Текст книги "Навсегда, твой Лукас"

Лукас

К тому времени, как я добираюсь до широкой витрины на фасаде «Лавки Ангела», я уже весь в поту – не только от жары, но и оттого, что всё время раздумываю о том кулоне, который купил для Джой. Как там сказал Джастин сегодня утром? «Стоит объявить о своей великой любви – и дружбе конец», так, кажется?

Хотя я ведь ничего такого делать не собираюсь. (Или собираюсь?) Я просто знаю, что Джой без ума от сердечек.

И всё же стоит мне подумать об этом, как у меня начинает сосать под ложечкой. И из-за кулона, и особенно из-за записки. Из-за того, как я по-новому написал её сегодня утром. Может, лучше разорвать её и написать как всегда: «С днём рождения, Джой. Твой лучший друг, Лукас»? Потому что той ночью, когда мы смотрели на звёзды, Джой ведь тоже сказала: «Я хочу, чтобы мы остались навсегда друзьями». Она же не сказала, например: «Я хочу, чтобы мы стали больше чем друзьями. Я хочу, чтобы ты относился ко мне немного иначе».

Струйка пота сбегает у меня за ухом, потому что я тут же вспоминаю при этом, как она той ночью сжала мне пальцы внутри спального мешка. И ещё некоторые другие вещи, хотя думать о них сейчас точно не стоит.

Я слышу какой-то приглушённый звук, потом кто-то громко зовёт меня по имени и машет мне рукой из большого окна на фасаде. Тия, думаю я, но сказать точно не могу – стекло слишком бликует.

– Одну секундочку! – говорю я, потому что в кармане у меня жужжит телефон. Это сообщение от Джастина: он пишет, что они выходят в море, так что, возможно, пропадёт связь. «Веди себя хорошо», – добавляет он, хотя скорее это я должен был бы напомнить ему об этом. Он уж точно нуждается в таком напоминании больше, чем я.

«Хорошо, – пишу я ему в ответ. – Виделся с Джайро. Он передаёт привет».

Я снова сую телефон в карман и смотрю с холма вниз, в сторону «Пиццы Винсента», а потом подолом майки утираю пот с лица и шеи. Было бы гораздо проще, если бы я спрятал все ключи в одном месте. Но мне хотелось, чтобы эта «охота за сокровищами» получилась особенной. Она уже пятая по счёту, можно сказать юбилейная, а значит, должна быть такой, чтобы о ней можно было вспоминать даже в старости.

«Уж ты мне поверь…» – сказал утром Джастин. Но что он знает? Разве только как ведут себя с девушками он и его друзья: с девушками, с которыми их не связывала долгая дружба. Сначала такая девушка нравится, начинаешь с ней целоваться, а через недельку вдруг понимаешь, что не так уж она и хороша. Ко мне и Джой это уж никак не относится.

Мне вдруг вспоминается ещё один вечер, совсем недавний, хотя я как раз очень стараюсь не думать о нём. Это было всего пару-тройку недель назад. Мы сидели дома у Джой и смотрели «Коралину в Стране Кошмаров», и когда началась та жуткая сцена с новой мамой, Джой вдруг вцепилась мне в руку и уткнулась лицом мне в плечо, хотя уже видела этот мультик чуть не сто раз. А когда она потом отстранилась, её рука осталась на моём колене. Честное слово, я думал, она прожжёт дырку в моих джинсах.

Прошла пара минут, она вдруг спохватилась, сказала: «Извини!» – и убрала ладонь. Хотя мне совсем этого не хотелось. Я даже готов был попросить её, чтобы она её не убирала.

Я мотаю головой, досадуя на собственную глупость, толкаю дверь и с облегчением погружаюсь в прохладную, слегка безалаберную и чуть затхловатую обстановку магазина.

Первое, что бросается в глаза, когда оказываешься в «Лавке Ангела», это уродливые лампы с жёлтыми абажурами и подставками в морском стиле; безобразные, все в тёмных пятнах подушки, обшитые блескучим золотым шнуром; продавленные кресла, покрытые пледами из шотландки в горчично-красную клетку со спутанной бахромой; железные и деревянные столы и стулья – одни вроде бы исправные, а другие явно сломанные; книги, наваленные где ни попадя; коробки и ящики, набитые всяким хламом вроде ручек от дверей и шкафов; какая-то древняя аппаратура, инструменты и прочие железяки неясного назначения; стаканы красного, розового и янтарного цвета, с выпуклыми, как шрифт Брайля, точками на внешней стороне, из которых, наверное, пили чьи-то бабушки; целая полка, сплошь заставленная оловянными фигурками – полицейскими, каруселями, клоунами с собачками, которые только и ждут, чтобы их построили, перепутали и раскидали по всему полу; и ещё старые рыцарские доспехи, всю жизнь стоящие в одном и том же углу, с намотанными вокруг железной шеи радужно-яркими шарфами из перьев. Боа. Так, по крайней мере, называет их Тия.

Ещё здесь громоздятся шкафы, битком набитые украшениями из крупных фальшивых (уж это наверняка) бриллиантов, а также розовыми и жёлтыми пластиковыми бусами. Вдоль стен тянутся вешалки с плащами, нарядными платьями, расшитыми бисером и блёстками, и мужскими костюмами, и свитерами, от которых пахнет старьём. А под всем этим, покрывая весь пол, – залежи всевозможной ношеной обуви, от женских туфель на шпильках до детских кроссовок и мужских полуботинок вроде тех, в которых папа по утрам отправлялся на работу. Куда ни глянь, везде лежат старые вещи, которые для кого-то могут стать обновкой.

– Приветствую, мистер Брунетти! – Тия возникает рядом со мной прямо из ниоткуда, я даже подскакиваю от неожиданности. – Я сразу подумала, что это ты, когда увидела тебя на улице! – заявляет она, хватая меня за плечи. От неё сладко пахнет пудрой, и она внимательно изучает меня фиолетово-голубыми глазами. – Ну, как делишки? Давненько не видела тебя и твою красотку маму. Уж целую вечность, поди! А у неё как дела? И что привело тебя в этот хламовник в такой роскошный летний денёк?

Вопросы сыплются из неё без единой паузы, и я даже не знаю, на какой отвечать первым. Она симпатичная, Тия, но уж очень разговорчивая. Нас она хорошо знает. Когда папа умер, мы сдали в её лавку все его вещи. Ну, не сразу, конечно, – сначала мы хранили их в память о нём, но потом от них становилось только грустнее, и к тому же нам нужны были деньги, и вообще мы продали дом, и мама наконец решилась с ними расстаться. Костюмы. Обувь. Часы. Коробки с его любимыми книгами – биографическими, военными и историческими. Мы тогда ещё жили в собственном доме с видом на залив. Правда, видно его было, только если забраться на чердак. Джастин говорит, что папа всё собирался перестроить чердак и сделать там комнату, но это было ещё до того, как он заболел. Он тогда ещё работал в городском банке, и у нас хватало денег покупать вещи, в которых не было такой уж строгой необходимости.

Джастин хорошо всё это помнит, а я нет: мне было всего шесть, когда мы переехали в съёмную квартиру, чтобы мы с Джастином могли остаться в своих школах. И это оказалась самым важным – иначе и Джастину пришлось бы нелегко, и я не подружился бы с Джой.

И поскольку мы оба тогда были ещё маленькими, маме приходилось везде таскать нас с собой, в том числе и к Тии. Мы то и дело ходили к ней, принося с собой те из папиных вещей, какие представляли хоть какую-то ценность. Однажды мама пришла с коробкой, в которой лежали блестящие папины выходные ботинки, и Тия сказала: «Вы уверены, что хотите избавиться от них, Мелисса? Может быть, мальчики со временем…»

Но мама резко её перебила: «Не стоит, Тия. Какой смысл держаться за эти ботинки?»

Мама до сих пор иногда посылает нас отнести сюда что-нибудь. Несколько месяцев назад она продала кольцо, которое подарил ей Рэнд. Мы тогда принесли его вместе с Джастином, и я видел, как грустно ему бывать у Тии, потому что, пока Тия оценивала кольцо, он торчал на одном месте, уставившись на разложенные под стеклом запонки, и глаза у него были красные. Я даже подумал тогда, что среди этих запонок он увидел те, которые когда-то принадлежали папе. Зато кольцо в итоге потянуло на целых 250 долларов, хотя мама уверяла, что Рэнд в жизни не потратил бы на неё больших денег. А оказалось, что всё-таки потратил, потому что те три маленьких бриллиантика в кольце были самые что ни на есть настоящие.

«Кто бы мог подумать», – сказала мама и очень грустно вздохнула, когда Тия позвонила ей, чтобы она пришла за деньгами.

Вот именно поэтому на Рэнда всегда было трудно сердиться: может, он и пил много, и часто вёл себя как последний придурок – зато он мог, например, свозить вас на рыбалку или взять и подарить бриллиантовое кольцо. То есть он не был ни ангелом, ни совсем уж плохим. В нём было всего понемножку.

– У неё всё хорошо. Она сейчас на работе, – говорю я, пытаясь ответить хотя бы на часть вопросов, которыми засыпает меня Тия. – В закусочной. А Джастин с приятелем отправился на море на «Морском чёрте». В смысле так наша надувная лодка называется. – Я стараюсь смотреть ей в лицо, потому что так велит вежливость, но всё время поневоле отвлекаюсь, обшаривая глазами всё вокруг, потому что мне нужно подыскать надёжное, но приметное место, где спрятать следующий ключ. Мне нужно что-то, на что Джой непременно обратит внимание.

– Что ж, рада это слышать. Вы, мальчишки, просто обожаете море, верно? Ну а работа никогда не повредит, так ведь?

Я смотрю на Тию и киваю. И только тут замечаю забавную плоскую шляпку у неё на голове – из светло-сиреневого фетра, с синими и зелёными перьями с золотыми глазками – теми самыми, которые украшают край сверкающего павлиньего хвоста.

Только Тия может носить такую шляпку и даже выходить в ней город. Я вовсе не хочу её обидеть, но всё-таки она немного чудная, в хорошем смысле этого слова. Седые волосы она красит в ярчайший рыжий цвет, а одевается либо в обтягивающие штаны с рисунком из крупных цветов, либо в потёртые джинсы с множеством разноцветных заплаток, вроде пацифистских эмблем, радужных сердечек и всяких птичек. И если оказаться достаточно близко, от неё всегда сладко пахнет пудрой.

– Нравится? – спрашивает она, перехватив мой взгляд, и похлопывает по своей шляпке. Потом кивает в сторону деревянной вешалки у дальней стены с другими яркими шляпами: – Только что завезли целую кучу. От владельца собственного шляпного магазина, у которого это барахло годами лежало в подвале. Но вот эта – действительно настоящая красота. – Тия вертит головой, демонстрируя мне «красоту». – Винтажная шляпка-таблетка с искусственным жемчугом и блёстками. И даже вуалька есть, – прибавляет она, вытягивая откуда-то из-за шляпки тонкую сиреневую сеточку и опуская её на глаза. – Потрясающая вещь, не находишь? С тех пор как тот тип сгрузил тут у меня свои шляпы, я решила каждый день надевать новую – просто для смеха. Но если она тебе нравится, я готова её продать. Всего три доллара. Для тебя, мой мальчик, пусть будет два.

Я едва не прыскаю от смеха. С какой стати, скажите на милость, я стал бы покупать дамскую шляпу с павлиньими перьями?! Но ещё и оттого, что это просто находка – самое подходящее место, чтобы спрятать в нём следующий ключ. Абсолютный идеал – и всё из-за Дэйны Арлингтон, которая в прошлом году, на уроке у мистера Кеннета, поучала нас своим вечным тоном всезнайки.

«Как всем вам известно, – вещала Дэйна с присущей ей «учительской» интонацией, – павлинами следует называть исключительно самцов, то есть петухов павлина. А самки, то есть курочки, называются «павы».

Лично мне уже этого было достаточно, чтобы чуть не умереть от смеха, но тут я глянул на Джой, а она – на меня, после чего с самым невинным видом повернулась к Дэйне Арлингтон.

«Как-как ты сказала? – переспросила она. – Павопетухи? Павлинокурицы?»

Дэйна так любила поумничать, что не поняла, что Джой просто дразнит её, и принялась объяснять снова: «Нет, петухи – это самцы, то есть павлины, а курочки – это самки, то есть павы. Запомнить легко, надо только помнить, что у павлинов всё как у обычных кур».

«О, большое спасибо, – сказала Джой. – Теперь я всё поняла. Значит, получается, все птицы – это вроде как разные куры, да?» Тут меня уж совсем скрючило от смеха – я чуть штаны не намочил, а Дэйна знай себе кивала с важным видом, такая гордая собой, что хоть что-то сумела нам растолковать, пока не обнаружила вдруг, что мы оба покатываемся от хохота. Джой уже почти сползла со стула под парту, так её разбирало.

С тех пор мы с Джой всегда называли павлинов не иначе как павлинокурицами, каждый раз словно в замешательстве переспрашивая друг у друга: «Нет, погоди. Или павопетухи?» Хотя, конечно, нельзя сказать, чтобы мы это делали особенно часто. Ну потому что кто вообще часто разговаривает о павлинах? Хотя мы продолжали веселиться по этому поводу ещё не одну неделю и даже вставляли этих «павопетухов» куда только можно, когда болтали. Что, конечно, было не очень умно и вообще выглядело так, будто мы совсем впали в детство – зато это было ужасно смешно, и мы просто не могли удержаться.

– Так что, хочешь её? – спрашивает Тия, выдёргивая откуда-то сбоку из шляпки шпильку, а потом снимает её с головы и протягивает мне.

Честное слово, я готов её купить. Нет, серьёзно – было бы у меня два доллара и, может, ещё немного мелочи, чтобы добавить ей за помощь. Но денег у меня нет, потому что я всё потратил на кулон, да и в любом случае, эта шляпа нужна мне лишь на время, а не навсегда. Я хочу, чтобы она осталась в магазине, где-нибудь на видном месте. Может, на витрине? И тогда я смогу спрятать в ней свой ключ.

Я делаю глубокий вдох и набираюсь смелости.

– Сегодня я не могу её купить, Тия, – говорю я. – Но у меня есть одна просьба. Может быть, вы согласитесь оказать мне огромную услугу?

6

Джой

Трудно сказать точно. Я не совсем уверена, но, по-моему, это та самая женщина, которую я видела в тот раз, когда была здесь с Лукасом и его мамой.

Тия.

Я не очень-то помню, как она выглядела, помню только, что одета она была очень чудно. И на этой тётке сейчас облегающий бледно-голубой джинсовый комбинезон, под ним трико в красно-белую полоску, на шее – несколько ниток разноцветных бус. И шевелюра у неё такая жгуче-чёрная, что нет никаких сомнений – причиной тому какой-нибудь «Клэрол»[1]1
  Clairol – марка краски для волос. (Здесь и далее прим. ред.)


[Закрыть].

Тия?

Тия, вы не подскажете…

Или это не она?

Хотя мне всё же кажется, что она.

Или, может, это владелица магазина и зовут её вовсе не Тия, а, скажем, Энджел. И «Лавка Ангела» названа в её честь.

А может, это настоящий ангел.

– Чем могу помочь? – спрашивает она. Голос у неё низкий, с хрипотцой. Это я тоже вспоминаю.

Мне очень хочется развернуться и удрать, но я удерживаю себя. Раз уж я забралась так далеко – ладно, пусть на самом деле это не так уж далеко, но мне мой путь показался очень длинным. И хотя трудно представить, чтобы здесь меня ждала весточка от Лукаса, я должна собраться с духом и вести себя мужественно. Нужно хотя бы спросить.

Назови её имя.

8–4–3–2.

Я должна спросить.

– Скажите, вас зовут Тия?

Она кивает.

– Я подруга Лукаса, – говорю я. – Лукаса Брунетти. Вы меня не помните?

Она смотрит на меня с довольно-таки бессмысленным выражением лица.

– Джой, – добавляю я.

Так странно слышать собственное имя, произнесённое вслух, даже если произношу его я сама. Самое странное то, что я ведь давно привыкла, что люди используют его в качестве обычного слова.

Джой. «Радость».

«Радость, прыгаешь от радости?» Сколько раз меня так поддразнивали!

Но это больше не я. То есть я Джой, но в моей жизни давно уже не было радости.

– Подруга Лукаса… – медленно повторяет она. – Лукас Брунетти… И тебя зовут Джой?

Ну да. Я ведь только что так и сказала. Но я вежливо говорю ещё раз:

– Да, Джой Фонсека.

Мой ответ внезапно пробуждает в ней вспышку энергичной деятельности, будто она вдруг наступила на гнездо красных муравьёв (кстати, тут я знаю, о чём говорю).

– Да-да, теперь я вспомнила. – Она начинает суетливо шарить руками вокруг. От её движений в воздух поднимается лёгкое облачко сиреневой пыли. – Это должно быть где-то здесь. Она долго лежала вон там, на подоконнике, – указывает она пальцем. – Но потом случился тот ураган, и мне пришлось срочно всё убирать. Помнишь, тогда весь центр потрепало? И мы ещё волновались, уцелеет ли дамба и всё прочее. Ух и тряхнуло нас тогда, верно? Супершторм, вот как его называли. И поговаривают, что в скором времени нас ждёт что-то ещё похуже. – Продолжая разговаривать – видимо, со мной, – она торопливо открывает-закрывает шкафы со стеклянными дверцами, ощупывает верхнюю полку высокого гардероба, снимает крышку с большой круглой, обтянутой тканью коробки и заглядывает внутрь. – Я толком не знала, что с ней делать после… в общем, после всего, но я точно знаю, что сохранила её, вот только не помню, куда сунула.

– Значит, у вас что-то есть для меня? То есть я правильно нашла это место? – неуверенно заговариваю я и всё же на всякий случай задаю вопрос снова: – Вы и есть Тия, да?

Она перестаёт суетиться и смотрит прямо на меня:

– Ну да, милая. Ты ведь здесь для того, чтобы забрать записочку от Лукаса Брунетти, верно? – Её голос словно спотыкается на его имени. – Я хорошо знаю его мать. Их обоих. То есть всех троих, конечно, но с Мелиссой я знакома уже очень давно. Она хороший человек. Всегда старалась для своих мальчиков изо всех сил. Столько потерь навалилось на неё, бедную, какая женщина это вынесет. Но она сильная. С ней всё будет хорошо. И с Джастином тоже.

Значит, я пришла именно туда, куда нужно. Я нашла третий ключ, но на этот раз не испытываю такого же ликования, как в пиццерии. Слишком уж это место… личное. Мне совсем не хочется говорить о Лукасе. Мне хочется забрать третий ключ и убраться отсюда. И я вовсе не уверена, что хочу что-то слушать о нём от кого-то другого.

– Знаешь, этот бизнес… он не совсем обычный. Здесь слишком много личного, понимаешь? Люди распродают старое барахло, и это нормально, но когда я беру их вещи на продажу, я чувствую за них ответственность, – продолжает говорить Тия. – Конечно, людям нужны деньги, но иногда, мне кажется, дело не только в этом. Не важно, как давно ты расстался с кем-то или кого-то потерял – воспоминания остаются и не дают тебе покоя. Они везде – в подкладке пальто, или в узоре на салатнице, или в обложке старой книги. Память никуда не уходит, даже если ты гонишь её прочь.

– Так, значит, Лукас в самом деле оставил здесь что-то для меня?

– Да-да, верно. Записочку. Записочку. Это было уже так давно… впрочем, кому я это рассказываю. – Тия на долю мгновения задерживает взгляд на моём лице, словно беспокоится, что она задела мои чувства или ляпнула что-то не то. Но потом отворачивается и роется в корзине, полной шарфов и боа из перьев, хотя даже я вижу, что она сама не думает, будто ищет там, где надо. Мне всё становится ясно. Я вызываю у людей неловкость или заставляю их нервничать. Видимо, потому, что я напоминаю им о том, о чём им вовсе не хочется вспоминать.

– Может, я могу помочь? – поспешно предлагаю я. – Если только вы скажете, что вы ищете.

– Ага, вроде как вопрос на шестьдесят четыре тысячи.

– А?

– Не помнишь эту старую телеигру?

Я мотаю головой.

– Ладно, не важно. Дай-ка чуток подумать. Это такое… такое… – Тия поднимает руки к голове и разыгрывает маленькую пантомиму, изображая что-то у себя на макушке. Высокую причёску? Тюрбан из полотенца? А потом как будто что-то надевает на себя.

– Шляпа? – пробую я.

– Ага, верно. Лукас просил, чтобы я спрятала записку в шляпу. Всего на один день, само собой, я не стала возражать. Но это должна была быть именно эта шляпа. Никакая другая не годилась. – Она снова принялась ходить по своей лавке. – Но ты не волнуйся, милая. Она точно где-то здесь. Я её не продавала. Не так уж много на неё нашлось бы желающих, с этими здоровенными павлиньими перьями.

Лукас, ну ты даёшь!

– Шляпа с перьями?!

– Да, такая очаровательная таблетка из лилового фетра с павлиньими перьями и искусственным жемчугом, – говорит Тия и тут же переносит внимание на меня: – А что, ты её видишь?

Клянусь, если бы я умела чувствовать носящиеся в воздухе молекулы смеха, они бы сейчас бурлили вокруг меня, как пузырьки в закипающей кастрюле, всплывая и лопаясь у самого моего лица. Очень медленно, очень осторожно, я уточняю:

– То есть мы ищем лиловую шляпу… – И выпаливаю, едва сдерживаясь: – С павлиньими перьями?

Лукас всегда знал, как меня рассмешить, особенно так, чтобы из-за этого возникли проблемы – скажем, чтобы я расхохоталась, когда делать этого совсем не следовало. Да так, что и остановиться было никак невозможно. Чем больше сдерживаешься, тем сильнее покатываешься.

А сейчас ничего этого больше нет.

Но тут она повторяет:

– Лиловый фетр и три роскошных пера! – Тия проводит пальцами от своего виска назад, показывая, какой длины перья. – Настоящие, из павлина.

И тут я словно вижу их наяву: Лукаса, Дэйну Арлингтон, мистера Маккенна. У Дэйны вид исключительно самодовольный, Лукас искоса поглядывает на меня, а я, господи боже, смеюсь так, что чуть в штаны не напускаю. От смеха у меня болит живот, и я хватаюсь за него. Тех шуток про павлинов нам хватило ещё на месяц, а то и больше.

Я (стоя с подносом в очереди в школьном буфете и помогая Лукасу набирать еду): Лукас, будешь сегодня куриные наггетсы?

Лукас: О нет. Сегодня фирменное блюдо. Из павопетуха.

Я (стараясь не смеяться): Ты уверен? Может, из павлинокурицы?

Лукас: Только не это.

Мы оба чуть не валимся с ног от смеха, и все вокруг смотрят на нас как на идиотов, а мы давимся словами и ничего не можем объяснить.

И тут я вдруг понимаю, что рассказываю всё это вслух, а Тия меня слушает. И я совсем не плачу. Мне смешно.

– Теперь понятно, почему вы так крепко дружили. У вас похожее чувство юмора. Вот и мы с моим муженьком продержались на этом добрых тридцать пять лет, – говорит она и тут же добавляет: – И уж точно не потому, что я без ума от его лысины.

И мы обе прыскаем от смеха.

– Погоди-ка, я вспомнила. – Тия вдруг резво вскакивает с плюшевого дивана, невзирая на слишком тугой комбинезон. – Ага, точно! Я вспомнила, куда её положила.

Я иду за ней.

– Я сунула её вон за то большое зеркало. Видишь, такое мутное, с пятнами.

Она наклоняется и осторожно шарит рукой позади огромного старого зеркала, прислонённого к дальней стене.

– Представляешь, эти из «Антрополоджи» выпустили в продажу новое зеркало, которое выглядит точь-в-точь как это старьё, причём за шестнадцать тысяч долларов! – Когда она поднимается, её колени издают громкий хруст, но в руке она держит небольшую сиреневую шляпку. И внутри у неё – аккуратно сложенный листочек, на котором написано моё имя.

Совсем как на предыдущей записке.