Текст книги "Смерть эксперта-свидетеля"

– Нет, он мне не нравился. Думается, я его даже побаивалась. Он был похож на человека, психологически чем-то обремененного, не уверенного в том, должное ли место в жизни он занимает. В последнее время его напряженность, ощущение собственной несчастливости стали почти явно видны. Меня это приводило в замешательство, казалось даже, что в этом таится какая-то угроза. Люди, уверенные в себе этого не замечают или просто не обращают внимания. Но те, кто склонен к сомнениям, тоже чувствовали какую-то угрозу. Я думаю, поэтому-то Клиффорд Брэдли так его и боялся.

– Возможно, Брэдли постоянно напоминал Эдвину, каким он сам был в молодости, – сказала Стелла Моусон. – Он был болезненно не уверен в себе, и даже в своей профессии, когда только начал работать. Помнишь, как он когда-то заучивал свои показания по вечерам, накануне выступления в суде? Записывал все возможные вопросы, какие ему мог задать адвокат противной стороны, старался добиться абсолютной точности, словесного совершенства текста. Заучивал наизусть научные формулы, чтобы произвести впечатление на присяжных. Он так запутался во время одного из своих первых процессов, что никогда не мог себе этого простить.

Последовало короткое, странное молчание. Анджела Фоули хотела было заговорить, но передумала. Ее загадочный взгляд был устремлен на лицо подруги. Стелла Моусон отвела глаза. Она прошла к столу и затушила в пепельнице сигарету.

– Тетушка же тебе рассказывала, – сказала она. – Она обычно читала ему вопросы, повторяя их снова и снова: это были вечера необычайного напряжения и невыносимой скуки. Разве ты не помнишь?

– Да, – ответила Анджела своим высоким, бесстрастным голосом. – Конечно, я помню.

Она взглянула на Дэлглиша:

– Если вам больше не нужно ни о чем меня спрашивать, я должна заняться кое-какими делами. Сегодня доктор Хоу-арт ждет меня в Лаборатории не раньше второй половины дня. А Стелле нужно работать.

Женщины вместе проводили их до крыльца и встали в дверях, как бы поторапливая уходящих гостей. Дэлглиш прямо-таки ждал, что на прощание они помашут им вслед. Он не стал расспрашивать мисс Фоули о ее ссоре с Лорримером. Еще будет для этого время, сейчас пока рано. Интересно, но неудивительно, что она солгала. Гораздо интереснее показался ему рассказ Стеллы Моусон о том, как Лорример заучивал свои показания перед процессом. Кто бы ни рассказал ей об этом, Дэлглиш был совершенно уверен, что это не Анджела Фоули. Когда они отъезжали, Мэссингем сказал:

– Пятьдесят тысяч фунтов могли изменить всю ее жизнь, дать независимость, вытащить ее отсюда. Что это за жизнь для молодой женщины: всегда только вдвоем, никуда из этого, от всего мира отрезанного Болота? А она, кажется мне, ничего другого, кроме работы, и не видит.

В порядке исключения машину вел Дэлглиш. Мэссингем взглянул на хмурые глаза в зеркале заднего вида, на длинные пальцы, легко лежащие на рулевом колесе. Дэлглиш откликнулся:

– Я сейчас вспоминаю, что мне говорил старик Джордж Гринэлл, сержант-детектив, у которого я впервые начал работать. Он двадцать пять лет протрубил в Департаменте уголовного розыска. Ничто в людях не могло его шокировать, ничто не удивляло. Он любил повторять: «Тебе станут говорить, что самая разрушительная сила на свете – ненависть. Не верь, мальчик. Эта сила – любовь. И если ты хочешь стать настоящим детективом, научись распознавать ее, когда встретишь».

Глава 2

В четверг утром Бренда опоздала на работу больше чем на час. После волнений вчерашнего дня она проспала, а мать сознательно не стала ее будить. Она решила было отправиться в Лабораторию без завтрака, но миссис Придмор решительно поставила перед ней тарелку с яичницей и беконом, заявив твердо, что дочь не выйдет из дому, пока не съест все до конца. Бренда, которая ни минуты не сомневалась: родители были бы просто счастливы, если бы она больше никогда не ступала за порог Лаборатории Хоггата, понимала, что лучше не спорить.

Она примчалась, запыхавшаяся и виноватая, и обнаружила, что инспектор Блейклок в одиночку пытается управиться с двухдневным наплывом вещдоков, непрекращающимся потоком посетителей и беспрерывно звонящим телефоном. Ее беспокоило, как он ее теперь встретит, слышал ли уже о тысяче фунтов и, если слышал, изменит ли к ней отношение. Но он казался по-прежнему невозмутимым и надежным, как всегда. Он сказал:

– Как только переоденешься, тебе надо будет пойти к директору. Он в кабинете мисс Фоули. Его кабинет заняли полицейские. Чай готовить не надо. Мисс Фоули явится только во второй половине дня. Ей нужно встретиться с кем-то из представителей местных властей насчет ее дядюшки.

Бренда обрадовалась, что ей пока не нужно встречаться лицом к лицу с мисс Фоули. То, что она вчера сообщила коммандеру Дэлглишу, очень сильно смахивало на предательство, и она чувствовала себя неловко.

– А все остальные уже пришли? – спросила она.

– Клиффорд Брэдли не смог явиться. Его жена позвонила, что он плохо себя чувствует. Полицейские тут с полдевятого. Проверяют все вещдоки, особенно наркотики, и еще раз обыскали все помещения. Явно подозревают, что тут у нас что-то странное происходит.

Инспектор Блейклок был непривычно разговорчив. Бренда спросила:

– Как это – что-то странное происходит?

– Они не говорят. Но им теперь понадобилось просмотреть все наши папки с делами, у которых регистрационный номер – восемнадцать сорок или тысяча восемьсот сорок.

У Бренды широко раскрылись глаза:

– Вы хотите сказать, только за этот год, или надо вернуться к тем, что уже микрофильмированы?

– Для начала я достал те, что за этот год, и те, что за прошлый, и сержант Андерхилл с констеблем сейчас ими занимаются. Не знаю, что они надеются там обнаружить, и – судя по их виду – они и сами не очень-то знают. Ну, давай-ка, не тяни. Доктор Хоуарт сказал, чтобы ты пришла к нему, как только появишься.

– Но я же не умею ни стенографировать, ни на машинке печатать! Как вы думаете, зачем я ему понадобилась?

– Он не сказал. Думаю, в основном папки доставать. И еще на звонки отвечать, да на побегушках быть – приносить да относить.

– А где коммандер Дэлглиш? Разве его тут нет?

– Он уехал минут десять назад, вместе с инспектором Мэссингемом. Наверное, опросить кого-то. Да что тебе за дело до них? Наше дело – тут помогать, чтоб Лаборатория работала без сучка без задоринки.

Это прозвучало почти как упрек: инспектор Блейклок никогда не выговаривал ей более сурово. Бренда поспешила в кабинет мисс Фоули. Все в Лаборатории знали, что директор не любит, когда сотрудники стучат ему в дверь, так что она вошла, призвав на помощь всю уверенность в себе, на какую была способна. «Единственное, что я могу, – это постараться работать получше. Хочет не хочет, придется ему принимать меня такой, как есть», – уговаривала она себя.

Директор сидел за столом, по-видимому, изучая одно из дел. Подняв голову и не улыбнувшись в ответ на ее приветствие, он сказал:

– Инспектор Блейклок объяснил вам, что мне сегодня утром понадобится ваша помощь, пока не придет мисс Фоули? Вы сможете работать в Общей канцелярии с миссис Моллет.

– Да, сэр.

– Полиции понадобятся еще и другие папки с делами. Их интересуют только определенные номера. Но я полагаю, инспектор Блейклок объяснил вам это.

– Да, сэр.

– Они сейчас занимаются делами, зарегистрированными в тысяча девятьсот семьдесят шестом и семьдесят пятом годах, так что вам нужно начать разбирать серии семьдесят четвертого года и более ранние – если понадобится. – Он оторвал взгляд от бумаг и впервые взглянул прямо на нее. – Доктор Лорример завещал вам какие-то деньги, не так ли?

– Да, сэр. Тысячу фунтов – купить книги и аппаратуру.

– Не нужно говорить «сэр», обращаясь ко мне. Можно просто называть меня доктор Хоуарт. Он вам нравился?

– Да. Да. Очень нравился.

Доктор Хоуарт опустил глаза и снова принялся перелистывать дело.

– Странно. Никогда не подумал бы, что он мог казаться привлекательным женщинам или женщины – ему.

Бренда решительно возразила:

– Это же было совсем не то.

– Что было совсем не то? Вы хотите сказать, что он не воспринимал вас как женщину?

– Я не знаю. Я только хочу сказать, я никогда не думала, что он пытается… – Голос ее дрогнул.

Доктор Хоуарт перевернул страницу и сказал:

– Пытается соблазнить вас?

Подстегнутая гневом, Бренда собрала в кулак все свое мужество и ответила:

– Ну, он же никак не мог этого сделать! Не в Лаборатории же! А я его нигде в других местах и не видела вовсе! И если бы вы его хоть немного знали, вы бы так не говорили!

Бренда сама ужаснулась, что у нее хватило духу на это.

Но директор сказал только, как ей показалось, очень печально:

– Думаю, вы правы. Я совсем его не знал.

Она попыталась объяснить:

– Он объяснял мне, что такое наука.

– И что же такое – наука?

– Он объяснил, что ученые формулируют теории о том, как функционирует физический мир, а потом проверяют их при помощи экспериментов. Если эксперименты проходят удачно, теории работают. Если эксперименты не удаются, ученым приходится искать другую теорию, чтобы объяснить существующие факты. Он говорит, что для науки характерен такой потрясающий парадокс, что разочарование не обязательно означает поражение. Оно может оказаться шагом вперед.

– Разве вас не обучали естественным наукам в школе? Мне казалось, вы сдавали выпускные экзамены по физике и химии на обычном уровне.

– Но никто никогда мне про науку так не объяснял.

– Да. Полагаю, вам надоедали опытами со свойствами магнита и углекислого газа. Кстати, мисс Фоули отпечатала сводку о соотношении числа сотрудников и рабочих нагрузок. Мне нужно, чтобы вы проверили цифры – миссис Моллет поможет вам сделать это, а затем нужно разослать сводку всем директорам – заблаговременно, к заседанию Совета на следующей неделе. Миссис Моллет даст вам список адресов.

– Хорошо, сэр. Хорошо, доктор Хоуарт.

– И я хотел бы, чтобы вы отнесли эту папку мисс Истербрук, в лабораторию Биологического отдела.

Он взглянул на нее, и впервые она подумала, что смотрит он по-доброму. Он сказал, очень мягко:

– Я понимаю, что вы чувствуете. Я чувствовал то же самое. Но там на полу остался только силуэт мелом, просто несколько белых линий. И все.

И он протянул ей папку. Это означало, что она может идти. У двери Бренда приостановилась. Директор спросил:

– Да?

– Я сейчас подумала, что расследование – это как наука. Детектив формулирует теорию, потом проверяет ее опытным путем. Если факты, которые он обнаруживает, подтверждают его теорию, значит, она верная. Если не подтверждают, ему надо найти другую теорию, другого подозреваемого.

Доктор Хоуарт ответил довольно сухо:

– Аналогия достаточно разумная. Но соблазн отобрать нужные факты может быть гораздо сильнее. Кроме того, детектив экспериментирует с живыми людьми. Их свойства весьма сложны и не поддаются точному анализу.

Час спустя Бренда отнесла третью пачку папок в кабинет директора – сержанту Андерхиллу. Младший полицейский – очень симпатичный – подскочил, чтобы освободить ее от тяжелой ноши. Телефон на столе доктора Хоуарта зазвонил, и сержант Андерхилл прошел через кабинет – взять трубку. Положив ее на рычаг, он сказал:

– Это из лаборатории Столпола звонили. Сообщили результаты анализа крови. Молоток точно был орудием убийства. На нем – кровь Лорримера. И анализ рвоты они сделали.

Он взглянул на Бренду, вдруг вспомнив, что она еще здесь, и подождал, пока она выйдет из кабинета и закроет за собой дверь. Констебль-детектив спросил:

– Ну?

– То, что мы и думали. Сам соображай. Судмедэксперт знал бы, что лаборатория не может определить группу крови через анализ рвоты. Желудочные кислоты разрушают антитела. Можно только надеяться определить, что было в пище. Значит, если это тебя вырвало и тебя подозревают, тебе всего только и надо наврать про то, что ты ел на ужин. Кто может это опровергнуть?

Его товарищ возразил:

– Если только…

Сержант Андерхилл протянул руку к телефону:

– Точно. Я же сказал – сам соображай.

Глава 3

После нескольких дождливых дней, когда солнце появлялось из-за туч по-осеннему ненадолго, сегодняшнее утро было неожиданно холодным и ясным, а солнечные лучи пригревали шею. Но даже в нежном солнечном свете Старый пасторский дом с темными, цвета сырой печенки кирпичными стенами под густо заплетшим их плющом, с тяжелым крыльцом и низко нависшим резным карнизом, выглядел угнетающе. Раскрытые чугунные ворота перед въездной аллеей были сорваны с половины петель и вросли в давно не стриженную живую изгородь, окаймляющую сад. Усыпанную гравием дорожку давно надо было бы прополоть. Трава на лужайке была кое-где повыдергана, а кое-где примята: кто-то неумело пытался ее подстричь, к тому же явно тупой газонокосилкой; а цветочные бордюры с двух сторон являли взору путаницу из переросших хризантем и чахлых далий, полузадушенных сорняками. У края лужайки на боку лежала детская деревянная лошадка на колесиках – единственный признак того, что в доме живут люди.

Однако, когда они приближались к дому, с крыльца сошли девочка и маленький мальчик и остановились, не сводя с них глаз. Должно быть, это дети Керрисона, и по мере того, как Дэлглиш с Мэссингемом подходили ближе, сходство проступало все заметнее. Девочка скорее всего уже вышла из школьного возраста, заключил Дэлглиш, но выглядит едва шестнадцатилетней, только вот глаза по-взрослому недоверчивы. Темные прямые волосы ее зачесаны назад с высокого веснушчатого лба и заплетены в две разлохмаченные косички, перетянутые резинками. На ней выцветшие синие джинсы – постоянная униформа ее поколения, а поверх них светло-коричневый свитер, такой свободный, что мог бы принадлежать ее отцу. На шее у нее Дэлглиш рассмотрел что-то вроде плетеного кожаного ремешка. Грязные ноги босы, на них видны бледные полосы от летних босоножек.

Мальчик, при виде незнакомцев придвинувшийся поближе к сестре, был не старше трех-четырех лет от роду, плотный, круглолицый, с широким носом и добрым нежным ртом. Его лицо было миниатюрной, более мягкой копией отцовского, с прямыми темными бровями над тяжелыми веками глаз. Он был в тугих синих шортах и неумело связанном свитере, к которому сейчас прижимал большой мяч. Крепкие ножонки торчали из низеньких красных резиновых сапог. Он покрепче прижал к груди мяч и устремил на Дэлглиша пристальный и огорчительно осуждающий взгляд немигающих глаз.

Дэлглиш неожиданно осознал, что практически ничего не знает о детях. Большинство его друзей были бездетны. Те же, у кого дети были, со временем стали приглашать его к себе тогда, когда их требовательное, возмущающее спокойствие, эгоистичное потомство находилось далеко от дома – в школе. Его единственный сын умер одновременно с матерью, прожив всего лишь двадцать четыре часа с момента рождения. Хотя сейчас он с трудом мог вспомнить лицо жены – оно вставало перед ним лишь во сне, – кукольные, словно восковые черты его сына над крохотным, туго спеленатым тельцем, плотно сжатые веки, таинственное выражение существа, погруженного в абсолютный покой, были так ясны в памяти, так сегодняшни, что иногда он задумывался, был ли это действительно образ его ребенка, на которого он смотрел так недолго, но так напряженно-внимательно, или же он, Дэлглиш, вобрал в себя обобщенный образ, прототип погибшего детства? Сын его сейчас был бы старше этого малыша, вступал бы уже в травматическую пору взросления. Адам давно убедил себя, что он рад тому, что ему не приходится это видеть.

Но сейчас он вдруг понял, что существует огромная сфера человеческого опыта, к которой, будучи раз отвергнут, он повернулся спиной, и что его нежелание признать существование этой сферы умаляет его как человека. Мимолетная боль утраты поразила его своей интенсивностью. И он заставил себя осмыслить это чувство, столь незнакомое до сих пор и столь нежеланное.

Неожиданно мальчик улыбнулся и протянул ему мяч. Дэлглиш даже растерялся – таким польщенным он себя почувствовал. Так бывает, когда бродячая кошка вдруг подходит, подняв хвост трубой, и снисходительно разрешает себя погладить. Некоторое время они оба смотрели друг на друга. Дэлглиш улыбнулся малышу. В этот момент Мэссингем подскочил и выбил мяч из пухлых ручонок.

– Ну, давай! – крикнул он. – Футбол!

Он повел желто-синий мяч через лужайку. В тот же момент крепкие ножонки помчались вслед за ним. Скоро оба исчезли за углом дома, и Дэлглиш слышал тоненький, прерывающийся смех мальчика. Девочка смотрела им вслед, лицо ее неожиданно заострилось от любви и волнения. Она повернулась к Дэлглишу:

– Надеюсь, он не загонит мяч в костер? Огонь почти потух, но угли еще очень горячие. Я жгла мусор.

– Не волнуйся. Он – человек очень осторожный. И у него есть младшие братья.

Девочка впервые посмотрела на него очень внимательно.

– Вы – коммандер Дэлглиш, правда? А мы – Нелл и Уильям Керрисоны. К сожалению, папы нет дома.

– Я знаю. Мы приехали повидать вашу экономку, мисс Уиллард, кажется? Она дома?

– На вашем месте я бы не обращала внимания на то, что она говорит. Она ужасная лгунья. И крадет у папы спиртное. А разве вы не хотите допросить Уильяма и меня?

– Женщина-полицейский приедет с нами, чтобы поговорить с вами обоими, как-нибудь, когда ваш папа будет дома.

– Я не хочу ее видеть. Я не против поговорить с вами, но я не хочу видеться с женщиной-полицейским. Терпеть не могу соцработников.

– Женщина-полицейский не соцработник.

– Это одно и то же. Она людей осуждает, правда ведь? К нам сюда приходила одна – соцработник, когда мама уехала, перед тем как процесс был о том, кому детей оставить. Так она на меня и Уильяма смотрела, как будто мы нарушители общественного порядка, которых кто-то у нее на крыльце оставил. Ходила по всему дому, везде совала свой нос, делала вид, что восхищается, что просто пришла нас навестить.

– Женщины-полицейские и полицейские вообще никогда не делают вид, что просто пришли навестить кого-то. Никто ведь нам бы и не поверил, правда?

Они вместе повернули и пошли к дому. Девочка сказала:

– А вы выясните, кто убил доктора Лорримера?

– Надеюсь. Думаю, да.

– И тогда что с ним будет? С убийцей то есть?

– Он предстанет перед судом магистратов.[48]48
  Суд магистратов – суд первой инстанции, рассматривающий дела о мелких преступлениях и проводящий предварительные слушания по более крупным делам.


[Закрыть] Если там решат, что доказательств достаточно, его передадут в Королевский суд, там его будут судить.

– А потом?

– Если его признают виновным в убийстве, судья вынесет приговор о предусмотренном законом наказании – пожизненном заключении. Это означает, что он будет долго сидеть в тюрьме, лет десять или больше.

– Но это же глупо! Это же ничего не исправит. Не вернет доктора Лорримера.

– Это ничего не исправит, но это не глупо. Жизнь – наивысшая ценность для большинства из нас. Даже те, у кого, кроме жизни, почти ничего нет, и то хотят прожить ее до естественного конца. И никто не имеет права отнять ее у них.

– Вы так говорите, будто жизнь – что-то вроде мячика моего брата. Если у Уильяма мячик отнять, он будет знать, чего он лишился. А доктор Лорример даже не знает, что он что-то потерял.

– Он потерял все те годы, которые мог бы прожить.

– Это все равно что отнять мячик, который Уильям мог бы иметь. Это ровно ничего не значит. Просто слова. Предположим, он должен был так и так умереть на будущей неделе. Тогда он потерял бы всего семь дней. Нельзя сажать человека в тюрьму на десять лет за какие-то семь потерянных дней. Они могли бы оказаться вовсе не счастливыми днями.

– Даже если бы он был совсем старым человеком и ему оставался бы только один день жизни, закон утверждает, что он имеет право прожить этот день. Предумышленное убийство – это убийство.

Девочка сказала задумчиво:

– Я думаю, это все было иначе, когда люди верили в Бога. Тогда убитый мог умереть, совершая смертный грех, и отправился бы в ад. Тогда семь дней могли бы все изменить. Он мог успеть раскаяться и получить отпущение грехов.

– Все эти проблемы легче решаются людьми, которые верят в Бога. Те из нас, кто не хочет или не может верить, должны делать все, что в наших силах, самым лучшим образом. Исполнение закона и есть то лучшее, что мы в силах сделать. Человеческая справедливость несовершенна, но иной юстиции у нас нет.

– А вы уверены, что не хотите меня допросить? Я знаю – папа его не убивал. Он не убийца. Он был дома, со мной и Уильямом, когда доктор Лорример умер. Мы вместе уложили Уильяма спать в полвосьмого и еще побыли с ним минут двадцать. Папа ему «Медвежонка Пэдди» читал. Потом я пошла спать, потому что у меня голова болела, и я себя нехорошо чувствовала, и папа принес мне чашку какао – он сам его сварил, специально для меня. Он посидел со мной, читал стихи из моей школьной антологии, пока не подумал, что я заснула. Только я не заснула. Я притворилась. Он тихонечко вышел, почти в девять часов, но я и тогда еще не спала. Сказать, откуда я знаю?

– Если хочешь.

– Потому что я слышала, как часы на церкви пробили девять. И папа как раз тогда ушел, и я лежала в темноте, думала. Он опять зашел, примерно через полчаса – посмотреть, как я, но я опять притворилась, что сплю. Так что это снимает с папочки подозрение, правда?

– Мы не знаем точно, когда умер доктор Лорример, но… да, я думаю, скорее всего снимает.

– Если только я вам не солгала.

– Полиции и правда очень часто лгут. А ты?

– Я – нет. Но, думаю, солгала бы, если бы считала, что это спасет папу. Понимаете, мне наплевать на доктора Лорримера. Я рада, что он умер. Он был нехороший человек. За день до его смерти мы с Уильямом пошли в Лабораторию повидать папу. У него утром лекции там были – на курсах следователей, и мы решили зайти за ним перед ленчем. Инспектор Блейклок разрешил нам посидеть в вестибюле, а эта девушка, которая ему за конторкой помогает, хорошенькая такая, так она Уильяму улыбнулась и яблоко ему дала, из своей коробки для завтрака достала. А тут доктор Лорример спустился по лестнице и нас увидел. Я знаю, что это он был, потому что инспектор Блейклок к нему по фамилии обратился. А он говорит: «Что это тут делают эти дети? Лаборатория не место для детей». А я говорю: «Я не ребенок. Я – мисс Элеанор Керрисон, а это мой брат Уильям, мы ждем отца». Он на нас уставился, глаза такие, будто он нас ненавидит. Лицо белое и дергается. Говорит: «Ну, здесь ждать вам нельзя». И с инспектором Блейклоком очень плохо стал разговаривать, не по-доброму. Когда доктор Лорример ушел, инспектор сказал, что нам лучше выйти оттуда, но Уильяму сказал, чтоб он не обижался, и вынул у него из левого уха конфетку. А вы знали, что инспектор – фокусник?

– Нет, этого я не знал.

– А хотите, я вам дом покажу? До того как отведу вас к мисс Уиллард? Вы любите дома смотреть?

– Очень люблю. Но пожалуй, не сейчас.

– Ну хотя бы гостиную посмотрите. Это у нас самая лучшая комната. Ну вот. Правда же, красивая?

Гостиную ни в каком смысле нельзя было счесть красивой. Это была мрачная комната, обшитая дубовыми панелями и перегруженная мебелью. Выглядела она так, будто ничто тут не менялось с тех самых пор, когда набожные, одетые в бомбазин дочери и жена викторианского пастора сидели здесь, занятые шитьем для бедных своего прихода. Окна в перекрестье тяжелых рам и заросшие пылью занавеси темно-красного бархата так успешно затмевали дневной свет, что Дэлглиша сразу же охватила сумеречная промозглая сырость, с которой тщетно боролся едва теплившийся в камине огонь. Огромный стол красного дерева с букетом хризантем в банке из-под варенья стоял у дальней стены, а камин – вычурное сооружение из мрамора – был практически спрятан за двумя невероятных размеров просевшими креслами и потертым диваном. Элеанор сказала с неожиданно официальной любезностью, словно обстановка комнаты напомнила ей об обязанностях хозяйки:

– Я стараюсь, чтобы хоть одна комната в доме выглядела прилично, на случай приема гостей. Цветы очень хороши, не правда ли? Это Уильям составил букет. Садитесь, прошу вас. Приготовить вам кофе?

– Это было бы очень мило, но боюсь, мы не можем ждать. Мы ведь здесь, чтобы повидать мисс Уиллард.

В дверях появились Мэссингем и Уильям, раскрасневшиеся от игры на свежем воздухе. Уильям левой рукой прижимал к себе мяч. Элеанор провела их через обтянутую зеленым сукном, усаженную медными шляпками дверь в коридор и по коридору в глубь дома. Уильям, покинув Мэссингема, трусил вслед за сестрой с мячом под мышкой. Пухлая ручонка тщетно цеплялась за ее туго натянутые джинсы. Остановившись у одной из неполированных дубовых дверей, девочка сказала:

– Она тут. Она не любит, чтобы мы с Уильямом к ней заходили. Да все равно от нее воняет, так что мы и сами не заходим.

И, взяв Уильяма за руку, она оставила их одних.

* * *

Дэлглиш постучал в дверь. В комнате послышались быстрые, какие-то скребущиеся звуки, словно в норе потревожили зверька; потом дверь слегка приотворилась и темный глаз с подозрением глянул на них сквозь узкую щель. Дэлглиш произнес:

– Мисс Уиллард? Коммандер Дэлглиш и инспектор Мэссингем из Столичной полиции. Мы расследуем убийство доктора Лорримера. Можно войти?

Выражение глаза смягчилось. Она коротко, смущенно ахнула, и дверь широко распахнулась.

– Конечно. Конечно же! Что вы можете обо мне подумать? К сожалению, я все еще в том состоянии, которое моя любимая старушка няня называла моим недомоганием. Но ведь я вас не ждала, а в эти утренние часы я обычно позволяю себе провести тихую минутку в одиночестве.

Элеанор была права – в комнате действительно дурно пахло. Запах, как диагностировал Мэссингем, любознательно втянув ноздрями воздух, был сложный: пахло сладким шерри, несвежим нательным бельем и дешевыми духами. Невысокое голубоватое пламя лизало раскаленные докрасна угольные брикеты, сложенные высокой горкой в викторианском открытом камине. Окно, выходившее на гараж и заросший, запущенный сад за ним, было приоткрыто на самом верху, всего на пару сантиметров, несмотря на теплую погоду, и атмосфера этой комнаты тяжело обволакивала их обоих, словно засаленное меховое одеяло. Сама комната обладала какой-то пугающей, извращенной женственностью. Все казалось влажно-мягким – крытые кретоном сиденья двух кресел, ряд пухлых подушек у спинки викторианского шезлонга, коврик из искусственного меха перед камином. Каминная полка была в изобилии уставлена фотографиями в серебряных рамках, в большинстве своем изображавших священника в облачении и его жену, очевидно, решил Дэлглиш, родителей мисс Уиллард, стоявших бок о бок, однако странным образом не вместе, на фоне самых разных, но одинаково неинтересных храмов. Главное место занимал кабинетный портрет самой мисс Уиллард, молоденькой, открывшей все свои зубы в жеманной улыбке, с густыми волосами, уложенными строго параллельными волнами.

На стенной полке справа от двери стояла маленькая, вырезанная из дерева фигурка – лишенная рук Богоматерь со смеющимся Младенцем на плече. У ее ног горела свеча в стеклянном блюдечке, отбрасывая мягкий свет на нежное, склоненное лицо, на незрячие глаза. Дэлглиш подумал, что это, должно быть, копия, притом очень удачная, средневекового музейного экспоната. Ее нежная красота подчеркивала безвкусицу комнаты и в то же время придавала ей некое достоинство, будто говоря, что существуют разные формы человеческого одиночества, человеческого страдания, но одно и то же милосердие одинаково осеняет их все.

Мисс Уиллард жестом указала им на шезлонг.

– Мое маленькое убежище, логово, можно сказать, – весело проговорила она. – Очень люблю пребывать в одиночестве, видите ли. Я объяснила доктору Керрисону, что соглашусь переехать в его дом, только если смогу пребывать в одиночестве. Это такая редкостная и прекрасная вещь, вы не находите? Дух человеческий без нее угасает.

Взглянув на ее руки, Дэлглиш подумал, что ей, вероятно, не больше сорока пяти, хотя лицом она казалась много старше. Темные волосы, жесткие и сухие, были завиты тугими кольцами и контрастировали с поблекшей кожей ее лица. Два тугих, колбаской, локона надо лбом заставляли предположить, что она едва успела выдернуть бигуди из волос, когда услышала стук в дверь. Но лицо ее было уже подкрашено: под глазами на скулах лежали два кружка румян, губная помада всосалась в складочки вокруг поджатых накрашенных губ. Маленький и костистый квадратный подбородок двигался, как на шарнирах – словно у марионетки. Она не успела еще полностью одеться: стеганый халат из цветастого нейлона, с пятнами от чая и еще чего-то, похожего на яичный желток, был перетянут пояском, из-под него выглядывала ярко-голубая нейлоновая ночная сорочка с грязноватой оборкой у горла. Мэссингем не мог оторвать взгляда от мятых, округлой формы вздутий на хлопчатобумажных чулках у нее над туфлями, пока не догадался, что она просто натянула чулки задом наперед.

– Я полагаю, вы хотите расспросить меня насчет алиби доктора Керрисона, – сказала она. – Это же совершенно смехотворно, что ему нужно алиби: ведь он такой мягкий человек, абсолютно неспособный на какое бы то ни было насилие. Но так случилось, что я как раз могу вам помочь. Он, вне всякого сомнения, был дома до начала десятого, а потом я видела его опять – и часа не прошло. Но все это лишь пустая трата времени. У вас совершенно замечательная репутация, коммандер Дэлглиш, но я должна сказать вам, что это преступление никакая наука не поможет раскрыть. Не зря эти Болота называют черными. В течение многих столетий эта промозглая земля порождает зло. Мы можем бороться со злом, коммандер, но только не вашим оружием.

– Ну, может, мы все-таки дадим и нашему оружию шанс? – возразил Мэссингем.

Она взглянула на него с жалостью и улыбнулась.

– Но все двери были заперты. Все эти ваши заумные научные средства не тронуты. Никто не вламывался туда, и никто не мог оттуда выйти. И все-таки он был сражен. Это сделано не рукой человека, инспектор.

– Почти наверняка это сделано тупым орудием, мисс Уиллард, но держала его рука человека. У меня нет сомнений на этот счет, – сказал Дэлглиш. – Наша задача – выяснить, чья именно, и я очень надеюсь, что вы поможете нам сделать это. Вы ведете хозяйство у доктора Керрисона и его дочери, как я понимаю?

Мисс Уиллар устремила на него взгляд, в котором сожаление о его глубоком невежестве было смешано с мягким упреком:

– Я вовсе не экономка, коммандер. Ни в коем случае не экономка. Давайте скажем, что я гощу в этом доме и одновременно здесь работаю. Работающая гостья хозяев дома. Доктору Керрисону нужно было, чтобы кто-то жил в доме и оставался с детьми, когда его вызывают на место убийства. К сожалению, это дети неблагополучной семьи. Старая, грустная история. Вы не женаты, коммандер?

– Нет.

– Очень мудро с вашей стороны. – Она вздохнула, выражая звучным вдохом и выдохом бесконечную тоску, бесконечное сожаление.