали…

Ведь они писали его каждый раз…

Иногда, если достаточно выпью… Я его вижу…

Я представляю…

Театр… Сцена… Красные, желтые, оранжевые цвета….

Девушка из кафе в рваном желтом платье и босиком. Прижимая руку к груди, с театральным выражением обращается к первому актеру:

– А теперь, Эзра… Расскажи про своего прадеда… В честь которого ты назван.

Первый актер:

– Мой прадед был отцом бабушки Сурки. Это он содержал ее семью. Однажды дядя Сема, мамин брат, со смехом рассказал мне, что как-то прадед дал ему деньги и попросил: «Семкы гей койф ме а зелцерски восер (Семка, иди купи мне сельтерской воды). «Можно, я себе тоже куплю?» – спросил Дядя Сема. Прадед посмотрел на него, махнул рукой, забрал деньги сказал: «Шойн их дафшин кын восер их вылнышт гурнышт (Все, мне уже не нужно никакой воды, я больше ничего не хочу). Я стал смеяться. А дядя Сема с гордостью, как мне показалось, задумчиво сказал: «Он был удивительный человек…»

Девушка из кафе:

– Мне очень жаль, что я его не знала…

Первый актер:

– Я, к сожалению, его тоже не знал. Он умер перед самой войной. И в каком-то смысле ему повезло… Он умер, не зная, что такое война, гетто… И не видел, как его семья все это пере жила… – После паузы: – Мне о нем рассказывали легенды посторонние люди, которые у него работали или просто его знали. В Жмеринке он имел большой авторитет… Люди ходили к нему за советом… За разрешением своих споров… Мне нравились все легенды о нем и, судя по ним, он был необычным человеком Он был А МЭНЧ! (Человек), как говорили в Жмеринке. Был он жестянщиком, и у него была своя мастерская– лавка. Однажды к нему лавку пришел человек одолжить денег. Разговаривая, он закурил. Мой прадед ему отказал. Когда его спросили, почему, он объяснил, что этот человек транжир. «Он ведь мог прикурить от керосиновой лампы, которая горела в лавке, а не тратить спичку, которая тоже стоит денег. Нет! Он транжир!»

Девушка из кафе и второй актер грустно улыбнулись.

Первый актер:

– Еще одна история про него. Дядя Сема поступил в институт и уехал в другой город учиться. В те годы попасть в институт было большое событие, и мой прадед очень им гордился, помогая деньгами. Как-то приходит очередное письмо от дяди Семы, где он рассказывает о своей жизни о институте, спрашивает о семейных новостях, о Жмеринке, и в частности спрашивает о здоровье прадеда. Тот приосанился как-то, очень загордился, было видно, как ему приятно что дядя Сема в письме не только упоминает о нем, но и спрашивает о его здоровье. Он берет письмо из рук мамы, смотрит на него, читать по-русски он не может, и спрашивает: «Где здесь написано, что он спрашивает обо мне?» Мама ему показывает. Он проводит пальцем по строчкам и как-то решительно говорит: «Все! Гит! (Хорошо!) Раз Семка спрашивает о моем здоровье, я пошлю ему дополнительно еще пять рублей».

Второй актер, грустно улыбаясь:

– Хаим Вейцман был прав, когда сказал: «Быть может, мы сыновья торговцев, облаченных в лохмотья, но мы же еще и внуки пророков».

Все втроем замолкают. И после паузы первый актер продолжает:

– А теперь мое заявление! Ради которого я все это рас сказал! – И обращаясь в зал: – Я горжусь им, своим прадедом Эзрой, и мне очень приятно быть его правнуком!

Занавес падает. Мы слышим жидкие аплодисменты. Одинокие крики: «Браво!»

Занавес поднимается, и они втроем кланяются под робкие аплодисменты.

Я мыслю…

– Все! Я знаю, в чем смысл жизни… Я знаю! В избавлении от зависимости. Избавиться от зависимости – это и есть настоящая свобода!

Иду по улице… Иду медленно… я пьяный… и мне плохо…

– Мне надо еще успеть всех простить! Это обязательно! Всех, кто меня обидел… И всех тех, кто меня предал, нет, предавал…

Я иду по улице… Иду медленно… я пьяный… и мне плохо…

– Итак, заблудились мы от пути истины, и свет правды не светил нам, и солнце не озаряло нас, – говорил Соломон мудрый.

– Интересно, когда он это подумал? Когда увидел, как Суламифь, эта тринадцатилетняя девочка, со слабым криком упала, пораженная резким коротким ударом кинжала? Только пару минут назад они любили друг друга… Только пару минут назад она была в его объятиях… а сейчас она лежит с кинжалом в груди… Да! Это последняя любовь… И такого больше не будет… мелькнуло в его голове…

– Неужели только семь дней? Зачем она спрыгнула с ложа? Любопытство? Что она ожидала там увидеть?

Он смотрит, как она тяжело дышит… Ее глаза… ее огромные глаза выражают боль и изумление…

– Как же это? Что же это? Ее больше не будет? Ах! Как же наша жизнь не надежна… Только что она смеялась… только что она стонала от наслаждения… а сейчас она исчезает… Она исчезает навсегда… Ее больше не будет… Никогда!

Иду по улице… Иду медленно… я пьяный… и мне плохо…

– Так что же такое жизнь? И зачем она дана нам? Зачем? Если Он может ее забрать назад в любую минуту… Ах! Если бы мы знали, когда она нас настигнет, может, мы бы подготовились к ней… Или нет? Или это хорошо, что мы не знаем? Мы бы только и думали о последнем дне и ничего бы не совершали… Нам было бы не до того…

Вот она спрыгнула с постели… Вот метнулась навстречу темной фигуре… Метнулась навстречу смерти, еще не зная об этом…

– Ах! – крикнула она слабым удивленным голосом.

И Соломон физически почувствовал укол в сердце. Да! Он абсолютно ощутил его… Нет, не укол, удар… И у него перехватило дыхание… Это все! – понял он мгновенно. Это смерть! Что-то оборвалось внутри… Все! Все стало безразлично… Абсолютно…

Я иду по улице… Иду медленно… я пьяный… и мне плохо…

Что важнее для художника, писателя: его произведение, законченное произведение или работа над ним? Путь к истине или сама истина?

В чем же смысл? В чем смысл всего этого?

Как грустно… Улица почти пустая… Я один… Только машины пролетают мимо…

Да! Истины, которые мы не можем постигнуть, бессмысленны! Но дорога к ним – в этом и есть смысл.

Зашел в кафе… Сел у бара…

Ржавый коньяк в стакане алмазов…

Как же это соблазнительно… Трудно удержаться и не пить…

Пить до тех пор, пока не появится легкое опьянение и ты начинаешь видеть, как из сигаретного дыма появляется Она… Суламифь…

Ах! Как жаль, что я не художник…

Я представляю…

Холст… Легкий золотистый фон… Ржавый коньяк в стакане алмазов… Мужское лицо с короткой рыжей бородой… В губах темно-коричневая тонкая сигара… И голубой дым от сигары, в котором еле угадывается она, моя девушка… из трамвая… или из кафе… или Суламифь…

Только я не художник… Я писатель… Клод Моне однажды сказал, что слово – это мазок в картине. Да! Наверное…

И только художник поймет, что это такое…

Я не могу удержаться и делаю глоток… Хочу оставаться в том же состоянии, а это очень трудно… Плохо, когда выпьешь больше или когда меньше. А надо удержаться именно в этом состоянии…

Но как же трудно удержаться… И не напиться…

Да! Все сделано из снов! И жизнь – это сон, который снится Будде. Она права!

Я потерял, я не знаю, в чем смысл жизни… Я потерял свой путь…

Она знает… я опустошенный… Лишний в этой жизни…

Как же это соблазнительно… Покончить со всем этим…

Искушение, искушение… Как трудно удержаться… и не напиться…

Ржавый коньяк… Дым от сигары… И в нем она еле угадывается…

Моя воля исчезает… Мне трудно удержаться от искушения…

Еще глоток коньяка… Еще одна затяжка сигарного дыма…

Если любовь не существует, то что это?

Еще пару глотков коньяка и… Легкий стук сердца, биение уходит…

Еще глоток… И трепет уходит…

Так в чем же тайна любви? Тайна жизни и тайна любви… Тайна смерти и тайна любви…

Иногда мне казалось, что вот-вот и я узнаю, в чем смысл жизни… Но тайна любви, она непостижима…

Я помню прикосновение твоих губ и запах, даже не запах, а вкус…

И внезапно, вдруг, до меня доходит. Да! Я знаю! Я знаю, в чем тайна любви…