Текст книги "Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи"

Весна кончилась, и с ней мифологическое цветение рододендронов. Началось лето, и распустился шиповник. Шиповник растет высокими, плотными зарослями в лепестках пастельных цветов, сливочно-белых или бледно-розово-красных. Ты видишь их повсюду, но особенно много у реки. А внизу в траве миллионы земляничек.

Лама Кагью: кордебалет из пальцев

Тибетские мужчины обычно носят длинные волосы. С короткими волосами ходят только монахи «желтой веры» и некоторые из «модернистов» у караванного пути. Монахи школы Кагью вдобавок к своим собственным волосам, и без того очень длинным, носят что-то вроде тюрбана из искусственных волос.

Несколько дней назад высокий, гладкий, чисто выбритый, загадочный лама, принадлежащий к этой школе, появился в Ятунге. Он ходит от деревни к деревне. Далеко в Восточном Тибете у него жена и пятеро детей, что кажется весьма скандальным нашему другу – ламе «желтой» школы Гелуг («Добродетельных»), который гневно обрушивается на развязность и безнравственность монахов Кагью, кого называет дешевыми фокусниками. Новичок, несомненно волшебник, как говорит народная слава и как подтверждает нечто такое в его особе, что неясно напоминает змею и фавна. А еще его руки. Длинные, мягкие руки, руки чудотворца или алхимика, и очень просто представить его занятым трансмутацией металлов или вызыванием духов из недр земли. Все его искусство состоит из заклинаний и изгнания духов, во власти над таинственными силами зла, которой он, по слухам, владеет, а силы зла, как известно, окружают каждого тибетца. Он ходит от дома к дому, предлагая свои услуги. Он знает, как снискать расположение женщин, ходит босиком, возникает как бы из ниоткуда, и ты никогда не знаешь, что у него на уме.

Сегодня он провел обряд барче-серва, который всегда совершают, отправляясь в путь. За отсутствием в деревне храма его школы он воспользовался домом знакомого по имени Сандхуп. Однако Сандхупа был в отъезде; он страдает ревматизмом и поехал в Пхари-Дзонг принимать горячие ванны, и эту честь взяла на себя его жена. Гостиная дома служила молельней, это была среднего размера комната со множеством жестких подушек для сидения, буфетом и алтарем, а также медными чайниками, фотографиями (тринадцатый далай-лама, регент, храм Бодхгая) и несколькими ружьями, седлами и мешками с зерном. В комнате было ощущение вековой тишины и воняло маслом. Церемония продолжалась много часов. То и дело нескончаемые распевы прерывались ударами барабана. Лама смешал тесто из цампы и масла и слепил приношения в виде странных фигур. Одни поставили на алтарь, другие бросили на улицу, чтобы задобрить духов.

Две вещи поразили меня, почти ошеломили, чего я никогда не забуду. Во-первых, глухой, пещерный, подземный голос, которым лама взывал к ужасным богам; во-вторых, его руки в разных мистических положениях, которые он складывал в зависимости от того, к каким божествам взывал. Его пальцы были то змеями, то кордебалетом. Все остальное в нем было забыто, отсутствовало, осталось снаружи в темноте, но эти его руки жили собственной жизнью в центре огромного, обезлюдевшего Тибета, такого же бесконечного, как пространство, и глубокого, как джунгли.

Портной Тобчен: привилегии для своих

Тобчен – ятунгский портной. Он еще и торговец древностями, автор, контрабандист, счастливый отец семейства, кузнец, столп всей округи, совратитель молодежи и покровитель местных монастырей. Порой он может сшить чубу или онджу (рубашку), но из-за своих обширных дел он постоянно ходит вверх-вниз по долине. Если вам нужно мясо, масло, бензин, сигареты, обращайтесь к Тобчену. По-моему, нет ничего в мире, чего он не мог бы достать, естественно, за соответствующую плату. Горе тому, кто попадет в черный список Тобчена! Он настолько подобострастен, смирен и обаятелен с теми, кто стоит выше, – богачами, ламами или теми, кто ему платит, – насколько он высокомерен, груб, заносчив и неприятен с бедняками, чужаками и должниками. Ему меньше сорока, он толстый, но не рыхлый, у него висячие усы, и он может в мгновение ока сменить свою заискивающую улыбку на иезуитское сожаление или ледяное спокойствие оскорбленного сановника. Он живет в доме у моста. У него некрасивая, мягкая и добродушная жена. Некоторым он нравится, другие его боятся, и, пожалуй, никто его не ненавидит. Но никто ему и не доверяет.

Если Лобсанг в какой-то степени представляет высший класс, во всяком случае своими манерами и некоторой широтой взглядов, и если о Мингьюре можно сказать, что он принадлежит к мелкой буржуазии, то Тобчен явно относится к народу; не к рабочему, честному народу сельской местности и гор, но народу портов, базаров и караванов. Сегодня я встретил его на улице. Он торжественно вышагивал рядом со спутником с обычным видом праведника, наслаждающегося процветанием, миром и покоем. Он был одет, как считает, по-европейски, иными словами, на нем была пара чудовищных американских желтых ботинок, фиолетовые носки, зеленые брюки чуть ниже колен, фиолетовый свитер и грязная белая рубашка. На макушке у него комически сидела желтоватая мягкая шляпа, из-под которой спускался неаккуратный пыльный хвостик, который он не трогал несколько месяцев.

Когда он приблизился, его улыбка из широкой стала просто неописуемой. С низким поклоном он сказал мне:

– Не хотите зайти ко мне и обсудить одно маленькое дельце?

Говорить с иностранцем в присутствии третьего лица, намекая на «маленькое дельце», и прочие мистификации – все это часть сложной поведенческой схемы, которая должна поставить его на пьедестал относительно других ятунщев.

У Тобчена типичный дом для этой части Тибета. Мы еще в Гималаях, а там нет недостатка в древесине. Стены из камня, но крыша, лестница, балкончики, полы и мебель из дерева. Я поднялся на несколько ступеней, прошел через так называемую мастерскую, где время от времени Тобчен шьет куртку, напевая за работой, прошел по длинному темному коридору, заставленному мешками, седлами, инструментами, предметами мебели, бурдюками с маслом, старыми ружьями и ящиками бог знает с чем и наконец добрался до кухни.

– Входите, входите! Нет, не ходите на кухню, там грязно! Поднимайтесь по лестнице! Вы извините мой скромный дом, да? Я всего лишь бедняк!

Но я остановился, завороженный. Кухня принадлежала миру сказок и ведьм. Она быта черная от сажи, с огромными котлами, сковородами и тазами. На закопченных стенах кто-то грубо, но выразительно нарисовал Восемь благородных символов. Хнычущий ребенок подошел ко мне и сказал что-то, что я не сразу разобрал. Но потом услышал слово очень четко. Это было слово «Бакшиш!».

Я поднялся по лестнице и вошел в святая святых Тобчена: его гостиную, молельню, кабинет, лавку древностей, кладовую с едой и опиумный притон. Я сел на одну из больших подушек. Тобчен стал рыться в сундуках, накрытых овечьими шкурами. Его жена принесла неизбежные чай и лепешки. Синий бодхисатва смотрел на меня с резного алтаря из лакированного и позолоченного дерева. По-моему, это был бодхисатва Цепаме («Бесконечная жизнь»). У него на лице было такое хитрое выражение, которое редко встретишь в тибетской скульптуре; из-за него он казался подходящим сообщником для Тобчена.

Как только жена вышла, Тобчен стал доставать из тюка шелковые платки. В конце концов он достал статуэтку Ченрезига, бодхисатвы милосердия, который воплотился в далай-ламе. Я видел ее несколько дней назад и узнал сразу же.

– Но, Тобчен, – воскликнул я, – я же видел эту статуэтку… в монастыре!

Тобчен знаком показал, что я должен говорить потише.

– Я уверен, вы поймете, – сказал он, – что время от времени бедным монахам приходится чинить балку или стену, а денег у них нет.

– Конечно! Но я всегда считал, что продавать монастырское имущество запрещено.

– Разумеется, запрещено. То есть запрещено дуракам. Но мы-то знаем тайные способы.

Сколько профессиональной компетенции было в этом «мы»!

– А как же боги?

– Они прикроют один глаз. В конце концов всем надо как-то жить! Разве вы не знаете тибетскую пословицу? Лха дре ми чонанг чиг (боги, демоны и люди – все поступают одинаково). Вы хотите сказать, что они не поймут и не простят?

Тобчен поднялся и зажег несколько масляных ламп перед статуэткой Цепаме.

Посещение отшельника: покой и пища в черепе

Высоко в каменистой твердыне над Ятунгом, в изрезанной долине, в тени елей, цепляющихся, как птичьи гнезда, за горный склон, находятся хижины-кельи скита – ритрё Чумби.

Я пошел туда сегодня вечером; золотые лучи заката освещали уже только верхушки деревьев; высокая гора на другой стороне долины погрузилась в тень. Место казалось безлюдным. Тропинка шла по траве между стволами деревьев. То и дело я видел маленькие хижины. Пустые или в них живет молчаливый отшельник? Вдруг я услышал голос и увидел прямо над собой лицо человека, выглядывавшее из окошка крошечной хижины, которая, казалось, практически висит на отвесной скале.

– Кушог-сагиб! – позвал он. – Идите сюда! Отдохните минуту, торопиться некуда; да и в ритрё никого нет.

Я поднялся еще на несколько метров и увидел, что у входа в хижину меня ждет молодой лама невысокого роста, манеры и внешность которого тут же внушали симпатию. Его хижина была очень маленькая, всего лишь деревянная коробка, одним краем стоявшая на сваях, а другим на каменном выступе. Я чуть не испугался, что своим весом заставлю ее перевернуться.

Лама Гедул принадлежал к одной из переформированных школ и потому носил длинные волосы. Он готовил скромный ужин – вареные травы и немного пампы, которую он потом будет есть из черепа. Череп стоял там, вырезанный в форме чаши, гладкий и чистый, как будто из старой слоновой кости. Еще было несколько книг, несколько богослужебных предметов и две или три картины. В окне виднелись далекие снежные пики.

Госпожа Йише: механические колдуны и святые фармацевты

Вернемся же в высшее общество Ятунга. Как мы видели, столп этого общества мужского пола – Лобсанг, а госпожа Йише – его аналог женского пола. Это вдова человека, который играл большую роль в отношениях между тибетцами и иностранцами; на самом деле он был начальником Лобсанга. Его вдова, величественная, похожая на матрону, в данное время верховный и непререкаемый общественный арбитр деревни. В отличие от Лобсанга, который замыкается в своей пессимистичной старости, миссис Йише – жизнерадостная и общительная пожилая дама и потому популярна у всех.

Мингьюр, деревенский староста, обихаживает европейцев ради их способностей к механическим чудесам (ремонту ржавых и развалившихся будильников, замков и перьевых ручек); но для госпожи Йише европейцы в первую очередь поставщики чудес химических (таблетки, порошки, уколы, кремы и лосьоны). Большинство азиатов фактически придерживаются либо взглядов Мингьюра, либо госпожи Йише. Мы не цивилизованнее, глубже или даже изобретательнее их. Но мы удивительнее, более дьявольские и везучие. Мы алхимики; мы нашли философский камень и связали себя тайными пактами со змеиными духами нижних миров. Цари и министры охотно аплодируют со своих мест в партере цирка акробатическим трюкам, которые не могут повторить. Но когда представление закончено, цари и министры остаются царями и министрами, а бедные акробаты, уходя с арены, становятся вообще никем. С этой точки зрения в восточном уме мы – бедные акробаты, а они – цари и министры. Данте, Бах, Римская империя, Ренессанс, Шекспир, Леонардо, готические соборы и святой Франциск не производят на них никакого впечатления. Но «кодак» – вот это чудо!

Мы сами виноваты. Мы посылали в Азию авантюристов, солдат, купцов, управленцев – людей либо невежественных, либо узколобых, либо нацеленных только на наживу, или, наоборот, держались сами по себе, не обращая никакого внимания на «туземцев». Единственные, кто занимался ими, были миссионеры, но их труд – хотя и совершаемый с большим самопожертвованием и часто героизмом – состоял в том, чтобы научить их универсальной религии, а не дать картину европейской цивилизации. Единственные, кто хоть что-то сделал в этом плане, – это французы.

Одним из немногих европейцев, осознавших эту проблему, был Марко Паллис, который пишет об этом книгу в Калимпонге, и его книга будет бесценной для тибетцев. Марко Паллис по происхождению грек, по образованию англичанин и прекрасно говорит по-французски. Поэтому он европеец в том смысле слова, который появится, когда так называемые сегодняшние нации прекратятся, как это и должно быть, в провинции большого всеконтинентального союза. Марко Паллис сначала познакомился с Тибетом, когда приехал несколько лет назад с альпинистской экспедицией. Он тут же влюбился в него и с того времени посвятил себя исключительно его изучению. Его книга «Пики и ламы» была очень успешна, и теперь он пишет небольшую книгу, которую переведет лама, чтобы показать суть европейской цивилизации тибетцам, чье знакомство с Западом ограничивается оружием, радио, фильмами и таблетками. Кто еще попытался сделать столько же для Европы в Азии? Очень немногие. Это светское миссионерство чрезвычайно важно для взаимопонимания народов и мира во всем мире; оно так же важно, как и религиозное миссионерство. Пока Восток и Запад считают друг друга варварами, у них не может быть основы даже для самого элементарного взаимопонимания.

Что же касается госпожи Йише, на самом деле ей не нужны никакие пилюли и лекарства. Ее большое, дородное тело создано так, чтобы провести ее по жизни к здоровой и достойной старости при минимуме неприятностей. Но для нее таблетки так же важны, как священный ритуал; что-то одновременно простое и таинственное, принадлежащее отчасти к миру магии (как экзорцизм), отчасти к миру научных чудес (как спички). Если болезни нет, нужно ее придумать. Таблетки и порошки необходимо принимать, а без уколов невозможно обойтись.

Госпожа Йише, благодарная за то, что ее осмотрел наш доктор полковник Мойз, и за все лекарства, предоставленные ей экспедицией, сегодня пришла навестить нас во всем своем великолепии бывшей знатной дамы из Лхасы, такого же далекого от Ятунга и сказочного города, как Париж или Рим для городка в Сицилии. Ее иссиня-черные монгольские волосы были подняты и завязаны на патруке – уборе из дерева, бархата и коралла, а на шее висело несчетное количество ожерелий. Золото и бирюза задавали тон. Бирюза в ее больших серьгах (элкор) была небесно-голубого цвета; они были яркие, живые, броские. Золотая коробочка для реликвий и благословений (кау) была усыпана драгоценными камнями и бирюзой. Все, что соответствует содержимому сумочки европейской женщины, висело у нее на левом плече – несколько серебряных косметических принадлежностей. Госпожа Йише имела при себе вещей стоимостью в несколько тысяч фунтов и была, естественно, очень этим горда.

Вначале разговор не клеился, часто повисали мучительные паузы, обычные в официальном общении между азиатами и европейцами, но потом госпожа Йише нащупала удачную тему. Тибетский ум постоянно занят гороскопами, которые приносят им бесконечную радость, надежду и страх. Гороскопы, конечно, отнюдь не являются для нас какой-то чужой или незнакомой вещью. Я знаю нескольких очень умных и знающих людей, которые часто советуются с астрологами и тому подобными перед принятием трудных решений. (Если читатель задумается на минуту, он и сам вспомнит нескольких человек, которые верят в астрологию.) У всех есть потребность опереться на что-то, что находится вне нас, и освободиться от бремени ответственности за решение. Но в Тибете все гораздо проще и естественнее, и никто этого не стыдится. Разговаривать о гороскопах – все равно что разговаривать о последней моде, или фильме, или вчерашнем футбольном матче.

При составлении западного гороскопа самое главное – дата рождения. Она устанавливает, какое созвездие было в асценденте и каковы были отношения между ним и планетами. В Азии гороскопы составляются по другому принципу. (Это может быть темой для увлекательного компаративного исследования!) Чтобы понять азиатскую систему, нужно объяснить, что в Тибете, как и в Китае, Японии, Корее и других восточных странах, календарь делится на шестилетние циклы. Каждый год цикла связан с одним из двенадцати животных и с одним из пяти элементов. Например, дерево – птица; собака – огонь; огонь – свинья; земля – крыса; земля – бык: железо – тигр; железо – заяц; вода – дракон; вода – змея; дерево – лошадь и так далее.

Животным и элементам придается реалистичный смысл, и рассчитываются пропорции, которые служат основой для составления гороскопа. Между некоторыми животными существует антагонизм, например между крысой и лошадью, зайцем и птицей, змеей и свиньей; а между элементами есть определенное родство. Например, есть «материнская» связь между водой и деревом, потому что дерево не растет без воды, которая, таким образом, является его «матерью»; есть и «сыновнее» родство (противоположное предыдущему), «дружеское» (огонь «дружит» с водой, потому что огонь нагревает воду) и «враждебное» (земля враждует с водой, потому что земля ограничивает воду) и так далее.

Другие факторы, которые надо учитывать, – это факторы времени (день и час), потому что есть время благоприятное и неблагоприятное. Второй, четырнадцатый, восемнадцатый, двадцатый и двадцать шестой дни неизменно дурные, а в девятый день хорошо отправляться в дальний путь, но не в короткий. Также надо учитывать определенные сочетания, которые можно рассчитать с помощью пятидесяти четырех гексаграмм (китайского происхождения), не говоря уже о влиянии созвездий и планет и отношении некоторых известных злых духов. Наконец, нужно справиться с волшебным квадратом (мева), рассчитать обратный возраст и учесть данные, связанные с «небесной веревкой» и «земным кинжалом». Итог потом рассчитывается под пятью заголовками: жизнь, тело, власть, удача и ум. Поскольку конечный результат зависит от такого количества переменных, тибетский гороскоп – дело очень сложное, и, естественно, ламы хотят, чтобы им за него очень хорошо платили.

Монастырь Пакджан: шесть добрых вещей и маленькая девочка с заячьей губой

Одна из особенностей древних, установившихся цивилизаций, которые долго развивались и достигли стабильности, по крайней мере относительной, – это особое значение, которое приписывается некоторым числам. На Западе классический мир придумал и передал нам семь мудрецов, три грации, семь чудес света, девять муз и так далее; христианство добавило десять заповедей, четырех евангелистов, семь грехов и семь добродетелей, не говоря обо всем остальном. На Востоке китайская цивилизация показывает нам целую вселенную, четко и неизменно организованную, словно товары в аптеке, с ее двумя принципами, четырьмя формами, восемью триграммами, четырьмя книгами, пятью канонами, тремя царствами, восемью классами духов, шестью династиями и так далее.

Но мы живем в мире постоянных перемен и эволюции. Все умирает и возрождается. Может быть, мы усвоили бергсонианский смысл времени и становления, но определенно потеряли парменидово чувство бытия и вечности. Поэтому числа потеряли для нас свое значение, и у нас нет причин находить новые. С этой точки зрения мы читаем Данте с чисто археологическим интересом. Единственное по-настоящему современное подобное число, которое всецело нам принадлежит, – это девяносто два элемента[8]8
  Имеются в виду химические элементы, которых на 2012 год известно 118, из них 94 обнаружено в природе. (Примеч. пер.)


[Закрыть], но их слишком сильно модифицируют физики, чтобы они могли окончательно установиться и приобрести ту каменную стабильность, которую в прошлые века имели другие числа духовной и материальной природы.

Тибетская цивилизация (может быть, единственная цивилизация другой эпохи, которая нетронутой дожила до нашего времени), естественно, пронизана такими числами и символами. Я уже говорил о Четырех благородных символах (траши тегье), двенадцати животных и пяти элементах. Другие важные знаки и символы – это три драгоценности (кончок сум): сенге, чо, гедун (Будда, дхарма, община), а еще семь самоцветов; колесо, символизирующее симметрию и полноту кармы; самоцвет, который приносит все, что ни пожелаешь; яшмовая девушка, которая обмахивает веером спящего принца и остается с ним с постоянством рабыни; советник-драгоценность, который хитроумно устраивает дела царства; белый слон, символ верховной власти; конь, который, может быть, символизирует солнечную колесницу, то есть «царство, над которым не заходит солнце»; и полководец-драгоценность, который отбрасывает силы врага. Есть семь личных драгоценностей, восемь благородных приношений, пять чувственных качеств, пять удач, шестнадцать учеников Будды, десять сторон света, двенадцать деяний Будды, четыре благородные истины, пять Дхьяни-будд, с которыми связаны пять цветов, пять символов и пять гласных, – им нет ни конца ни края.

В этом, как и в других случаях, тот, кто возьмется изучать вопрос и дойдет до самой его сути, обнаружит элементы индийского происхождения, тесно связанные с элементами китайского происхождения. Тибет, высокая, далекая страна, лежащая в сердце крупнейшего континента, – это живой музей, и в этом его самое большое очарование. Бывать в Тибете, узнавать его – значит путешествовать во времени, как в пространстве. Это значит на короткий миг стать современником Данте или Боккаччо, Карла Орлеанского или Жана де Мена; вдохнуть воздух другой эпохи и узнать на собственном опыте, как наши предки думали, жили и любили двадцать или двадцать пять поколений тому назад.

Сегодня, посетив монастырь Пакджан возле Ятунга, я открыл существование числа, которого не знал: это шесть добрых вещей – мускат, гвоздика, шафран, кардамон, камфара и сандаловое дерево. Старый монастырский лама сказал о них, когда я пил тибетский чай, который всегда отвратительно отдает дымом.

Пакджан совсем рядом с Ятунгом – едва в часе дороги. Сначала нужно идти на север, подняться по караванному пути, потом перейти по мостику через реку и прудик, полный замечательных зеленых водяных растений; потом взобраться по крутому склону, и тогда ты увидишь над собой на маленьком ровной площадке группу домов, из которых состоит так называемый монастырь. Он был настолько не похож на все, что обычно бывает в Тибете в таких местах, что стоит его описать.

С первого взгляда кажется, что ты попал на ферму. Камни во дворе истерты годами шагов и молотьбы; там были овцы и козы, и коровы уходили и приходили с пастбища. Грабли, лопаты, колья прислонялись к стене. Большая тибетская собака на цепи все лаяла, пока кто-то из семьи не вышел и не велел ей сидеть тихо.

Да, кто-то из семьи. Монастырь относится к школе Ньингма («Древние»), и там живет только старый лама, его жена – маленькая женщина, вся из поклонов и улыбок, – и пять или шесть сыновей и дочерей, которые работают в поле и пасут животных. Всегда есть что-то трогательное в сочетании хозяйства и религии. Разве земледелие и животноводство – не продолжение божьего труда? Это может быть верно и в абстрактном смысле, но, когда попадаешь в Пакджан, лама производит отнюдь не возвышенное впечатление.

Я не говорю, что он плохой человек, но его морщинистое недовольное лицо выдавало давнюю и горькую обиду на жизнь. Быть может, у него было призвание, и он его потерял; или, быть может, у него никогда не было призвания и он стал ламой, как можно стать торговцем или служащим. Возможно, у него были амбиции, и теперь ему казалось, что он неудачник в этом далеком и недоступном месте. Не знаю. В мое первое посещение он принял меня холодно, но, после того как я дал ему денег, он стал подобострастен.

Ему, пожалуй, было около шестидесяти, он был высокий, грязный, распущенный и неуклюжий, с длинными, хищными руками и длинными, грязными ногтями. На нем был шерстяной засаленный, поношенный, заляпанный халат, и под складками халата на груди он хранил целый запас вещей. У него на лице было выражение страдающей упряжной лошади, у которой еще осталось духу, чтобы укусить. Как ни странно, его семья сразу же мне понравилась. Старший сын лет двадцати, крепкий на вид парень, почти что чистый, с высоким лбом и умными глазами, и хорошенькая старшая дочка. Была целая ватага других мальчиков и девочек вплоть до трехлетней малышки с заметной заячьей губой, что совершенно портило ее лицо. То и дело старик брал бедняжку на руки и прижимал к себе. Тогда его безжизненные глаза озарялись неожиданной нежностью.

– Можно посетить лхаканг? – спросил я.

– Конечно, конечно, сюда.

Старик повел меня. Мы поднялись по ступенькам, вошли в ворота и прошли в темный, сырой дворик, куда открывалась кухня. Лама исчез и через миг вернулся с какими-то очень красивыми тибетскими ключами в одной руке и пригоршней жареных семян в другой. Он предложил мне этот якобы деликатес.

– Угощайтесь, – сказал он. – Они полезные!

Может, они и были полезные, но они пахли затхлостью и прогорклым маслом. У меня не было иного выбора, кроме как взять немного семян из грязной руки, где даже в самые мелкие линии глубоко въелась грязь.

Лхаканг («дом бога», храм) представлял собой большое помещение рядом с кухней. Тяжелая деревянная дверь, заскрипевшая, когда ее открывали, могла быть дверью житницы или кладовой, где дозревают фрукты или хранятся оплетенные бутыли с оливковым маслом. Но когда лама зажег крошечную лампу, на другом конце огромного, похожего на пещеру зала засветилось золото пыльной статуи в ритуальных шалях, которые расползались на куски. Это была статуя Падмасандхавы, мудреца, привезшего буддизм на Тибет в VIII веке, которому особо поклоняется школа Ньингма. Кроме него были другие статуи и большие фрески на стенах с изображением аскетов с тиграми на поводке и эзотерических богов в мистических объятиях. С потолка свисали маски, пояса и картины на шелке.

Все в этом месте было старое, пахло прогорклым маслом и помещением, которое годами стояло закрытым. Все медленно разваливалось и превращалось в мелкую пыль, которая лезла в нос и рот и заставляла кашлять. Картины, едва освещенные крошечной свечой ламы, мысленно уводили в фантастические метафизические эмпиреи ламаизма, такие далекие от фермы снаружи, от кухни в соседней комнате, от коров, сельскохозяйственных орудий, обычных, простых, повседневных вещей, детей, которые играли и бегали вокруг (до нас доносились их голоса) между горками репы и копнами соломы. Но вот они, последние перезрелые плоды тысячелетий изощренного интеллектуального труда; Дордже Семпа («Тот, чья сущность молния»), персонификация изначального принципа вселенной, сидящий прямо и неподвижно в ритуальной позе медитации, а его женская энергия, держа в левой руке полный крови череп, одетая в летящую драгоценную одежду и сверкающая золотом и самоцветами, в бесконечном, божественном сладострастии бросается в его объятия, напряженные, как будто в танце…

– Папа! Папа! – захныкал малыш, который бесшумно приковылял в храм босыми ногами. – Мама говорит, что не может найти ключ от муки. Он у тебя на кольце. Мама его просит!

Усталый, старый лама с выражением несказанной скуки долго искал между халатом и грудью. Потом он нашел ключ и отдал ребенку, и тот исчез.

Подле мистической пары космических любовников было несколько весьма тантрических изображений Падмасамбхавы в форме окруженного пламенем аскета в состоянии медитации или в сопровождении диких зверей. Это были красивые картины со странной, опьяняющей силой; одни из лучших в долине.

– Можно сфотографировать? – спросил я.

Лама тут же понял, что я признал его прерогативу в этом вопросе и что поэтому он имеет возможность попросить у меня что-нибудь взамен. Его глаза загорелись, и длинные грязные пальцы оживились.

– Хорошо, – сказал он. – Но оставьте немного… шоме… для ламп.

Магниевая вспышка сильно его испугала. Миг он в ужасе молчал и вдруг с яростью набросился на меня.

– Вон! – кричал он. – Убирайтесь! Вы не понимаете, что оскорбили святых? Такая вспышка! Они, наверное, пришли в ужас и отомстят за себя! Но не вам, потому что вы будете далеко! Они отмстят нам… – Он стал говорить тише, чуть ли не плача. – Они отомстят за себя нам, и нам придется заплатить, все из-за вашей наглости… – Его голос стал совсем жалобным. – Вы должны мне еще две рупии из-за ваших огненных фотографий! – закончил он.

Весь гомпа, дом ламы, храм, почетные помещения наверняка знали куда лучшие времена. Может быть, из-за этого лама вел себя так грубо и алчно. Нет ничего более унизительного и разлагающего, чем постоянная нехватка денег. Любой человек, который осужден бессильно смотреть, как все медленно распадается, в конце концов деградирует и грубеет. Мы поднялись на второй этаж, где было несколько молелен и почетные помещения. Покровителем этого места был сиккимский махараджа, и все здесь было довольно ухожено. Пока я потягивал чай из нефритовой чашки, лама исчез. Скоро он снова появился, пряча что-то под халатом. С очень загадочным видом он достал резную деревянную маску, раскрашенную яркими красками. Она была уродливая, и вообще он запросил с меня безумные деньги, равные восьми фунтам, так что я даже и не подумал ее купить.

Некоторое время мы продолжали разговор. С узора на серебряной вазе мы перешли на семь сокровищ, а оттуда на шесть добрых вещей. Я видел, что старый лама так и думал, как бы еще выманить у меня немного денег. Такие сети можно расставлять элегантно и с достоинством, но у него не было ни того ни другого, и, кроме того, он был грязный, неряшливый, некрасивый и наводил тоску.

Дверь открылась, и вошла девочка с заячьей губой, держа зеленое яблоко. Старик взял ее на руки и прижал к груди, и его глаза повлажнели.

– Неужели нет у вас лекарства, у вас же столько лекарств, чтобы вылечить ее рот? – сказал он. – Сейчас почти не видно, но когда она вырастет, никто не захочет взять ее замуж, и она будет очень несчастной. Как это грустно, грустно!

Мы опять спустились вниз. Проходя мимо двери храма, лама завел меня внутрь и шепнул на ухо:

– Если дадите еще немного денег, можете еще сфотографировать с огнем.