Текст книги "Дети Дюны"

* * *

Закончив следующую ступень своего ментального образования, вы научитесь интегральным коммуникационным методам. Это гештальт-функция, с помощью которой можно направлять поток данных в ваше сознание, разрешая при этом сложность и громоздкость введения, применяя технику индексирования каталогов, которой вы уже овладели. Начальная проблема будет заключаться в снятии напряжения, возникающего от увеличивающегося рассеянного собрания минимальных, но многочисленных фактов, касающихся конкретных отдельных объектов. Но предупреждаем! Без этой интеграции вы окажетесь неспособными решить проблему Бабеля, как мы обозначаем постоянную опасность сделать неверные выводы из точных исходных данных.

(Руководство ментата)

Звук шелестящей материи пробудил в Лето проблески сознания. Он был удивлен, что довел свою восприимчивость до такой степени, что мог идентифицировать ткань по этому шелесту. Было ясно, что фрименская одежда трется о занавеску. Лето обернулся на звук. Он исходил от перехода, в который вышел Намри несколько минут назад. Как только Лето повернулся, в пещеру вошел захвативший его человек. Это был несомненно тот же самый человек. Та же темная полоска кожи над маской защитного костюма, те же самые сухие глаза. Человек поднял руку, вытащил из ноздрей влагоуловитель, снял маску и в ту же секунду откинул с головы капюшон. Не успев даже толком рассмотреть шрам на нижней челюсти, Лето мгновенно узнал этого человека. Узнавание было цельным в своей осознанности, восприятие мелких деталей пришло позже. Никакой ошибки быть не могло, этот перекати-поле в человеческом облике, этот воин-трубадур был не кто иной, как Гурни Халлек!

Лето изо всех сил сжал кулаки, пораженный до глубины души этим узнаванием. Ни один телохранитель Атрейдесов не отличался такой верностью, как Гурни. Никто не сражался лучше, защищая их. Это было доверенное лицо Пауля, его учитель.

Он был слугой госпожи Джессики.

Мало этого, он стал теперь его, Лето, тюремщиком. Гурни и Намри оба состояли в этом заговоре. В нем чувствовалась рука Джессики.

– Насколько я понимаю, ты уже познакомился с нашим Намри, – сказал Халлек. – Умоляю, верь ему, молодой господин. Он исполняет одну и только одну функцию. Только он один способен убить тебя, если в этом возникнет нужда.

Лето ответил, автоматически заговорив тоном отца:

– Так ты присоединился к моим врагам, Гурни! Я никогда не думал…

– Не пробуй на мне свои дьявольские штучки, парень, – ответил Халлек. – Я к ним не чувствителен. Я всего лишь исполняю приказы твоей бабки. Твое образование было спланировано до мельчайших деталей. Именно она одобрила мой выбор Намри. Все, что будет сделано потом, как бы болезненно это ни было, будет делаться по ее команде.

– И в чем же заключается ее команда?

Халлек поднял руку с зажатым в ней примитивным, но надежным фрименским инъектором. Цилиндр шприца был наполнен голубой жидкостью.

Лето вспрыгнул на ложе и уперся спиной в грубую стену. В это мгновение вошел Намри, встал рядом с Халлеком и положил руку на нож. Вдвоем они блокировали единственный выход из пещеры.

– Я вижу, что ты узнал эссенцию Пряности, – промолвил Халлек. – Тебе придется отправиться в путешествие с червем, парень. Ты должен пройти через это. В противном случае, то, на что отважился твой отец и не отважишься ты, будет висеть над тобой всю оставшуюся жизнь.

Не говоря ни слова, Лето отрицательно покачал головой. Они с Ганимой знали, что эта эссенция может оказаться сильнее их. Гурни просто невежественный глупец! Как могла Джессика… Лето ощутил присутствие отца в своей памяти. Он вторгся в сознание сына, стараясь разрушить его защиту. Лето хотелось рычать от ярости, но губы не повиновались. Этого онемения больше всего на свете боялось его предрожденное сознание. То был транс предзнания, прочтение неизменного будущего, со всеми его ужасами и неизбежностью. Джессика не могла обречь родного внука на такую пытку. Но ее присутствие в сознании было несомненным, это наполняло его аргументами «за». Литания против страха давила его своей монотонностью. «Я не должен бояться. Страх убивает рассудок. Страх – это маленькая смерть, которая приводит к полному отупению. Я встречу свой страх. Я позволю ему пройти надо мной и сквозь меня. И когда он пройдет…»

С проклятиями, которые были стары как мир, когда Халдея была еще совсем юной, Лето попытался броситься на двух мужчин, склонившихся над ним, но мускулы отказались служить ему. Словно уже пребывая в трансе, Лето видел, как рука Халлека со шприцем приблизилась к нему. От стенок цилиндра с голубоватой жидкостью отразился свет лампы. Игла коснулась руки Лето. Боль пронзила руку и отдалась в голове.

Внезапно Лето увидел молодую женщину, сидевшую у входа в жалкую, грубую хижину. Женщина жарила кофейные зерна, которые становились розовато-коричневыми, добавляя к ним корицу и меланжу. За спиной мальчика раздались жалобные звуки старинной трехструнной скрипки. Музыка отдавалась эхом бесконечно, пока наконец не вошла в его голову, продолжая отдаваться эхом под сводами черепа. Тело начало раздуваться, становясь непомерно большим, очень большим и совсем не детским. Кожа стала чужой, она больше не принадлежала Лето. Он очень хорошо знал это ощущение. Это была не его кожа! По всему телу разлилось тепло. Столь же внезапно Лето увидел, что стоит в полной темноте. Была ночь. Из блистающего космоса, подобно дождю, падали гроздья янтарных звезд.

Часть его сознания понимала, что выхода нет, но он продолжал сопротивляться до тех пор, пока отец не сказал ему: «Я защищу тебя во время транса. Другие души не возьмут власть над тобой».

Ветер свалил Лето с ног, перевернул его, свистя и пронося над ним тучи песка и пыли. Песок резал руки, лицо, срывал одежду, трепал концы разорванной, бесполезной уже ткани. Но боли мальчик не чувствовал, видя, как раны зарастают столь же быстро, как и появляются. Но ветер продолжал катить его по земле. И кожа перестала быть его.

Это все-таки случится, подумал он.

Мысль пришла откуда-то издалека, словно это была не его мысль; она не принадлежала ему точно так же, как кожа.

Видение поглотило его. Видение являло собой стереоскопическую память, разделявшую прошлое и настоящее, будущее и настоящее, прошлое и будущее. Каждое разделение смешивалось с другими в тройном фокусе, что воспринималось Лето в виде трехмерной карты его будущего существования.

Он думал: Время есть мера пространства, так же как поисковый прибор есть мера пространства, однако сам процесс измерения запирает нас в месте, которое мы измеряем.

Он чувствовал, что транс становится глубже. Это происходило, как умножение внутреннего сознания, пропитанного сознанием своей идентичности, посредством которой он ощущал изменения, происходящие в нем. То было живое Время, и он не мог остановить или прервать его течение ни на одно мгновение. Лето затопили фрагменты памяти, будущее и настоящее. Однако все эти фрагменты существовали словно монтаж движущихся изображений. Отношения между ними напоминали непрестанный танец. Память стала линзой, ярким, рыскающим в непрестанных поисках светом, который выхватывал из тьмы фрагменты, отделял их друг от друга, но не был в состоянии остановить хоть на миг бесконечное движение и изменения, которые, сменяя друг друга, появлялись перед его внутренним взором.

Вот в луче этого света появились их с Ганимой планы. Он видел их очень ясно, но теперь они ужаснули его. Видение было настолько правдивым, что Лето испытал боль. Некритично воспринимаемая неизбежность заставило его ego съежиться от страха.

И его кожа тоже больше не принадлежала ему! Прошлое и настоящее прорывались сквозь него, ломая барьеры ужаса. Он не мог более отделить прошлое от настоящего. В один из моментов он почувствовал, что идет во главе бутлерианского джихада, полный стремления уничтожить любую машину, которая осмелится имитировать человеческое сознание. Должно быть, это было прошлое – все, что он видел, было задумано, сделано и исполнено. Но сознание Лето вновь переживало трагедию в мельчайших деталях. Вот он слышит, как с трибуны вещает заместитель министра: «Мы должны уничтожить машины, способные думать. Люди должны следовать по своему пути самостоятельно. Машина не может сделать это за человека. Обоснование зависит от программы, а не от железа, в котором эта программа воплощена. Мы, люди, и есть самая совершенная и окончательная программа».

Он слышит голос совершенно ясно и даже представляет, в какой обстановке все это происходит – в огромном деревянном зале с занавешенными окнами. Помещение освещено колеблющимся пламенем. Заместитель министра продолжает говорить: «Наш джихад – это «опрокидывающая программа». Мы опрокинем вещи, которые уничтожают нас как людей».

Лето помнил, что говоривший был когда-то слугой компьютеров, он знал их и служил им. Сцена погасала, и вот Лето видит Ганиму, которая стоит перед ним и говорит: «Гурни знает. Он говорил мне. Они действуют по слову Дункана, а Дункан говорил как ментат. «Делая добро – избегайте огласки, а делая дурное – избегайте самоосознания».

Должно быть, это было будущее, далекое будущее, но воспринималось оно как несомненная реальность. Будущее было таким же насыщенным, как и прошлое из его бесчисленных памятей. Он прошептал: «Это правда, отец?»

Но образ отца ответил лишь предостережением: «Не призывай на свою голову катастрофу! Сейчас ты обучаешься стробоскопическому сознанию. Без него ты можешь убежать от самого себя и потерять свое место во времени».

Но воображаемый барельеф продолжал двигаться перед глазами Лето. В мозг стучались непрошеные пришельцы. Прошлое-настоящее-теперь. Все вместе, без всякого видимого разделения. Он понимал, что надо плыть по течению, но само такое плавание ужасало его до глубины души. Как он сможет вернуться хотя бы в одно знакомое место? Однако Лето и сам чувствовал, что вынужден прекратить всякие попытки сопротивляться. Он не мог воспринимать вселенную, как совокупность неподвижных, маркированных объектов. Ни один объект не был неподвижным. Никакие вещи не могли быть четко раз и навсегда упорядочены и сформулированы. Надо было найти ритм изменений и между изменениями отыскать саму суть изменчивости. Не зная, где и с чего все это начинается, он двигался в гигантском moment bienheureux[2]2
  движение наудачу (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть], способный видеть прошлое в будущем, настоящее в прошлом, а теперь как в прошлом, так и в будущем. Это был опыт, накопленный за столетия, прошедшие между двумя ударами сердца.

Сознание Лето свободно блуждало, лишенное компенсирующих барьеров и психологической защиты. «Условное будущее» Намри тоже присутствовало, но сосуществовало с другими вариантами будущности. В этом устрашающем потоке сознания все его прошлое, все бывшие в нем прошлые жизни стали его неотъемлемой собственностью. С помощью памяти о самых великих из них Лето сумел удержать власть над своей душой. Все прошлые жизни принадлежали ему и только ему.

Он думал: Когда изучаешь предмет издали, то бывают видны только основные принципы его организации. Он овладел этим расстоянием и сейчас ясно видел множественное прошлое и память о нем со всеми его тяготами, радостью и необходимостью. Но путешествие с червем добавило жизни еще одно измерение, и отец больше не стоял на страже его души, потому что в этом не было более нужды. На расстоянии Лето ясно видел как прошлое, так и настоящее. Прошлое представлялось ему сейчас в виде единственного предка Гарума, без которого не могло существовать отдаленное будущее. Это прозрачное для внутреннего взора расстояние помогло понять новые принципы, новое измерение вовлеченности. Какую бы жизнь Лето сейчас ни выбрал, он мог бы прожить ее в самостоятельной сфере массового опыта. Траектории жизней были свернуты так, что ни один их носитель не смог бы проследить свою родословную. Восстав, этот массовый опыт стал поддержкой самости Лето. Мальчик мог бы сейчас почувствовать себя индивидом, нацией, обществом или даже целой цивилизацией. Именно поэтому Гурни поручили предварительно напугать принца; именно поэтому его подстерегал удар ножа Намри. Им нельзя видеть силу в душе Лето. Никто не смеет увидеть ее во всей полноте – никто, даже Ганима.

Лето открыл глаза и сел. Возле ложа, наблюдая за мальчиком, сидел один Намри.

Лето заговорил своим обычным голосом:

– Для всех людей не существует раз и навсегда заданного одного набора пределов, за которые никто не смеет заходить. Универсальное предзнание – это пустой миф. Предсказать можно только мощные местные потоки Времени. Однако в масштабах вселенной эти местные потоки могут быть столь мощными и огромными, что человеческий разум съеживается, сталкиваясь с ними.

Намри покачал головой в знак того, что он ничего не понял.

– Где Гурни? – спросил Лето.

– Он ушел, чтобы не видеть, как я убью тебя.

– Ты убьешь меня, Намри? – в голосе Лето прозвучала мольба. Он просил фримена убить его.

Намри снял руку с ножа.

– Я не буду убивать тебя, потому что ты сам просишь об этом. Если бы тебе было все равно, тогда…

– Болезнь равнодушия разрушает многое, – сказал Лето, кивнув своим мыслям. – Да… даже цивилизации умирают от этой болезни. Дело выглядит так, словно существует плата за достижение новых уровней сложности и сознания.

Он внимательно посмотрел на Намри.

– Так они велели тебе узнать, не поразило ли меня равнодушие?

Теперь Лето понял, что Намри был больше чем просто убийцей, он был рукой прихотливой судьбы.

– Да, как признак неуправляемой силы, – солгал Намри.

– Безразличной силы, – поправил его Лето, тяжко вздохнув. – В жизни моего отца не было морального величия, Намри. Он попал в ловушку, которую расставил для себя сам.

* * *

 
О Пауль, ты – Муад’Диб,
Махди всех людей,
Твое мощное дыхание
Подобно урагану.
 

(Песнь Муад’Диба)

– Никогда! – крикнула Ганима. – Да я убью его в первую брачную ночь!

Она говорила это, ощетинившись упрямством, нечувствительным к самым ласковым уговорам. Алия и ее советники провели в этих уговорах половину ночи; в королевских покоях царило смятение, вызывались все новые советники, а повара не успевали готовить пищу и питье. Храм и Убежище пребывали в полной растерянности – власти никак не удавалось принять решение.

Ганима, сжавшись в комок, сидела в кресле в своих личных покоях – большой комнате с коричневыми стенами, имитирующими стены пещеры сиетча. Потолок, однако, был сделан из хрусталя, сияющего голубым светом, а пол выложен черной плиткой. Обстановка была весьма скромной – небольшой письменный стол, пять кресел и узкое ложе, спрятанное по фрименскому обычаю в алькове. На Ганиме было надето желтое траурное платье.

– Ты не свободна в выборе решений, касающихся твоей жизни, – повторяла Алия, вероятно, уже в сотый раз. Должна же эта дурочка наконец понять прописную истину! Она должна согласиться на помолвку с Фарад’ном. Должна! Пусть она убьет его потом, но сейчас это обручение должно быть признано фрименами.

– Он убил моего брата, – сказала Ганима, держась за этот аргумент, как за последнюю спасительную соломинку. – Это известно всем. Фримены будут плеваться при одном упоминании моего имени, если я соглашусь на эту помолвку.

И это еще один аргумент в пользу такого обручения, подумала Алия.

– Это сделала мать принца, и за это он отправил ее в изгнание. Что ты еще от него хочешь?

– Я хочу его крови, – отрезала Ганима. – Он – Коррино.

– Он устранил от власти свою мать, – запротестовала Алия. – Да и какое тебе дело до фрименской черни. Они примут то, что мы захотим. Гани, спокойствие Империи требует, чтобы…

– Я не соглашусь, – сказала Ганима. – Вы не можете объявить о помолвке без моего согласия.

В этот момент в комнату вошла Ирулан и вопросительно взглянула на Алию и двух советниц, почтительно стоявших за ее спиной. Заметив, что Алия возмущенно вскинула вверх руки, Ирулан уселась в кресло лицом к Ганиме.

– Поговори ты с ней, Ирулан, – взмолилась Алия.

Ирулан придвинула свое кресло к креслу Алии.

– Ты – Коррино, Ирулан, – заговорила Ганима. – Не испытывай на мне свою судьбу.

Девочка встала, направилась к своему ложу и села на него, скрестив ноги и глядя горящими глазами на обеих женщин. Ирулан, как и Алия, была одета в черную абу. Капюшон был откинут, открывая золотистые волосы принцессы Коррино. В желтом свете ламп волосы казались траурной накидкой.

Взглянув на Алию, Ирулан встала и подошла вплотную к Ганиме.

– Гани, я сама убила бы его, если бы можно было таким способом решить все проблемы. Как ты милостиво заметила, в жилах Фарад’на течет та же кровь, что и в моих. Но у тебя есть долг, который превыше твоего долга перед фрименами…

– Все это звучит в твоих устах ничуть не лучше, чем в устах моей дражайшей тетушки, – сказала Ганима. – Кровь брата невозможно смыть. Это не просто расхожий фрименский афоризм.

Ирулан плотно сжала губы.

– Фарад’н держит в плену твою бабушку. Он захватил и Дункана, и если мы…

– Меня не удовлетворяют рассказанные вами истории о том, как все это произошло. – Девочка, глядя мимо Ирулан, вперила свой взор в Алию. – Однажды Дункан предпочел умереть, нежели дать врагам убить моего отца. Может быть, теперь его новая плоть гхола сделала свое дело и это уже совсем другой человек…

– Дункан был запрограммирован защищать жизнь твоей бабки! – воскликнула Алия, крутанувшись в кресле. – Мне кажется, что он выбрал для этого единственно правильный путь.

Дункан, Дункан! Кто мог предположить, что ты поступишь именно так? – подумала Алия.

Ганима, почувствовав новый подвох в голосе Алии, внимательно посмотрела на тетку.

– Ты лжешь, о Чрево Небес. Я же слышала о целом сражении между тобой и бабушкой. Отчего ты так боишься рассказать нам о ней и твоем распрекрасном Дункане?

– Ты же все слышала, – небрежно ответила Алия, но почувствовала при этом укол страха перед таким прямым обвинением. Усталость сделала ее слишком беспечной. Она поднялась. – Ты знаешь все, что знаю я.

– Поработай с ней. Ее надо заставить… – обратилась Алия к Ирулан.

Ганима перебила Алию грубым фрименским ругательством, столь неуместным для незрелых уст девочки.

– Вы думаете, что я обычный ребенок, что, поскольку вы старше меня, то имеете право работать со мной, и я готова это принять. Но подумай еще раз, о Небесный Регент. Ты лучше кого бы то ни было знаешь о тех годах многих жизней, которые живут во мне. Я буду внимать им, а не тебе.

Алия с трудом смогла сдержать гневный выпад и тяжелым взглядом уставилась на Ганиму. Мерзость? Кто этот ребенок? Алия вновь ощутила страх перед Ганимой. Неужели девочка тоже заключила соглашение со своими внутренними жизнями, которые были предрождены вместе с ней самой?

– Настало время тебе самой увидеть основания правильного решения, – сказала Алия племяннице.

– Лучше, наверное, сказать, что настало время увидеть, как хлынет кровь Фарад’на, пораженного моим ножом, – сказала Ганима. – Помните об этом. Если мы с ним останемся наедине, то один из нас наверняка умрет.

– Ты думаешь, что любила брата больше, чем я? – спросила Ирулан. – Ты играешь в идиотскую игру! Я была ему матерью, так же как и тебе. Я…

– Ты никогда не знала его, – отрезала Ганима. – Все вы, за исключением моей некогда возлюбленной тетушки, продолжаете считать нас детьми. Вы глупцы! Алия знает об этом! Посмотри, как она убегает от…

– Я ни от чего не убегаю, – заговорила Алия, но, отвернувшись от Ганимы и Ирулан, стала с преувеличенным вниманием разглядывать двух амазонок, которые делали вид, что ничего не слышат и не видят. Эти женщины наверняка приняли сторону Ганимы, убежденные ее аргументами. Видимо, они даже сочувствовали бедной девочке! Разозлившись, Алия выслала их вон из комнаты. На лицах обеих было написано неимоверное облегчение, когда они покидали покои Ганимы.

– Ты убегаешь, – продолжала настаивать на своем Ганима.

– Я избрала тот образ жизни, который меня устраивает, – сказала Алия, глядя на сидевшую скрестив ноги племянницу. Неужели возможно, что Ганима решилась на страшный внутренний компромисс? Алия попыталась прочесть это по лицу девочки, но оно оставалось непроницаемым. Может быть, она сумела увидеть это во мне? Но как она смогла? – подумала Алия.

– Ты испугалась, что станешь окном для множества, – обвиняющим тоном заговорила Ганима. – Но мы обе предрождены и знаем, в чем тут дело. Ты все равно будешь их окном – не важно, осознанно или нет. Ты не сможешь игнорировать их.

Да, я знаю, что ты – воплощение Мерзости. Возможно, что и я пойду твоим путем, но пока я жалею и презираю тебя, подумала Ганима.

Между племянницей и теткой повисло тяжелое, почти осязаемое молчание. Это молчание встревожило способную выученицу Бене Гессерит Ирулан.

– Что это вы вдруг обе так притихли? – спросила она.

– Мне только что пришла в голову мысль, которая требует обдумывания, – ответила Алия.

– Обдумывай эту мысль в свое удовольствие, дорогая тетушка, – издевательски произнесла Ганима.

Алия подавила гнев, смешанный с усталостью, и заговорила в ответ:

– Пожалуй, хватит! Пусть она подумает сама. Может быть, в одиночестве она придет наконец в чувство.

Ирулан поднялась.

– Скоро рассвет, Гани. Перед тем как мы уйдем, не хочешь ли ты послушать последнее послание Фарад’на? Он…

– Не хочу, – ответила Ганима. – И перестаньте называть меня этим дурацким уменьшительным именем. Гани! Это поддерживает в вас ошибочное мнение, что я просто дитя, которое можно…

– Почему ты и Алия так внезапно притихли несколько минут назад? – Ирулан вернулась к прежнему вопросу, играя модуляциями Голоса.

Откинув голову, Ганима от души расхохоталась.

– Ирулан, ты хочешь испытать на мне Голос?

– Что? – озадаченно спросила Ирулан.

– Ты бы лучше поучила свою бабушку сосать яйца, – выпалила Ганима.

– Лучше бы я – что?

– Один тот факт, что я знаю выражение, о котором ты никогда не слыхала, должен заставить тебя остановиться, – ответила Ганима. – Это старинное выражение презрения, которое употребляли в Бене Гессерит, когда он только начинался. Но даже если и это не пристыдило тебя, то могу спросить, о чем думали твои августейшие родители, когда называли тебя Ирулан? Им следовало назвать тебя Руиналь!

Несмотря на всю подготовку, лицо Ирулан вспыхнуло.

– Ты хочешь разозлить меня, Ганима!

– А ты пытаешься подействовать на меня Голосом. На меня! Меня, которая помнит первые попытки, предпринятые человеком в этом направлении. Я помню это, Разрушительница Ирулан! А теперь убирайтесь отсюда, обе!

Однако в этот момент Алию заинтриговала одна идея, которая как рукой сняла усталость.

– Возможно, мое новое предложение изменит твое отношение к делу, Гани.

– Опять Гани! – хрупкий смешок сорвался с уст Ганимы. – Ну подумайте сами: если бы я жаждала убить Фарад’на, то с удовольствием приняла бы участие в ваших матримониальных планах. Полагаю, что вы об этом думали. Берегитесь Гани, которая легко с вами соглашается. Видите, я предельно честна с вами.

– Именно на это я и надеялась, – сказала Алия. – Если ты…

– Кровь брата не может быть смыта, – сказала Ганима. – Я не могу стать предательницей в глазах любимых мною фрименов. Никогда не прощать и никогда не забывать. Разве это не наш катехизис? Я предупреждаю вас здесь и заявляю это публично: я никогда не дам согласия на обручение с Фарад’ном. Кто, зная меня, поверит в возможность такой помолвки? Да Фарад’н сам в нее не верит. Любой фримен, услышав эту новость, посмеется в рукав и скажет: «Смотрите-ка! Она решила заманить его в ловушку». Если вы…

– Это я понимаю, – сказала Алия и повернулась к потрясенной Ирулан, которая уже поняла, куда клонит Ганима.

– Именно так я и заманила бы его в ловушку, – сказала Ганима. – Если вы хотите именно этого, то я соглашусь, но он вряд ли попадется на этот крючок. Если же это обручение – фальшивая монета, которой вы хотите выкупить у Коррино бабушку и вашего драгоценного Дункана, то я не стану возражать. Но это касается того, о чем думаете вы. Фарад’н мой. Его я убью.

Ирулан резко повернулась к Алие.

– Алия! Если мы собираемся следовать этому… – она осеклась, увидев лицо Алии. Та, улыбаясь, представляла себе, какой переполох поднимется среди Великих Домов, как разрушится вера в честь Атрейдесов, как будет утрачена религия, как рухнет с таким трудом выстроенное здание Империи.

– Все это будет повернуто против нас, – запротестовала Ирулан. – Будет разрушена вера в пророчества Пауля. Это… Империя…

– Кто осмелится оспаривать наше право решать, что верно, а что неверно? – вкрадчивым голосом спросила Алия. – Мы выбираем нечто среднее между добром и злом. Мне стоит только провозгласить…

– Ты не сможешь этого сделать, – запротестовала Ирулан. – Память Пауля…

– Это всего лишь еще один инструмент церкви и государства, – вмешалась в разговор Ганима. – Ирулан, перестань болтать глупости. – Ганима тронула рукой отравленный нож, висевший у нее на поясе, и взглянула на Алию. – Я неправильно судила о своей умной тетушке, о Регентше всей этой великой Святости, которая только есть в нашей славной Империи памяти Муад’Диба. Я действительно тебя недооценила. Если хочешь, можешь заманить Фарад’на в нашу гостиную.

– Это очень опрометчиво, – возмутилась Ирулан.

– Ты согласна на обручение, Ганима? – спросила Алия, не обращая внимания на Ирулан.

– На моих условиях, – ответила Ганима, снова положив ладонь на рукоятку ножа.

– Я умываю руки, – сказала Ирулан и действительно потерла ладони друг об друга. – Я действительно хотела настоящей помолвки, чтобы исцелить…

– Мы дадим тебе такую возможность – залечить рану куда более тяжелую, Алия и я, – пообещала Ганима. – Доставьте его сюда поскорее, если он, конечно, приедет. Вероятно, он все-таки это сделает. Неужели он сможет заподозрить ребенка столь нежного возраста? Давайте разработаем церемонию помолвки, которая потребует его присутствия, а потом оставьте его наедине со мной – на минуту или две…

Ирулан содрогнулась, поняв, что Ганима – истинная фрименка, где дети не уступали взрослым в кровожадности. В конце концов именно фримены добивали раненых на поле боя, избавляя женщин от ухода за ними. Ганима же, говоря голосом фрименского ребенка, выражала свои мысли языком зрелого человека, тем еще больше усиливая тот ужас, который внушала завеса кровной мести, которая, словно аура, окружала Ганиму.

– Решено, – произнесла Алия и отвернулась, чтобы скрыть радость, загоревшуюся в ее глазах. – Мы подготовим официальное извещение о помолвке. Подписи заверят виднейшие представители Великих Домов. Фарад’н не станет ни минуты сомневаться…

– Он будет сомневаться, – возразила Ганима, – но приедет. При этом с ним будет охрана, но разве ей придет в голову защищать его от меня?

– Из любви к тому, что пытался сделать Пауль, – запротестовала Ирулан, – давайте хотя бы оформим это как несчастный случай или как результат какого-то внешнего заговора…

– Мне доставит удовольствие показать окровавленный нож моим братьям, – отрезала Ганима.

– Алия, я прошу тебя, – сказала Ирулан. – Оставь эту безумную затею. Выступите против Фарад’на открыто, пусть что-нибудь…

– Нам не нужно публичное объявление вендетты, – заявила Ганима. – Вся Империя прекрасно знает, какие чувства мы испытываем по отношению к Фарад’ну. – Она показала на рукав своего платья. – Мы носим сейчас желтый цвет траура. Неужели вы думаете, что если я надену черное платье фрименской невесты, то это кого-нибудь одурачит?

– Будем молиться, что это одурачит Фарад’на и делегатов Великих Домов, которые явятся заверять наши подписи на…

– Каждый из этих делегатов выступит против вас, когда все раскроется, – сказала Ирулан, – и вы прекрасно это знаете!

– Очень ценное замечание, – сказала Ганима. – Выбери подходящих делегатов, Алия. Они должны быть такими, чтобы потом их не жалко было бы ликвидировать.

Ирулан в отчаянии всплеснула руками и выбежала из комнаты.

– За ней должен быть неусыпный надзор, чтобы она не сумела предупредить своего племянника, – распорядилась Ганима.

– Не пытайся учить меня, как плести заговоры, – сказала Алия и вышла из комнаты вслед за Ирулан, правда, не столь поспешно. Охрана и адъютанты вихрем закружились вокруг нее, словно песчинки, крутящиеся вокруг червя, поднимающегося из песка.

Когда за теткой закрылась дверь, Ганима печально покачала головой. Все происходит так, как думали мы с бедным Лето. Боже мой! Лучше бы тигр убил меня вместо него.