Текст книги "Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи"

На стенах храма Киримце есть крупная фреска с ужасными богами, ужасными для принципа сознания, который еще окован иллюзиями жизни и верит, что действительно видит их, но они всего лишь тени для того, кто достиг достаточной зрелости, чтобы понять их бессодержательность. Эти картины изображают поразительное собрание фантастических форм, которые не являются плодом фантазий художника, но нарисованы в соответствии с подробными инструкциями в писаниях. Прежде всего это Херука, ужасные проявления Дхьяни-будд, танцующие в союзе с собственными шакти. Вокруг них бушует вихрь ведьм с головами ворон, тигров, скорпионов, собак и других фантастических, свирепых животных.

Лама Нгаванг поднял свою лампу – в храме было очень темно – и осветил картины. В неуверенном, дрожащем свете чудовищные фигуры как будто ожили.

– Оэ! Оэ! Рассмотрите их хорошенько! – сказал мне лама, поворачиваясь и глядя на меня поверх очков. – Разглядите получше, потому что однажды вы их увидите! Когда это случится, вы не должны бояться. Оэ! Это просто воображение, тени, фантазии. Если вы останетесь совершенно спокойны и не испугаетесь, то получите спасение.

– Но в глубине души я боюсь смерти, лама Нгаванг.

– Оэ! Вы дурак, кукла ду. – Он снова сурово глянул на меня поверх очков. – Все умирают, чего тут бояться! Кто знает, сколько раз вы уже умирали! Вы всегда должны быть готовы. Если вы умрете прямо тут, я прочитаю вам на ухо Бардо Тхёдол, и вы сами увидите, что он вам поможет. Оэ! Смотрите хорошенько на фигуры, они пустота, ничто, иллюзия!

Лама Нгаванг пошел в конец храма, взял кусочек благовония, поджег его от лампы, поставил перед статуей Падмасамбхавы, поклонился, и мы вышли.

Маски

Недалеко от храма Киримце стоял маленький гонканг, где хранятся маски для священных танцев. Когда я заикнулся о нем, потому что услышал о нем от крестьянина, с которым разговорился по дороге, лама Нгаванг оказался категорически против моего предложения зайти и посмотреть на них.

– Что? Вы хотите идти в гонканг? Нет, нет, это безумие! Оэ! Оэ! Боги не любят, когда их тревожат. Силы небесные! Гонканг? О чем вы говорите? Кроме того, это очень опасно, вы же не знаете, что может с вами статься. Вы можете заболеть, даже умереть. Оэ! Боги гонканга очень обидчивые; их даже пустяк может разозлить!

Я знал, что соблазнять его деньгами бесполезно. Лама Нгаванг – сама неподкупность. В первую нашу встречу я заметил тонкий рисунок на ткани в почетных покоях за кухней, портрет ламы, которому несколько монахов предлагают приношения. Я спросил ламу Нгаванга, не захочет ли он, случаем, его продать, но наткнулся на каменную стену.

– Оэ! Что я слышу? Что? Продать святого?

Сегодня я проявил большую настойчивость, и мне удалось уговорить его позволить мне войти в гонканг, чтобы посмотреть на маски и картины. Я надеялся, что смогу их сфотографировать. Получится ли у меня? Лама Нгаванг дал ключи крестьянину, который пошел со мной.

– Нет, нет, я с вами не пойду, – твердо сказал лама у монастырских ворот. – Я не желаю иметь к этому никакого отношения! Оэ! Тамошних богов очень легко рассердить. Разве у вас в стране нет богов-хранителей? Ну, тогда…

Крестьянин открыт большие замки на двери гонканга. За ней была другая дверь, на которой было очень эффектное изображение лица одного из страшных богов.

Мы вошли внутрь. Помещение было тесное, темное, древнее, с низким потолком, полное старых доспехов и скелетов животных. На стенах художник с настоящей силой нарисовал местных демонов, а в углу стоял золотой павильончик с несколькими статуями. Маски, штук тридцать, свисали с потолка, тщательно завернутые в хлопковые платки. Самым естественным тоном в мире я попросил крестьянина снять несколько штук, потому что я хочу их сфотографировать. Молодой человек что-то проворчал, но подчинился.

Когда грязные, посеревшие платки были сняты, фантастические персонажи с душой ветра и поверхностью дерева ожили в темноте храма. Это были ужасные боги, Намка Барзин (убитый и обожествленный лама), были маски, изображающие шитрё (загробные видения), озорные птичьи лица, морды мифических собак, лесных зверей. Крестьянин забыл ритуальные запреты, надел одну из масок и сделал несколько па ритуального танца. Это танцевал не он, а личина.

Не без труда я уговорил крестьянина вынести маски наружу и надеть их, чтобы я смог его сфотографировать. Вдруг я услышал чьи-то крики из угла за гонкангом. Это был лама Нгаванг, который пошел посмотреть, что делается, и «застукал» нас.

– Немедленно отнеси маски обратно! – закричал он. – Вы что, не знаете, что их нельзя выносить на свет? Оэ! Вы сошли с ума? Теперь зло падет на всю деревню! Если кто-нибудь заболеет, вина будет на вас! Если будет неурожай, вина будет на вас! Если животные перемрут, вина будет на вас!

Я попытался его успокоить.

– Лама Нгаванг, я вас уверяю, ничего не случится, – сказал я. – А если что-нибудь случится, это будет моя вина. Я беру все зло на себя!

Лама Нгаванг приблизился ко мне, очень серьезно посмотрел и ничего не сказал. Он понял. Он понял по тому легкомыслию, с которым я говорил, что я не верю. Я сразу же почувствовал, что обидел его. Мне было очень жаль, но я не имел никакой возможности исправить дело. Крестьянин прервал нашу молчаливую беседу:

– Вы слышали, лама Нгаванг? Вы слышали? Чужак берет все зло на себя! Не беспокойтесь!

Они засмеялись. Они посмотрели на меня, как будто я чумной, и они были рады.

Лама Нгаванг принял происшедшее. Он забыт о гневе, который он почувствовал, наверное, на миг. Он позволил мне убираться к чертям в качестве искупительной жертвы. Мне даже удалось сфотографировать его на фоне внутренней двери гонканга, рядом с лицом ужасного божества.

– Оэ! Не забудьте прислать мне фотографию! – сказал он, когда я прощался.

Но говорил он холодно. Я разочаровал его.

Искупление

Вечером, когда я вернулся в Ятунг, оказалось, что меня дожидается письмо от Пемы Чоки из Гангтока. Она пространно описывала праздники, которые там происходили, при дворе и в храме, в связи с освящением нового чортена. В ответе я описал мой визит к ламе Нгавангу и рассказал, как мне в конце концов удалось сфотографировать маски.

В десять часов сегодня утром опять пришла почта. Пема Чоки экспресс-почтой из дворца в Гангтоке прислала мне новое письмо. Она писала, что страшно беспокоится из-за того, что я осмелился фотографировать в гонканге и вынес маски на свет. «Иногда боги могут причинять зло, – писала она. – Я умоляю вас идти назад в Киримце и провести карсё, обряд очищения, пусть его проведет лама. Если вы не верите в эти вещи, все равно сделайте это ради меня. Я волнуюсь». Меня тронуло письмо принцессы. Помимо ее очевидного беспокойства за меня, это было все равно как если бы меня спросил ребенок: «Как это получается, что Санта-Клаус не пачкается, когда пролезает в дымоход?» или «А правда, что у маленького Иисуса были самые прекрасные игрушки во всем мире?».

Сегодня утром я проснулся дрожа и с сильной болью в спине. Наверное, приступ люмбаго. Пьеро выдвинул самое правдоподобное объяснение, напомнив мне, что накануне было очень холодно и сыро. Но я тут же вспомнил свои легкомысленные слова, сказанные несколько дней назад, что я беру на себя все беды, которые могут случиться из-за масок из гонканга. Потом я засмеялся. Потом мне стало страшно. Это было очень глупо. Но нас всех окружает неизвестное. Может, мое обещание действительно имело какой-то оккультный смысл? Мой разум сказал: «Чепуха». Но чего в конце концов стоит разум?

Так что я пошел в Киримце под полуденным солнцем (которое прогнало боль, и мне стало сразу же лучше). Я нашел ламу Нгаванга, который сидел на своем обычном месте у окна, читая, а Дролма, его жена, варила чукар в большой кастрюле, чтобы покрасить шерстяную ткань в красный цвет. Я выпил чашку чаю и ждал.

– Значит, вернулись? – наконец сказал мне лама. – Как поживаете? Оэ! Вы слышали, в Пемоганге сдох мул? К счастью, они там, в Пемоганге, бонпо. Иначе бы сказали, что это из-за масок. А вы? Почему вы не больны?

– На самом деле, лама Нгаванг, у меня побаливает спина.

– Я же говорил! Я же говорил! Вот так! Ели вы больны после вашего глупого поступка, мы можем быть уверены, что нам не придется страдать из-за последствий.

Лама стал относиться ко мне гораздо хуже. В первые визиты в нем чувствовалась радость человека, говорящего с далеким собратом, с которым его связывает одна вера, и у меня не хватило духу разубедить его, потому что я понимал, как много это значит для него, и не хотел портить ему удовольствие. Но теперь мы стали чужими. Единственное, что связывало нас, – это магическое взаимодействие. Я совершил некие действия, произнес некие слова, запустил в движение механизм причины и неизбежного следствия. Он лишь наблюдал. Я оставался интересным для него только как участник злосчастного инцидента с масками; я был пешкой в его шахматной партии с невидимым.

– Лама Нгаванг, – сказал я чуть погодя, съев одну из жареных лепешек, которые мне предложила Дролма, – я пришел сюда из-за того дела, когда мы вынесли маски. Я хочу попросить вас прочитать карсё, чтобы умилостивить богов гонканга, если они оскорбились… Я принес вам пять серебряных рупий.

Лама Нгаванг повернулся ко мне, наклонил голову, так что его очки сползли на кончик носа, посмотрел на меня, улыбнулся и раскрыт руки.

– Сделаем немедленно, – сказал он. – Оэ! Дролма! Принеси мне плащ, мы идем вниз!

Потом он снова посмотрел на меня, как будто говоря: «Значит, в конце концов я ошибся».

– Оэ! – сказал он. – Вы молодец, что пришли так быстро. Молодец! Молодец!

Наша бывшая дружба была так же крепка, как раньше. Я знал, что она основана на недоразумении, но все равно был рад.

Воспоминание о стрекозе

В буддийских странах любая жизнь священна. В Тибете, где нет опасных хищников, это просто значит, что животные в горах безбоязненно живут бок о бок с человеком. На моем пути в Киримце вчера я наткнулся на стадо диких овец (аргали). Они позволили мне приблизиться к ним на несколько шагов и потом спокойно отошли; они не убежали. Должен сказать, каким бы идиллическим я ни находил такое положение дел, у меня возникло инстинктивное желание подстрелить одну из них. Я не стреляю, но могу понять, что охота имеет глубокие корни в разуме человека. В основе своей она дает удовлетворение оттого, что ты получаешь нечто ценное – еду, шкуру, трофей, – быстро и, может быть, легко, без труда и терпения, которое нужно, чтобы все это произвести; важный элемент – удовольствие от соревнования между человеком и животным, и тут появляется спортивный элемент, подтверждение ловкости и силы; и, наконец, не может полностью отсутствовать и элемент садизма – удовольствие от кровопролития и причинения боли и смерти; и в этом охота часто напоминает любовь и всегда войну.

Путешествуя по буддийской стране, ты вспоминаешь о проблемах, которые никогда особенно не занимали нашу цивилизацию; одна из них – позволительно ли убивать животных, и другая, тесно, но не обязательно связанная с ней, – нужно ли быть вегетарианцем. Нужно признаться, есть что-то внутренне отвратительное в том, чтобы лишить жизни любое живое существо. Даже муха, которая сейчас жужжит у меня над головой и раздражает меня и которую я определенно убью, если сумею поймать, будет страдать, будет не хотеть умирать, будет бороться за свои неизвестные мне маленькие удовольствия, свой крохотный мир, и в моем почти бессознательном действии будет нечто предосудительное.

Однако достаточно оглядеться, чтобы увидеть, что жизнь устроена по принципу борьбы, агрессии и смерти, что равновесие среди особей поддерживается взаимным уничтожением; и мы, не будучи создателями жизни, не можем нести ответственность за присущие ей ужасы. Если бы все животные были травоядными, а человек единственный убивал бы, было бы ясно, как поступать. Но все не так. Достаточно вспомнить животных совершенно разных видов, чьи тела созданы быть эффективными машинами для убийства, которые не могут жить, если не будут убивать, чьи органы чувств – специализированные органы для поиска добычи, чьи зубы предназначены, чтобы разрывать плоть, а кишечник – чтобы ее переваривать. В таком случае нам остается только подчиниться.

В этой связи мне всегда будет вспоминаться инцидент, который случился со мной несколько лет назад в Японии. Одна из моих маленьких дочерей сидела рядом со мной на траве у рисового поля. Пейзаж перед нами радостно купался в солнце, а неподалеку стояла группа крытых соломой крестьянских домов в окружении бамбуковых зарослей. Более мирную картину не найдешь.

Между лезвий травы я заметил богомола, большое зеленое насекомое с обманчиво набожной и невинной внешностью. Через несколько секунд рядом с ним приземлилась стрекоза. Богомол прыгнул на нее и стал ее пожирать. Стрекоза боролась, отчаянно пытаясь спастись, но большой зеленый хищник обездвижил ее медленным, механическим движением; крылышки бедной стрекозы лежали раскрытые, как человеческие руки в позе безнадежной муки. Челюсти богомола систематически и с полным безразличием принялись поедать большой глаз жертвы. Богомол постепенно опустошил одну глазницу, потом другую. Смотреть на это было жутко. Зрелище омрачило долину, где мы сидели, как если бы бедная стрекоза могла кричать. Я подумал, не освободить ли ее, но какой был бы толк? Тысячи других богомолов точно так же пожирали тысячи других стрекоз в тысяче других мест. Этот конкретный случай не важен. Таков закон.

Моя малышка, которая играла, не видела, что творилось рядом с ней. Вдруг она подняла голову и сказала: «Папа, какой, наверное, хороший Бог! Все, что он сделал, такое красивое, правда? Он сделал для нас солнце, и рис, и цветы, даже солому на крышах. Он такой добрый, правда, папа?»

Она повернулась ко мне, ожидая подтверждения. Я поднялся и взял дочку за руку. Я хотел уйти, и мы ушли. Я не хотел, чтобы она увидела остатки стрекозы между лапами богомола, хотя я уверен, что это не потревожило бы ее невинной и по-прежнему антропоморфной веры.

«Да, милая, – ответил я ей. – Бог очень добрый».

Кроме того, достаточно даже коротко взглянуть на то, что творится на дне моря, чтобы тебя поразила свирепость разнообразных морских видов жизни. Мурена, лежащая в засаде среди камней, поджидая ничего не подозревающего сарга или морского карася, – это незабываемое зрелище. Кто не испытывал страха при виде осьминога, скользящего между камнями, готовясь схватить добычу своими щупальцами? Кто не видел раненую рыбу, на которую набрасываются ее невредимые спутники? С виду подводный мир мечтательного голубого цвета со сказочными отсветами и дрожащими, изящно оттененными бликами. В реальности же это яма, где никогда не прекращается борьба, где тишина царит только потому, что боль там не сопровождается криками и стонами.

Можно возразить, что человек – исключение в природе, что он должен создавать новый порядок событий, более благородную и возвышенную реальность. Да, но сначала давайте наведем порядок в собственном доме, прекратим войну и улучшим социальные условия, чтобы больше не было взрывов низких и яростных инстинктов; после этого будет время подумать о животных. В теперешнем состоянии цивилизации единственное, что мы можем сделать для наших меньших братьев, – это избавить их от ненужного страдания. Я должен с грустью отметить, что, несмотря на высокие идеалы, провозглашаемые в буддистских странах, животные там страдают не меньше наших. В каком-то смысле они страдают даже больше. Хотя, с одной стороны, находятся бесчисленные предлоги, чтобы оправдать мясоедение, с другой стороны, никто не будет рисковать и брать на душу «грех» убийства старого или больного животного. Как следствие, ты встречаешь животных в виде живых скелетов, душераздирающее зрелище. Их не убивают, но ими пренебрегают. Это касается не только Тибета, но и в меньшей степени Японии.

В облаках и внутренностях

В полдень я сидел на поле у каких-то огромных елей возле Киримце и ел чапати с маслом (индийские лепешки). Высоко в небе рядом с солнцем летало несколько ворон. Они то выделялись черным на фоне белых облаков, то исчезали в голубизне неба. Потом они приблизились. Они летели ниже, кружась, следуя друг за другом, задевая верхушки деревьев; их сиплые голоса не могли скрыть, что это выражение счастья. Какой завидной мне показалась их свобода от бремени веса, их свобода в воздухе!

Вдруг из ниоткуда появился орел и стал кружить над моей головой. Наверное, он что-то заметил среди деревьев. Он использовал ветер, чтобы оставаться в воздухе, только изредка взмахивая крыльями, и кружил торжественной, медленной спиралью. Потом он спикировал чуть ли не к земле, коснулся верхушек деревьев, внезапно изменил направление, задержался в полете и начал все по новой. Я увидел его голову и крючковатый клюв, который поворачивался из стороны в сторону плавными, решительными и гордыми движениями, и я услышал, как шелестит ветер в его крыльях. Вороны продолжали полет, не боясь его. Пока они были в небе одни, они казались квинтэссенцией изящества и легкости, но теперь по сравнению с орлом они выглядели тяжелыми и неуклюжими. У вороны большое тело и маленькие крылья; крылья орла по сравнению с его телом огромны. Вороне приходится сильно махать крыльями, чтобы набрать высоту, и она летит по воздуху с трудом, монотонно и скучно. Полет орла – воплощенный разум, изящество, подвижность и мощь. Он использует ветер, чтобы набрать высоту, совсем не двигая крыльями, а спускаясь, проявляет мастерство управления полетом в пространстве.

Было уже поздно, и мне пришлось вернуться в Ятунг. Вскоре после начала пути у меня случилась странная встреча. Крестьяне бросили мертвого мула посреди камней. Около дюжины больших белесых хищных птиц, настолько занятых едой, что даже не заметили меня, толпились на нем, вокруг него и даже внутри. Они дрались и отталкивали друг друга и все время кричали. Их движения и голоса были кошмарно человеческими. Самая умелая или самая удачливая птица умудрилась забраться прямо в живот бедного мула и яростно тюкала его своим клювом, чтобы отделить последние остатки брюшной полости и кишок. Вся туша тряслась и качалась, как будто у нее была своя жуткая посмертная жизнь. Наконец птицы, оставшиеся снаружи, сумели вытолкнуть птицу, забравшуюся внутрь, которая вылезла вся заляпанная кровью и с большим куском кишки, свисающим из клюва. Последовала жуткая битва, потому что остальные птицы попытались выхватить кишку. Они клевали друг друга, яростно каркали и свирепо били крыльями. Вонь от туши добралась до места, где я стоял. Две ближайшие птицы смогли забраться в брюхо мертвого мула, где произошла еще одна битва. Туша, которая неуверенно балансировала на склоне, так затряслась, что в конце концов перевернулась и упала. Оба хищника, бывшие внутри, вылезли в ужасе, пронзительно крича, измазанные кровью и обрывками разлагающейся плоти. Остальные отпрянули, но потом все снова набросились на тушу.

Прошло некоторое время. Одна из птиц, как видно, насытилась. Она казалась удовлетворенной и вышла из борьбы. Она была такой тяжелой, что, поднимаясь в воздух, напомнила мне авиалайнер, нагруженный пассажирами. Она взяла большой разбег с холма, чтобы набрать скорость, прежде чем раскрыта крылья. Когда она была в воздухе, она летела по медленной кривой, медленно набрала высоту и исчезла, как архангел, в эмпиреях среди облаков и солнечных лучей.

Последний день в Ятунге: подарок ламы Нгаванга

Пришло время уезжать из Ятунга, и сегодня день нашего отъезда. Приехали носильщики и взяли свою ношу. Многие знакомые вышли попрощаться. Куцаб прислал нам большую буханку и несколько бутылок арака из Чумби, и Мингьюр пришел с белым шелковым поясом.

Из Киримце прибежал человек.

– Лама Нгаванг послал вам подарок, – сказал он мне, передавая сверток.

Я открыл его. Это был портрет ламы, которым я так часто восхищался в монастыре и тщетно пытался его купить. У меня в глазах стояли слезы, когда я укладывал его среди своих вещей. Я всегда буду хранить его в память о старом ламе Нгаванге, прямом, несгибаемом, великодушном и справедливом человеке. Что значит вера, в которой ты рождаешься? Цивилизации предоставляют нам картины вселенной, так же как учат нас есть определенную еду, одеваться определенным образом, иметь определенные идеалы, когда мы ухаживаем за женщинами. Но в конечном итоге единственное, что имеет высшее значение, – это сердце и характер.