Текст книги "Поднебесная"

Глава 19

У задней стены ограды вокруг усадьбы стоит беседка из розового дерева. Она установлена среди фруктовых деревьев и клумб, вдали от искусственного озера и острова, устроенного на его середине, от поросшей травой лужайки для приема гостей и бамбуковой рощи с проложенными тропинками, и от открытого пространства, где стражники Вэнь Чжоу тренируются в бою на мечах и стрельбе из лука.

Эта беседка – любимое место Капели. У нее на это много причин. Розовое дерево названо так не за свой цвет, а за запах, который она любит. Само дерево темное, с линиями, которые бегут сквозь него, словно стараются добраться до поверхности и вырваться наружу. Это можно видеть, вообразить, при дневном свете. Розовое дерево привозят в Синань из лесов на дальнем юге. Его везут по суше, потом по рекам и по Великому каналу, и стоит это так дорого, что и подумать страшно.

Иногда здесь поют соловьи. Отсюда далеко до комнат и павильонов поместья. (На улице за стеной ночью тихо, квартал очень богатый и потому спокойный). Чаще всего их слышно летом; сегодня еще слишком рано ожидать соловья.

Она побрела в этом направлении в сумерках, с пипой в руках, на ходу перебирая струны. Капель уже заметила, что когда держит в руках инструмент, люди не смотрят на нее так пристально, как будто она становится частью декораций, а не женщиной, которую нужно замечать. Или за которой нужно следить.

Сейчас темно. Она велела Хваню, слуге, который немного слишком любит ее, зажечь один из фонарей в беседке, а потом отпустила его. Ей не хочется, чтобы думали, будто она прячется: смотрите, словно говорит она, вот горит свет. Хотя нужно пройти в самую глубину сада и посмотреть сквозь деревья, чтобы увидеть его. Еще раньше, в начале вечера, она послала Хваня с еще одним поручением за пределы поместья. Одним словом, сделала все, что могла, и теперь она здесь.

Капель берет несколько нот из старой песни о луне – посланнице разлученных влюбленных. Потом решает, что не такую музыку надо слушать сегодня ночью.

Она здесь одна. В этом она уверена. Служанок она отпустила на ночь. Одна останется в ее комнатах ждать возвращения госпожи, но Капель и прежде задерживалась допоздна в саду с пипой. Невинная причуда, оказавшаяся теперь полезной.

Вэнь Чжоу не шпионит за своими женщинами. У него нет таких мыслей. Ему и в голову не приходит, как считает Капель, что они могут не быть преданными и покорными. Где и каким образом они могли бы найти лучшую жизнь? Нет, его страхи, подобно тени, лежат вне этих стен.

Они с женой отсутствовали весь день. Их вызвали в Ма-вай, без предупреждения. Ему не понравилась такая внезапность. С другой стороны, никто не смеет противиться, когда его требует к себе Цзянь. Капель видит светлячков среди деревьев и некоторое время наблюдает за ними. Мошки трепещут крылышками вокруг фонаря.

В усадьбе все стихло с тех пор, как утром уехал хозяин, или, по крайней мере, со времени появления второго послания из Ма-вая. Того, что адресовано ей. «Не во всякое окошко над мраморной лестницей нужно смотреть сквозь слезы»…

Здесь нет мраморной лестницы. Ни настоящей, ни символического образа, созданного поэтом. Она сидит на скамье со своим инструментом в беседке из розового дерева, под крышей, но открытой для ночи со всех сторон.

Аромат дерева, аромат воздуха. Уже почти лето. Никакого мрамора, никаких слез, решает Капель, хотя она знает, что может заплакать. Она не собирается этого делать. Она слишком усиленно думает.

В основном о Вэнь Цзянь.

* * *

«Никто не знает ту гору, где я живу».

Тай увидел иронию, хоть и чересчур замысловатую, в том, что когда близость Синаня дала о себе знать – появилось широкое, размытое световое пятно на южном горизонте, – ему пришла на ум фраза из стихотворения, посвященного одиночеству.

У Яня нашлось бы замечание по этому поводу, подумал он. И у Синь Луня, между прочим, тоже. Один был добрым и веселым, другой – суровым и остроумным. Оба они мертвы. А его воспоминаниям о них больше двух лет.

Как и его воспоминаниям (ярким, как изумруд, который он не надел на палец, но взял с собой) о той женщине, к которой он ехал сквозь ночь.

Тай не совсем понимал, почему не надел кольцо. Я еще не готов, решил он, к тому, чтобы люди смотрели на меня так, как смотрят на человека, выставляющего напоказ такое богатство. И не хочу, чтобы Капель видела меня таким, хотя и не мог бы объяснить почему. Вряд ли она не привыкла к богатству в доме первого министра…

Даже в павильоне Лунного света она вращалась в мире невероятно состоятельных мужчин. Кажется, это ее никогда не волновало. Она была так же рада развлекать студентов, петь для них, дразнить их, слушать их ночные философствования, стихи, и планы перестройки мира (или заставляла их в это поверить).

Именно так, разумеется, поступает искушенная придворная дама: заставляет каждого мужчину считать, что именно его она бы выбрала, если бы была вольна следовать своим сокровенным желаниям.

Но Тай знал, что думать так о ней – значило отрицать более глубокую правду о золотоволосой женщине за стенами (за многочисленными стенами). Стены Синаня уже маячили на близком расстоянии от моста, по которому стучали копыта их коней. На мосту горели яркие фонари, и его охраняли солдаты.

Два года назад Капель сказала ему – предупредила его, – что элегантный аристократ с юга, Вэнь Чжоу, двоюродный брат возлюбленной императора, возможно, задумал забрать ее из Северного округа.

Они оба много раз видели, как такое случается. В большинстве случаев куртизанки мечтали о такой судьбе. Эта дверь открывалась в лучшую жизнь.

Тай, увлеченный учебой и друзьями, пытался тогда решить для себя, как правильно прожить жизнь, ясно сознавал, что она, скорее всего, права. Но что может поделать студент, готовящийся сдавать экзамены, второй сын генерала в отставке, если состоятельный и имеющий связи аристократ пожелает приобрести женщину из Северного округа в свою собственность?

А потом умер отец.

Он думал о Капели, о ее зеленых глазах и соломенных волосах, и о ее голосе поздней ночью, когда они подъехали к стенам города. Тай поднял взгляд на огромную многоэтажную башню над воротами. Там сейчас горели огни, затмевающие звезды. Ворота были заперты, разумеется. Уже стемнело.

Кажется, это не имело значения: Цзянь послала вперед гонцов.

Командир его каньлиньских телохранителей (не Вэй Сун, теперь над ней был старший по рангу) передал свиток в маленькое окошко с заслонкой, и через минуту стражники Золотой Птицы, дежурившие у этого прохода в северной стене, с криками распахнули перед ними ворота.

Затем, когда он со своими каньлиньскими воинами проезжал ворота, городские стражники – те, что на земле, и те, что на башне и ближних стенах, – дважды поклонились Таю.

Он совсем не был к этому готов. Бросил взгляд на Сун, которая скакала недалеко от него в течение нескольких часов их поездки. Она не ответила на его взгляд, глядя прямо перед собой, настороженная и бдительная, с капюшоном на голове. Ее ранили этим утром, но по ней этого не было заметно.

Ворота за ними закрылись. Тай повернулся в седле и смотрел, рассеянно поглаживая Динлала, удивляясь, почему он не выбился из сил. Они почти весь день провели в дороге, не считая интерлюдии в Ма-вае, которая, вероятно, изменила его жизнь.

Снова в Синане. В сердце мира…

Он до сих пор не понял, почему Цзянь это делает. Вернее всего было предположить, что это лишь малая часть того бесконечного процесса балансирования, из которого состояла ее жизнь во дворце: Вэнь Чжоу и Рошань, честолюбивые мандарины, наследник, другие губернаторы, евнухи, другие принцы и их матери. А теперь еще один человек, приехавший с запада. Брат влиятельного советника и новоявленной принцессы. Человек, владеющий абсурдным количеством сардийских коней.

Для женщины в положении Цзянь было бы только разумно заявить свои права на такого человека. И поэтому, когда во время рутинной проверки обнаружилось, что у него была связь с певицей из Северного квартала, с девушкой, которая могла даже быть причиной того, что двоюродный брат Цзянь хотел его убить…

При подобных обстоятельствах можно было предпринять определенные действия, запустить события. Особенно – если ты умная женщина, имеющая дело с дьявольски сложным императорским двором и со стареющим императором, уставшим от протокола, конфликтов, финансов и варваров, зато помешанным на тебе и на вечной жизни. Одновременно строящем самую роскошную гробницу на свете на тот случай, если эта вторая мечта не сбудется, потому что боги этого не пожелают.

Ворота для Тая были открыты: не только символически, как в стихотворении, но и настоящие ворота, массивные и пугающие, освещенные светом факелов и фонарей.

Он никогда еще этого не делал: не въезжал в город после наступления темноты.

Если ты приближался к Синаню к конце дня, то находил гостиницу или фермерский дом с сараем (если ты студент, экономящий деньги) и прислушивался к долгой церемонии боя барабанов и запирания ворот снаружи. Потом ты въезжал в него утром, окруженный двухмиллионной базарной толпой, в хаосе следующего дня.

А теперь – нет. Теперь ворота только что широко распахнулись, четыре стражника Золотой Птицы даже поехали вместе с ними, чтобы избавить от необходимости предъявлять свой свиток на всем пути внутри города.

Улицы были пугающе тихими. Тай знал, что на улицах и в переулках некоторых кварталов должна кипеть бурная, жестокая жизнь даже в такое время. Но только не на главной дороге. Они повернули на восток сразу же за воротами и поехали мимо обширного дворцового комплекса, пока не свернули на юг по центральному проспекту. По самой широкой улице в мире, идущей от Да-Мина к южным воротам, прямой, как добродетельная мечта.

В ту последнюю ночь Капель прижала пальцы к его губам, чтобы он перестал умничать, вспомнил Тай. Когда-то он был человеком, который гордился своим умом. Он вспомнил ее аромат, ее ладонь на своем лице. Вспомнил, как поцеловал эту ладонь…

Тай огляделся по сторонам. Он раньше этого тоже никогда не делал: не ехал верхом прямо по центральному проспекту после наступления темноты. Ему не понравилось ехать посредине широкой улицы. Казалось, что он предъявляет какие-то права, требует чего-то. Это не так. Ему хотелось бы потребовать чашку вина в павильоне Лунного Света, если бы Капель все еще была там…

– Пожалуйста, поедем ближе к обочине, – тихо сказал он Сун. – Здесь мы слишком похожи на процессию.

Она быстро взглянула на него. Они находились недалеко от очередного сторожевого поста, где горели фонари. Тай увидел в ее глазах озабоченность, потом они выехали из освещенного пространства, и он перестал видеть ее лицо. Сун дернула поводья своего коня, поехала вперед и заговорила с человеком, который возглавлял их отряд. Они начали понемногу сдвигаться к юго-востоку через широкое, открытое пространство, потом поехали по дороге ближе к краю.

На улицах было совсем немного людей, и ни одной такой большой группы, как у них. Те, кто находился на противоположной стороне, западнее, так далеко, что почти неразличимы. Через определенные промежутки на всем протяжении по центру дороги стояли посты стражников, на крупных перекрестках – большие. Тай заметил паланкин, который несли на север. Носильщики остановились, когда проезжал их отряд. Рука отодвинула занавеску, чтобы посмотреть, кто они. Мелькнуло женское лицо.

Они ехали дальше – десять каньлиньских воинов, четыре стражника Золотой Птицы и второй сын генерала Шэнь Гао, – по главному проспекту Синаня, под звездами.

Но все путешествия заканчиваются, так или иначе. Они подъехали к воротам пятьдесят седьмого квартала.

* * *

Он родился на юге, за Большой рекой, в краях, где знали тигров и слышали пронзительные крики гиббонов. Многие поколения его предков, больше, чем они могли сосчитать, трудились на ферме. Он сам – его звали Пэй Цинь – был самым младшим из семи детей, маленьким и умным.

Когда ему было шесть лет, отец отвез его к помощнику управляющего одного из поместий семьи Вэнь. Существовало три ветви этого семейства, и им принадлежала большая часть окружающих земель (а также рис и соль). Они всегда нуждались в способных слугах, которых можно обучить. Управляющий взял Циня, чтобы обучить и воспитать. Это случилось тридцать семь лет назад.

Он стал скромным, пользующимся доверием слугой дома. Когда старший сын семьи решил уехать в Синань и жить при дворе, меньше четырех лет назад, (наблюдая за поразительным взлетом своей юной кузины), Цинь был одним из слуг, которых он взял с собой на север, чтобы помогать отбирать и обучать тех, кого они возьмут на службу в столице.

Цинь занимался этим умело и незаметно. Он был тихим ребенком и не изменился с годами. Он так и не женился. Был одним из трех слуг, которым доверяли выкладывать одежду для хозяина, готовить комнаты, подогревать вино или чай. Если бы его спросили, в любой момент, он бы сказал, что ведет привилегированную жизнь, так как знал, в каких условиях живут его братья и сестры среди риса и соли.

Однажды вечером – плохим вечером, так уж распорядились небеса, – его отвлекло присутствие в имении десятка девушек из квартала удовольствий, за которыми не присматривали должным образом. Их наряжали в костюмы для представления, которое Чжоу устраивал на озере. (Озеро тогда было новым.)

Услышав их несдержанный смех, забеспокоившись, присматривает ли кто-нибудь за ними, Цинь слишком сильно подогрел вечернее вино для хозяина.

Очевидно, вино обожгло Вэнь Чжоу язык.

Тридцать пять лет, прожитых в этой семье, ничего не значили, думал потом Цинь. Десятки лет службы значили еще меньше.

Его наказали палками. Само по себе это не было чем-то необычным. Жизнь слуги включала в себя подобные вещи, и старшему слуге могли поручить наказать младшего. Цинь это даже проделывал. Мир был недобрым местом. Тот, кто видел изуродованного тигром брата, не мог этого не знать.

А короткий период жизни в Синане мог заставить понять, что здесь тоже обитают тигры, пусть они и не полосатые и не бродят по лесам и полям в темноте.

Дело в том, что Вэнь Чжоу назначил Циню шестьдесят ударов толстой палкой. Должно быть, он очень сильно обжег язык, с горечью произнес один из слуг, потом. Или что-то другое сильно расстроило хозяина в ту ночь. Это не имело значения. Главное, что шестьдесят палочных ударов могут убить человека.

Это случилось два с половиной года назад, как раз перед Зимним праздником еды. Цинь не умер, но был близок к этому.

Управляющий имением (неплохой человек для этой должности) вызвал двух лекарей, которые ухаживали за ним поочередно, днем и ночью, в маленькой комнатке, куда его принесли после публичной казни на Третьем дворе. (Важно было, чтобы все слуги увидели, к каким последствиям может привести небрежность.)

Цинь выжил, но уже не мог ходить как следует. Он не мог поднять правую руку. Одну сторону его туловища скрючило, как ствол у некоторых деревьев над порогами Большой реки, которые растут, низко пригибаясь к наклонной почве, чтобы защититься от ветра и высасывать влагу из тощей почвы.

Его уволили, конечно. Усадьба аристократа не место для слуги-калеки. Другие слуги взялись ухаживать за ним. Этого он не ожидал, да обычно такого и не случалось. Обычно человека, изувеченного так, как Цинь, отвозили на один из базаров, и там он старался выжить, прося подаяние.

Было бы полезно, если бы он умел петь, или рассказывать сказки, или даже работать писарем… но у него не было голоса, он был маленьким, застенчивым человеком, а та рука, которой он писал (его научил писать управляющий отца Вэнь Чжоу), после избиения осталась скрюченной и бессильной.

Лучше бы ему было умереть, долго думал Цинь. Такие мысли посещали его на улице позади усадьбы Вэня, где устроили его другие слуги после того, как его уволили. Это не была оживленная магистраль, плохое место для нищего, но они сказали, что позаботятся о нем, и действительно, заботились.

Летом Цинь ковылял на своем костыле на теневую сторону улицы, а потом обратно, когда солнце смещалось, или съеживался в углублении стены, прячась от дождя или зимнего ветра. Нищенство приносило мало, но из имения ему приносили еду и рисовую водку – каждое утро и часто по вечерам. Если его одежда снашивалась, то однажды человек, который носил еду, приносил и новую одежду. Зимой ему выдавали накидку с капюшоном, и у него даже были сапоги. Он наловчился отбиваться костылем от собак и крыс, покушающихся на его провизию.

Прошлой осенью его жизнь даже изменилась к лучшему, хотя Пэй Цинь уже не верил, что это возможно.

Однажды холодным, ясным утром четверо слуг проделали большой путь вокруг усадьбы от выходящих на юг главных ворот к тому месту у стены на улице, где обитал Цинь. Они принесли доски, гвозди и инструменты и принялись строить для него незаметное укрытие в тесном пространстве между дубом и каменной стеной, которого не будет видно с улицы, и поэтому оно никого не будет раздражать.

На заданный вопрос они ответили, что новая наложница, Линь Чан, услышала историю Цина от одной из других женщин Чжоу – очевидно, рассказанную ей в качестве предостережения. Она навела справки и узнала, где его найти, и распорядилась, чтобы ему соорудили укрытие, а порции его еды стали более существенными после этого. Кажется, она взяла на себя ответственность за него, освободив слуг от необходимости кормить его из своих собственных порций.

Он никогда не видел ее. Ему говорили, что она красива, и пять раз (Цинь хорошо их запомнил) он слышал, как она играла на пипе в дальнем конце сада. Он понял, что это она, еще до того, как ему подтвердили, что именно госпожа Линь, которая играет и поет лучше всех женщин, любит приходить одна в беседку.

Цинь решил, что она играет для него.

К тому моменту он уже готов был убить или умереть ради нее. Хвань, тот слуга, который чаще всех приносил ему еду или одежду, явно питал к ней те же чувства. Именно Хвань рассказал ему, что ее выкупили из Северного квартала и что там ее звали Весенней Капелью. Он также сказал Циню, сколько хозяин заплатил за нее (это было предметом гордости). Цинь считал такую сумму невообразимо огромной и одновременно – недостаточной.

Хвань – он дал понять, что говорит от имени госпожи, – попросил Циня показать каньлиньскому воину, как перебраться через стену, используя его собственный дуб-укрытие, и объяснить дорогу оттуда к беседке (она стояла на некотором расстоянии, к западу от основных строений имения).

Избитому телу и сильно бьющемуся сердцу Циня доставило огромное удовольствие то, что ему доверили оказать ей такую услугу. Он сказал об этом Хваню и умолял его передать это госпоже Линь и поклониться ей трижды от имени Циня.

Каньлиньский воин прибыл в ту ночь (он оказался женщиной, чего Цинь не ожидал, но это ничего не меняло). Она искала Циня в темноте, без факела. Ей бы было очень трудно его заметить, если бы он не поджидал ее. Калека окликнул ее, показал ей путь через стену и рассказал, где стоит беседка. Это была холодная ночь, как он помнил. Женщина взобралась наверх с такой легкостью, которой Цинь никогда не обладал, даже когда у него были здоровые ноги и прямая спина. Но каньлиньских воинов и выбирали за их мастерство в подобных вещах, и они получали хорошую тренировку.

Циня когда-то выбрали за его ум, но однажды ночью он перегрел вино.

Можешь назвать мир несправедливым или жить, как сумеешь. Он был благодарен слугам, влюблен в женщину, которую никогда не увидит, и он собирался прожить так долго, чтобы отпраздновать смерть Вэнь Чжоу.

Он наблюдал, как женщина-воин исчезла за стеной, и увидел, как через некоторое время она перелезла обратно. Она дала ему монету – серебряную, и это было щедро. Он берег ее на какое-нибудь баловство. Сейчас на юге, где он родился, поспели личи. Возможно, их уже доставляют к императорскому двору, а скоро они появятся и на базарах Синаня. Цинь собирался попросить кого-нибудь купить для него корзинку, чтобы он мог вспомнить детство.

Однажды, прошлым летом, он даже сходил на ближайший восточный базар, просто чтобы еще раз его увидеть. Это был безрассудный, неправильный поступок: у него ушла большая часть дня, чтобы добраться туда, он хромал и страдал от боли, а дети насмехались над ним. Несколько раз он падал, на него наступали, и тогда он по-настоящему рисковал в конце дня не добраться обратно в свой квартал до боя барабанов.

За это стражники у ворот избивали людей.

На этот раз он попросит кого-нибудь купить ему личи. Было несколько слуг, которым он доверял, и он бы поделился с ними своим подарком. В конце концов, они спасли ему жизнь. Ведь каждая жизнь имеет ценность, даже такая, как его, верно?

Утром этого дня Хвань снова пришел, совершив долгую прогулку вокруг имения, чтобы сообщить ему: сегодня еще один человек придет ночью на улицу Циня. Ему тоже надо будет показать дерево, и как на него залезть, и где найти беседку.

– Это для нее? – только и спросил Цинь.

– Конечно, – ответил Хвань.

– Поклонись ей, пожалуйста, три раза. Скажи, что ее самый смиренный в мире под небесами слуга все сделает.

В ту ночь действительно пришел какой-то мужчина. Пешком, в сопровождении пяти каньлиньских воинов. Одним из них, увидел Цинь, была та женщина, которая приходила раньше. Он понял это, потому что ему не пришлось их окликать – она подошла прямо к его дереву. Поскольку эта женщина побывала здесь раньше, они не нуждались в указаниях. Мужчина посмотрел на Циня в темноте (они не принесли факелов). Он увидел маленький навес, построенный для него, и дал Циню две монеты. Еще до того, как перелез через стену. Трое телохранителей пошли вместе с ним, двое остались на улице, на страже.

Цинь хотел сказать им, что он и сам бы постоял на страже, но он не был глупцом. Это каньлиньские воины, у них на спине висят мечи. Они одеты в черное, как обычно, и сливаются с темнотой. Через какое-то время он уже не видел, где они стоят, но понимал, что они здесь.

Ее пипа лежит на широких, гладких перилах, доходящих ей до пояса. Она стоит у одного из столбов беседки из розового дерева, прислонившись к нему. Прохладно, но на ней лишь короткий жакет с золотой нитью, зеленый, как листва, прикрывающий лиф золотистого цвета, и зеленая юбка до щиколоток с вертикальными полосками, тоже золотистыми. Все из обычного шелка. Если бы она надела более тонкий шелк в отсутствие хозяина, это непременно заметили бы.

По той же причине она не надушилась.

Она стоит, потому что услышала, как кто-то приближается – с восточной стороны сада, куда можно перебраться по ветвям дуба.

Единственный фонарь сияет янтарным светом. Беседка должна казаться хижиной в темном лесу, думает она. Убежищем, спасением для заблудившегося путника. Но это не так. Здесь нет спасения.

Шаги, две ступеньки вверх, и вот он здесь.

Он сразу же становится на колени, опустив голову. Она даже не успевает рассмотреть его лицо, как следует осознать его присутствие. Она не совсем представляет себе, чего ожидать. Никаких мраморных ступеней, напоминает она себе. Никаких слез у подоконника…

Он поднимает голову. Лицо, которое она помнит. Она не видит больших перемен, но здесь недостаточно света, чтобы хорошо рассмотреть, а два года не обязательно сильно меняют человека.

Она тихо произносит:

– Я этого не заслуживаю, мой господин.

Он отвечает:

– Я не заслуживаю того, что ты для меня сделала, Капель.

Голос она тоже помнит, слишком хорошо. Почему и каким образом один голос, один человек может вызвать отзвук в душе, словно в настроенном инструменте? Почему именно этот человек, а не другой, и не третий? У нее не хватит мудрости, чтобы ответить на это. Она не уверена, что у кого-нибудь вообще хватит для этого мудрости.

– Господин Шэнь, – официально обращается к нему Капель. – Прошу вас, встаньте. Вы оказали вашей служанке честь своим приходом.

Он встает. Когда он смотрит на нее, на его лице под фонарем она видит то напряженное выражение, которое помнит. Она отгоняет воспоминания. Ей необходимо это сделать. Она говорит:

– Вы один, мой господин?

Он качает головой:

– Со мной трое каньлиньских воинов, они сторожат. Еще двое остались на улице. Мне теперь уже не разрешают оставаться одному, Капель.

Ей кажется, она это понимает. Она спрашивает:

– Та, которую я послала…

– Да, Вэй Сун здесь. Она очень умелый воин.

Капель позволяет себе улыбнуться и видит, что он это отметил.

– Я так и думала. Но она… как ты уцелел?

Он колеблется. Он все же изменился, решает Капель. Взвешивает свои слова.

– Ты знаешь, где я был?

Она кивает. Она рада, что за спиной у нее есть столб для опоры.

– Я не знала. Раньше. Мне пришлось поручить ей найти твой дом и начать оттуда. Я даже не знала, где находится дом твоего отца.

– Мне очень жаль, – просто отвечает он.

Она не обращает на это внимания.

– Я знаю, что Вэнь Чжоу поручил Луню нанять другую женщину, чтобы убить тебя.

– Ее отправили вместе с Янем.

– Да. С ним все в порядке?

– Он мертв, Капель. Она убила его. Меня спасли только… только призраки. И тагуры, которые пришли на помощь, когда увидели всадников.

Призраки. Она не готова спрашивать об этом, знать это. Янь мертв. Тяжело узнать об этом. Милый человек.

– Мне жаль, – говорит она.

Он молчит, глядя на нее. Она привыкла к взглядам мужчин, но это другое. Он другой.

В конце концов, он говорит:

– Я думаю, Янь был обречен с того момента, когда она стала его телохранительницей.

Она жалеет, что здесь нет вина. Ей следовало принести с собой вина.

– Значит, я совсем ничего не сделала? – спрашивает она.

Он качает головой:

– Была вторая попытка. В Чэньяо. Вэй Сун сражалась одна с несколькими мужчинами возле моей комнаты.

– Значит, она очень квалифицированный воин, – Капель не совсем понимает, почему так сказала.

Тай лишь снова кивает:

– Как я и говорил… – Он снова колеблется. Капель приходит к выводу, что это не от неловкости – он просто выбирает, что сказать. Большая разница по сравнению с тем, что было раньше.

– Капель, тебя убьют, если узнают об этом. – Это утверждение, а не вопрос.

– Это маловероятно, – отвечает она. Он не отошел в сторону от пятна света под фонарем, и она не отошла от деревянного столба. Она видит позади него светлячков. Слышит кузнечиков в саду. Никаких признаков присутствия каньлиньских воинов, о которых он говорил, или кого-либо другого. Тишина.

– Я должен был уехать, – наконец произносит он.

Теперь станет трудно, думает она.

– Я знаю, – отвечает она. – Твой отец умер.

– Когда… когда он взял тебя сюда?

Она улыбается ему. Ее улыбка всегда была инструментом, которым она умела пользоваться.

– Вскоре после своего назначения.

– Как ты и пыталась мне сказать.

– Как я тебе и сказала, Тай.

Она не намеревалась произнести это так быстро. И назвать его по имени. На этот раз она видит его улыбку. Он подходит к ней ближе. Ей хочется закрыть глаза, но она этого не делает.

– Ты не надушилась? – спрашивает он. – Я два года вспоминал твои духи.

– Неужели, мой господин? – отвечает она так, как могла бы спросить в павильоне Лунного Света.

Он смотрит на нее сверху вниз. Свет касается ее лица, блестит на светлых волосах. Она выбрала эту позу не нарочно, просто к этой колонне можно прислониться, она может служить опорой. И позволить быть на ногах, когда он придет.

Он говорит:

– Я понимаю. Ты теперь душишься только для него, а его нет.

Она сохраняет непринужденный тон:

– Не знаю, как отнестись к тому, что ты стал таким проницательным.

Он лишь слегка улыбается и ничего не отвечает.

– Еще без духов я могу передвигаться более незаметно, – говорит она. Но ее смущает, что он так быстро понял.

– Это имеет значение? – теперь он спрашивает о другом, понимает она. Снова поднимает плечи, потом опускает.

– Он был с тобой жестоким? – спрашивает Тай. Она слышит напряжение в его голосе. Она хорошо понимает мужчин, а этого – очень хорошо.

– Нет. Никогда.

Молчание. Он стоит очень близко.

– Можно мне поцеловать тебя? – спрашивает он.

Вот оно! Она заставляет себя посмотреть ему в глаза.

– Нет. Никогда, – отвечает она.

И видит печаль. Не гнев, не подавленную страсть. Печаль. Возможно, именно поэтому и именно так голос или душа другого человека может отзываться в тебе, думает она.

– Никогда? – спрашивает он.

Он не подходит ближе, хотя она осознает: некоторые мужчины сделали бы это. Капель знает много таких мужчин.

Никаких мраморных ступеней, говорит она себе.

– Ты спрашиваешь о моих взглядах на вечность и о жизненном выборе? – весело отвечает она. – Мы снова вернулись к обсуждению Священного Пути?

Он ждет. Тот человек, которого она помнит, стремился бы превзойти ее полушутливое замечание собственной насмешкой. Или продолжить серьезную тему, несмотря на ее колкость.

Чтобы потянуть время, она замечает:

– Ты изменился за два года.

– Где я был, – отвечает он.

Только это. Он не прикоснулся к ней.

Она поднимает руку к его щеке, хотя не собиралась этого делать. Она точно знает, что она собиралась делать сегодня ночью среди светлячков. Не это.

Он берет ее руку в свою и целует ее ладонь. Делает вдох, словно пытается вернуть ее в себя после такого долгого отсутствия.

Она закрывает глаза.

Она не изменилась, подумал Тай и осознал, что с его стороны было ребячеством вообразить, будто она предстанет перед ним, как какая-то хрупкая принцесса, похищенная и тоскующая в плену.

То, что произошло с Капелью, наконец-то понял он, не было судьбой его сестры. Это была трудная правда. Может быть, в его воображении они слились воедино во время его путешествия на восток?

Чем жизнь певицы в Павильоне Лунного Света была лучше этой? Служить любому мужчине, у которого есть деньги и желание? Можно ли сравнить это с жизнью в усадьбе, с одним могущественным мужчиной, которого она умеет – явно умеет – соблазнить и довести до экстаза? Что же до того времени, когда она постареет, то ясно, как лунный свет на снегу, что ее возможность обеспечить себе благополучную жизнь здесь гораздо больше. К такой судьбе стремились все девушки из Северного квартала.

Его охватило чувство вины и сожаления.

Потом она прикоснулась к его щеке, а потом закрыла глаза.

Он нагнулся и поцеловал ее в губы. Нежно, стараясь признать то, что случилось, его реальность, и то, что он отсутствовал два года. Ее губы были мягкими. Рот слегка приоткрылся. Он тоже закрыл глаза. Потом заставил себя отстраниться. И сказал:

– Капель, ни одна женщина никогда не проникала в мою душу так, как ты.

Ее глаза открылись. Беседку освещал всего один фонарь, поэтому трудно было увидеть, какие у нее зеленые глаза, но он знал, он помнил. Его поразила ужасная мысль – увидит ли он еще когда-нибудь эти глаза?