Текст книги "Поднебесная"

– Они там погибнут от голода, – тихо сказал Сыма Цянь. – А ведь это только авангард сегодняшнего утра. Только начало.

– Некоторые останутся, – заметил Люй Чэнь. – Часть людей всегда остается, ради своих домов, своих семей. Они склонят головы и будут надеяться, что кровопролитие закончится.

– В конце концов, наверное, закончится, – согласился Тай. – Он хочет править, не так ли?

– В конце концов, – согласился Люй Чэнь. – Хотя это время может показаться вечностью.

– Она будет длиться вечно, эта война?

Тай взглянул на Сун, которая задала этот вопрос, глядя вниз, на ползущую вперед толпу на дороге. Она кусала нижнюю губу.

– Нет, – ответил он. – Но многое изменится.

– Все? – спросила она, глядя на него.

– Многое, – повторил он. – Не все.

– Тай, мы не сможем попасть в город. – Это произнес Цянь. – Мы должны надеяться, что она получила твое предупреждение и среагировала должным образом. Но невозможно плыть против этого потока.

Тай посмотрел на поэта. На душе у него было безрадостно. Потом он тряхнул головой:

– Нет, можем. Плыть – это хорошая идея. Мы попадем в город по каналам!

Действительно хорошая идея, но это не имело значения. Иногда такое случается.

Они провел остаток дня, срезая путь через поля и снова по небольшим дорогам прокладывая его на восток. Даже проселочные дороги и изрезанные глубокими колеями телег к концу дня заполнили толпы людей, бегущих на запад. Стало трудно вообще двигаться дальше. Люди проклинали их, четверых на их конях. Если бы не каньлиньские воины, то уважение и страх, которые они внушали, на них могли бы напасть. Тай боролся с гневом и паникой, понимая, что их время заканчивается.

Когда они наконец, подгоняя уставших коней, поднялись на возвышенность, с которой уже видны были стены Синаня, он услышал голос, который произнес проклятие, и понял, что это его собственный голос.

В вечернем свете перед ними раскинулся Синань, столица империи, слава мира. Город был похож на улей, от которого во все стороны разлетались пчелы. Они текли из всех ворот, по всем дорогам. А внутри стен они увидели поднимающиеся клубы дыма.

Рошань в нескольких днях пути, а Синань уже горит…

– Посмотрите на Да-Мин, – сказал Сыма Цянь.

Дворец был охвачен огнем.

– Они его грабят, – сказал Тай.

– Где же охрана?! – воскликнула Сун.

– Грабит, – устало ответил Тай.

Сыма пробормотал:

– Они знают, что император бежал. Что мог подумать город, кроме того, что он его бросил? Покинул их.

– Он уехал, чтобы перегруппировать силы! Собрать армии. Династия будет бороться! – Голос Сун звучал очень напряженно.

– Мы это знаем, – ответил поэт мягко. – Но чем это поможет тем, кто остался там, когда на них идет Ань Ли?

Тай смотрел на каналы, которые лениво текли в город под арками в стенах и в любой обычный день несли на себе дрова, бревна, мрамор и другой камень, а также тяжелые товары и продукты. Суровое наказание грозило тому, кого поймают в канале; было известно, что это слабое место в обороне города.

Он увидел, что сегодня тысячи людей предпочли рискнуть быть наказанными палками. Столько тел было в воде! Они толкались, дрались за место, несли вещи на голове и детей – на спине, или ничего не несли, кроме ужаса и желания убраться подальше.

Люди утонут, подумал он.

Люй Чэнь поднял руку, указывая. Тай увидел новый язык пламени во дворце Да-Мин.

Его спутники сидели на конях рядом с ним. Молча. Они уважали его горе, понимал Тай, позволяя ему сказать это самому. Отказаться от безнадежного похода этого дня. Они приехали вместе с ним и остались рядом.

Он сидел верхом на Динлале, глядя на этот кошмар, или лишь на начало кошмара. Садилось солнце, его косые лучи падали на Синань, отчего стены казались золотыми. Он думал о Капели, о зеленых глазах и светлых волосах, о ее уме, более проницательном, чем его собственный, даже в те дни, когда он был погружен в свою учебу, старался понять древние царские дворы, давно умерших мудрецов, поэтические размеры и ритмы.

Он думал о том, как она пела для него, о ее пальцах в его волосах, о них вдвоем в постели посреди освещенной лампой комнаты.

Так много стихов за многие сотни лет написано о придворных, молодых и уже немолодых, у окон наверху над мраморными или нефритовыми лестницами, в сумерках или при лунном свете, ожидающих возвращения возлюбленных. «Приходит ночь, и звезды, и освещает улицу фонарь на каменной стене. И плачет соловей в саду. Но не стучат коня копыта под окном моим, открытым настежь…»

– Мы не можем этого сделать, – сказал он. – Нам нужно возвращаться. Мне очень жаль…

Он жалел о многом, когда долгий летний день наконец погрузился в темноту, а они снова повернули на запад, оставив позади пожары.

Большая часть ночи ушла на то, чтобы добраться до гостиницы на Имперском тракте. Той самой, где он проснулся весенним утром и обнаружил, что Сун ранена и схвачена солдатами, а Вэнь Цзянь ждет, чтобы отвезти его в Ма-вай.

Так как они ехали верхом, даже на усталых конях и в стороне от главных дорог, в конце концов они обогнали измученный авангард беженцев из Синаня и спустились к тракту. Он лежал перед ними под лунным светом, безмятежный и прекрасный.

Каньлиньские воины из святилища, шестьдесят человек, уже ждали, как и было обещано, когда они добрались до гостиницы. Тайцзу спит, доложили они.

Тай велел увести Динлала, напоить его, накормить и обтереть досуха. Они все нуждались в отдыхе, он это понимал, но не мог уснуть. Он смертельно устал и пал духом.

Вэй Сун и Люй Чэнь ушли вместе с другими каньлиньскими воинами. Тай подумал о том, не попросить ли ее остаться с ним? Он видел, в каком отчаянии женщина-воин, но не чувствовал в себе сил утешить ее. Ей будет лучше с другими воинами, подумал он.

А может, и нет. Он не знал. Сегодня ночью он не слишком ясно мыслил. Ма-вай, то, что там произошло. И Синань в огне, а Весенняя Капель – в его стенах. Или, может быть, застряла среди десятков тысяч людей на какой-то из дорог… Он не знал этого.

Он прошел через вестибюль гостиницы. Увидел испуганных людей, стоящих там, не знающих, что сказать или что подумать. Он прошел через него насквозь во внутренний двор, в сад.

Цянь, вышедший немного позже, нашел его там. Тай сидел на скамье под тутовым деревом. Поэт принес вино и две чашки. Он сел и налил им, и Тай опустошил свою чашку, а потом протянул снова. Цянь наполнил чашку во второй раз, и Тай выпил ее тоже.

Присутствие поэта успокаивало, утешало. Почему-то ему казалось невозможным искать утешения в чем бы то ни было сегодня ночью. В дружбе, в свете звезд. В ночном ветерке…

Цянь сказал:

– Тебе надо отдохнуть.

– Я знаю.

– Ты уедешь утром?

– До восхода солнца. Мы должны опередить тех, кто бежит из города. – Тай посмотрел на поэта, на тень рядом с собой. Листья над головой закрывали лунный свет. – Ты едешь с нами?

Короткое молчание. Затем Цянь покачал головой:

– Возможно, это самонадеянность и заблуждение с моей стороны, но я считаю, что могу принести больше пользы рядом с императором. С отцом-императором.

– Тайцзу не сможет угнаться за нами.

– Конечно, не сможет. Но он будет горевать, а при нем только этот глупец-алхимик и солдаты. Ему предстоит долгий путь, а дороги трудны. Небесный путь теперь изогнулся, подобно луку. Возможно, старый поэт сумеет помочь.

– Ты не старый.

– Сегодня ночью я стар…

В саду воцарилась тишина, а потом Тай услышал, как Цянь опять заговорил, делая ему подарок:

 
Наши души вдвоем воспарили за девять небес,
Но теперь разлетятся, как звезды перед дождем.
За холмами и реками вижу, как гаснет дракон.
Ты к далекой границе должен свой путь совершить.
Но быть может, когда-нибудь ты возвратишься домой,
И последний мост над рекою Вай перейдешь.
 

Тай некоторое время молчал. Он был тронут и очень устал. Вино, слова, тишина…

– Я увижу тебя снова?

– Если позволит небо. Я буду надеяться. Мы выпьем доброго вина в другом саду, слушая музыку пипы.

Тай вздохнул:

– Я буду надеяться. Где… где ты будешь?

– Не знаю. А где будешь ты, Шэнь Тай?

– Не знаю…

Глава 26

Е Лао, бывший помощник управляющего Возлюбленной Спутницы Вэнь Цзянь, теперь был главным управляющим хозяйством высокочтимого и прославленного господина Шэнь Тая (сына знаменитого генерала). Это означало, конечно, что на его плечах лежал груз официальной ответственности за довольно значительных размеров усадьбу господина Шэня в Синане в крайне неспокойное время. Управляющие хозяйством, все без исключения, предпочитали стабильность.

Е Лао никогда не доводилось жить во время крупного восстания или появления разъяренных солдат в его городе или в известном ему дворце. О таких вещах слышишь легенды, но переживать их тебе не приходится, – если на то будет милость богов на девяти небесах.

Конечно, боги не всегда милостивы.

Хорошо справляясь со своей работой и гордясь этим, Лао отказывался позволить себе неподобающий страх или суету (и определенно не позволял слугам заметить у себя хотя бы намек на нечто подобное) до тех пор, пока армию Ань Ли не увидели у восточных ворот города. Это случилось через семь дней после бегства императора с горсткой придворных.

В тот момент, когда мятежные солдаты хлынули в Синань и до усадьбы господина Шэня дошли слухи об их шокирующем поведении, Е Лао ощутил легкое беспокойство. «В городе были шакалы, – процитировал кто-то, – в дикой природе – драконы».

Разумеется, Синань открыл ворота перед Рошанем: только глупцы станут закрывать городские ворота, когда нет солдат для их обороны. Но такая любезность никак не помешала разгулу насилия.

Как обычно, когда солдаты входят в цивилизованный город, ожидали пьянства, разрушений, грабежей, даже убийств, хоть в этом и не было необходимости.

Несомненно, разумно было спрятать женщин подальше и надеяться, что бедные девушки из кварталов удовольствий справятся со своей задачей и умиротворят пьяную армию.

Примерно полмиллиона жителей Синаня, если распространяемые отчеты были точными, предпочли бежать до прихода мятежников. Они потекли из города во все стороны, в спешке давя друг друга. Некоторые даже направились на восток, прямо навстречу приближающейся буре, – вероятно, в свои деревенские дома и к родным, надеясь обойти с севера и с юга наступающую армию и вернуться к своим крестьянским корням.

Большинство беглецов двигались на запад и на юг. Некоторые, по сообщениям, пробирались на север, когда прошел слух о том, что новый император Шиньцзу (это было трудно осознать – новый император!) собирает там войска Девятой династии.

По мнению Е Лао, большинство пустившихся в бегство людей совершали ошибку.

Если у них не было в деревне родни и места для жизни, настоящего дома, то за стенами Синаня им грозила голодная смерть. Действительно, когда так много людей снимается с места, трудно представить себе, как их всех можно приютить и накормить, даже если их ждут родственники.

Те, кто остался, полагали, что Ань Ли и его сыновья собираются устроиться во дворце Да-Мин и поэтому будут вести себя так, как подобает самопровозглашенной новой династии. Конечно, будут какие-то проявления нарушений дисциплины, но их, несомненно, возьмут под контроль, и жизнь в столице снова войдет в приемлемое русло.

Е Лао разделял такие взгляды, господствовавшие в Синане, поэтому он был глубоко потрясен, узнав о беспричинной резне во дворце, которая началась в первые же часы и не прекращалась.

На площади у стен Да-Мина состоялись публичные казни. Сообщалось, что у убитых членов семьи императора вырезали сердца и приносили их в жертву тени убитого сына Ань Ли. Говорили, что некоторых казнили, вырывая железными когтями макушку головы.

Груды трупов вырастали на площади, и было запрещено их хоронить. Разводили огромные костры и сжигали на них мужчин и женщин. Над городом стояли удушливый дым и отвратительное зловоние. Е Лао считал это варварством.

Всех мандаринов, каких смогли найти, даже только что окончивших учебу, самых мелких чиновников, убили во Дворе Пурпурного Мирта, если им не хватило предусмотрительности избавиться от своей одежды и поясов и спрятаться в городе или убежать.

Женщин дворца, по слухам, зверски изнасиловали. Многие из наложниц и танцовщиц Тайцзу отправляли в фургонах, как рабынь, в Еньлин, к оставшимся там мятежным солдатам. Рошань знал, что надо делать, чтобы армия была довольна.

Сплошь и рядом взламывали ворота частных домов, почти без разбора, и в них врывались пьяные солдаты, сея смерть и разрушение. Не всех жен и дочерей – и юных мальчиков – в Синане удалось спрятать.

В те первые дни повсюду пылали пожары. Человек рисковал жизнью, выйдя на улицы в поисках еды. Трупы валялись среди мусора и диких зверей, дыма и желтой пыли и запаха гари.

Военные глашатаи ездили по городу и объявляли, что тот, кто сообщит славным вождям новой династии о местонахождении детей или внуков Тайцзу – бывшего императора, ныне объявленного трусом, потерявшим мандат небес, – получит награду и официальные заверения в неприкосновенности своего жилища.

Последовавшие события были ужасными, так как о тех местах, где прятались многочисленные отпрыски Тайцзу и их дети (часто очень маленькие), быстро донесли, а их маскировку разоблачили. Эти несчастные беспомощные принцы и принцессы, все без исключения, были приведены к кострам у стен дворца Да-Мин и обезглавлены.

Управляющий Е Лао не в состоянии был описать словами отвращение, вызванное подобным поведением. Этот человек, Ань Ли, провозгласил себя императором? Преемником девяти династий славного Катая? Люди, мрачно думал Лао, не лучше зверей. Они волки или тигры.

Он высоко держал голову и прислушивался, собирал все сведения, какие мог, и старался, чтобы хозяйство господина Шэня оставалось в полном порядке, насколько это возможно в столь сложных обстоятельствах. Некоторые слуги бежали в первые дни, но большинству бежать было попросту некуда, и они остались, охваченные страхом.

Во втором внутреннем дворике справа был свой колодец, что свидетельствовало о высоком статусе усадьбы. Е Лао приказал наполнить все ведра и кадки в поместье и держать их наготове, на случай пожара, который бушевал вокруг. Каждое утро полотнища ткани смачивали водой.

Доставать еду было трудно, не пока возможно. Через десять дней Рошань разрешил снова открыть базары для тех, у кого хватало смелости добраться до них, чтобы купить или продать. После этого некоторые фермеры начали с опаской приезжать в город с молоком и яйцами, овощами и птицей, просом и ячменем, пробираясь мимо трупов, плачущих, брошенных детей и тлеющих развалин.

Однажды утром в голову управляющего пришла одна мысль, или, точнее, воспоминание. Разве господин Шэнь не встречался с самим Рошанем, когда возвращался в Синань с запада? Если память его не подводит, это произошло за день до того, как сам Е Лао (и его бывшая хозяйка) встретили Шэнь Тая у гостиницы почтовой станции на имперской дороге.

Е Лао не знал никаких подробностей, и никто в имении не знал больше (он спрашивал), но, под влиянием порыва – инстинкт управляющего основывался на характере хозяина – написал короткое осторожное письмо и велел охваченному ужасом слуге (которым счел возможным пожертвовать) отнести его в Да-Мин, после того как Рошань приказал прекратить там казни. Он сам занял дворец и, возможно, осознал, что ему нужны люди, чтобы вести хозяйство.

(Опытный управляющий мог бы ему это подсказать с самого начала.)

Ходили слухи, что Трон Феникса разбит на куски, а украшавшие его драгоценные камни некоторые члены семьи императора забрали с собой перед бегством. Это было сделано, чтобы не дать варвару-узурпатору взгромоздить свое тучное тело на этот трон.

Е Лао это одобрил, про себя, разумеется.

Он так никогда и не узнал, было ли получено его письмо. Ответ не пришел. В нем он просто дал некоторые советы дворцу, всем тем, кто мог там находиться и служить августейшему и славному императору Десятой династии Ань Ли, которому принадлежала данная собственность. И все же в следующие дни и недели он отметил, позволив себе некоторое чувство удовлетворения, что солдаты не пришли к их воротам и никто не вломился к ним, чтобы сделать то, что они делали повсеместно.

Е Лао с тревогой узнал, что они сделали в доме покойного первого министра и в его городской усадьбе, совсем рядом с ними, в этом же квартале.

Как будто тамошние бедные мужчины и женщины играли какую-то роль в преступлениях, приписываемых Вэнь Чжоу! Первый министр погиб, стал призраком, которому отказали в погребении с почетом. Зачем кому-то понадобилось так жестоко и кроваво мстить домашним слугам, наложницам, управляющим?

Е Лао был разгневан – тревожное чувство для человека, который гордился самообладанием воспитанного управляющего.

Он продолжал управлять усадьбой, стараясь изо всех сил, до конца лета (которое в тот год выдалось жарким и сухим, что увеличивало опасность пожара). Шли дни, в город медленно возвращался порядок. Трупы убрали с улиц; в столицу вернулся приглушенный, неуверенный ритм: барабаны перед восходом солнца и по вечерам. Большая часть солдат мятежников отбыли на поля сражений на севере и на юге. Оказалось, что Шиньцзу собирал против них войска Девятой династии.

В Синане стало меньше убийств и грабежей, хотя они и не прекратились совсем. Часть их, насколько понимал Лао, к этому времени была чистым грабежом: преступники воспользовались хаосом в собственных целях. Время от времени находили еще одного скрывавшегося члена семьи Тайцзу и убивали.

Е Лао ждал любых указаний, хоть и не очень верил, что они поступят. Он даже понятия не имел, жив ли господин Шэнь. Он знал, что господин покинул город, – наблюдал за его отъездом глухой ночью. Он все-таки думал, возможно, слишком наивно, что они бы узнали о его смерти, даже в расколотой войной империи. Они же узнали о гибели других людей, в том числе – о смерти первого министра и госпожи Вэнь Цзянь. Эти вести пришли в самом начале, после бегства императора и задолго до прихода Рошаня. Е Лао эти известия заставили очень горевать, по многим причинам.

Со временем он узнал, что о смерти его прежней госпожи написаны поэмы. Сияние, покинувшее мир, звезда, вернувшаяся на небеса, и тому подобные слова.

Е Лао не понимал поэзию. С другой стороны, позже, в своей оказавшейся очень долгой жизни, он рассказывал о ней, согреваясь в зимние ночи огнем, загоравшимся в глазах людей, когда они понимали, что он служил Вэнь Цзянь, опускался перед ней на колени, целовал подол ее одежды, слушал ее обращенные к нему слова.

К тому времени она уже стала легендой.

В то лето, когда пришли мятежники, его задача, как он ее понимал, была простой: сохранить порядок в одном небольшом доме, в одном хозяйстве, в мире, который потерял всякое представление о порядке и цивилизованности.

Он не слишком много думал об этом, занятый своими повседневными обязанностями, но однажды утром, осенью, вдруг осознал, что мужчины и женщины здесь, в поместье господина Шэнь Тая, полностью доверяют ему, полагаются на него, делают все, что он приказывал, по причинам, не имеющим отношения к рангу или к почтению.

Он сохранял им жизнь…

* * *

Теперь по ночам Капель просыпается в страхе, встревоженная звуками, которые оказывались совершенно обычными, случается ли это в маленькой придорожной гостинице или в более крупной городской, как сейчас.

Ей не нравится, что она так боится. Не такого она о себе мнения. Но время очень опасное, и она знает, что чувствует себя так не она одна.

Она жива и вообще что-то чувствует – и хорошо сознает это – только благодаря записке, посланной ей среди ночи. И еще благодаря тому, что два человека оказались настолько ей преданными.

И благодаря каньлиньским воинам, конечно.

Вероятно, ее собственная решительность тоже сыграла роль, но когда она оглядывается назад, на ту ночь, ей не кажется, что она чувствовала себя решительной. Она была в панике и действовала по наитию, повинуясь лишь инстинкту. Страху.

Разные мелочи, перемены в ее настроении в ту ночь, не отосланное письмо, или потерявшееся, или доставленное только утром (к этому времени уже было бы невозможно выбраться из города). От самых незначительных мелочей зависело, жить или умереть. От таких мыслей всю ночь не уснешь.

Теперь они кое-что узнали, здесь, в Чэньяо, на западе, о том, что произошло в Синане после их отъезда. Те два каньлиньских воина, которые все еще были с ней, знали способы добывать информацию даже во время войны. В то время, когда письма не доходили, всех коней с почтовых станций забрали военные, а любые новости имеют огромную ценность.

В частности, они узнали, что происходило в городском поместье недавно умершего первого министра Вэнь Чжоу, когда армия мятежников вошла в столицу.

Поэтому стоит ли удивляться, что она просыпается в ужасе от любых звуках в темноте или даже вовсе не спит?

Именно то, что она едва спаслась, что она здесь и жива, лишает ее покоя. Это, и еще осознание того, сколько людей погибло и какой жестокой смертью. Она знает имена. Помнит лица. Невозможно не думать о том, что бы сделали с ней, с любимой наложницей. Рассказывали тошнотворные истории, превосходящие все слухи о варварах за границами Катая.

Она сама родом из-за границы. Сардия – это маленькое, осаждаемое со всех сторон королевство, вечно ведущее войны и мирящееся с вторжениями. Все равно Капель никогда не слышала таких ужасных историй, как те, которые доходили из Синаня.

Синань, который остался позади только благодаря тому, что Тай послал записку среди ночи. Его вызвали во дворец, как она поняла со слов каньлиньских воинов. Вэнь Чжоу тоже вызвали.

Вот почему она занервничала в ту ночь. Он был с ней, когда пришло послание. Сидя на кровати и наблюдая, как он читал его при свете поспешно зажженной лампы, Капель поняла, что это не обычный вызов в Да-Мин. Те вызовы не приносили в такое время, и Чжоу не был так сильно взволнован.

Он поспешно оделся и сразу же ушел со стражниками, ничего не сказав – ни слова – ни ей, никому. Это тоже вызывало тревогу. Он сжег это послание, иначе она бы подобрала его и прочла, как только осталась одна.

Через какое-то время – время в ту ночь смазалось – пришел Хвань с еще одним письмом, на этот раз адресованным ей самой.

Он мог легко подождать до утра. И тогда все было бы иначе. Или эту записку ей совсем не доставили бы.

Ее принес Цинь, нищий калека с улицы.

Она поняла, и это до сих пор вызывало ее уважение, что он не доверил его никому. Заплатил монетами пьяному торговцу (а он-то почему находился на улице, шел мимо, так поздно?) за то, чтобы тот отнес его – отнес на руках! – так далеко, вокруг всей усадьбы, к главным воротам. И стоял там, на больных ногах, колотя в ворота и крича, пока кто-то, заспанный и сердитый, не вышел к нему.

А потом он потребовал, громко, яростно, не отступая, чтобы к нему вызвали Хваня, и никого кроме Хваня.

Невероятно (еще один источник страха в ее воображении), но его не побили и не прогнали. Хвань, который не спал с тех пор, как ускакал его хозяин, вышел посмотреть, что там за шум.

Шум.

Он взял письмо, переданное из рук в руки, и отнес ей. Сразу же, не дожидаясь утра. Возможно, он понимал, что она не спит. Возможно, он тоже был испуган. Она никогда его не спрашивала, хотя он проделал с ней весь этот путь до Чэньяо.

И Цинь тоже.

Она не может объяснить, почему взяла их с собой, но это казалось правильным, это казалось… необходимым. Когда Капель прочла письмо Тая, она почувствовала, как ее охватывает некая внутренняя потребность действовать.

«Возможно, грозит опасность. Будь готова ко всему», написал он.

«Будь готова» – и она вспомнила, какое лицо было у Чжоу, когда он читал вызов во дворец, как сжег его, как ушел. Ни «доброй ночи», ни «до свидания»…

Можно говорить что угодно о первом министре, но он никогда не был трусом, а в ту ночь он выглядел испуганным. А Капель уже и до того боялась так сильно, что зарыла в саду свои драгоценности.

Этого было достаточно, вспоминает она теперь, в Чэньяо, в другую ночь, в конце лета. Всё это вместе, и то чувство (у ее матери оно тоже было), которое подсказывало ей, что необходимо предпринять что-то решительное.

Решительное. Она могла предпринять только одно. Так азартный игрок, бросающий кости поздно ночью в квартале удовольствий, ставит на кон все, что имеет.

Тогда она была не слишком добра к Хваню, используя его любовь к ней. Любовь, которую она подогревала в собственных целях. С другой стороны, она почти наверняка спасла ему жизнь.

Ее инструкции были точными и гораздо более уверенными, чем она себя чувствовала. Хвань получил приказ в одиночку выйти за ворота. Он должен был найти паланкин на улицах квартала – там всегда, даже поздно ночью, можно было встретить один или два паланкина с носильщиками, готовыми отнести человека на назначенную встречу или домой после нее.

Он должен был посадить нищего, Циня, в этот паланкин и показать носильщикам дорогу к задней стене поместья. Она помнит, как широко раскрыл глаза Хвань.

Он должен сделать это немедленно, холодно сказала она, или навсегда потеряет ее расположение. Если он это сделает, сказала она, глядя прямо на него при свете фонаря, одетая в ночной халат, его ждет очень большая милость.

Он отправился выполнять ее распоряжения.

Она встала и оделась самостоятельно, двигаясь быстро теперь, когда решение было уже принято, как будто скорость могла спасти ее от сомнений. Только боги знали, что их ждет, но если она ошиблась, то вряд ли переживет этот день.

Она достала еще немного драгоценных камней из комода в комнате. Не было смысла оставлять их. Прошла одна через обширный и тихий сад, мимо озера, и острова, и маленьких лодочек у причала, и бамбуковой рощи, и поросшей травой площадки, где Вэнь Чжоу играл с другими придворными. Тропинка вилась среди ночных цветов. Она вдыхала их запах.

Капель подошла к беседке, нашла дерево, под которым спрятала маленький мешочек. Она выкопала его (испачкав ладони), а потом сама взобралась на стену, воспользовавшись вязом в восточном конце сада.

Она научилась лазить по деревьям еще девочкой, в Сардин, и хорошо умела это делать. Лучше большинства мальчишек, считавших ободранную коленку или локоть почетной отметиной. У нее до сих пор остался шрам на левом колене. В Северном округе не возникала необходимость лазить по деревьям, как и здесь, в усадьбе, но тело запоминает некоторые вещи.

Два каньлиньских воина появились из тени, когда она спрыгнула на улицу. Капель ни секунды не сомневалась, что они будут там.

– Я уезжаю, – сказала она. – Из-за того письма, которое вы принесли. Вы останетесь со мной?

Они остались с ней.

Они сделали даже больше во время бегства на запад. Во-первых, именно каньлиньские воины вывели их из квартала ночью. Ни один страж ворот не остановил бы их. Это приносит неудачу, самое меньшее. Считалось, что если люди в черном куда-то едут ночью, у них есть на то причины, как и у тех, кого они сопровождают. Таков был порядок.

Благодаря этому они проехали через весь Синань к западным воротам и оказались там прямо перед тем, как на рассвете ворота открыли. Пока они ждали восхода солнца и боя барабанов, Капель послала Хваня нанять карету и две хороших лошади для каньлиньских воинов.

С наступлением утра они выехали из Синаня, двигаясь по западной дороге против потока телег, едущих в город с товарами для базаров. Они везли с собой еду, вино, лепешки из проса, сушеное мясо, персики. Хвань принес деньги. Она не спрашивала, где он их достал. Ее украшения не могли им помочь, пока они не приедут в базарный город. Нельзя купить вареные яйца или ячменные лепешки за янтарные сережки в золотой оправе.

Позднее она поняла, что они сумели уехать из города только потому, что действовали так быстро, покинули его и двинулись на запад до того, как распространился слух о катастрофе на перевале Тэн. А с ним – и известие о бегстве императора.

Позднее столица узнала об этих событиях, как и о произошедшем в Ма-вае. Паника охватила город, после чего все ворота и дороги оказались забитыми перепуганными, бегущими людьми.

Капель и ее спутники к тому времени уже покинули имперский тракт. Она решила, что слишком многие могли узнать ее в хорошо известной почтовой гостинице у дороги. По ней ездили придворные, а значит – те люди, которые посещали Павильон Лунного света.

Они свернули с нее, нашли другую дорогу, идущую с востока на запад, и ехали по ней весь день. На первую ночевку они остановились в маленькой гостинице возле шелковой фермы.

Капель никогда не узнала, – никто никогда не может знать таких вещей, – но если бы они остались на имперском тракте и остановились в почтовой гостинице в ту первую ночь, ее жизнь, как и жизни многих других людей, могла бы сложиться в будущем иначе.

Поэтому мы иногда чувствуем, что жизнь – хрупкая и непрочная. Что может подуть случайный ветер и все изменить. Они могли поехать в гостиницу на имперском тракте – уехать с этой дороги Капель решила под влиянием моментального порыва. Возможно, она не уснула бы в ту ночь, а могла встать и прогуляться по саду и увидеть двух мужчин, беседующих на скамье под шелковицей…

С каньлиньскими воинами они двигались быстро, держась проселочных дорог. Каждый день меняли коней, пока не стало трудно их достать. Однажды вечером старший из двух воинов затеял учтивую беседу. Его звали Сы Тань. Они хотели узнать, намеревается ли госпожа продолжать путь на запад, или планирует ехать на юг, или даже на север. Совершенно законный вопрос.

Но это означало, что она сама должна иметь представление о том, куда едет.

Она выбрала Чэньяо и сказала им об этом той ночью. Больше для того, чтобы назвать пункт назначения, чем по какой-то другой причине. Он был уже близко, достаточно большой город, чтобы раствориться в нем и продать часть украшений. Оттуда дороги расходились во всех направлениях: город привык к путешественникам, приезжающим в него, часто издалека.

В Чэньяо у всех была своя история, и им не требовалось ее рассказывать.

Когда они приехали, Хвань договорился о найме приличных размеров дома вместе со слугами. Он явно был мастером вести такие переговоры и торговаться, но Капель понимала – ему очень помогло то, что оба воина отправились вместе с ним и стояли рядом. Никто не решился бы чем-то оскорбить людей в черном, а того, кому служили два таких воина, не следовало обижать.

Начиная с того момента, когда они сняли дом в городе, Капель погрузилась в нехарактерное для нее состояние вялости и безволия. Она понимала это, и понимает этой ночью, неделю спустя, лежа без сна.

У нее нет ясного представления (и даже смутного) о том, что делать дальше. Вместе со всеми остальными – Чэньяо полон беглецов из Синаня и из других мест – они наблюдают, как через город движутся солдаты с запада и северо-запада, люди с суровыми лицами, верхом или пешие. Некоторые лица кажутся Капели очень юными.