Текст книги "Смерть эксперта-свидетеля"

Дэлглиш настойчиво продолжал:

– Так что вы живете совершенно отдельно?

– В моей маленькой отдельной квартирке. Эта гостиная, и – рядом с ней – спальня. И собственная кухонька – за этой вот дверью. Я не покажу ее вам, потому что в данный момент она не вполне в том виде, как мне хотелось бы.

– Каковы же точно ваши обязанности в этом доме?

– Завтрак они готовят сами. Доктор, разумеется, не приезжает домой к ленчу, он ест в больнице. Нелл и Уильям съедают что-нибудь легкое, если она даст себе труд что-то приготовить, а я сама о себе позабочусь. Потом я что-нибудь готовлю к вечеру, что-нибудь очень простое, никто из нас не отличается чревоугодием. Обедаем очень рано – из-за Уильяма. Это скорее не обед, а ранний ужин с чаем. В выходные дни всей готовкой занимаются Нелл и ее отец. Так что все складывается очень удачно.

Очень удачно для вас, подумал Мэссингем. Правда, Уильям выглядел довольно крепким и упитанным, но девочке лучше бы учиться, а не пытаться справиться практически в одиночку с этим безрадостным чудовищем – домом. Интересно, как она уживается с мисс Уиллард. И тут мисс Уиллард сказала, словно прочитав его мысли:

– Уильям очень милый малыш. С ним совершенно не тяжело. На самом деле я его почти и не вижу. Но Нелл очень трудная девочка. Очень трудная. С девочками ее возраста это часто бывает. Ей нужна материнская рука. Вам, конечно, известно, что миссис Керрисон сбежала от мужа год назад? С одним его коллегой по больнице. Это его просто доконало. А теперь она пытается апеллировать в суд высшей инстанции, чтобы изменили решение, кому детей оставить. Чтобы ей детей отдали, когда будет слушаться дело о разводе. Это через месяц. Я уверена, только лучше будет, если ей детей отдадут. Дети должны жить с матерью. Ну, Нелл, конечно, уже не ребенок. Так что весь бой из-за Уильяма идет. Не из-за Нелл. А если вы меня спросите, то Нелл никто из них и не любит вовсе. Она своему отцу только одно беспокойство доставляет. Досаждает ужасно. Ночные кошмары, истерики, астма. Он на будущей неделе в Лондон собирается, на конференцию по судебной патанатомии. В понедельник уезжает. Всего на три дня. Боюсь, она его дорого заплатить заставит за эту увеселительную поездочку. Невротичка, знаете ли. Казнит его за то, что он ее братишку любит больше, чем ее. Хоть он сам-то, конечно, этого понять не может.

Интересно, какой ход мысли привел ее к этому психологически гладенькому выводу, подумал Дэлглиш. Кстати, вовсе не обязательно неправильному. И он почувствовал острую жалость к Керрисону.

Неожиданно Мэссингему стало нехорошо. Душное тепло и нечистый запах этой комнаты одолели его совершенно. Капля холодного пота упала к нему на блокнот. Пробормотав извинение, он шагнул к окну и потянул раму вниз. Она с минуту сопротивлялась, потом со стуком опустилась. В комнату ворвался прохладный живительный воздух. Слабый огонек перед резной фигуркой Богоматери затрепетал и угас.

Когда он снова взялся за блокнот, Дэлглиш уже расспрашивал мисс Уиллард о прошлом вечере. Она рассказывала, что приготовила на ужин рубленое мясо, картофель и зеленый горошек, а на десерт – бланманже. Потом она сама вымыла всю посуду и, прежде чем уйти к себе, пошла пожелать всему семейству спокойной ночи. Они все были тогда в гостиной, но доктор Керрисон и Нелл уже собирались идти наверх укладывать Уильяма. Больше она их не видела и не слышала до начала десятого, когда пошла проверить, заложена ли щеколда на входной двери. Доктор Керрисон иногда забывает запирать на ночь и не всегда понимает, как она нервничает: ведь она спит совершенно одна на первом этаже. Теперь про такие ужасы пишут. Она прошла мимо кабинета – дверь была приоткрыта, и она слышала, как доктор Керрисон разговаривает по телефону. Потом она прошла к себе в гостиную и включила телевизор.

Доктор Керрисон заглянул к ней незадолго до десяти поговорить о небольшой прибавке к ее зарплате, но разговор был прерван звонком телефона. Он вернулся минут через десять, и они провели вместе примерно полчаса. Приятно было, что представилась возможность поболтать вдвоем, без вмешательства детей. Потом он пожелал ей спокойной ночи и ушел. Она опять включила телевизор и смотрела передачи почти до полуночи. Потом отправилась спать. Если бы доктор Керрисон вывел машину, она совершенно уверена, что услышала бы, так как окно ее гостиной выходит на гараж, построенный у дома. Впрочем, они могут увидеть это собственными глазами.

На следующее утро она проспала и позавтракала только в десятом часу. Ее разбудил телефонный звонок, но о смерти доктора Лорримера она узнала, только когда доктор Керрисон вернулся из Лаборатории. Доктор Керрисон заехал домой ненадолго в начале десятого рассказать ей и Нелл о том, что произошло, и позвонить в больницу, чтобы все звонки ему переадресовывались в регистратуру Лаборатории.

– Я знаю, что доктор Лорример обычно подвозил вас в Гайз-Марш, к одиннадцатичасовой службе в храме Святой Марии. Он, кажется, был одиноким и не очень счастливым человеком. Такое впечатление, что никто его толком и не знал. И я подумал, может быть, в общении с вами он нашел то товарищество, ту дружбу, которых ему, видимо, недоставало в общении с коллегами по работе.

Мэссингем поднял на нее глаза, любопытствуя, как она отреагирует на это прямое приглашение к саморазоблачению. Она по-птичьи прикрыла веки, по шее вверх, словно сыпь, поползли красные пятна. Пытаясь казаться кокетливой, она ответила:

– Боюсь, вы поддразниваете меня, коммандер! Вы ведь коммандер, верно? Странное какое слово, будто бы военно-морской чин. Мой покойный деверь служил в военном флоте, так что я немного разбираюсь в этих делах. Но вы заговорили о дружбе. Это подразумевает доверительность. Мне очень хотелось бы помочь ему, но сблизиться с ним было нелегко. И конечно, сказывалась разница в летах. Я не очень намного старше, меньше чем на пять лет. Но эта разница очень много значит для сравнительно молодого мужчины. Нет, боюсь, мы с ним были всего лишь двумя отверженными прихожанами Высокой англиканской церкви[49]49
  Высокая англиканская церковь – направление в англиканской церкви, тяготеющее к католицизму; придает большое значение авторитету духовенства, таинствам, обрядности.


[Закрыть] на этих евангелистских Болотах. А в храме мы даже не рядом сидели. Я обычно сижу на третьей скамье от кафедры, а он любил сидеть где-нибудь сзади.

Но Дэлглиш стоял на своем:

– И все же ему, должно быть, доставляло удовольствие общаться с вами. Он ведь заезжал за вами каждое воскресенье?

– Только потому, что отец Грегори просил его об этом. В Гайз-Марш ходит автобус, но мне пришлось бы ждать целых полчаса, а так как доктор Лорример все равно проезжал мимо Старого пасторского дома, отец Грегори предположил, что разумно было бы договориться и ездить вместе. Он никогда сюда не заходил. Я всегда была вовремя готова и ждала у ворот. Если у него отец болел или надо было выехать на место преступления, он предупреждал по телефону. Иногда ему не удавалось меня предупредить, и это было очень неудобно. Но я знала, что, если он не подъехал без двадцати одиннадцать, значит, не приедет и мне надо идти на автобус. Но конечно, он обычно заезжал, кроме тех шести месяцев в начале года, когда он перестал слушать мессу. Однако в начале сентября он позвонил и сказал, что опять станет заезжать за мной, как раньше. Естественно, я не задавала ему вопросов по поводу этого перерыва. У каждого из нас бывают такие затмения души.

Значит, он перестал ходить к мессе, когда начался роман с Доменикой Шофилд, и возобновил посещение церкви, когда произошел разрыв.

– А причастие он принимал?

Вопрос ее нисколько не удивил.

– После того как снова начал слушать мессу, с середины сентября, – нет, не принимал. Должна признаться, это меня немного беспокоило. Я обдумывала, не посоветовать ли ему поговорить с отцом Грегори, если что-то его беспокоит. Но это такой деликатный вопрос. И в самом деле, это ведь меня никак не касалось.

И она, разумеется, боялась его обидеть, подумал Мэссингем. Ведь было так удобно, что ее подвозили в церковь.

– Значит, он вам иногда звонил, – сказал Дэлглиш. – А вы ему когда-нибудь звонили?

Она отвернулась и принялась тщательно взбивать подушку.

– О Господи, конечно, нет! Зачем мне? Я даже не знаю его номера телефона.

– Странно, что он ездил не в деревенскую церковь, а в Гайз-Марш, – заметил Мэссингем.

Мисс Уиллард взглянула на него весьма сурово:

– Вовсе не странно. Мистер Суоффилд очень достойный человек, но он же привержен Низкой церкви. Очень привержен. Болота всегда были глубоко привержены евангелической церкви. Когда мой дорогой батюшка был здесь пастором, ему постоянно приходилось сражаться с приходским церковным советом из-за того, можно ли оставлять часть святых даров после причастия или нет. А еще я думаю, что доктор Лорример не хотел втягиваться во все эти деревенские и церковные дела. Очень трудно не втянуться, если ты становишься постоянным членом церковной общины. А отец Грегори этого от него не ждал. Он понимал, что у доктора Лорримера отец очень старый и требует заботы и очень ответственная работа. Между прочим, я очень огорчилась, что полиция не вызвала отца Грегори. Кто-то должен был вызвать священника к телу погибшего.

Дэлглиш мягко возразил:

– Он ведь уже несколько часов как умер, когда его обнаружили, мисс Уиллард.

– Даже если и так, все равно ему нужен был священник. Она встала, словно давая понять, что беседа закончена.

Дэлглиш рад был уйти. Он вполне официально выразил ей благодарность и попросил мисс Уиллард немедленно связаться с ним, если ей придет в голову что-нибудь, представляющее интерес. Он и Мэссингем были уже в дверях, когда она вдруг властно окликнула:

– Молодой человек!

Оба детектива обернулись к ней. Адресуясь прямо к Мэссингему, она произнесла тоном старорежимной нянюшки, распекающей воспитанника:

– Будьте любезны, закройте окно, которое вы без разрешения открыли, и зажгите погасшую свечу.

Безропотно, словно подчиняясь давно забытым законам детской, Мэссингем выполнил ее требование. Им пришлось самим отыскивать путь из дома, и никто не встретился им на этом пути. Когда в машине они пристегивали ремни безопасности, Мэссингем не выдержал:

– Господи Боже мой, неужели Керрисон не мог найти никого более подходящего, чем эта старая ведьма, чтобы заботиться о детях? Она же грязнуля, пьяница, да к тому же еще и наполовину сумасшедшая!

– Керрисону это не так-то просто сделать. Глухая деревня, огромный, холодный дом и дочка, с которой не так уж легко справиться. Если приходится выбирать между такой вот работой и пособием по безработице, большинство женщин в наши дни скорее всего предпочтут пособие. А вы на кострище посмотрели?

– Там ничего нет. Похоже, они время от времени сжигают кучу старой мебели, которая сложена у них в одном из каретных сараев, и садовый мусор. Уильям сказал, что Нелл разожгла костер сегодня рано утром.

– Так Уильям и говорить умеет? – спросил Дэлглиш.

– Еще как умеет! Но я не уверен, что вы смогли бы понять его, сэр. А вы поверили мисс Уиллард, когда она подтвердила алиби Керрисона?

– Я готов поверить ей ровно настолько же, насколько миссис Брэдли или миссис Блейклок, когда они подтверждают алиби Брэдли или Блейклока. Что тут можно сказать? Мы знаем, что Керрисон действительно звонил доктору Коллингвуду в девять и был дома, когда тот позвонил ему около десяти. Если мисс Уиллард будет держаться своих слов, он остается вне подозрений на этот час, а мне представляется, что это и есть критическое время. Но откуда ему-то знать об этом? А если бы он и знал, с чего бы он вдруг предположил, что мы сможем определить время смерти от точки до точки? Сидел с дочерью до девяти, а потом, без чего-то десять, заглянул к мисс Уиллард… Это очень похоже на попытку доказать, что он пробыл дома весь этот час.

– Но он, судя по всему, и был дома, раз ответил на тот звонок. И я не могу себе представить, как ему удалось бы попасть в Лабораторию, убить Лорримера и вернуться домой меньше чем за шестьдесят минут, если он пешком туда шел. А мисс Уиллард, кажется, вполне уверена, что машину он из гаража не выводил. Я думаю, он мог бы успеть, если бы пошел коротким путем – через стройку, но и тут ему едва хватило бы часа.

В этот момент в машине запищал радиотелефон. Дэлглиш ответил на вызов. С контрольного пункта в Гайз-Марше сообщили, что сержант Рейнольдс из Лаборатории ищет с ними связи. Получено заключение лаборатории Столпола.

Глава 4

Дверь они открыли вместе. Миссис Брэдли – со спящим ребенком на руках. Брэдли сказал:

– Входите. Вы по поводу следов рвоты, ведь так? Я вас ждал.

Они прошли в гостиную. Брэдли указал Дэлглишу и Мэссингему на стулья, а сам сел на диван напротив них. Его жена придвинулась к нему поближе, переложив девочку так, чтобы поддерживать ее плечом.

Дэлглиш спросил:

– Вы хотите, чтобы присутствовал адвокат?

– Нет. Во всяком случае, пока – нет. Я готов сказать вам всю правду, и вреда это мне не принесет. Думаю, самое страшное, что мне может грозить, – это потеря работы. Ничего больше. Да мне вроде бы уже все равно.

Мэссингем раскрыл блокнот. Дэлглиш обратился к Сюзан Брэдли:

– Не хотите ли уложить девочку в коляску, миссис Брэдли?

Она пристально смотрела на него горящими глазами. Потом яростно затрясла головой и прижала девочку покрепче, будто боялась, что они вот-вот вырвут ребенка у нее из рук. Хорошо хоть, что девочка спит, думал Мэссингем. Неприятно, что она тут и что ее мать уходить не собирается. Он смотрел на девочку, прижатую, словно кулек, к плечу матери, на ее розовый спальный комбинезон, на длинные волосики, бахромой прикрывшие углубление на нежной шейке пониже затылка, на круглую лысинку на самом затылке, видел плотно сомкнутые веки и смешной курносый носик. А ее тоненькая мать с этим издающим запах молока кульком на руках угнетала его гораздо сильнее, чем целая орда норовистых, враждебных полиции законников.

Очень много можно было бы сказать за то, чтобы погрузить подозреваемого на заднее сиденье полицейской машины и отвезти в полицию, где он дал бы официальные показания в функциональной анонимности помещения для допросов. А вот гостиная семейства Брэдли уже вызвала у него смешанное чувство раздражения и жалости. Камина в комнате не было, главное место – над стенным электрообогревателем – занимал телевизор, а над ним – всем известная гравюра: волны, бьющие в скалистый берег. Противоположная стена оклеена обоями под стать занавесям в цветочек, но остальные три голы, штукатурка на них уже начала трескаться. Тут было и металлическое детское креслице с подстеленным под него куском полиэтилена – чтобы оберечь ковер. Все здесь казалось новым, как если бы ни один из них не принес в семью ничего из накопившихся за предыдущие годы личных вещей, и оба они вступили духовно обнаженными во владение этой тесной, безликой комнатой.

Разговор начал Дэлглиш:

– Будем считать, что в прошлый раз вы изложили последовательность ваших действий в среду вечером неверно или неполно. Так что же произошло на самом деле?

Мэссингем на минуту задумался, почему же Дэлглиш не предупреждает Брэдли о том, что его слова могут быть использованы против него; потом решил, что знает причину. Может, Брэдли и хватило решимости убить, если его довели до предела, но ему никогда не хватило бы смелости вылезти в окно и спуститься с третьего этажа по стене. А если он этого не мог сделать, как же он вышел из Лаборатории? Убийца Лорримера либо имел ключи, либо вылез через это окно. Все их расследование, все тщательные, много раз повторенные осмотры здания Лаборатории подтверждали эту гипотезу. Иного пути не было.

Брэдли взглянул на жену. Она улыбнулась в ответ преобразившей ее улыбкой и протянула ему свободную руку. Схватив ее ладонь, он придвинулся поближе, облизал губы и заговорил так, будто давно отрепетировал свою речь:

– Во вторник доктор Лорример закончил писать мою ежегодную аттестацию. Он сказал, что поговорит со мной на следующий день, перед тем как передаст ее доктору Хоуарту, и вызвал меня к себе в кабинет почти сразу, как пришел на работу. Он дал мне отрицательную характеристику и, как положено по правилам, должен был объяснить мне почему. Я хотел оправдаться, но не смог. И потом, мы ведь были не одни. Я чувствовал, что все в Лаборатории знают, что происходит, прислушиваются и ждут. И я его так боялся… Сам не знаю почему. Не могу этого объяснить. Он на меня так действовал, что достаточно было, чтоб он рядом со мной в Лаборатории работал, как меня начинало трясти. А когда он выезжал на место преступления – вот тогда я себя чувствовал на седьмом небе. И мог хорошо работать. Эта ежегодная аттестация не была несправедливой. Я знаю, что стал работать из рук вон плохо. Но ведь он тоже был отчасти в этом виноват. Казалось, он воспринимал мои ошибки как нападки на него самого, как личное оскорбление. Плохая работа была ему непереносима. Самая мысль об ошибках была для него мучением. А я испытывал такой страх, что ошибался все чаще и чаще.

Он на мгновение замолчал. Никто не произнес ни слова. Тогда он снова заговорил:

– Мы не собирались идти на деревенский концерт, потому что некого было оставить с ребенком. К тому же мать Сюзан должна была приехать поужинать с нами. Я вернулся домой незадолго до шести. После ужина – мясо с рисом карри и зеленым горошком – я проводил тещу к автобусу в семь сорок пять. И сразу вернулся домой. Но я не мог перестать думать об этой отрицательной характеристике, о том, что скажет доктор Хоуарт, что делать, если он предложит мне перейти на другую работу, сможем ли мы продать этот дом. Нам пришлось купить его, когда цены были максимально высокими, а сейчас практически невозможно найти покупателя, если только не уступить его значительно дешевле. Ну и конечно, я думал, что никакая другая лаборатория меня теперь не возьмет. Через некоторое время я решил пойти обратно в Лабораторию и прямо поговорить с ним. Кажется, мне пришло в голову, что мы в конце концов сможем найти общий язык, что могу же я поговорить с ним по-человечески, заставить его понять, что я чувствую. К тому же я знал, что сойду с ума, если буду сидеть в четырех стенах. Я просто должен был куда-то пойти, вот и пошел в сторону Лаборатории. Сью я не сказал, что собираюсь сделать, но она попыталась меня отговорить от прогулки. Но я ее не послушал.

Он поднял глаза на Дэлглиша и спросил:

– Можно мне воды выпить?

Мэссингем, ни слова не говоря, встал и пошел искать кухню. Стаканов он там не обнаружил, но на сушилке стояли две чистые чашки. Он наполнил одну из них холодной водой и отнес Брэдли. Тот осушил чашку одним глотком. Утерев влажные губы ладонью, он продолжал:

– По дороге в Лабораторию мне никто навстречу не попался. В нашей деревне жители не очень-то любят выходить на улицу, когда стемнеет, да и большинство из них, я думаю, было на концерте. В вестибюле Лаборатории горел свет. Я позвонил в дверь, и Лорример открыл мне. Казалось, его удивил мой приход, но я сказал, что мне надо с ним поговорить. Он взглянул на часы и сказал, что может уделить мне всего пять минут. Я пошел за ним в Биологический отдел.

Брэдли взглянул прямо в глаза Дэлглишу и сказал:

– Это была очень странная беседа. Я чувствовал, что ему не терпится отделаться от меня. Какое-то время мне даже казалось, что он вовсе и не слышит, что я ему говорю, а порой и не сознает, что перед ним – я. У меня не очень хорошо получалось. Я попытался объяснить ему, что я вовсе не нарочно небрежен, что я люблю эту работу и хочу, чтобы она шла успешно, и что я очень хочу работать так, чтобы наш Отдел мог мной гордиться. Я попытался объяснить ему, как он на меня действует. Не знаю, слушал ли он меня. Он стоял передо мной, уставившись взглядом в пол.

А потом поднял глаза и заговорил. На меня он не смотрел, он смотрел вроде бы сквозь меня, будто меня там вовсе и не было. И он говорил такое, такие ужасные вещи, будто произносил монолог из пьесы, не имеющий ко мне никакого отношения. Я слышал все одни и те же слова, снова и снова. Неудачник. Бесполезный. Безнадежный. Ни к чему не пригодный. Он даже сказал что-то о браке, вроде я и в сексе тоже неудачник. Я думаю, он был не в себе. Не могу объяснить, как это все выглядело, как он изливал всю свою ненависть – ненависть, беду и отчаяние. Я стоял пред ним, содрогаясь под этим потоком слов, льющихся на меня как… как поток зловонной грязи. А потом его взгляд сфокусировался на мне, и я понял, что он увидел меня, меня – Клиффорда Брэдли. И голос его теперь звучал совсем иначе. Он сказал: «Вы – третьеразрядный биолог, а судмедэксперт и того хуже. Таким вы были, когда пришли в наш отдел, таким и останетесь. У меня только две возможности: либо проверять каждый полученный вами результат, либо пойти на риск, что наша Лаборатория и все ведомство окажутся дискредитированными в суде. Ни на то, ни на другое согласиться невозможно. Поэтому я предлагаю вам искать другую работу. А теперь у меня есть другие дела, и я прошу вас уйти».

Он повернулся ко мне спиной, и я вышел. Я знал – все было напрасно. Лучше было мне вообще не приходить. Он раньше никогда не говорил мне, что он обо мне на самом деле думает, во всяком случае, не такими словами. Мне было плохо, я чувствовал себя совершенно несчастным, и я понял, что плачу. Из-за этого я запрезирал себя еще больше. Я побрел наверх, в мужскую умывалку, и еле успел добраться до первой раковины, как меня вывернуло наизнанку. Не помню, как долго я простоял там, согнувшись над раковиной, откашливался и плакал. Думаю, минуты три-четыре. Немного спустя я открыл холодный кран и ополоснул лицо. Потом попытался взять себя в руки. Но меня все еще трясло и тошнило. Я зашел в кабинку, сел на стульчак и опустил голову на руки.

Не знаю, сколько я там просидел. Может, минут десять. Но может быть, и дольше. Я понял, что никогда не смогу заставить его изменить мнение обо мне, что никогда он меня не поймет. Он был вроде бы и не человек вовсе. Я понял, что он меня ненавидит. Но теперь и я стал ненавидеть его. Но по-другому. Мне придется уйти; я понимал, он об этом позаботится. Но я по крайней мере могу сказать ему все, что я о нем думаю. Могу поступить как мужчина. И я спустился по лестнице и вошел в Биологический отдел.

Он снова замолчал. Девочка на руках у матери пошевелилась и тихонько вскрикнула во сне. Сюзан Брэдли, совершенно машинально, принялась, воркуя, укачивать ее, но не сводила с мужа глаз.

Брэдли продолжал:

– Он лежал меж двух исследовательских столов, тех, что посреди лаборатории, лицом вниз. Я не стал задерживаться, чтобы посмотреть, умер ли он. Понимаю, что должен бы чувствовать себя ужасно из-за этого, из-за того, что бросил его, не позвав на помощь. Только я так себя не чувствую. Не могу заставить себя жалеть о нем. Но в тот момент я не был рад, что он умер. У меня не было никакого иного чувства, кроме ужаса. Я бросился вниз по лестнице и прочь из Лаборатории, словно его убийца гнался теперь за мной. Дверь была по-прежнему заперта на английский замок, и я понимаю, что должен был отодвинуть нижний засов, но я этого не помню. Помчался со всех ног по въездной аллее. Думается, по дороге тогда шел автобус, но он тронулся еще до того, как я успел добежать до ворот. Когда я вышел на дорогу, он уже почти скрылся из глаз. Потом я увидел машину. Она приближалась, и я инстинктивно отошел в тень забора. Машина замедлила ход и свернула к въезду в Лабораторию. Тогда я заставил себя идти медленнее, как обычно. Затем помню только, что оказался дома.

Тут впервые заговорила Сюзан Брэдли:

– Клиффорд рассказал мне об этом. Но конечно, он и не мог иначе. Он выглядел так ужасно, что я поняла – должно быть, случилось что-то страшное. Мы вместе решили, как нам лучше поступить. Мы же знали, что он не имеет отношения к тому, что произошло с доктором Лорримером. Но кто поверил бы Клиффу? Все в Отделе знают, как доктор Лорример к нему относился. Все равно ему не избежать подозрений, а если еще вы обнаружите, что он был там, в Лаборатории, в тот самый момент, когда это случилось, как удалось бы ему убедить вас, что он не виновен? Так что мы решили сказать, что весь вечер провели вместе. Мама позвонила около девяти, чтобы сообщить, что благополучно добралась домой, и я сказала ей, что Клифф принимает ванну. Она ведь никогда не одобряла нашего брака, и мне не хотелось говорить ей, что он ушел. Она стала бы критиковать его за то, что он оставил нас с дочкой одних. Так что мы знали, что она может подтвердить то, что я сказала, и это могло как-то помочь, хоть она и не разговаривала с ним в тот вечер. И тут Клифф вспомнил, что его вырвало.

Ее муж продолжил ее рассказ, теперь уже охотно, чуть ли не страстно, как бы стремясь подвигнуть их на то, чтобы они поняли и поверили ему:

– Я помнил, что ополоснул лицо холодной водой, но не мог быть уверен, что раковина осталась чистой. Чем больше я об этом думал, тем сильнее был уверен, что в ней остались следы рвоты. И я знал, что вы можете по ним определить. Я – «выделитель», но не это меня волновало. Я знал, что желудочные кислоты разрушают антитела и Лаборатория не может определить мою группу крови. Но в желудке был порошок карри и пигмент горошка. По ним вполне можно определить, что было съедено во время последнего приема пищи, и так идентифицировать меня. А солгать о том, что я ел, было невозможно, ведь с нами ужинала мать Сью.

И вот нам пришло в голову попробовать помешать миссис Бидуэлл рано явиться в Лабораторию. Я всегда прихожу на работу до девяти, так что я совершенно естественно первым окажусь на месте преступления. Если я сразу пройду в умывалку, как я и сделал бы в нормальных условиях, и промою раковину, тогда единственная улика, доказывающая, что я был в Лаборатории накануне вечером, исчезнет без следа. Никто ничего не узнает.

Сюзан Брэдли сказала:

– Это была моя идея – позвонить миссис Бидуэлл, и это я говорила по телефону с ее мужем. Мы знали, что она к телефону не подойдет. Она никогда не подходит. Но Клифф не знал, что мистер Лорример-старший не лег накануне в больницу. Его послали куда-то из Отдела, когда звонил мистер Лорример. Так что из нашего плана ничего не вышло. Мистер Лорример позвонил инспектору Блейклоку, и все явились в Лабораторию почти тогда же, когда и Клифф. После этого нам ничего не оставалось, как ждать.

Дэлглиш мог представить, каким страшным было это время ожидания. Неудивительно, что Брэдли не мог отважиться пойти в Лабораторию.

– Когда вы позвонили в дверь Лаборатории, сколько прошло времени, прежде чем доктор Лорример открыл вам? – спросил он.

– Почти сразу же. Он не мог успеть спуститься сверху, из Биологического отдела. Наверное, он был где-то на первом этаже.

– Он не сказал вам что-нибудь вроде того, что ждет посетителя?

Соблазн был велик и вполне очевиден. Но Брэдли ответил:

– Нет. Он говорил о том, что у него есть дела, но я так понял, что он имеет в виду анализ, который тогда проводил.

– А когда вы увидели труп, вы не слышали и не видели ничего, что могло бы указать на убийцу?

– Нет. Но я, конечно, и не задержался ни на минуту, чтобы посмотреть. Но он был там, и очень близко, в этом я уверен. Не знаю почему.

– А вы заметили, как лежал молоток и что из черновой тетради Лорримера была вырвана страница?

– Нет. Ничего не заметил. Все, что я запомнил, – это Лорример – труп и тоненькая струйка крови.

– Когда вы были в умывальной, вы не слышали звонка в дверь?

– Нет. Но не думаю, что его можно наверху расслышать, я же был не на первом этаже. И даже если можно, все равно бы не услышал – ведь меня выворачивало наизнанку.

– Когда доктор Лорример открыл вам дверь, ничего в нем не показалось вам необычным? Кроме того, что он так быстро отворил вам?

– Ничего необычного. Только у него в руках была тетрадь.

– Вы уверены?

– Да, вполне уверен. Она была раскрыта – обложкой внутрь.

Значит, появление Брэдли помешало Лорримеру что-то делать, что бы это ни было. И находился он на первом этаже, там, где расположены кабинет директора, Отдел судебных материалов, Хранилище вещдоков.

– Ну а машина, которая свернула к Лаборатории, когда вы вышли на дорогу, какого типа?

– Я не видел. Все, что я помню, – это горящие фары. У нас нет машины, и я не очень хорошо различаю их марки, если не могу как следует рассмотреть.

– Вы не помните, как вел ее водитель? Он повернул к въезду уверенно, как будто знал, куда именно едет? Или поколебавшись, как если бы искал место, где остановиться, и увидел открытый въезд?

– Он только чуть замедлил ход и свернул к въезду. Я думаю, он знал это место. Но я не стал ждать, чтобы посмотреть, подъехал ли он к Лаборатории. Ну, конечно, на следующий день я понял, что это была не полиция из Гайз-Марша и не кто-нибудь из сотрудников, кто имел ключи, иначе труп обнаружили бы раньше.

Он поднял на Дэлглиша измученный взгляд.

– Что теперь со мной будет? Я не могу смотреть в глаза своим сотрудникам.

– Инспектор Мэссингем отвезет вас в Гайз-Марш, в полицию, вы сделаете официальное заявление и поставите свою подпись. Я объясню доктору Хоуарту, что произошло. Вернетесь вы в свою Лабораторию или нет – это решать ему и вашему Организационному отделу. Мне представляется, вам дадут отпуск в связи с особыми обстоятельствами, пока это дело уладится.

Если ему суждено когда-нибудь уладиться. Если Брэдли говорил правду, то выясняется, что Лорример был убит в период от восьми сорока пяти, когда звонил его отец, до девяти часов одиннадцати минут или около того, когда автобус на Гайз-Марш тронулся с остановки «Чевишем». Таким образом, следы рвоты помогли определить время смерти и разрешить тайну звонка к миссис Бидуэлл. Но убийцу им эта улика указать не смогла. Если же Брэдли действительно невиновен, как он будет жить дальше, оставшись в этом ведомстве или даже уйдя из него, если дело не будет раскрыто?

Он проводил Мэссингема с Брэдли до машины и подождал, пока они не отправились в путь. Потом пошел пешком к Лаборатории Хоггата, куда и идти-то было чуть меньше километра. Ему не доставляло удовольствия предвкушение беседы с Хоуартом. Обернувшись, он увидел, что Сюзан Брэдли все еще стоит на крыльце с ребенком на руках, глядя ему вслед.