Текст книги "Поднебесная"

Лег в постель.

Чуть позже, уплывая в сон, как будто к берегу другой страны, он внезапно сел в почти полной темноте комнаты и громко выругался. Он почти ждал, что услышит с веранды голос Сун и та спросит его, что случилось, но она еще не успела бы вернуться из дома губернатора.

Они не могут уехать с восходом солнца. Он только что понял это.

Это невозможно. Только не в империи Девятой династии.

Ему придется нанести визит префекту завтра утром. Придется. Они должны вместе завтракать. Эта встреча назначена. Если он не появится, если просто уедет, то покроет вечным позором себя и память об отце.

Ни поэт, ни телохранительница не скажут и слова против. Даже не подумают. Такова правда их мира, хорошо это или плохо. Такая же часть этой определяемой ритуалами, негибкой, формализованной жизни, как поэзия, шелк, скульптуры из нефрита, дворцовые интриги, студенты и куртизанки, «божественные кони», музыка пипы и оставшиеся лежать непогребенными на поле боя десятки тысяч солдат…

Глава 12

Они идут на восток в темноте, по берегу маленького озера, потом поднимаются по склонам холмов, обрамляющих его с дальней стороны. Никто их не преследует. Ветер дует с севера.

Ли-Мэй оглядывается. Горят костры. Они кажутся хрупкими, ненадежными в обширном пространстве, простирающемся во всех направлениях. Освещенные светом костров люди – там несколько женщин, но не она, ее там уже нет – окружены всей той ночью и всем миром.

На ветру холодно. Быстро бегущие облака, потом звезды. Сапоги для верховой езды из оленьей кожи лучше усыпанных камнями туфелек, но они непригодны для непрерывной ходьбы. Волки бегут по обеим сторонам от нее. Ли-Мэй до сих пор старается на них не смотреть.

Этот человек не сказал ни слова с тех пор, как они ушли из лагеря.

Она его еще не разглядела хорошенько. Ей нужно больше света. Он шагает широко, но как-то неуклюже, скованно. Ли-Мэй гадает, не потому ли это, что он привык ездить верхом, как и большинство богю. Он шагает впереди, не давая себе труда посмотреть, успевает ли она за ним, не попыталась ли сбежать. Ему нет необходимости это делать. У него есть волки.

Она не имеет понятия, куда они идут и почему он так поступает. Почему он пришел за ней, а не за настоящей принцессой. Возможно, это ошибка с его стороны, которую позволили совершить их телохранители, чтобы защитить невесту кагана.

Верность, думает Ли-Мэй, требует, чтобы она продолжала этот обман и дала принцессе возможность уехать как можно дальше. Она не думает, что незнакомец намеревается ее убить. Он мог бы уже это сделать, если бы пришел за этим. И это не выглядит так, будто кто-то увидел возможность обогатиться, похитив катайскую принцессу. Так она думала раньше, когда ждала в юрте, сжимая кинжал в темноте. Похищения нередко случаются у них дома. Конечно, не в городах, а в диких местах, среди ущелий Большой реки. Но она не думает, что этот человек хочет денег.

Может быть… может быть, он хочет ее тело? Трудно прогнать эту мысль. Привлекательность катайской женщины, волнующая тайна чужеземки… Это может быть таким похищением. Но, опять-таки, Ли-Мэй так не считает: он почти не смотрел на нее.

Нет, это другое: из-за волков и молчания собак, когда он пришел за ней. Здесь происходит что-то другое. Ли-Мэй всю жизнь гордилась тем (и за это ее хвалил отец, хоть и с оттенком сожаления), что была более любопытной и более вдумчивой, чем большинство женщин. И чем большинство мужчин, однажды прибавил отец. Она запомнила тот момент: где они были, как он посмотрел на нее, когда говорил это.

Она хорошо умеет схватывать новые ситуации и перемены, нюансы отношений между мужчинами и женщинами, скрытые и неуловимые. Она даже научилась чувствовать придворную жизнь и маневрирование ради власти, когда служила императрице. До того как их отправили в ссылку, и это потеряло всякое значение.

Ее отец не был таким. У нее эта черта, весьма вероятно, из того же источника, что и у старшего брата. Хотя она не хочет думать о Лю, не хочет признавать их родство и вообще хоть что-то общее между ними.

Она желает ему смерти.

И еще ей хочется… нет, ей просто необходимо отдохнуть, прямо сейчас. И согреться. Ли-Мэй окоченела от ветра, поскольку они поднялись выше, огибая самые крутые холмы, но все равно двигаясь вверх. Она одета не для ночной прогулки по степи и не взяла с собой ничего, кроме маленького кинжала.

Ли-Мэй принимает решение и мысленно пожимает плечами. Есть много способов умереть. Как гласят философские учения, столько же, сколько и жить. Она никогда не думала, что ее разорвут волки или что ей разрежут грудь во время ритуала жертвоприношения богю на равнине, но…

– Стой! – говорит она, негромко, но очень четко.

В безбрежной тишине ночи это слишком похоже на приказ. Хотя в ее голосе слышится, главным образом, страх.

Чужак не обращает на нее внимания. Ли-Мэй обдумывает это еще несколько шагов, а потом останавливается. Она никогда не позволяла себя игнорировать, с самого детства.

Они находятся на вершине гряды. Озеро лежит слева от них и ниже, луна освещает его для нее. Художник-пейзажист увидел бы здесь красоту. Но не она, и не сейчас.

Ближайший волк тоже останавливается.

Он подходит к ней. Смотрит прямо на Ли-Мэй, глаза его горят, как в сказках. Это оказалось правдой, думает она. Его челюсти приоткрываются, обнажая зубы. Он делает к ней еще два бесшумных шага. Он слишком близко. Это волк. Она одна.

Ли-Мэй не плачет. От ветра у нее слезятся глаза, но это совсем другое дело. Она не станет плакать, если ее не приведут к более глубокой пропасти, чем эта.

Она снова идет вперед, проходит мимо зверя и на мгновение все-таки закрывает глаза. Волк мог бы разорвать ее плоть одним поворотом головы. Человек идет медленнее, как она видит, чтобы дать ей и зверю догнать их. Он по-прежнему не оглядывается. Однако, кажется, он знает, что произошло.

А вот Ли-Мэй ничего не знает, и это можно назвать невыносимым.

Она глубоко вздыхает и снова останавливается. Волк рядом с ней делает то же самое. Она не станет смотреть на него. Она кричит:

– Если ты намерен меня убить, сделай это сейчас!

Никакого ответа. Но на этот раз он останавливается. Он действительно останавливается. Значит ли это, что он ее понимает? Она говорит:

– Я очень замерзла, и я понятия не имею, куда ты намерен идти и как далеко. Я не пойду дальше по своей воле, если ты не скажешь мне, в чем дело. Меня похитили ради денег?

Он оборачивается.

Хоть этого я добилась, думает Ли-Мэй.

Долгое мгновение они стоят вот так в ночи, на расстоянии десяти шагов друг от друга. Она по-прежнему не может разглядеть его лица, света луны недостаточно. Какое это имеет значение, спрашивает она себя. Для богю он крупный мужчина, с длинными руками. Голый по пояс, даже на таком ветру, ветер развевает вокруг лица его распущенные волосы. Он не посочувствует заявлению, что я замерзла, думает Ли-Мэй. Он смотрит на нее. Она не видит его глаз.

– Шандай, – произносит он. Она шокирована. Уже тем, что он говорит. – Ты идти за мной. Укрытие. Конь, – он произносит все это по-катайски. С трудом, но на ее языке.

Он уже опять отвернулся, словно эта горстка слов – все, что он умеет сказать или хочет сказать. Человек, не привыкший говорить, старается объясниться. Ну, это понятно, думает она, бросая взгляд на волков.

– Шандай? – повторяет Ли-Мэй. – Мы туда идем? – она не смотрела на карты до того, как они отправились в это путешествие. И сейчас жалеет об этом.

Он снова останавливается. Поворачивается, медленно. Она видит его застывшую позу. Он нетерпеливо трясет головой.

– Шандай! – снова повторяет он, с большей настойчивостью. – Почему это. Почему ты. Идем! Богю будут преследовать. Шаман.

Ли-Мэй знает, что такое шаман. Она думала, он сам шаман.

Он снова шагает дальше, и она делает то же самое, обдумывая сказанное, стараясь разгадать загадку. Теперь, когда ей надо что-то обдумать, она уже не так ощущает холод и даже усталость. Итак, этот человек не хочет, чтобы его поймал шаман. Это кажется разумным и понятным. У ее телохранителей не было шамана, и поэтому они боялись незнакомца. А шаман… не испугается?

Через какое-то время, прямо впереди, она видит, как первый серый свет утра смягчает небо, потом появляется бледная полоса, и розовая. Утро. Ли-Мэй оглядывается вокруг. Туман поднимается. Во все стороны необозримое пространство травы, между ними и каждой стороной горизонта.

«Замуж за далекий горизонт».

Возможно, и нет. Возможно, это другая сказка?

Перед самым восходом солнца прямо перед ними, когда заблистали высокая трава и весь мир под небесами, она поняла то слово, которое он произнес.

* * *

Имперская дорога, идущая по совершенно прямой линии на протяжении восемнадцати ли и проходящая точно через центр Синаня, от ворот дворца Да-Мин до южных стен, имела в ширину четыреста девяносто шагов.

В империи и во всем мире не было такой широкой и великолепной магистрали. Она была предназначена для того, чтобы внушать благоговение и запугивать, провозглашать величие и власть, достойные прославленных императоров, правящих здесь с благословения богов, а также служила эффективной преградой на пути пожаров.

И еще ее было трудно пересечь любому человеку после комендантского часа, не будучи замеченным одним из стражников Золотой Птицы, стоящих на каждом перекрестке.

Нужно было бежать долго, и нет ни намека на укрытие.

По тридцать стражников стояли на всех главных пересечениях этой дороги (с четырнадцатью большими дорогами с востока на запад) и по пять стражников – на менее значительных. Вам грозили тридцать ударов палкой средней толщины, если вас заметили на большой дороге после того, как бой барабанов отдал команду запереть девяносто один квартал города. Ночным стражам давалось право убивать тех, кто не повиновался приказу остановиться.

Порядок в столице был первоочередной заботой двора. Принимая во внимание два миллиона жителей в городе и еще свежую память о голоде и беспорядках, это было только разумно. Разумеется, внутри кварталов – каждый в окружении собственных земляных стен – можно было находиться на улицах и после наступления темноты, иначе таверны, дома удовольствий и местные харчевни, разносчики и тележки с едой, торговцы дровами и ламповым и пищевым маслом лишились бы своего дохода. Лучше всего торговля шла после закрытия двух огромных городских базаров. Невозможно закрыть город на ночь, но можно его контролировать. И защищать.

Массивные внешние стены в четыре раза превышали рост человека. Сто стражников Золотой Птицы днем и ночью стояли на башнях над каждыми крупными воротами, и по двадцать стражей – над менее крупными. Было трое очень больших ворот в стенах на востоке, на юге и на западе, и полдюжины на севере; четыре из них открывались во внутренние дворы дворца, и к этим воротам примыкали административные учреждения и обширный Олений парк императора.

Четыре канала текли в город, их отвели от реки, чтобы обеспечить воду для питья и стирки, орошать городские сады аристократов и создавать озера в больших садах. Один канал был предназначен для сплава бревен, потребных для бесконечного строительства и ремонта, и для плоских барж с углем и дровами. В том месте, где каждый канал проходил сквозь стены, располагались еще сто стражников.

Того, кого ловили в канале после наступления темноты, наказывали шестидесятью ударами. Если его ловили днем и он не выполнял определенное задание (например, разбирать нагромождение бревен), его наказывали тридцатью ударами. Допускали также, что мужчины могут свалиться в воду на рассвете, пьяные после долгой ночи загула, без преступных намерений. Император Тайцзу, Повелитель пяти добродетелей, был милостивым правителем и заботился о своих подданных.

Менее тридцати ударов палкой редко приводили к смерти и не оставляли людей калеками.

Конечно, немногие из этих правил и ограничений касались аристократов, придворных императора или одетых в черное мандаринов гражданских учреждений из двора Пурпурного мирта, прозванных воронами, с их ключами и печатями. Для них открывали и закрывали ворота кварталов по приказу, если они передвигались в темное время суток верхом или на носилках.

Северный квартал, где расположены лучшие дома удовольствий, привык к поздним посетителям из Да-Мина и дворцов администрации. Трудолюбивые чиновники из управления цензуры или финансового управления, наконец-то освободившиеся от своих директив и каллиграфии, или элегантно одетые аристократы, живущие в городских особняках (или в самом дворце), прилично напившись, не видели причин отказываться от продолжения вечера с музыкой и девушками в шелках.

Иногда это могла быть женщина, передвигающаяся по одной из широких улиц квартала в неприметном паланкине с опущенными занавесками, с идущим рядом переодетым офицером из ее дома, чтобы разбираться со стражниками Золотой Птицы и защищать ее от убийц.

Справедливо будет сказать, что после наступления темноты на главной улице Синаня появляться было рискованно, если ты не офицер стражи и не придворный.

Первый министр Вэнь Чжоу обычно с удовольствием ехал ночью на своем любимом сером коне по самой середине императорской дороги. Это позволяло ему чувствовать, что Спишь принадлежит ему, и демонстрировать непринужденность обладающего большой властью, красивого, богато одетого аристократа, едущего на юг от дворца в свой городской особняк, под луной или звездами. Его сопровождали стражники, разумеется, но если они держались позади или по бокам, он мог воображать, что он один в имперском городе.

Далекие обочины дороги были усажены можжевельником и софорой[6]6
  Дерево семейства бобовых, достигающее высоты 25 м, с широкой шаровидной кроной и желтовато-белыми, ароматными цветками.


[Закрыть], их приказал посадить еще отец нынешнего императора, чтобы замаскировать дренажные канавы. Клумбы пионов, королей цветов, между освещенными лампами постами стражников наполняли ароматом весенние ночи. Красива и величественна была императорская дорога под звездами!

Но в эту ночь первый министр Вэнь не получал удовольствия от ночной поездки.

В тот вечер, после танца своей двоюродной сестры в верхней палате дворца Да-Минь, его охватила такая тревога (он не хотел называть это страхом), что он почувствовал срочную потребность удалиться из дворца. Дабы ни один из возмутительно проницательных придворных или гражданских чиновников не заметил на его лице беспокойства, что было бы недопустимо. Только не на лице первого министра (у которого в подчинении семь министерств), да еще на первом году пребывания в этой должности.

Он мог бы попросить Шэнь Лю поехать домой вместе с ним, и Лю бы это сделал, но сегодня он не хотел видеть рядом с собой даже своего главного советника. Он не хотел смотреть на это гладкое, ничего не выражающее лицо в тот момент, когда собственное лицо первого министра выдавало всю глубину его неуверенности.

Он доверял Лю: этот человек был всем обязан Вэнь Чжоу, и к этому моменту его собственная судьба была уже тесно связана с судьбой первого министра. Но не всегда в этом дело. Иногда не хочется, чтобы твое доверенное лицо слишком хорошо тебя понимало, а Лю обычно казался способным на это, почти ничего не открывая о себе самом.

Конечно, у первого министра имелись и другие советники – в его распоряжении была обширная армия бюрократов. Он провел собственное расследование, много узнал о Лю – и о его семье, – в том числе кое-что неожиданное, а кое-что сложное.

Проницательность Лю делала его чрезвычайно полезным, потому что он умел очень ясно понимать всех во дворце, но это также означало, что бывали моменты, когда ты с удовольствием договаривался об утренней встрече с этим человеком, а ночь проводил с другими.

Чжоу нужно было решить, хочет ли он быть сегодня ночью с одной только Весенней Капелью или в компании с кем-то из других своих женщин. Он был зол и смущен, это могло повлиять на его нужды. Он напомнил себе, в который раз, не называть наложницу – даже в мыслях – именем, которое она носила в Северном квартале.

Он огляделся. Уже недалеко ворота его квартала.

Его дом в Синане, выделенный ему императором, находился в пятьдесят пятом квартале, на востоке имперского города, на полпути к центру. Там находилось много самых роскошных владений этого города.

В том числе, как объявил в эту ночь император, самый новый особняк военного губернатора Седьмого, Восьмого и Девятого округов, Ань Ли, известного под именем Рошань. Человека, которого Вэнь Чжоу ненавидел и боялся и которому желал смерти – всей его расплывшейся туше, – и чтобы потом его сожрали безглазые ползучие твари, не имеющие названия.

Его пальцы крепче сжали поводья, и нервный конь тут же среагировал, беспокойно подавшись в сторону. Чжоу легко справился с ним. Он был превосходным наездником и игроком в поло, любил быструю езду и объезжать самых норовистых коней. Он получал от них больше удовольствия, чем, скажем, от выставок каллиграфии и пейзажей или поэтических импровизаций во дворце. Танцы, он готов был согласиться, вполне приятны, если танцовщица хоть примерно так же искусна – и так ошеломительно желанна, – как его кузина.

Его двоюродная сестра, которая изменила империю. Цзянь, которой он обязан всем, чем сейчас стал, и всем, что имел. Но она капризно отказалась открыто поддержать его в борьбе против очевидных амбиций чудовищно толстого генерала. Она даже усыновила Рошаня несколько месяцев назад! Какую женскую игру может она вести?

Тучный варвар, должно быть, на тридцать лет старше нее. Даже его одиозные сыновья старше нее! Это усыновление было легкомысленным поступком, должен был признать Чжоу, имеющим целью развлечь двор и императора.

Первый министр был в числе тех, кто не считал это развлечением. С того момента, как умер Цинь Хай и Чжоу быстро сманеврировал, ушел со своей должности начальника Министерства финансов и наказаний и стал его преемником, он понимал, что Ань Ли представляет для него самую большую опасность – среди многих прочих. После смерти Цинь Хая Рошань стал похож на зверя из джунглей, выпущенного из клетки. И почему, почему император и его прекрасная наложница не замечают очевидного за всей этой клоунадой, разыгранной для них Рошанем?

Чжоу заставил себя успокоиться, хотя бы ради коня. Он смотрел вверх, на звезды, на убывающую луну, на бегущие облака. Его приветствовали следующие стражники, когда он приблизился к их посту. Он едва кивнул им – широкоплечий, внушительный мужчина с прямой спиной.

Эти ночные поездки из дворца, возможно, со временем станут неблагоразумными. Это соображение стоило взвесить. Собственно говоря… Он жестом приказал охране подъехать ближе, а одного из всадников отправил вперед. Они уже почти подъехали к его воротам, кто-нибудь должен дать сигнал, чтобы их впустили.

Даже в присутствии императора Рошань, казалось, не испытывал страха или смущения и понятия не имел о сдержанности – сама его масса это предполагала. Раньше он, однако, смертельно боялся Цинь Хая. Его прошибал пот, стоило только первому министру Циню заговорит с ним, даже если они просто находились в одной комнате. Чжоу это наблюдал. Не один раз.

Этот страх никого не удивлял; Цинь Хая боялись все.

В чем бы люди ни обвиняли Чжоу с тех пор, как он вступил в эту должность, – в том, как он выбирал тех, кого надо отправить в ссылку или на казнь, на формальных основаниях, произвольно или по личным причинам, – никто не предполагал всерьез, что он хочет изменить политику правительства. Только не после всего, что Цинь Хай сделал в течение большей части правления императора.

Именно Шэнь Лю, его столь мудрый советник, указал первому министру на это, вскоре после того как Чжоу назначили преемником того, кого за глаза называли Пауком. С некоторыми людьми просто необходимо разобраться, сказал тогда Лю, если вы хотите правильно выполнять свои обязанности на посту и взять нужный тон в качестве первого министра.

Если вы новичок и относительно молоды – а Вэнь Чжоу был и тем, и другим, – некоторые при дворе, в мире и за границами будут ждать от вас слабости и проверять на прочность. Любое подобное ошибочное представление следует быстро развеять.

Почти всегда полезно, сказал Лю, прибегнуть к эффективному террору.

Могут возразить, прибавил он, что это необходимо во времена испытаний. Пусть Катай неописуемо богат, но это может сделать его еще более уязвимым для разрушительных амбиций, и еще более необходимо, чтобы верные люди смотрели, прищурив глаза и с подозрением в сердце. И были холодными и бдительными, пока другие играют в поло, пишут поэмы, танцуют под заграничную музыку, едят золотые персики, доставленные из дальних уголков мира, строят озера в личных садах или отделывают дорогим сандаловым деревом панели павильонов.

Поло был любимым спортом Вэнь Чжоу. Сандаловое дерево, считал он, совершенно уместно для демонстрации своего богатства. Им были отделаны стены его собственной спальни. А в искусственном озере позади его особняка был построен островок, украшенный нефритовыми камешками и слоновой костью. Когда к нему приходили на вечеринку гости, куртизанки, нанятые в лучших домах, играли на музыкальных инструментах на этом островке, одетые персонажами из сказок. Один раз на них были перья зимородка – большая редкость и большая ценность, чем нефрит.

Но новый первый министр понял главную мысль Лю: дворцу Дай-Мин, гражданским службам и армии необходима твердая рука. Может быть, в первую очередь армии. В начале своего правления Цинь Хай, опасаясь аристократов, постепенно отдал много постов военных губернаторов генералам из варваров. Это обеспечило ему большую безопасность (на что мог надеяться необразованный чужестранец, обязанный ему всем, и что он мог сделать?), но были и последствия. Особенно теперь, когда небесный император (пусть живет он тысячу лет!) старел, становился рассеянным и почти не обращал внимания на положение дел в империи. С каждым месяцем, с каждым днем – все меньше.

И с каждой ночью.

Все знали, что Рошань прислал императору эликсир алхимиков вскоре после того, как Тайцзу призвал во дворец свою очень юную Драгоценную Наложницу и поселил ее там. Незадолго до того сиятельную императрицу мягко убедили поселиться в новой резиденции в Храме Пути за пределами Синаня.

Вэнь Чжоу жалел, очень жалел, что сам не догадался послать этот эликсир.

Он был не в настроении развлекаться или развлекать других. Сегодня – нет. Городской дворец, который сегодня вечером отдали в подарок (еще один подарок!) этой ядовитой варварской жабе, принадлежал самому Цинь Хаю. В нем никто не жил все девять месяцев после его смерти.

Что это значит, если он, несравненно великолепный и печально известный (ходили слухи о камерах допросов и стенах, не пропускающих крики), теперь отдан военному губернатору трех округов с их закаленными, обученными армиями на северо-востоке? Человеку, который почти наверняка никогда им не воспользуется? Неужели император, пустоголовая двоюродная сестра Чжоу и вообще никто не понимают, о чем это говорит?

Или, что еще страшнее, они это понимают?..

Конечно, стражники у ворот узнали его. На верху стены послышался крик, подали сигнал. Люди начали поспешно снимать засовы с ворот при приближении первого министра и его свиты, которые начали пересекать императорскую дорогу. Возможно, это не лучшая охрана ворот, но некоторое удовлетворение эта расторопность ему принесла. А еще – страх, с которым они среагировали на его присутствие.

Наверное, ему следовало уже привыкнуть к этому, но почему привычка к чему-либо должна уменьшать удовольствие? Может хоть один из философов ответить ему на этот вопрос? Ему до сих пор нравится вино с шафраном и он наслаждается женщинами, правда?

Проезжая ворота, он небрежно спросил, обращаясь в темноту, не снизойдя до взгляда на кого бы то ни было, кто еще проехал здесь после начала комендантского часа. Он всегда задавал им этот вопрос.

Кто-то ему ответил. Два имени. Ни одно из них, по разным причинам, не доставило Чжоу того удовольствия, о котором он только что думал. Он поехал дальше, слыша за спиной отданные приказы, скрип затворяемых ворот и стук тяжелых засовов.

Даже здесь, внутри квартала, главная улица, идущая с востока на запад между воротами с каждого конца, имела в ширину шестьдесят пять шагов. Длинные участки стены по обе стороны, фонари через равные промежутки, тенистые деревья, посаженные владельцами домов. На северной стороне улицы стены прерывались массивными дверями домов, или скорее дворцов. Справа были только редкие двери для слуг: выходы из задних садов чьих-то владений. Все парадные двери, разумеется, выходили на юг.

Он увидел второго из тех людей, которые миновали ворота раньше. Он ждал в паланкине с откинутыми занавесками, чтобы его могли увидеть и узнать при свете фонарей, висящих у дверей собственного дома Чжоу.

Чжоу не собирался встречаться с этим человеком сегодня ночью. Он вообще не хотел его видеть, и его главный советник должен был это знать. А это означало: если Лю здесь, что-то случилось. Нечто еще более важное, чем неприятное известие о подарке, сделанном Рошаню, полученное ими сегодня вечером.

Сам Рошань был вторым человеком, въехавшим в квартал после наступления темноты. Несомненно, приехал для того, чтобы хвастливо роскошествовать в своем самом новом, богатом приобретении: городском дворце, который был большим по размерам и более значительным символом, чем любой другой дворец Синаня.

Возможно, подумал Чжоу, он сам мог бы поехать туда, предложить выпить, чтобы отпраздновать, и отравить вино.

Рошань пил очень мало. У него была сахарная болезнь. Чжоу жалел, что она его еще не прикончила. Он вдруг подумал о том, кто личный лекарь варвара. Это мысль…

Бывший особняк Цинь Хая находился совсем близко, если ехать верхом, – на две улицы дальше и на одну улицу севернее. Усадьба было гигантской, даже по меркам аристократического квартала: оно тянулось вдоль всей северной стены этого квартала и южной границы – пятьдесят третьего. Ходили слухи, что под стеной проходит туннель в пятьдесят третий квартал.

Слуг в доме продолжал оплачивать двор, хотя никто там не жил, и Чжоу это знал. Павильоны и комнаты, обстановка, внутренние дворики, сады, пиршественные залы, женская половина – все содержалось в безукоризненном порядке в ожидании того, кому будет оказана честь – высокая честь! – по прихоти императора стать владельцем дома покойного первого министра.

Ну, теперь это известно. Чжоу спрыгнул с коня, бросил поводья одному из слуг, который поспешил к нему, кланяясь. Ворота были открыты на ширину, позволявшую пропустить экипаж и коней. Первый двор был ярко, приветливо освещен. Его дом – совершенно великолепен. Просто он не…

Увидев, что первый министр спешился, Лю вышел из своего паланкина. На дороге осталась грязь после дождя прошлой ночью. Его советник осторожно выбирал, куда ступить, брезгливый человек. Чжоу это казалось смешным. Первый министр, в сапогах, привычный к поло и охоте, совершенно не обращая внимания на грязь и пыль, зашагал к нему.

– Он проехал ворота прямо перед тобой, – произнес он. Называть имя не было необходимости.

Шэнь Лю кивнул:

– Знаю. Я спрашивал.

– Я подумал, не поехать ли и поприветствовать его в новом доме. Принести отравленного вина…

На лице Ли появилось выражение боли, словно его мучил желудок, что служило редким проявлением чувств. Его советник старательно сдерживал себя, чтобы не оглянуться и не проверить, кто из стражников или слуг мог их услышать. Чжоу было наплевать. Пускай толстый варвар знает, что думает первый министр Катая о нем и о его слишком очевидных замыслах.

Как будто Рошань и так уже не знает этого!

– Что ты здесь делаешь? – спросил Чжоу. – Я велел тебе прийти утром.

– Я получил известия, – тихо сказал Лю. – То есть мне сообщили о полученных во дворце известиях.

– И мне необходимо знать о них сегодня ночью?

Лю пожал плечами. «Очевидно», означал этот жест.

Он вызывал раздражение, но был почти незаменим, и это пугало. Вэнь Чжоу повернулся и зашагал через распахнутые ворота во внутренний двор, шлепая по лужам. Он вошел в первую приемную, а потом в свою личную комнату рядом с ней. Слуги засуетись. Прошло какое-то время, во время которого сапоги сменились шлепанцами, придворные одежды – шелковым вечерним домашним халатом, вино с кипарисовыми листьями подогрели на жаровне. Лю ждал в соседней комнате.

Из павильона по другую сторону еще одного внутреннего дворика доносилась музыка – из более интимной приемной, смежной со спальней. Весенняя Капель играла для него на своей пипе, она ждала его возвращения, как обычно. Он знал, что она надела украшения, изящно заколола волосы, накрасила лицо. И ждет его. Принадлежит ему.

Теперь ее зовут Линь Чан, она сменила имя по его приказу, когда он привез ее сюда. Оно гораздо больше соответствует ее статусу наложницы первого министра Катая. Он еще не отвык называть ее именем Девятого квартала, но это не имеет значения.

Она принадлежит ему, она подождет. Это ее роль. Хотя, если посмотреть с другой стороны, это ему придется ждать, пока Лю не поделится с ним тем, что у него на уме.

Первый министр решил, что его настроение не улучшится. Он вернулся обратно в приемную, и ему подали вино. Он сделал глоток. Швырнул чашку на пол. Она подскочила и откатилась к стене.

Слуга, корчась и кланяясь почти в пол, в отчаянии умоляя о прощении, бросился к жаровне и прибавил углей в огонь. На ковре остались пятна.

Первый министр раньше уже очень ясно объяснил, какой температуры вино он предпочитает ночью (не такой, какой утром или в середине дня). Слуги обязаны были знать такие вещи или мириться с последствиями. Эти последствия, по крайней мере в одном случае, привели к тому, что человек остался калекой и был уволен. Теперь он просил милостыню на улице позади особняка. Кто-то сообщил об этом Чжоу.

Музыка пипы продолжала звучать по другую сторону от внутреннего дворика. Двери были раздвинуты, ставни на окнах распахнуты в теплую ночь. Окна из шелковой бумаги почти не заглушали звуки. Министр подумал, не приказать ли замолчать инструменту, но музыка была прекрасной – и обещала настроение, совсем не похожее на нынешнее, когда он закончит дела с Лю.

Повинуясь приглашающему жесту Чжоу, Шэнь Лю сел на одной стороне возвышения. Чжоу сел напротив, скрестив ноги. Ветерок, музыка, поздняя ночь. Двое мужчин ждали. Слуга отвесил три полных поклона, не поднимая глаз от пола, снова принес вино и протянул его двумя руками. Вэнь Чжоу попробовал его.

Он не кивнул, в этом не было необходимости. Достаточно того, что он оставил в руке чашку. Слуга налил вина Лю и попятился, все время кланяясь, к выходу их комнаты. Он ожидал, что его побьют потом. Вино было слишком прохладным. Чжоу посмотрел на своего советника и кивком разрешил ему говорить.