Текст книги "История Кубанского казачьего войска"

Можно сказать, что в половине пятидесятых годов, т.е. ко времени Крымской кампании союзных войск против России, тип черноморского пластуна вполне сложился. Пластуны имели свою боевую организацию, свои технические приемы в военном деле, свой особый военный быт, свою даже историю. Но на страницы военной истории они попали благодаря только участию в военных действиях под Севастополем в 1854 и 1855 годах. Здесь черноморские пластуны сразу были поняты и оценены по достоинству военными авторитетами. Но здесь они применяли на деле то, что дал им Кавказ и что сложилось уже у них в систему, в «пластунское искусство», при длительной борьбе с черкесами.

При защите Севастополя участвовали собственно два пластунских батальона – 2-й под командой полковника Головинского и 8‑й под командой полковника Беднягина. Здесь на долю пластунов выпала самая трудная аванпостная служба, которую казаки выполняли с редким самоотвержением и искусством, очень характерным именно для пластунского строя и приемов. Пластуны прибыли в Севастополь 10 сентября 1854 года, а 11-го уже участвовали в фланговом движении наших войск к Бахчисараю для занятия позиций по р. Каче, 13 же октября часть их участвовала в сражении при взятии четырех неприятельских редутов близ Балаклавы. Это было первое крупное сражение, в котором пластуны резко выделились из рядов русских войск по своим боевым приемам и обратили на себя всеобщее внимание. Меткие и рассчитанные выстрелы их из лучших по тому времени нарезных штуцеров расстраивали и осаживали неприятельских стрелков. Пластуны, как стрелки и застрельщики, не нашли себе равных противников. Тут же они выказали и свою кавказскую сноровку при столкновении с кавалерией. В то время как 120 пластунов, наступая против одной из батарей в качестве застрельщиков впереди цепи Владимирского пехотного полка, рассыпались в лощине, покрытой мелким кустарником, – на них был двинут полуэскадрон лучшей французской кавалерии. Французы с обнаженными саблями поскакали на пластунов в карьер, ожидая, вероятно, встретить обычный прием построения противника в каре. Но пластуны, согласно своим кавказским приемам, не стали скучиваться и приняли неприятеля врассыпную. Присевши на одно колено, каждый из пластунов выстрелом с колена снимал с лошади мчавшегося на него всадника. Оставшиеся в живых французы, не сдержавши лошадей, пронеслись в промежутках между пластунами, окончательно расстроились и растерялись, немногим из них удалось ускакать назад. Тогда бросился на пластунов другой полуэскадрон, но и его постигла та же участь; французы частью были истреблены, а частью взяты в плен. И при этом оказалось, что оба раза пластуны не потеряли ни одного убитого; немногие из них только слегка были ранены. Так помогла им кавказская военная сноровка, выработанная в борьбе с черкесами.

Но настоящее поле деятельности черноморских пластунов было под стенами Севастополя. Так как при осаде Севастополя боролись две многочисленные армии на очень близком расстоянии одна от другой, то передовая аванпостная служба здесь была самой тяжелой и опасной. С каждым днем неприятельские траншеи подвигались все ближе и ближе к городу, возводились новые батареи, велись мины, – и за всем этим приходилось следить пластунам там, где это входило в линию их расположения.

Чтобы воспрепятствовать неприятелю в работах, – из Севастополя на спорные пункты высылались русские войска, выходившие за нашу артиллерийскую линию, а впереди этих войск в свою очередь действовали пластуны. Таким образом, пластунская служба была здесь, так сказать, передовой в передовых рядах. Этого мало. Высылавшиеся на передовые позиции войска переменялись и обновлялись, а пластуны бессменно находились на боевых позициях и служили постоянным авангардом для сменявшихся войск. «По мере того, – говорит генерал Попко, – как осаждающие подвигались ближе и ближе к Севастополю, как боевое поле между воюющими сокращалось, передовая служба пластунов становилась все труднее. Они устраивали свои ложементы менее, чем на половину ружейного выстрела от неприятельских стрелковых закрытий и батарей, так что смена, засевшая в ложементы ночью, не могла выйти из них до следующей ночи, а иначе была бы мгновенно перебита. Даже под покровом ночи смены достигали ложементов не иначе, как ползком. Зато пластуны держали в том же безвыходном положении неприятельских стрелков. Особенно же наловчились они метить в амбразуры, лучше сказать, во всякие отверстия неприятельских батарей, и убивать артиллеристов, чем значительно облегчали трудное положение наших батарей, засыпаемых сильнейшим, подавляющим огнем неприятельской артиллерии огромных калибров».

«В это тяжкое время, сражавшимся на позиции казакам приходилось по целым суткам довольствоваться каким-нибудь сухарем и нередко терпеть жажду, приходилось с вечера обмокнуть, к утру обмерзнуть и не скоро дождаться очереди обогреться и осушиться. Боевые потери в людях происходили ежедневно: стихийные влияния и лишения бивуака также подрывали силы пластунов. К концу зимы 1855 года число людей в обоих батальонах сократилось на столько, что они не могли уже составить и одного полного батальона. Но нравственное настроение было сильное, боевой дух рос, пластуны закалялись. Часто им приходилось попадать в невозможное положение. Вот одно из многих подобных же: в ночь на 5 апреля 1855 года, впереди 4‑го бастиона, пластуны по обыкновению занимали передовые ложементы, а за ними, во второй линии резервных ложементов, была расположена рота Екатеринбургского пехотного полка. Неприятель вел под 4‑й бастион мину, но, дойдя с ней только до первой линии наших ложементов, решился взорвать ее, потому что заметил с нашей стороны контр-мину. Взрыв последовал ночью и был так силен, что все пространство впереди 4-го бастиона и самый бастион содрогнулись несколько раз, как бы от ударов самого жестокого землетрясения. Взлетевшими на воздух глыбами земли и камнями обдало все ложементы, а особенно досталось ближайшему ко взрыву, крайнему ложементу пластунской линии. В то же мгновение осаждающие распорядились по всем ближайшим своим линиям открыть сильнейший ружейный и артиллерийский огонь, причем были пущены в ход боевые ракеты. Казалось, неприятель хотел соединить все ужасы боевого огня в одну внезапную стихию, чтобы окончательно ошеломить 4‑й бастион. Роте, бывшей в резервных ложементах, представились все признаки наступающего штурма, и она отступила на бастион, где, вследствие этого, забили тревогу и стали готовиться к отражению приступа. Не видя, однако, пластунов и не получая от них известия, обеспокоились насчет их участи.

Хорунжий Макар Шульга, произведенный в чин офицера из рядовых пластунов, решился добраться до их ложементов, несмотря на метель штуцерных пуль. Возвратясь, он донес, что в ложементах пластуны на своих местах и шибко ведут перестрелку, а крайнего, шестого ложемента, возле которого последовал взрыв, он не мог заприметить и полагает, что его совсем засыпало землею от взрыва. Вторично сделанное дознание показало, что и в крайнем ложементе люди целы; что после взрыва пластунов действительно присыпало землею и заставило их расчищать закрытие пригоршнями и шапками, но как только они немного оправились и приметили, что неприятельские стрелки бросились занимать воронку, то начали выбивать их оттуда усиленным огнем и до сих пор еще не допустили ни одного смельчака прочно там усесться: но что у них патроны уже на исходе. Тогда послали к трем молодцам, так хорошо распоряжавшимся в своем потрясенном и засыпанном закрытии, подкрепление из четырех пластунов и патроны; исход был тот, что неприятельские стрелки, несмотря на все их усилия, не были допущены занять воронку и оставили в ней кучу своих убитых».

Держась обыкновенно впереди батарей на самых крайних позициях и ложементах, участвуя в секретах, дозорах и разведках по осадным работам союзников, пластуны возвращались на бастионы лишь для кратковременных передышек. Здесь они находили иногда горячую пищу, которая готовилась в городе и приносилась оттуда на бастионы. Целые ночи дежурили затем казаки на самых опасных передовых пунктах, зорко следя за всем, что происходило на передовых позициях неприятеля. По слуху, припавши ухом к земле, они определяли вновь начинавшиеся работы и направление, в каком они велись; а если слуха оказывалось недостаточно, то ухитрялись под покровом ночи пробраться к самому месту работ, наблюдали, как неприятель копал землю, куда он выносил ее, как устанавливал пушки и пр. Таким образом, ни одна батарея не устраивалась у союзников, ни одна траншея не была у них выкопана, ни одно поступательное движение в этом отношении не укрывалось от бдительных пластунов. Ползая на разведки, пластуны, не стесняясь, захватывали с собой все, что плохо лежало у неприятеля. Однажды они взяли в плен передовой неприятельский пост как раз в то время, когда неприятели сидели за горячим супом. Пластуны при этом захватили не только весь пост в полном составе, но и два котла супу и потом дома «чужими пирогами своих родителей поминали», т.е. угощали пленников их же собственным супом. Когда в первое время осады Севастополя передовые караулы и редуты союзников не позволяли видеть расположение неприятельских сил и судить о намерениях противников, то пластунам поручено было проникнуть в неприятельский стан. Мелкими партиями пробрались они незамеченными сквозь передовую цепь, затем так же удачно прошли вторую линию более усиленных уже караулов, наконец, обошли даже резервы с артиллерией, и, высмотревши хорошо расположение главных сил неприятеля, их складов, парков, бараков, пехоты, кавалерии и артиллерии, пробрались затем назад совершенно другими путями, потерявши одного человека, но зато доставивши массу полезных сведений.

Когда около того же времени явилась нужда в уничтожении сена, заготовленного севастопольцами, но попавшего в руки неприятеля, то пластуны, по предложению главнокомандующего, взялись сжечь эти запасы сена. В первую же благоприятную ночь, при благоприятном ветре, 20 казаков, под командой урядника Демьяненка, переправились через реку Черную и устроили здесь засаду, пославши трех пластунов к сенному складу. Пробравшись ползком между неприятельскими караулами, посланные пластуны проникли внутрь склада и, зажегши изнутри сено, поползли обратно и затем бросились бежать на глазах французов мимо засады. Французы пустились преследовать беглецов, но едва убегавшие миновали засаду, как раздался отсюда дружный залп, ошеломивший французов. Пользуясь замешательством многочисленного неприятеля, пластуны вовремя успели отступить без всяких потерь, надевши на кусты свои шапки. Между тем, пока горело сено, во французском войске поднялась тревога, выдвинуты были вперед даже резервы и долго затем раздавались ружейные выстрелы по висевшим на кустах шапкам, пока неприятели не разобрали, в чем было дело.

Формулярные списки офицеров и пластунов, участвовавших в Крымской кампании, наполнены множеством крупных и мелких военных деяний, совершенных пластунами в течение всей кампании. Но сухой перечень разного рода поручений, движений, разведок, разъездов, аванпостных стычек, нападений, отражений, пленений, вылазок и т.п. не дает еще ясного представления о том, что и как исполняли пластуны на самом деле. В живом освещении действительности все эти формулярные отличия характеризуются своеобразными подробностями, начиная от вызывающего улыбку случая и оканчивая крупным личным подвигом, блещущим самоотвержением и геройством.

На страницы печати о севастопольских событиях в свое время занесен был ра-зительный случай трогательного отношения черноморских пластунов к убитому товарищу. Люди, привыкшие с мужеством глядеть в глаза смерти, не могли перенести издевательства над трупом товарища и решили в крайнем случае пожертвовать другой жизнью, чтобы прекратить опозорение мертвеца.

Четвертый бастион, на котором служили пластуны, дальше других укреплений вдавался в черту неприятельской осадной позиции и поэтому нес больше потерь, чем другие укрепления. Особенно сильно вредила ему неприятельская мортирная батарея, устроенная в земле на расстоянии штуцерного выстрела от бастиона. Когда 28 ноября было заключено между воюющими сторонами перемирие на несколько часов для уборки убитых, главнокомандующий князь Меньшиков и начальник Севастопольского гарнизона граф Сакен прибыли на четвертый бастион.

Возник вопрос о причинах больших потерь на этом бастионе. Вице-адмирал Новосельский как на главную причину указал на подземную неприятельскую батарею. Началось общее обсуждение способов, с помощью которых можно было бы уничтожить батарею, но никто ничего подходящего не указал. Тогда присутствовавший при этом совещании начальник пластунов Головинский скромно заметил, что просто надо пойти и взять батарею.

«А сумеете ли вы сделать это с вашими казаками?» – спросил его граф Сакен.

Головинский ответил утвердительно, и предложение его было принято.

Вечером того же дня составился отряд охотников из 390 казаков, 50 моряков и около 100 человек солдат. В полночь пластуны, по приказанию Головинского, поползли по направлению к неприятельским траншеям и высмотрели расположение караулов. При глубокой тишине и со всевозможными предосторожностями, осведомившиеся с расположением караулов пластуны повели отряд в обход неприятельских караулов. Когда охотники подошли к траншее, то после дружного залпа по неприятельской цепи бросились в траншею, а затем и на батарею.

Пока поднялась тревога по ближайшим неприятельским линиям, были заклепаны три больших медных мортиры. Заметивши это, урядник пластун Иван Герасименко, имевший более аршина в плечах, сказал: «Жаль, братцы, так добро портить: возьмем лучше себе» – и поднявши одну из трех не заклепанных мортир, выбросил ее наверх. Его примеру последовали и другие.

Таким образом, охотники, отступая на 4‑й бастион, захватили с собой три мортиры. Кроме того, были взяты 14 пленных, в числе которых были один полковник и один поручик, а также ружья, одежда, ранцы и пр. Отряд быстро отступил на бастион, выдержавши ужасный ружейный огонь уже у рва 4‑го бастиона. Казаки потеряли 8 человек убитыми и 5 ранеными: три пластуна были убиты в первой свалке и там остались.

На другой день казаки заметили из ближайшего к неприятелю ложемента проделку цивилизованных противников, глубоко возмутившую пластунов. К наружной стенке у траншеи был приставлен спиной убитый накануне в свалке пластун Ерофей Кобец с таким расчетом, что казаки, стреляя по траншее, по необходимости должны были расстреливать шальными пулями своего убитого товарища. Между тем и вызволить труп убитого не было никакой возможности, так как пули сыпались градом из неприятельской траншеи.

Тогда пластуны, дождавшись ночи и прикрепивши к поясу молодого пластуна Порфирия Семака длинную веревку, велели ему ползти к неприятельской траншее и привязать к ногам убитого один конец веревки. Вслед за Семаком был послан другой пластун, который должен был подтаскивать веревку и заменить Семака, в случае если бы был убит этот самоотверженный казак.

К счастью, Семак благополучно исполнил взятую на себя обязанность и, избежавши неприятельских выстрелов, буквально-таки под дулами неприятельских штуцеров привязал к ногам покойного веревку. Далеко за полночь возвратились обратно оба посланных пластуна. Затем товарищами покойного осторожно, хотя и не без затруднений, был притянут убитый и выставленный на позор Кобец к казачьему ложементу, откуда был взят на руки и на другой день похоронен по христианскому обряду.

Так Семак с товарищем исполнили свои обязанности. Поступки этого рода кроются глубоко-глубоко в нравственной природе человека, а такие деяния немыслимы без мужества и самоотвержения.

А вот еще один пример пластунской выдержки и хладнокровия.

Однажды в последних числах ноября 1854 года командир 2‑го пластунского батальона Головинский шел в сопровождении казака станицы Екатеринодарской Степана Назаренка по бастионной траншее в город. Заметивши полет бомбы, Головинский мгновенно остановился и нагнулся, прислонившись к траншейной стенке. То же по приказанию командира сделал и шедший сзади его Назаренко.

Бомба упала на откос траншеи, рядом с Назаренко, и скатилась ему на спину, не разорвавшись, так как фитиль ее не догорел еще.

«Она уже на меня взлезла, ваше высокоблагородие», – раздался вдруг за спиной Головинского голос его ординарца в таком спокойном и невозмутимом тоне, которым он как бы спрашивал начальника, что же прикажет последний дальше делать с бомбой.

Головинский, неоднократно выказывавший чудеса храбрости и самообладания, почувствовал, по его словам, что у него дыхание захватило, и едва мог проговорить: «не шевелись!» Казак в точности исполнил это приказание командира, не изменил своего положения, не шевельнулся и не дрогнул перед лежавшей на его спине смертью.

А бомба, как бы желая поощрить пластунское мужество и присутствие духа, пошевелившись, свалилась со спины на землю и не разорвалась, так как попала горящим фитилем в лужу, образовавшуюся после дождя в траншее.

Так служили и сражались под Севастополем черноморские пластуны. И здесь служебная деятельность пластунов отличалась тем же партизанским характером, какой она носила на родной Кубани в борьбе с черкесскими племенами. Но здесь, в виду сильных и хорошо вооруженных союзников, пластунская служба была несравненно сложнее и много труднее, чем на родине. Здесь пластуну приходилось совершать под выстрелами усовершенствованного оружия и часто буквально-таки под дулами неприятельских пушек и ружей все то, что привык он делать на разведках в черкесских землях при более благоприятных, хорошо знакомых и привычных условиях. И пластун стойко, исправно и мужественно нес службу, выполняя наиболее рискованные поручения начальства и с одинаковым искусством сражаясь как в одиночку, так и совместно с товарищами.

Глава XXIV
Крымская кампания на Черноморском и Азовском побережьях

Война России с Турцией и ее союзными державами не ограничилась для Черноморского войска одним Крымским полуостровом, где действовали два пластунских батальона и один конный полк. Военные действия были распространены союзными войсками на Черноморию и восточное побережье Черного моря.

Как только выяснилась неизбежность войны, русское правительство немедленно распорядилось вывести гарнизоны из всех укреплений, расположенных по Черноморскому побережью, а самые укрепления привести в негодный вид. Распоряжение это было приведено в исполнение в начале 1854 года. Оставить укрепления значило бы заранее обречь на истребление как эти укрепления, так и гарнизоны их. Это были небольшие сооружения с земляными брустверами, рассчитанными на действие одного ружейного огня. Пушек в них было мало и большей частью не дальнобойных, малого калибра. Гарнизоны также были слабы по численности. Каждое укрепление было изолировано и имело беспрепятственный доступ для русских войск только с моря. Кругом были черкесы и никакой точки опоры для гарнизона.

Когда стало известным, что весной 1854 года у Константинополя было сосредоточено более 100 больших и самых совершенных по тому времени судов, с значительным по численности десантом и превосходной дальнобойной артиллерией, тогда стало до очевидности ясным, что русским войскам дольше нельзя опираться на форты и укрепления Черноморского побережья. Русский малочисленный флот, который сразу был заперт в Севастопольской бухте, не мог защитить эти примитивные крепости. Сами укрепления не в состоянии были бы дать отпор союзному флоту, так как дальнобойная артиллерия этого последнего могла разрушить их с такого расстояния, до которого ни в коем случае не могли бы достать допотопные орудия нашей крепостной артиллерии.

Если бы союзный флот не разрушил наших побережных укреплений или просто не обратил на них внимания, то ими завладели бы черкесы. Гарнизонам пришлось бы или вымереть с голоду, или отдаться в руки черкесам. Провиант, боевые припасы доставлялись в укрепления морем, и, стало быть, раз укрепления, за отсутствием русского флота, были бы отрезаны с моря, гарнизоны очутились бы в совершенно беспомощном положении. А горцы на Черноморском побережье были настроены далеко враждебнее, чем в других местах. Еще в начале 1853 года, когда Турция заключила союз с Англией и Францией, турецкие агенты в обилии появились на побережье и начали волновать горцев. Нападение 10 тысяч шапсугов и натухайцев 26 июля 1853 года на одно из укреплений – Гостагай – было уже результатом деятельности этих агентов и уверенности горцев в близкой помощи от турок. Это было указание на то, как отнесутся горцы к укреплениям и фортам побережья при открытии военных действий союзниками. Печальный опыт 1840 года, когда черкесами в короткое время, с 7 февраля по 30 марта, было взято четыре укрепления на побережье, служил также достаточно внушительным прецедентом.

Одним словом, эвакуация гарнизонов и приведение в негодный вид укреплений Черноморского побережья было неизбежной военной мерой перед началом Крымской кампании. Выведенными с побережья войсками можно было усилить войска действующей армии.

Таким образом, в начале 1854 года из всех укреплений, расположенных по восточному берегу Черного моря, остались два – Анапа и Новороссийск. Последние находились близ Черноморской кордонной линии и их гарнизоны всегда могли уйти сухим путем в Черноморию, с которой у них были сообщения. Все же остальные укрепления были разрушены, превращены в развалины. То, что солдаты не могли с собой взять, было уничтожено или запрятано в колодцы и ямы, засыпанные землей и мусором. Разрушены были, кроме укреплений, целые форштадты, как например в Геленджике. И когда русские войска ушли с побережья, горцам нечем было даже поживиться.

Благодаря столь решительной мере был сужен и район наших военных операций при защите берегов Черного моря. Действию неприятельских судов было открыто небольшое пространство от Новороссийска до Керчи и Тамани. Защите подлежали собственно Таманский пролив и Азовское побережье. Союзным войскам, ввиду необходимости, предстояло иметь дело с двумя казачьими войсками – Черноморским и Донским, и преимущественно с первым, так как большая часть восточных берегов Азовского моря принадлежала ему. Но иметь дело с казаками значило бы вести партизанскую войну, как это и случилось впоследствии. Население таких двух войск, как Донское и Черноморское, могло постоять само за себя.

Защита берегов Черного моря, в пределах Новороссийска и Тамани, Азовского побережья и общее командование казачьими войсками – Донским, Черноморским и Азовским – поручено было наказному атаману Донского войска генерал-адъютанту Хомутову. Последний донес 11 мая военному министру князю Долгорукову об опасности, грозившей Новороссийску и Анапе, а также Азовской гребной флотилии. Отвечая Хомутову на его сообщение о высадке неприятельских войск в Крыму, министр дал, согласно воле Государя, указания о том, чтобы все усилия были направлены на сохранение Анапы и чтобы в устьях Кубани было достаточное число стрелков, пластунов и орудий. Новороссийск, форт Раевский и прианапские станицы были очищены населением, ушедшим в Черноморию. Предполагая, что Азовское побережье и Таманский полуостров подвергнутся действиям неприятеля, министр предложил Хомутову заградить Азовской гребной флотилией, если она цела, устье Дона и дать указания по этому предмету наказному атаману Азовского казачьего войска. Вообще же защита берегов Азовского моря возлагалась на местные казачьи войска и должна была вестись на местные средства.

Но возлагая такую тяжелую и ответственную службу на казаков, центральное правительство отвлекло часть казачьих военных сил в Крым к Севастополю. Черноморскому войску приказано было двинуть на Крымский полуостров два батальона пластунов. Пластунский № 2 батальон выступил из Черномории еще 27 июня 1854 года. 29-го он был в Керчи, а 2 июля в Феодосии, где и поступил в Феодосийский отряд под команду г.-м. Жабокрицкого и до 5 сентября занимался здесь фронтовым учением. После этого, согласно распоряжению Хомутова, пластуны двинулись обратно в Черноморию, но по дороге их воротили в Феодосийский отряд, с которым пластуны и отправились 6 сентября к Севастополю, сделавши в течение четырех дней 175 верст. С 10 сентября пластуны присоединились к действующей армии на Куликовом поле с южной стороны Севастополя, а после 13 октября передвинуты были через Аккерманские высоты в местность Бельбек. Через два дня, 15 сентября, пластуны с 100 донскими казаками были на рекогносцировке у деревни Черной и открыли там присутствие многочисленного неприятеля. После некоторых передвижений пластуны попали в состав Севастопольского гарнизона, заняли самый опасный 4‑й бастион, на котором и находились по 25 января 1855 года под начальством вице-адмирала Новосельского. Действия этой части пластунов уже описаны в предшествующей главе. Там шли военные действия во всю мощь союзных и русских войск, кровь лилась рекой и военные опустошения производились с небывалой силой.

Иным характером отличались действия союзников в пределах Черномории и Черноморского побережья.

Предписанием из г. Керчи 24 января 1855 года генерал-адъютант Хомутов распорядился, чтобы наказной атаман Черноморского казачьего войска действовал на Черноморской кордонной линии свободно, не испрашивая у него никаких разрешений и сообразуясь единственно с местными условиями. Кроме того, он приказал защитить косы Тузлу и Чушку, Тамань и пос. Фанагорию. Особенно важной он считал защиту Еникальского пролива. Поэтому на Чушке он приказал соорудить батарею на 8 орудий 36-фунтового калибра. Тогда же, в январе 1855 года, начались и военные действия неприятеля в пределах Черноморского войска. По сообщению полковника Крыжановского исполнявшему обязанности наказного атамана г.-м. Кухаренку, 31 января, когда шла из Керчи большая вольная лодка с тяжелой почтой, неприятельский пароход, стороживший пролив Черного моря у Тузлы, отправил четыре баркаса с отрядом и орудием, чтобы захватить лодку. Последняя успела пристать к берегу и сгрузить почту. С неприятельских берегов высадилось тоже до 40 человек, вооруженных штуцерами. В это время появилась команда пластунов и заставила неприятеля уйти на свои баркасы, после неудачной попытки сжечь кордон береговой стражи. Также на Тузле неприятели сожгли несколько пустых, брошенных забродчиками, рыбных заводов. По сообщению того же Крыжановского г.-м. Кухаренке, 10 февраля из двух пароходов, стоявших в Таманском проливе, один фрегат направился к Бугазу и открыл по Бугазской косе пушечный огонь. Стоявшая там сотня казаков по распоряжению вой-скового старшины Барыш-Тыщенка была рассыпана цепью за возвышенностью. Неприятель спустил с фрегата три баркаса с войсками. Но в это время в подкрепление к сотне казаков появились наши войска. Неприятель без боя отступил на фрегат, который двинулся по направлению к Анапе и сжег там незначительные постройки.

В средних числах февраля неприятельские суда в небольшом количестве крейсировали между Таманью и Новороссийском, истребляя наши приморские посты, а 27 февраля пять пароходов, вооруженных 67 орудиями, вошли в Новороссийскую бухту. Неприятель начал бомбардировать Новороссийское укрепление. Собравшиеся в большом количестве натухайцы явились на помощь союзным войскам, но все их действия ограничились выражением одного сочувствия. Бомбардировка неприятельской артиллерии продолжалась три дня. Сильно были повреждены укрепление, здания, верки и пр. Особенно усиленно велась бомбардировка Новороссийска 1 марта. В это время со стороны Новороссийского укрепления могла действовать одна приморская батарея, вооруженная 7 орудиями и 3 мортирами. С этой батареи была серьезно повреждена часть неприятельских судов, которые вынуждены были уйти для починки повреждений, причиненных нашими орудиями. В этот же день выведена была из Новороссийского укрепления часть войск. Когда заметил это неприятель, то предложил натухайцам взять у него одно орудие и произвести с ним нападение на русский вагенбург, вывезенный из укрепления. Несмотря на настоятельные убеждения союзников, натухайцы, собравшиеся в количестве 3000 всадников, отказались произвести эту диверсию. Курьезнее всего, что причину своего отказа натухайцы мотивировали опасениями, что русские непременно отнимут у них орудие.

В марте и апреле неприятельские суда в небольшом составе продолжали крейсировать вдоль Кавказских берегов Черного моря.

В это время в Сухуме, откуда также выведены были русские войска, находился Сефер-бей Зан, которого послала Турция для возбуждения против России кавказских горцев, предоставивши ему права главнокомандующего над ними. Сефер-бей, однако, отказался явиться к натухайцам, когда они усиленно приглашали его к себе, и ограничился рассылкой воззваний к горцам, с требованием прислать ополчение для поддержки турецкого корпуса у Батума. Черкесы в ответ на это не послали в Сухум ни одного всадника. В то же время другой более видный и опасный противник русских войск Магомет-Амин, оскорбленный предпочтением ему Сефер-бея, сознательно устранился от подготовки горцев к совместной с турками и их союзниками войне. Таким образом, благодаря бездарности Сефер-бея и выжидательному положению Магомет-Амина наша Черноморская кордонная линия, побережье от Новороссийска до Тамани и самый Таманский полуостров были ограждены от военных действий черкесов, т.е. с той стороны, откуда более всего следовало ожидать их и откуда можно было нанести нам самые серьезные затруднения и потери.

Около этого же времени, 12 мая 1855 года, из Черного моря в Таманский пролив прибыло более 50 английских и французских пароходов, кроме кораблей. Эскадра эта атаковала и взяла Керчь и Ениколь. Устроенные для защиты этих пунктов 5 батарей не могли противиться неприятельскому флоту. Войска вышли из батарей, а пушки были заклепаны. То же сделано было с казачьей батареей на Чушке, в которой часть пушек была заклепана, а часть, оставленная для дальнейших действий, вывезена. К этой батарее подошли до 22 неприятельских пароходов, и когда гарнизон начал отступление на полуостров по косе, то подвергся сильному обстрелу с неприятельских судов. При этом 4 пушки, взятые гарнизоном с собой, пришлось закопать в землю. Кроме потери батареи и пушек неприятель сжег один баркас казачьей гребной флотилии, один баркас повредил бомбами, а в гарнизоне были ранены три казака и один убит. В это время неприятельские суда имели обыкновение приставать к Бугазу и останавливаться здесь на ночлег. Заметивши это, полковник Крыжановский скрытно придвинул возможно ближе к месту стоянки неприятельских судов конную казачью батарею и открыл огонь по неприятельским судам. Казаки сильно повредили при этом неприятельскую канонерку, а неприятель с этого времени вынужден был оставить удобные места ночных стоянок при Бугазском лимане.