Текст книги "Та, чьё второе имя Танит"

5

Их диалог прервала Лия, решившаяся высказать всеобщую тревогу.

– Вы заметили, что нам приходится всё время передвигаться какими-то странными зигзагами: то вперёд, то вбок? А то вдруг коридор неминуемо отводит куда-то назад! Бласт, ты уверен, мы хоть как-то продвигаемся вперёд? Иногда мне кажется, мы ходим по кругу!

– А меня тревожит тишина, отсутствие событий, – добавила Ида. – Если всё так замечательно, тогда что охраняли кариды? Мы с боем вошли в пещеры, но в самих пещерах не встретили никакого противодействия, к которому были готовы.

– Может быть, мы ошиблись в расчётах? Отвлекитесь от своей заумной беседы, вникните в это! А то мы сейчас забредём куда-нибудь, откуда выхода нет! – Поддержал её Атей и с этими словами беззвучно ухнул в провал под ногами.

– Боги! Что это? – Быстрее других подскочил изумлённый Бласт. – Что же ты не смотришь под ноги! Давай руку! Вылезай!

– Не было под ногами этой ямы, она провалилась, уже после того, как я наступил.

Услышав эти слова, все притихли. Всем вдруг вспомнилась история с провалом под ногами Алики. И чем она закончилась. Бедная Алика!

– Вот тебе и «отсутствие событий»! – растерянно пролепетала Ида.

Вытащив перемазанного Атея, все осмотрели образовавшийся провал. Он был в форме замочной скважины! Как и тогда! Говорить об этом не хотелось. Да и что тут скажешь! Все постарались сделать вид, будто ничего не произошло. Но украдкой посматривали на Атея, будто собирались прощаться с ним.

Вокруг было тихо, окружающее не проявляло никакой враждебности. От разноцветных сталактитов и сталагмитов всё так же исходило мягкое свечение. Под ногами ярко искрились ледяные лужи, бесцеремонно опрокидывая впечатление о привычной реальности.

– Знаешь, мне кажется, Лия права, наше движение по кругу становится всё более очевидным, – решительно нарушил тишину Атей, подсев к Бласту. – Рационально ли так двигаться?

– Ничем не могу помочь. Другого варианта нет, – пробормотал тот, накрывая кудлатую голову драным рукавом и засыпая.

Остальное Атей уже слабо слышал, сам сморенный сном:

– …Но не думаю, что это так уж плохо. Просто это значит, что уменьшается радиус, и мы неизбежно приближаемся к центру лабиринта…

…Никто не понял ещё, что очередная «божественная» претензия Вечных уже окутывала их, спустившись, как тьма. И если центр лабиринта, к которому так стремились путники, это смерть, то вполне логичным выглядело общение со сном, преддверием смерти. Ибо…

6

Сон сморил всех враз, но не принес отдыха, успокоения. Напротив, открыл плотину взаимного раздражения, накопившегося за долгую дорогу. Спутники устали друг от друга, слишком уж разными были они все. Каждого переполняла буря взаимных претензий. Каждый с трудом удерживался от того, чтобы не начать высказывать их по первому поводу.

Но сон снял все тормоза и ограничения. Растворил все понятия о сдержанности. Оставил чистые чувства: Гордость, Сожаление, Тоску, Одиночество, Обиду, Оскорблённость.

Сон облёк это в свои причудливые одежды. И потёк…

…Пять волков сидят вкруг. Но шестое место пустует. Это Гордость бушует горловым волчьим рыком, требует уважения: «Могли бы выражать своё отношение к моей значительной роли во всей этой истории! А они не то что не поклоняются, но простого уважения не выказывают. Завидуют, да ещё постоянно унизить норовят!»

…Пять истёртых корзин на базарной площади. Не хватает одной. Это Сожаление. Едкое, бессильно шелестящее сожаление: «Жизнь прошла бессмысленно. На меня даже не хотят смотреть, отводят глаза, боятся, что с языка сорвётся: «Твоя жизнь никчёмна. Ты обуза для всех!»

…Пять воронов летят по делам. Но в их стае пробел. Это Тоска. Невосполнимая пустота: «Была любовь, было дело, был интерес – жизнь была полна. Всё потеряно навсегда. Никому этого не понять! Память о любви иногда имеет странное воплощение. Иногда она раздваивается… Буду бороться за двоих, чего бы мне этого ни стоило!»

…Пять стройных бальзамариев, заполненных ароматическими маслами. И один разбит. Уродливые осколки, вытекшее неряшливой лужицей душистое масло: «Это никому не нужно. Это Одиночество, моя нелепая судьба. Причём до того, что я сама его себе создаю. Где мои дети, зачем я отдала свою радость в чужие руки?»

…Пять змей туго связаны прочным узлом. Но нет, узел слаб: вместо одной – пустой выползок. Это Обида на вечную вторую роль: «Меня используют в чужой игре. Мы выкладываемся, а победные лавры снова не нам!»

…Пять черепов, пришитых за глазницы, как пуговицы. Скалятся исподтишка, будто знают больше всех… Но одна пуговица отсутствует. Замятое гнездо. Пустотность нехватки. Обрывки линялых нитей. Это Оскорблённость неуважением к мудрости, многознанию: «Если бы не мои знания, у них не вышло бы ничего. Они все ни на что не способны, балласт. И не осознают этого!»

Разъедают тёмные мысли своих хозяев, не щадят, уродуют. Сон схлынет, осадок останется. И ещё аукнется…

А как откликнется?

7

Абиссаль усилием воли выломилась из сна, который предпочитала проводить в змеиной шкуре, чтоб не страдать от холода и сырости. Насторожёнными бросками чуткого языка исследовала окружающее пространство, но не обнаружила ничего опасного. Не спеша превратилась в амазонку, словно вывинтилась из другой реальности, энергично растёрла нахолодавшие плечи и растолкала Бласта.

– Послушай. Что-то мне не нравится, что всех нас так резко сморило. Может, просто от усталости. А если нет? Не хотелось бы подставиться по-глупому. Надо хоть кому-то дежурить, и лучше вдвоём, чтобы контролировать друг друга!

– Тьма кромешная! – протяжно зевнул Бласт. – Вроде бы раньше было не так темно!

Чтобы не заснуть во мраке, они разговаривали. А чтобы не мешать остальным, им пришлось сесть совсем рядом.

Неловкость в отношениях из-за давней ссоры, очевидная при свете, в темноте как-то растворилась. Они и прежде общались – как без этого? Но сейчас, затаившись в укромном углу, были похожи на укрывшуюся от посторонних глаз парочку. Это немного смущало, но не могло не сближать.

Оба они не могли не ценить друг в друге лидеров. Абиссаль вынуждена была подчиняться Бласту-проводнику. А Бласт не мог не отдать должного бойцовским качествам предводительницы амазонок. Но кроме этого было ещё что-то.

С некоторых пор Абиссаль не могла не заметить неразличимый человечьим ухом ласковый гул иного интереса Бласта к себе. И изменённый запах. Он стал резко-страстным. И рисунок движений – они стали пластичны и порывисты. И взгляды. Они изменились. Они стали подавляемыми. Исподлобья или искоса, но всегда тягучими, мучительными, неотцепляемыми.

Жалоба на одиночество, страстный зов прорывался сквозь стену искусственных установок, словно вода прорывала плотину.

Абиссаль была уверена, что сам Бласт не осознаёт этих изменений. А если бы осознавал, то ни за что не признался бы. Более того, скрыл бы, ругал бы себя за них.

Не понимая, что это зависит не от него.

Как ограниченно всё-таки хвалёное человеческое сознание и человеческие чувства! Она, амазонка, имеющая возможность сравнивать человечье и змеиное восприятие окружающего мира, могла утверждать это. Эта уверенность не носила абсолютного характера. Но в некоторых аспектах люди явно проигрывали змеям!

Абиссаль не желала стать змеёй навсегда. Она не хотела покоряться настойчивому приглашению бога Протея, давно мечтавшему украсить свою свиту амазонками.

Но вынуждена была согласиться с мнением Водяного Старца о том, что люди всё-таки довольно примитивны. Более того, их примитивность, по её мнению, прогрессировала: они сами выдумывали для себя дополнительные рамки и путы, называя их то моралью, то порядком. Ещё и гордились всей этой шелухой! А надо просто «слушать, чтобы слышать» свою предназначенность! И всё.

Чтобы на перебудить усталых спутников, разговаривать приходилось очень тихо, склоняясь друг к другу. Обычные фразы при этом получали дополнительное звучание заботы и даже нежности.

– Как ты себя чувствуешь после этих ужасных ранений от карид?

– Я уже забыла об этом. Я же израненную кожу сменила. Попробуй, на новой даже шрамы уже затянуло.

Кожа Абиссаль была такая приятная, будто струящийся шёлк. Совершенно новое ощущение! Потому что у его любимой волчицы-Петал кожа наощупь была покрыта пушком…

Бласт сам не заметил, как осязание шёлковой змеиной кожи уже было не на кончиках пальцев, а на губах. А его шею, живот и руки обтекала струящаяся нега любви Абиссаль. Его губы, независимо от него, стали по-звериному жадными, ненасытными, бесстыдными, чему очень помогала темнота.

Бласт убеждал себя, что он просто обязан выразить признательность амазонке за то, что она не пожалела для него, израненного, своего яда. А то неизвестно, какой из него вышел бы боец! Но, вместо слов благодарности за спасение, у него вырывались слова благодарности за наслаждение. Наслаждение, обострённое ощущением неминуемо приближающейся смерти.

…Если хорошенько вдуматься в лечение, которому подвергла его Абиссаль своими полусмертельными ядовитыми укусами, оно и было похоже на преддверие смерти. На отравленность. Ошибись она на малейшую долю своего впрыснутого яда, и ничто вокруг его уже больше никогда в жизни не волновало бы. Да и жизни самой уже не было бы!

Бласт вдруг испуганно отпрянул. Эти губы скрывают …яд! Я целую змею! Самую ядовитую в мире змею! А вдруг сейчас она вздумает…

Бласт всерьёз ощущал отравленность. С головокружением. С бурей непривычных ощущений. С ярчайшим возбуждением. Но парадокс был в том, что ему не хотелось прекращать эту отравленность. Его затягивало состояние безвольного кружения. И он с превеликим трудом сдерживался, чтобы не рвануться вслед за Абиссаль при малейшем её движении. За новой порцией яда! Как понять себя? Как выразить свои чувства?

 
О, дай к губам твоим припасть, чтобы напиться яда!
И излечиться от тоски. От смертной пустоты.
Неуловимый шелест струй шелкỏвого наряда
Ссыпает с жизни пыль бессильной маяты.
 
 
Укол стыда. Секира страха. Меч позора.
Беспомощности лепет на губах.
Змеиный шёпот станет строчкой приговора.
И это крах. Всесильной Смерти крах!
 

8

Тайные отношения с Абиссаль странным образом изменили Бласта. Будто он добровольно отказался от чего-то привычно-человеческого и отпустил себя в природно-звериные вольные поля с их обострённой чувствительностью.

По ночам теперь его мысли срывались с пределов и самостоятельно шлялись неведомо где.

По лабиринтам

По тёмным лабиринтам. Свет и человечья болтовня отвлекают, не дают сосредоточиться на главном. А главное – это сверить картинку любимых белых глаз из памяти с завтрашним проходом по лабиринту.

…Ощущение бега на месте и услужливого подкручивания кем-то лабиринта прямо под лапы.

Попытки пронюхать боковые ходы и повороты в большинстве отсекаются движением. А в другие будто сквозняком затягивает…

Туннель волчьего зрения специфичен, но считать его ограниченным не стоит. Ох, не стоит!

Эти человечьи детёныши слишком назойливы, полагают, что им всё дозволено! Возятся, не дают отдохнуть! Места своего не знают! А взрослые потакают. Посматривают не то чтобы осуждающе. А даже любуются.

Чем тут любоваться? Они невыносимы! Приходится подбирать лапы, чтоб не отдавили! Но хвост не трогать! Не трогать хвост!

Р-р-ры! Головы поотрывать!!!

Мгновенным броском оскаленной пасти Бласт пуганул наглых недоростков и остановился, затаив в глубине глотки злобное клокотанье.

Первой испуганно подхватилась Ида.

– Бласт, да что это с тобой? Ты ведь человек, не зверь! Что ты творишь? Ты напугал детей!

Его слишком резко вырвали из сна. Но Бласту всё равно пора было просыпаться! Правда, что он так проснётся, никто не ожидал!

Дети, схватившись друг за дружку и испуганно искривив ротики, зашлись в истеричном рыдании. Ида прижала их к себе, торопливо поглаживала по спинкам, уговаривала, что они не поняли «дядину шутку». Дядя добрый, у него своих трое деток.

Атей изменил своему привычному равнодушию и весьма враждебно подступил к Бласту.

– Что ты себе позволяешь? Кем ты себя вообразил? Вожаком? Ты в последнее время ведёшь себя как животное! В конце концов, это становится невыносимым! Все молчат, но я молчать не стану! Что происходит? Абиссаль, почему ты-то молчишь?

Абиссаль вместо ответа ушла в змеиную шкуру. А Бласт возмутился окружающими пристальными взглядами.

– Что? Что вы пялитесь на меня? Какой хвост? Меня немного лихорадит, я заснул. Что? Я говорил во сне? Я сказал что-то не то?

Видя, что все молча продолжают смотреть на него, Бласт встревожился.

– Георг, что происходит?

– Не беспокойся. Происходит только то, что мы и планировали. Твоё сознание распадается на две части. Я, правда, не ожидал, что вторая будет такой… Мы с Чистой надеялись, что ты просто получишь возможность видеть смысловые сны, какие-то озарения. Но чтобы раздвоиться так! Впрочем, это заслуживает отдельного исследования… В какой-то момент твоё сознание животным шмыгает в уютную шкуру, чтобы там отсидеться в тишине и безопасности. Выходит, ему понравилось быть животным. Ни за что не отвечать, ни о чём не волноваться: какой спрос с животного?

– Боги, ты о чём? Моё сознание частично становится волчьим, в то время как тело остаётся человечьим?

– Да.

– Ничего не понимаю, ничего не помню. И что я в это время натворил?

– Не тревожься. Всего-навсего охранял свой хвост. Это вполне по-волчьи. Ничего стыдного тут нет. Правда, в этот момент тебе подвернулись дети. Но ты не виноват, мы тоже должны были следить. Скажи-ка лучше, что конкретно тебе приснилось?

Бласт, расстроенный, только отмахнулся.

– Георг, но как это может быть? Мне совершенно не хочется становиться волком! Во-первых, не желаю, даже боюсь снова застрять в волчьей шкуре! По ночам я ещё долго будет просыпаться в поту ужаса, что снова потерял перстень. А во-вторых, быть волком – значит, вести волчий образ жизни. Этого я тоже не хочу, мне не понравилось моё последнее общение с волчьей стаей. Мы как-то друг друга не поняли.

– Поэтому ты и зависаешь между. Ни волк, ни человек. Твоё сознание играет в прятки, хитрит, будто сберегая себя. Будем надеяться для чего-то главного…

– Представляю, какой я урод со стороны!

– Твоя драгоценная красота – это главное, что тебя сейчас волнует?

– Нет, гораздо больше меня волнует, почему все взъелись на меня из-за ерунды? Эти дети, в самом деле, – сплошная обуза, а вы только и делаете, что сюсюкаете с ними! Они должны знать своё место! И не мешать мне отдыхать! Вы как-то забываете, что именно я единственный знаю направление движения. Без меня вы все не способны сделать шаг!

– Не заносись, Бласт! Ты не знаешь всей правды! Этих шагов и без тебя за год было сделано немало!

– Не видно результата!

– У нас с тобой его пока тоже нет!

Уловив беспредельную враждебность, Бласт расхотел беседовать с Георгом дальше.

Чему Георг был очень рад. Ему не хотелось рассказывать Бласту, что выглядит тот в своём втором состоянии отвратительно. Кто его знает, как среагирует привыкший к славе красавчик-грек на то, что сейчас передвигается он как шакал, ворует еду, постоянно норовит улечься спать. Когда обсуждается вопрос, кто будет дежурить – уходит, но приходит на запах еды.

А, выйдя из этого состояния, ничего не помнит. Или притворяется? Кто его знает!

В общем, придётся терпеть. Потому что именно чёрно-белое состояние этого человека необходимо для восстановления чёрно-белой гривны и чёрно-белого мира.

Атей был согласен с Георгом лишь отчасти.

– Тайное пожирание общей еды это ещё мелочь. А вот то, что жрецам известен каждый наш шаг – каково это? Ты заметил, что стены лабиринта перед нами раздвигаются, а за спиной сдвигаются? Обрати внимание! Будто мы не сами выбираем маршрут, а идём подневольно по предписанному (кем?) направлению! И эти странные подготовленные скважины! И всякий раз, как только что-то происходит, рядом именно Бласт. Да и вообще, как это ему постоянно удаётся удирать от жрецов – при их-то возможностях?

Георг ответил лишь задумчивым взглядом. К ним робко подошли дети, будто боясь, а вдруг прогонят! Но Атей обнял их, прижал к себе, прикрыв ладонями ушки.

– Я не боюсь смерти. Но не удивляйся, если следующим погибну именно я. После ссоры с Бластом. Как прежде Алика.

Как он ни старался, дети услышали. Георг понял это по их дрогнувшим личикам.

Странно. Как всё это странно. Всё-таки люди – это самое странное и трудное в понимании. Можно проделывать сложнейшие эксперименты со Временем и Пространством, но самыми удивительными и непредсказуемыми всё равно останутся люди.

Круг второй

1

А между тем каждая ночёвка накаляла отношения. Сны распускали вожжи взаимной ненависти, а днём в речах неостановимо струился ядовитый реальгар.

Лия, увидев Бласта рядом с Абиссаль, уже не могла сдерживаться и с яростной руганью нападала на амазонку с обвинениями.

Она не хотела делать этого. Она стыдилась своего необузданного поведения. Особенно неловко чувствовала себя под удивлённым взглядом Атея, с которым у неё в последнее время установились довольно тёплые отношения. Но собственная взрывная влюблённость в Бласта очень быстро испортила первые ростки нового чувства.

Раньше, чем она успела это осознать и остановиться.

Привычка злобной конкуренции с Абиссаль провоцировала у неё одну истерику за другой: «Гадина! Подлая, ядовитая гадина!» Она убегала, захлёбываясь слезами и потрясая кулаками. Ненавидела себя. Ненавидела Бласта. Ненавидела Абиссаль.

Атей был искренне огорчён, что Лия так себя ведёт, он привык к ней, ему симпатична была её ласка по отношению к детям. Лия напоминала ему Александру. Своей утончённой воспитанностью, изяществом, чуткостью. И изысканной, дорогой одеждой. И тем, что она эллинка, и тем, что в ней отсутствует всё звериное.

Он не желал признаться даже себе, что Лия заняла в его сердце место любимой жены, по которой он так тосковал.

Но эти ошеломительные истерики!

И Атей снова замкнулся на общении со своими детьми.

Его раздражало самодовольство Бласта, навязчивое менторство Георга. Обычаи амазонок казались чуждыми и неестественными, а вечные жалобы старой Иды утомительными. Он уже жалел, что связался с этой компанией ненужных ему людей.

Абиссаль скучала по подругам, ей не хватало общения с Чистой. Она устала от существ иного племени, не понимающих и не уважающих порядков и устоев амазонок, брезгующих их традициями, но не брезгующих пользоваться их военным искусством и умением обеспечивать себя пищей в походе.

Она терялась рядом со старой Идой: у амазонок никто не доживал до таких лет, Чиста – это отдельный разговор. Видя детей, она всегда представляла себе ритуал умерщвления мальчиков в Тан-Амазоне. Наверное, дети чувствовали её мысли и прятались от неё. Даже Бласт, её герой, ради которого она сняла свой пояс, порой выглядел таким ничтожеством, что она даже радовалась, что подруги не видят её позорного выбора.

Георг, издавна тайно влюблённый в Петал, был оскорблён новыми отношениями Бласта с Абиссаль, расценивая их как предательство. Он никогда в этом не признался бы даже себе, твердя о собственной увлечённости только наукой. Но возмущение легкомыслием и дерзостью этого «недоучки», этого «позёра» сквозило в каждом его жесте, в каждом слове. Он был возмущён нежеланием Бласта слушаться его поучений, отмахиванием от его предостережений. Удачливость Бласта и его неблагодарность судьбе раздражали Георга до приступов головной боли. Порой ему казалось, он убил бы его, но …чисто научный интерес побеждал, и он, скрипнув зубами, делал страдальческое лицо «страстотерпца ради науки».

Ида постоянно уводила детей, которых жутко пугала яростная ругань. Она видела, что её вмешательство в жизнь детей раздражало Атея, но всё равно поступала по-своему. Ей хотелось хоть в чём-то проявлять себя, хоть чем-то свидетельствовать пусть себе самой, что она ещё жива. Что она не просто ненужная ветошь, к которой никто не испытывает даже элементарной благодарности, несмотря на то, что она всем бескорыстно помогает.

Ни Бласт не благодарен ей, что она доставила его сюда. Ни сын, к которому она шла через несколько морей. Ни Лия, которую спасала-прикрывала. Ни Атей, за детьми которого ухаживает. И Абиссаль не считает нужным проявлять почтение. Все ей чужды. Чужие люди, чужая земля. Даже пахнет здесь по-чужому. Дома у неё цветы в палисаднике. Олива цветёт. А здесь – не то, что земли, неба нет. Зачем она здесь? Зачем она связалась с этой странной семьёй Бласта, разделив их пути, их судьбу?

Бласт был жутко расстроен случившимся разладом в его команде. Но ничего не мог с этим поделать.

Сны, оружие жрецов, сделали своё чёрное дело. Пытаясь обратиться за помощью к Петал, он увидел…

…узел, туго связанный из разноцветных нитей, среди которых различил льняные, конопляные, шёлковые, крапивные, хлопковые. Узел получился некрасивый, неоднородный какой-то.

Но неразвязываемый.

…Постоянная окружающая грызня изнуряла его.

Стоило только погасить один конфликт, тут же вспыхивали два других, ещё более яростных.

Бласт подозревал, что при таком раскладе скоро им не понадобятся враги. Они сами друг другу глотки перегрызут! И светлая цель восстановления ритуальной гривны уже никого не сможет вдохновить!

Пару раз, отчаявшись, он даже делил своих спутников на две группы и, тщательно сверившись с мысленной картой, отправлял их к назначенному перекрёстку альтернативными путями, давая возможность остыть. Он рассудил для себя, что в их ситуации кратчайший путь к центру не всегда самый короткий. Ведь Время и Пространство это одно и то же: путь может быть длиннее по расстоянию, зато короче по времени преодоления внешних или внутренних препятствий.

Кроме того, его самого раздражали вечные нападки и поучения Георга, претензии и притязания Лии. Но больше всего он был зол на себя, что не устоял против чар амазонки. Зол на воспользовавшуюся его слабостью Абиссаль: «Змея! Это по её вине я влип в это двусмысленное положение!»

Но приходила ночь, и снова он бежал за Абиссаль. Всем существом извиваясь от неги, словно линии на её шёлковой змеиной спине.

Если бы с ними была Чиста, он мог бы поговорить, поделиться. С Чистой можно было обсуждать всё на свете. Лекарка обладала фантастической способностью усмирять боль. Не только физическую, но и душевную. Да и другие отношения она могла бы «почистить», а то ещё чуть-чуть и все друг друга перекусают. Но Чисты не было, она отстала ради лечения израненной Майи.

Но больше всего бесили Бласта дети.

Их капризы. Возня с ними. Необходимость уступать им еду, оставляя себе крохи – только губы помазать. Осточертели вечно валяющиеся под ногами игрушки, на которые он натыкался. А дети при этом вопили, вызывая всеобщее сочувствие.

Однажды он наступил на маленький мячик и с маху упал, пребольно ударившись головой. Причём, дети мстительно засмеялись над ним, а потом спрятались за спину Атея, зная, что там уж никакое наказание им не страшно!

Но для Бласта это был предел терпения. Он схватил Атея за грудки и, свирепо рыча, повалил на землю. Катаясь в схватке под детский визг, они еле расслышали крик Георга.

– Бласт, очнись, ты совсем озверел! Это не игрушка! Это глаз ламии!