Текст книги "Тем более что жизнь короткая такая…"

2

В понедельник 19-го августа я встал очень рано. До глубокой ночи я жарил собранные накануне опята. Оставалось ещё сковородки на две.

Я включил радио. «В Москве объявлено, – бесстрастным голосом сообщил диктор «Голоса Америки», – что в виду невозможности Горбачёва по болезни исполнять обязанности президента, эти обязанности будет временно исполнять вице-президент Янаев».

Я застыл с опёнком в руках. Что такое? Какая болезнь? Уж не та ли, какой внезапно захворал в своё время Хрущёв?

Бросив грибы, я плотно насел на радио. Поймал «Свободу» и услышал, что создан ГКЧП – Государственный комитет по чрезвычайному положению, что оно вводится в Москве, к которой сейчас на всех парах движется боевая техника.

Я позвонил Рассадину. Там никто не берёт трубку. Видимо, ещё спят. Позвонил Саше Рыбакову, который откликнулся хриплым, сонным голосом.

– Переворот, – сказал я ему.

– Сейчас включу телевизор, – пообещал он возбуждённо.

Ах, да! Телевизор как раз сейчас начнёт свою работу. Я включил. Заставка – крупные, почти плакатные буквы: «Заявление советского руководства».

В газете – реакция разная. От комически-иронического: «Разрешите поздравить вас с переворотом!» – до мудро-назидательного: «Доигрались со своей демократией?» У одних (чаще всего международников) блестят глаза, другие подавленно молчаливы.

Номер ведёт Соломонов. Спускаюсь к нему.

– Ничего, – говорит, – пока не знаю. Слышите гул?

Я прислушиваюсь. Да, слышу.

– Это танки и бронетранспортёры, – по звуку определяет Соломонов. – Они едут по Садовому кольцу.

Золотусский запаздывает. Наконец, появляется.

– Еле прорвались, – рассказывает он о себе и о шофёре. – Пришлось петлять. Кругом танки.

Я вышел на улицу. Дошёл до Садового. Танки стоят плотно друг за другом, как зимой снегоуборочные машины. Танковые люки закрыты. Народу на улице мало.

Возвращаюсь в редакцию.

– Нас закрыли! – слышу. – Только что прошла «тассовка».

Иду в секретариат к своему приятелю Саше Тамирову. Он протягивает мне «тассовку». Распоряжение ГКЧП: все газеты, кроме нескольких партийных, закрываются и подлежат перерегистрации.

Появляется один из моих знакомых. Фамилию его не назову. Скажу только, что он специалист по зарубежной литературе.

– А что ж ты хотел? – спрашивает он. – Ты действительно верил, что этот семидесятилетний режим так просто возьмёт и сдастся? Нет, брат, такого не бывает! Тем более что Москва и Ленинград – это ещё не весь Советский Союз! А в глубинке все за этот режим!

Я не могу его слушать! Не хочу с ним спорить! Мне вообще не хочется его видеть. О чём я ему и говорю.

– Ну, как знаешь, – обижается на меня этот мудрец. – Только как бы тебе не пожалеть потом.

Очень активно ведут себя сидящие в одной комнате Ирма Мамаладзе и Алла Латынина.

– Бурлацкий в Крыму, – говорят они мне. – Он должен немедленно прервать отпуск и появиться в газете. Ты с этим согласен?

– Конечно, – отвечаю.

– Тогда подписывай.

Подписываю обращение к Бурлацкому, которое зачитает ему по телефону оставшийся за него Поройков. Входит Лора Левина (Великанова). На её лице ликование. Она протягивает нам листок подслеповатой печати. Алла, Ирма и я читаем. Это обращение Ельцина, Силаева и Хасбулатова, называющее членов ГКЧП государственными преступниками, совершившими переворот.

– Вот так! – радуется Алла Латынина. – Они-то думали, что мы струсим!

– Где ты был? – спрашивает меня Золотусский, когда я возвращаюсь к себе.

Объясняю.

– Правда? – спрашивает он. И бежит к Ирме и Алле читать обращение Ельцина. – Да! – говорит он, вернувшись. – Это мощный удар! В любом случае, Ельцин входит в историю!

– Обоих к Поройкову, – объявляет наша секретарша Люба.

Поройков усаживается вместе с нами за журнальный столик.

– Ну, что будем делать? – спрашивает он, показывая на лежащее перед ним письмо. Под ним много подписей. – Я разговаривал с Бурлацким. Тот уверяет, что билеты на Москву не продают даже по депутатским удостоверениям.

– Так, может, это так и есть? – предполагает Игорь.

– Но Ирма Мамаладзе только что говорила с двумя депутатами, сегодня прилетевшими из Крыма, – сообщает Поройков.

– А Вы скажите об этом Бурлацкому, – предлагаю я. – Пусть он с этими депутатами свяжется, и они объяснят ему, как раздобыть билет.

Поройков смотрит на меня с сожалением.

– А Вы уверены, что он захочет с ними связаться?

– Конечно, нет, – отвечаю. – Но он тогда не сможет кивать на внешние обстоятельства. Все будут знать, что он не хотел прилетать.

Мог бы, конечно, и дальше почти поминутно фиксировать все примечательные события тех трёх тревожных дней. Но не стану этого делать: они у многих на памяти.

Расскажу о расширенной редколлегии, которую собрал Поройков, чтобы посоветоваться: как быть? Позвонили из Комитета по печати и предложили подать в соответствии с распоряжением ГКЧП регистрационные документы. Их обещают рассмотреть и утвердить сразу же. И тогда танк, который стоит на Цветном, перекрывая вход в наши издательство и типографию, будет убран, а газете, может быть, разрешат выйти на этой неделе, то есть вовремя.

– И с какими материалами выйдем? – поинтересовались мы с Золотусским.

– Мы подготовили два варианта первой полосы, – ответил ведущий номера Юрий Борисович Соломонов. В одном – все обращения ГКЧП, в другом – заявления и указы Ельцина.

– Но если мы пройдём регистрацию и нам разрешат выпуск, то о ельцинском варианте нечего думать, – сказал я.

– Это верно, – согласился Соломонов. – А если мы не вступим с ними в контакт, то пройдёт ельцинский. При условии, конечно, что победит Ельцин.

Было это 20 августа. И за то, что победит Ельцин, никто ручаться не мог.

– А я бы всё-таки подал документы, – раздумчиво начал Бонч-Бруевич. – Представляете, мы получаем возможность снова издавать газету, которая всегда славилась своим эзоповым языком. Этим языком мы начинаем, как прежде, говорить с читателем, который нас любит, который оценивает наши аргументы, входит в наше положение. Я, разумеется, не хочу сказать, что все страницы мы должны обязательно заполнять материалами, написанными эзоповым языком…

– Какие ещё будут предложения? – спросил Поройков.

– Я согласен с Владимиром Владимировичем, – сказал Хакимов. – У нас просто нет другого выхода.

– И я согласен, – присоединился Валерий Аркадьевич Горбунов. – Эзопов язык – наше грозное оружие.

– О чём вы говорите! – возмутился Юрий Заречкин. – Кто вам даст сейчас печатать статьи, написанные эзоповым языком? И для чего вообще вся эта спешка? Они нас запретили, и читатели на этой неделе никакого номера от нас не ждут. Ельцин на танк выходит…

– У Янаева руки трясутся, – вставил я.

– Да, – согласился Заречкин, – у Янаева трясутся руки, а мы – салфетку на руку: чего изволите?

– Холуйство и лакейство! – поддержал Заречкина Золотусский.

– Я тоже считаю, что спешить нам некуда. Странно слушать про эзопов язык, – сказал я. – В том же комитете по печати хорошо знают, с кем имеют дело. Если победят Янаев с компанией, нас всё равно уволят. Недаром закрыли нас, а не «Правду». И не «Советскую Россию».

– Идти у них на поводу нельзя, – резюмировал Владимир Соколов, тёзка и однофамилец известного поэта, работающий у нас заведующим отделом науки.

Поройков посмотрел на Кривицкого. Тот промолчал.

– Итак, незначительным большинством принимаем: документы на регистрацию не подавать. Подождём, как дальше будут развиваться события, – подвёл итоги обсуждения Поройков.

Но на следующий день, когда в нашем зале собрались много родственных нам журналистов и писателей, Поройков, открывая собрание, сказал:

– Вчера состоялось заседание нашей редколлегии, где большинство решило, что ГКЧП – это преступная хунта, которой газета подчиняться не намерена.

А ведь и 21-го августа в первой половине дня тоже не было ещё полной ясности, хотя надежда на то, что авантюрный план Крючкова и его ведомства провалится, забрезжила. Чувствовалось, что они не решаются отдать приказ о штурме Белого дома, и верилось, что не решатся. Испугаются осмелевшего за время их колебаний народа!

А в зале нашем собрались все, кто был причастен к выпуску объединённой, задуманной как нелегальная «Общей газеты». Игорь Виноградов, Олег Чухонцев, Ирина Роднянская, Юрий Карабчиевский и многие другие сидели с нами, когда в зал вбежал Саша Тамиров, тот самый мой приятель из секретариата, и прокричал: «Они летят к Горбачёву. За ними послан самолёт с приказом их арестовать».

Все бросились к приёмникам и к телевизорам. И там и там транслировали заседание Верховного совета РСФСР, который вёл Ельцин. Мы с Игорем обнялись и поздравили друг друга.

А через два дня Ирма Мамаладзе и Алла Латынина носили по кабинетам на подпись сотрудникам новое письмо – обращение коллектива редакции к Бурлацкому с требованием уйти из газеты.

– Представляешь! – возмущались они. – Появился сегодня и, как ни в чём не бывало, раздаёт руководящие указания!

Я-то подписал письмо, не задумываясь. А вот Золотусскому сделать это было нелегко. И я его понимал. Бурлацкий к нему лично относился хорошо. Наделил, как я уже писал, немалой властью.

И всё-таки Игорь письмо подписал. «Трусость ничем оправдана быть не может!» – сказал он. Как потом выяснилось, подпись Золотусского особенно задела Бурлацкого за живое.

Нет, он не пошёл навстречу коллективу. Он решил с ним бороться. Он выступил на сессии Верховного Совета с рассказом о том, как героически вёл себя в Крыму в трагические августовские дни и как коллектив редакции по неведению или из-за искажённой информации не оценил его смелости.

– Я немедленно связался с директором издательства «Литературная газета» Анатолием Владимировичем Головчанским и спросил его: есть ли возможность для выпуска нашей газеты в подполье? – слушали мы выступление Бурлацкого на сессии. – Головчанский ответил, что такая возможность у издательства имеется. Я позвонил своему первому заместителю Поройкову и приказал ему вступить в контакт с директором издательства, который поможет издать подпольную «Литературную газету». Поройков решительно отказался.

Фёдор Михайлович ещё много чего рассказывал депутатам, но мы его не слушали. Всё было ясно! Головчанский в роли подпольщика рассмешил всех.

Это был насквозь аппаратный работник, вроде Бонча. Да они и дружили. Он пришёл в издательство, проработав сперва в республиканском ЦК партии Украины, а потом в большом всесоюзном ЦК. По своей должности директора издательства входил в редколлегию, где, однако, особым вниманием окружал только первых лиц – Чаковского, Изюмова, того же Бурлацкого. Так что если поискать причины, которые дали бы право украсить грудь Головчанского знаком отличия, то все они сводятся к отменно налаженному быту высшего руководства газеты.

Депутаты, разумеется, всего этого не знали, но, выступая перед ними, Фёдор Михайлович добился совсем не того эффекта, на который рассчитывал. Конечно, Головчанский с удовольствием подтвердил бы версию о своей героической роли, но уж очень он для неё не подходил. А Бурлацкий зависел от нас, а не от депутатов. Я говорил, что коллектив газеты считался её учредителем. А это значило, что должность главного редактора стала выборной. Не согласился бы Бурлацкий уйти по-хорошему, мы б его попросту сняли тайным голосованием, которого требовал наш устав.

Что Бурлацкий обречён, всем было ясно, поэтому исполняющий обязанности главного Поройков попросил сотрудников предлагать кандидатуры, добавив, что сам он не претендует на эту должность, поскольку переходит в другое учреждение. И действительно ушёл в ТАСС заместителем генерального директора, прихватив с собой из газеты всех, кого в неё привёл во главе с Заречкиным.

А кандидатуры главного, которые выдвигали наши сотрудники, были порой настолько фантастическими или экзотическими, что я удивлялся: ну для чего вносить их в список для голосования, зачем вообще за них голосовать, если некоторых из них даже оповестить невозможно об их выдвижении?

Александр Солженицын, Александр Подрабинек, Кронид Любарский, Василий Аксёнов – согласится хоть кто-нибудь из них стать редактором, если пока что им не вернули гражданство? Фазиль Искандер – для чего этому чудесному прозаику обременять себя работой, которая вряд ли ему придётся по нутру. Белла Ахмадулина! Что за неистовая мюнгхаунзенщина в поисках главного редактора!

– Для чего ты их всех записываешь? – спросил я Лору Левину, которой было доверено составить общий список кандидатов. – Ведь это всё – Елизавета Воробей!

– А кто это такая?

– Не такая, а такой. Это из списка тех мужских мёртвых душ, которые Собакевич продал Чичикову.

– Но ты же демократ, – сказала мне Лора. – А демократ должен ко всему относиться терпимо.

Ах, никакой я не демократ! Я не считаю, что всегда право большинство даже при условии, если выборы были честными, и не убеждён, что любая нелепость заслуживает внимательного обсуждения.

Словом, в списке оказалось семнадцать фамилий. А реальных из них две-три!

Даже две! Потому что Игорь Золотусский шансов не имел. Человек резкий и никогда не скрывающий от других того, что ему в них не нравится, он умудрился со многими рассориться с того момента, когда набрал больше всех голосов при избрании в редколлегию.

Мы со Славой Тарощиной предложили Евгения Сидорова. Только что прошёл пленум правления Союза писателей, который прогнал из секретарей всех сторонников ГКЧП. Женя был активным членом обновлённого после путча секретариата. Кроме того, он был хорошим администратором. И что для нашего отдела было наиболее важно – Сидоров любил литературу, любил искусство, занимался ими профессионально и вполне мог повысить их удельный вес в газете. А у меня уже тогда было предчувствие, что на остропублицистических статьях Рубинова или Ваксберга газета после отмены цензуры долго не продержится. Тем более после роспуска КПСС. Теперь любое издание в погоне за читателем будет печатать то, что прежде было разрешено только нам. Да и пооткровенней, чем мы прежде. Не на кого больше оглядываться!

Самым, конечно, серьёзным кандидатом в этом списке был Аркадий Петрович Удальцов. Он, кстати, тоже был в отпуске во время путча, но от него никто и не требовал, чтобы он прерывал отпуск. «А всё-таки любопытно, – думал я, – как повёл бы себя Аркадий на той редколлегии, где отмолчался его друг Кривицкий!» Но вполне допускал, что мог Удальцов и поддержать нас, а не Бонча с компанией.

Во избежание любых недоразумений скажу, что личные наши с ним отношения были хорошими. Но, как я уже писал, он со всеми был в хороших отношениях. И потому имел очень много шансов быть избранным в редакторы.

Я позвонил Сидорову. Тот к идее сделаться редактором «Литературки» отнёсся благосклонно. «Но ты всё же поточнее узнай, какой здесь расклад, – сказал он мне. – Надо мной ведь не каплет и в Литинституте!»

Узнав поточнее, я отчаялся. «Я за Удальцова», – говорили мои хорошие знакомые. А о Сидорове отзывались так: «Может, он и не плохой человек, но варяг! А Удальцов свой. От него никаких неожиданностей не последует».

«Что ж, – сказал мне Женя, появившись в газете в день выборов и выслушав мою информацию. – Пусть будет так. Плясать на себе я не дам. Такого удовольствия я никому не доставлю!»

Собрание началось неожиданно. Оказалось, что коллективу прислал письмо Бурлацкий. Он просит зачитать его перед выборами.

Читают. Фёдор Михайлович благодарит коллектив, с которым работал вместе и который имел честь возглавлять. Очень надеется, что у него окажется достойный преемник. И очень не советует всем выбирать главным редактором людей типа Золотусского, то есть низких, не помнящих добра, которое им делают.

Игорь сжимает зубы.

Начинается зачитывание списка. Смысл чтения в том, что собрание должно решить, вносить или нет фамилию этого кандидата в бюллетень для тайного голосования.

Как я и думал, оглашение списка превращается в фарсовый спектакль. «А он дал согласие?» – спрашивают о Солженицыне. «А она согласна?» – об Ахмадулиной. Пока ни одна фамилия в бюллетень не попадает.

– Игорь Петрович Золотусский! – оглашает председательствующий.

Игорь идёт на трибуну.

– Самые страшные люди, – говорит он, – из номенклатуры. Я свою кандидатуру снимаю. Но призываю вас: не промахнитесь! Номенклатурный дух сжигает человеческое в людях.

– Стало быть, не вносим в бюллетень? – уточняет председательствующий. – Слово Аркадию Петровичу Удальцову.

Аркадий улыбается залу. «Знаете, – говорит он. – Я сегодня начал было набрасывать тезисы моего выступления, хотел поделиться с вами своими планами. А потом подумал: зачем? Мои планы – продолжать ту политику, за которую любит нас читатель».

Решением собрания в бюллетень вносится, наконец, фамилия – Удальцов.

Получает слово Сидоров.

– Я благодарю всех, кто выдвинул меня, но, к сожалению, вынужден отказаться. Мы сейчас, – объясняет он, – много интересного придумали в Литинституте. Поэтому оставить пост ректора я не могу. А моему другу Аркадию Петровичу Удальцову я желаю удачи.

– Стало быть, не вносим, – констатирует председательствующий.

Стало быть, нет! Из семнадцати фамилий в бюллетень для тайного голосования внесена одна. Через некоторое время объявляют результат: Удальцов избран подавляющим большинством – всего 12 против. Ровно столько работает сейчас у нас в отделе.

Дома включаю телевизор, смотрю новостную ленту. И вдруг: «В “Литературной газете” новый редактор. Им стал Аркадий Петрович Удальцов. Нельзя сказать, что победа досталась ему легко. Ведь за это место боролись семнадцать кандидатов».

3

И вольница наша начала съёживаться, как слегка проколотый мяч, медленно, но неотвратимо.

Поначалу Удальцов и Кривицкий держались с Золотусским очень опасливо: Игоря избрали сопредседателем, а потом и первым секретарём Союза российских писателей. Кто знал, куда в это смутное время могут повернуться события? Тем более что Союз российских писателей образовался после августовских событий, когда большая группа писателей заявила о том, что не хочет больше оставаться в одном Союзе с Бондаревым, Анатолием Ивановым и Феликсом Кузнецовым. Не скажу, что уж очень много народу ушло из старого Союза, но ушли те, кто хотел демократических перемен в стране, кто поддержал в августе Ельцина, кто приветствовал, может быть, и запоздалое предложение Горбачёва компартии самораспуститься.

Ещё за несколько лет до того, как рухнул коммунистический режим, московские писатели создали литературное общество «Апрель», поддержавшее горбачёвские реформы. Уже тогда из стана бондаревского Союза писателей РСФСР раздавались истошные вопли. «Если бы вы только знали, о чём они там говорят!» – отзывалась об «апрелевцах» Татьяна Глушкова, которую я всякий раз, приходя на собрание «Апреля», видел затаившейся в углу с большой тетрадью на коленях. «Они мечтают погубить Россию! Они ненавидят всё русское!» – кричал Станислав Золотцев, позже избранный секретарём Союза писателей РСФСР, а тогда тоже посиживавший на заседаниях «Апреля», куда мог пройти любой желающий.

Конечно, ни о чём подобном никто на собраниях «Апреля» не говорил. И никто не произносил там речей страшных или ужасных. Радовались отмене цензуры, мечтали о консолидации всех демократических сил, информировали о том, что начинается выпуск независимого литературного альманаха, который так и назвали – «Апрель»…

Так вот, «Апрель» тоже стал коллективным членом Союза российских писателей, сохраняя при этом собственную автономность. Союз российских писателей пополнился многими известными литераторами Санкт-Петербурга и периферии. В частности, в нём пожелал состоять Виктор Петрович Астафьев.

Не учитывать секретарства Игоря в этом Союзе Удальцов и Кривицкий не могли. Тем более что от Союза писателей РСФСР мы удалились ещё при Бурлацком и сближаться с Бондаревым и другими Удальцов не собирался. А в то же время уж слишком невзлюбили Кривицкий с Удальцовым Золотусского за независимость.

Игорь сражался с ними, как лев, на изматывающих его редколлегиях. Кураторства Кривицкого над собой Золотусский не признавал. Кривицкий не настаивал на собственных замечаниях, но жаркие схватки Игоря с Удальцовым вокруг тех же замечаний, ставших вдруг удальцовскими, показывали, что всё Аркадию Петровичу было доложено и разъяснено, и Аркадий властно утверждал в газете справедливое в принципе правило: последнее слово остаётся за главным редактором! Вот только слово это часто оказывалось не слишком профессиональным!

Я уже говорил, что Удальцов был талантливым публицистом, но писателем не был, в литературной ситуации ориентировался не слишком хорошо, полагаясь в этом на многоопытного Кривицкого. Но опытность Кривицкого заключалась, скорее, в том, что он заковал себя в прочную броню, предохраняясь от возможных ударов. Прежде он шёл в фарватере тех, от кого зависел. Теперь он зависел только от непосредственного своего начальника Удальцова, который в свою очередь ждал от него самостоятельных решений. Квадратура круга! Потому что действовать самостоятельно Евгений Алексеевич Кривицкий был уже не способен.

Они оба получили мощную поддержку в борьбе с нашим отделом, когда Удальцов назначил своим замом Бонч-Бруевича. На этом посту Бонч занялся хозяйственными делами, стал своеобразным завхозом, курировал вновь созданный рекламный отдел, искал и находил арендаторов нашей площади, так что мы постепенно ужимались, уплотнялись, оставляли кабинеты или даже целые этажи, куда въезжали и откуда выезжали какие-то таинственные фирмы. О сумме арендной платы знали очень немногие – Бонч с Удальцовым не раскрывали тайны коллективу. Не знала редакция и куда уходит эта сумма.

Этот вопрос на редколлегии и на летучках никогда не поднимался. И Бонч обычно держался на ней неприметно. Но явно оживлялся, когда Кривицкий с Удальцовым атаковали нас с Игорем. С присущей ему словоохотливостью он объяснял другим, в чём именно мы погрешны. По нему выходило, что во всём. «Например, – говорил Бонч, – листая номер, – для чего было печатать этот рассказ (или эти стихи, или эту статью – ничего хорошего в наших публикациях он не находил!)?»

Его-то осадить было легко, что мы оба и делали! Ведь он абсолютно ничего не понимал в литературе. Но Удальцов, подводя итоги, обычно учитывал и мнение Бонча, соглашаясь с ним и выговаривая нам, что надо быть более терпимыми к критике.

Конечно, сказать, что мы с Игорем при Удальцове вообще не имели никакой самостоятельности, было бы преувеличением. Много хорошего было опубликовано отделом русской литературы и при Аркадии Петровиче. Но с другой стороны, немало было и тех материалов, которые Удальцов ставил на наши полосы своей властью! Это особенно удручало Игоря, который не без основания полагал, что их публикацию припишут ему.

Понятно поэтому, какая нас обоих охватила эйфория, когда однажды ликующий Золотусский сообщил мне, что в Союз российских писателей обратился Константин Натанович Боровой, предложивший издавать новую литературную газету и готовый стать её спонсором. Союз принял его предложение, сказал Игорь. Главным редактором новой газеты решено сделать его, Золотусского, а первым замом главного – меня.

Константин Боровой был в то время президентом московской товарно-сырьевой биржи, человеком состоятельным, и потому к его предложению все отнеслись с должной серьёзностью. Я говорил уже, что имел дело с комитетом по печати, оформил там регистрацию задуманного мною журнала «Юный словесник». Игорь об этом знал, помнил. Да и мудрено было бы забыть, когда получил я бумаги из комитета всего недели за две до предложения Борового. Так что Золотусский попросил меня подготовить и для Борового соответствующую документацию.

Что ж, я придумал название: «Российская литературная газета», описал её формат, её объём, периодичность (раз в неделю), рассчитал, сколько потребуется нам работников, представил, какого типа будет это издание, какие рубрики газеты станут ведущими, в каком порядке и на каких полосах расположатся в ней материалы.

– Великолепно! – сказал нам Боровой, проглядывая мои бумаги, когда мы встретились с ним и его финансовым и коммерческими директорами в ресторане Центрального Дома литераторов.

– Особенно понравилось Константину Натановичу, – сказал нам его коммерческий директор, когда Боровой ненадолго отошёл в сторону с каким-то знакомым, – что Вы отвели под зарплату скромную сумму. Сейчас все стараются урвать кусок пожирнее. Мы, конечно, станем платить Вам больше, но не оценить вашей скромности он не мог. Он человек благородный.

Да, Боровой согласился на наш вариант, о чём он и сообщил Союзу российских писателей, добавив, что мы с Золотусским ему понравились. Было это в декабре 1991-го года, когда только-только приказал долго жить Союз Советских Социалистических Республик и когда недолго оставалось существовать правопреёмнику Союза писателей СССР – тому сообществу союзов писателей, во главе которого стояли Евтушенко, Черниченко, Пулатов, Нуйкин и другие.

Узнав о предложении Борового, они убедили его передать будущее издание им. И категорически выступили против назначения Золотусского главным редактором.

Я говорил уже о сложном, даже тяжёлом характере Игоря, который умел наживать себе врагов. Всё ему припомнили: и марковское покровительство, и секретарство в команде Феликса Кузнецова. Не захотели взять в расчёт его нынешнюю деятельность в «Литературной газете», а кое-кто был недоволен и ею: кому-то Золотусский отказал в печати, а кого-то заставил дорабатывать материал.

Боровой развёл руками. Он не настаивает обязательно на Золотусском. Кому быть главным редактором газеты, решать вам.

И они решили. Главным утвердили Юрия Нагибина. Об этом мне рассказал Золотусский, приехав ко мне в больницу, где я неожиданно очутился с инфарктом.

Но о больнице и об инфаркте хочу поговорить подробней.