Текст книги "Тем более что жизнь короткая такая…"

Перекинули меня с «Мосфильма» на куст Прибалтики, я готовился поехать в Ригу на латвийскую киностудию.

Но на заседании редколлегии, выслушав выступление Скрипицына не помню по поводу какого сценария, сорвался, наговорил много обидного в адрес скрипицынской компетентности и был остановлен окриком Дымшица: «А вашего мнения никто не спрашивал!»

Через несколько дней дичившиеся меня, попавшего в немилость, коллеги, соседи по кабинету, сообщили, что на партийном собрании мне устроил разнос Игорь Чекин за возмутительное, как он сказал, обращение со старыми, заслуженными работниками. «Кто как, – передали мне слова Чекина, – а я считаю, что с Красухиным нам пора расстаться!»

Передали мне это 23-го января 1965-го года. На следующее утро я понёс Дымшицу заявление об уходе. А ещё через несколько дней, получив трудовую книжку на руки, навсегда покинул четырёхэтажный особняк в Малом Гнездниковском, огороженный кованным чугунным забором.

3

В моей трудовой книжке записано: «Освобождён от работы в Комитете согласно поданному заявлению». А в заявлении я указал причину: просил освободить меня от работы по собственному желанию.

Но оказалось, что я погорячился. По собственному желанию уходят, уже найдя себе место, на которое почему-либо не даёт согласие на перевод твоя служба. Или пенсионеры. Если же ты ушёл, чтобы нигде не работать, ты совершаешь преступление, вполне подсудное, потому что можешь быть объявлен тунеядцем.

У людей творческих такое нехождение на службу называется «работой на вольных хлебах». Но творческим человеком тебя должно признать государство. А признавало оно творческими людьми членов Союзов писателей, художников, композиторов, кинематографистов и членов некоторых творческих группкомов.

Я поспешил вступить в группком литераторов при издательстве «Советский писатель». Вступить в группком было легко: нужно было представить свои печатные работы и две рекомендации от членов группкома или Союза писателей.

Всё это я представил, членом группкома я стал, но это никак не решало наши финансовые проблемы.

Диплом я фактически защитил по книжке, которая вышла в издательстве «Знание» в 1964-м году месяца через два после окончания университета. Я тогда ещё работал в Комитете по кино.

Марину после университета зачислили младшим научным сотрудником в ИМЛИ в группу Горького. После моего ухода из Госкино её оклад в 120 рублей становился для нас базовым.

Обычно, уходя на вольные хлеба, люди имеют некую сумму, которую скопили на сберкнижке, и размещают в печатных изданиях собственные произведения, которые обеспечивают им первые месяцы безбедного существования.

Ничего подобного у меня не было, и ничего подобного я не сделал. Поэтому бросился писать в газеты – в «Учительскую», в «Комсомолку», в «Московский комсомолец», в «Московскую правду», в «Литературную Россию». Но это были очень небольшие заработки.

Да и не так уж часто меня печатали. Вот, смотрю свои записи, которые я порой вёл, а потом бросал: «В марте у меня должны пройти три публикации: в “Комсомолке”, в “Литературке” и в “Пограничнике”. Однако время идёт, а у меня ещё ничего не вышло». Это 1965-й год. «Пограничник» – журнал, расположенный на Лубянке, в здании КГБ. Мне оттуда звонили, заказали небольшую рецензию на книгу Сергея Сергеевича Смирнова «Брестская крепость». Её выдвинули на Ленинскую премию. Узнали они про меня от кого-то из более известных критиков, написавших о Смирнове и посоветовавших обратиться ко мне. Написал для «Пограничника». Приняли, но с публикацией тянут. Поставили в номер статью в «Комсомолке». Но наутро она не появилась. «Снял зам главного, – объясняют, – у него кое-что вызвало сомнение». Приезжаю в редакцию, работаю по замечаниям этого зама. Заменяю (так по моим записям) стихотворение Слуцкого на стихи Мартынова, снимаю полемику с Рустемом Кутуем (литератор, живущий в Татарии и пишущий на русском; о чём я с ним полемизировал, не помню), что-то вписываю вместо полемики. Уезжаю. Через несколько дней звонит сотрудник «Комсомолки», мой приятель Валерий Гейдеко. Статью было поставили, но ведущий редактор её в номер не взял. Отложили. А пока – не обновлю ли я её малость каким-нибудь свежим журнальным материалом?

Из журналов я выписываю только «Новый мир». Иду в библиотеку. Читаю журнальную поэзию. Вот удачное стихотворение Жигулина. Выписываю его. Дома вставляю его разбор в статью. Звоню Гейдеко. Валере нравится. Он терпеливо записывает вставку под мою диктовку. Теперь он не сомневается, что статью напечатают в самое ближайшее время. Недели через две звонит: нет, ничего не вышло! Статью зарубил главный редактор. Сказал, что она не на их газетную, то есть не на молодёжную, тему. Мне выпишут 50 % как за не пошедший не по моей вине материал.

Были, конечно, и более удачные месяцы. Но капризы фортуны, перепады её настроения заставляли меня искать штатную работу. Это оказалось очень тяжёлым делом.

Вот Алла Шустикова собралась у себя, в «Учительской газете», взять неоплачиваемый отпуск на три месяца. В «Учительской» меня хорошо знают и согласны, чтоб я поработал вместо Аллы. Я уже собираюсь идти в кадры, оформляться, как вдруг выясняется, что главный редактор приказала взять на место Шустиковой свою знакомую.

Из «Комсомолки» уходит Володя Григорьев. Мы с ним подружились, когда я ещё работал в Госкино. Он женат на актрисе и мечтал о режиссёрских курсах. Ездил в Ленинград, сдавал экзамены, ждал результата. Договорились, поступит – будет вместо себя рекомендовать меня. Поступил, рекомендовал – не взяли! Объяснили, что им нужен сотрудник со стажем, чем несказанно удивили Григорьева: сам он пришёл в «Комсомолку» со студенческой скамьи.

Дмитрий Леонидович Устюжанин, главный редактор журнала «Литература в школе», был очень доволен напечатанной у него моей статьёй. Извинялся, что мало заплатили: гонорары в редакции низкие. А не хотел бы я поработать в журнале? Кем? Завом отдела литературы. Этой ставки пока у него нет, но ему её обещают в министерстве. Если хочу, то пусть позвоню ему через неделю. Потом – ещё через пару недель. Потом – ещё. Я перестал звонить: если добьётся ставки, позвонит сам. Он не позвонил. (Точнее, позвонил через несколько лет, позвал в замы. Но я уже работал в «Литературной газете». От добра добра искать не стал!)

Но именно Устюжанин (сужу по своим записям) сделал для меня очень хорошее дело, во многом определившее мою судьбу. Это он познакомил меня с Петром Ильичом Гелазония. Точнее, он ему позвонил и сказал обо мне.

А незадолго до этого Алла Шустикова сообщила, что журнал «Семья и школа» ищет человека на место заведующего отделом литературы. Я позвонил автору журнала, старому своему товарищу по литературному объединению «Магистраль» Гене Кагановскому (мы до сих пор изредка созваниваемся и общаемся). Он сказал, что ответственный секретарь журнала «Семья и школа» Петя Гелазония – его друг детства. Но хорошо бы, если б Гелазонии отрекомендовал меня кто-нибудь из весомых, влиятельных людей. Таких знакомых у меня не было. Я попросил сделать это Устюжанина. Тот охотно позвонил в журнал, и Гелазония мне назначил встречу.

Работать с ним оказалось легко и приятно, прежде всего, потому, что мы были единомышленниками и хотели печатать хорошую литературу.

Другое дело, на каких правах мне пришлось работать в «Семье и школе» – на птичьих. Потому что журнал не нуждался в заведующем отделом литературы. Он там был. Это место занимал детский писатель Александр Барков.

Занимал, но не работал. Потому что обещал руководству: уйдёт, как только найдёт для себя что-нибудь подходящее. «Вот открывается новый журнал “Детская литература”, – объясняли мне. – Скорее всего, Барков туда и уйдёт, он в хороших отношениях с главным редактором нового журнала Сергеем Петровичем Алексеевым. А не уйдёт туда, перейдёт в “Детгиз”, где его тоже очень хорошо знают». Но время шло, а Барков никуда не уходил. Его, очевидно, не слишком смущало, что стихи и прозу для журнала добывал я, а деньги за это получал он.

Первым возмутился таким положением вещей Владимир Михайлович Померанцев, член редколлегии «Семьи и школы». «Я сегодня же позвоню Орлову», – гневно сказал он. «Владимир Михайлович, – отвечаю, – Вы меня поставите в неловкое положение. Ведь это именно я предложил Орлову (главному редактору), Игрицкому (заму главного) и Гелазонии формировать литературный портфель журнала. Помимо прочего, – объясняю, – мне важно было выяснить, насколько далеко они могут пойти в публикациях». «Не важно, кто предложил, – ответил Померанцев. – Вы своё дело делаете хорошо. Удивительно, что им и в голову не приходит, что за это нужно платить!»

Но в тот же день мне позвонил Пётр Ильич Гелазония и сообщил, что завтра в издательстве «Просвещение» («Семью и школу» выпускали там) я могу получить некие деньги, которые мне выписали за формирование литературного раздела журнала. «Деньги небольшие», – извиняющимся тоном сказал он. Я позвонил Померанцеву. «Ну, слава Богу, – обрадовался он, – что в журнале есть такие совестливые люди, как Пётр Ильич».

Платили мне за эту работу действительно смехотворные суммы. Когда – 25 рублей, когда – 15. Но, пребывая на вольных хлебах, радуешься каждому рублю. Куда значительней оказывались мои духовные обретения. За дело я взялся с большой охотой. В первые же дни связался с Майей Ганиной, Еленой Ржевской, Виктором Драгунским, Булатом Окуджавой, Владимиром Амлинским, Андреем Битовым, Борисом Балтером, Львом Кривенко (с подачи Балтера), Олегом Чухонцевым, Варламом Шаламовым (с подачи Чухонцева), Василием Аксёновым, Юрием Трифоновым, Наумом Коржавиным, Станиславом Рассадиным, Бенедиктом Сарновым, Максом Бременером, Евгением Винокуровым, Юрием Левитанским, Давидом Самойловым, Владимиром Корниловым, Эльмирой Котляр. С большинством из них я знаком не был. Но почти все отозвались. Материалы давали охотно. Я ездил к авторам домой. Иные приезжали ко мне. Со многими из них у меня на всю последующую жизнь сохранялись хорошие, а то и дружеские отношения. Невзирая на то, что далеко не всё из принесённого мной в журнал удалось напечатать. И на то, что напечатал журнал далеко не всех моих будущих друзей.

Ну Булата Окуджаву, положим, я знал ещё по литературному объединению «Магистраль». Там с ним и подружился. Повесть для «Семьи и школы» дал мне, присовокупив, усмехнувшись: «Она как раз о семье и школе». Хотя убеждённо сказал: «Вы это напечатать не сможете!» «Посмотрим!» – отозвался я.

Петя Гелазония прочитал и загорелся: «Напечатаем! Надо только, чтобы он убрал эту фразу». Он подчеркнул карандашом фразу, где сельский учитель открывает своему коллеге – герою повести, что директор их школы спал с одной из учениц-переростков.

Я передаю Булату. Тот задумывается: «Но ведь всё ясно и без этой фразы?» «Ну и убери её», – говорю. «И они напечатают?» – сомневается Булат. «Обещают», – отвечаю. «Ну коли так, то вычеркни. Это не меняет сути».

Ах, прекраснодушный Пётр Ильич! Уже Владимир Михайлович Померанцев долго раздумывал над повестью «Новенький как с иголочки», прежде чем решился её поддержать. А главный редактор Алексей Георгиевич Орлов, ознакомившись с ней, сказал нам плачущим голосом: «Да вы смеётесь, что ли? Как это печатать? Такой мрачный колорит!»

– Вам не понравилось? – спросил Петя.

– Понравилось, – вздохнул Алексей Георгиевич. – Но это не для нашего журнала.

– Почему? – удивился Гелазония. – Повесть о сельской школе.

– Пётр Ильич! – строго сказал Орлов. – Вы что действительно не видите, что повесть непроходима?

– А по-моему, могут пропустить! – Петя говорил уверенно. – Повесть ведь о послевоенном сталинском быте. А о нём сейчас и не такое печатают.

– Всё-таки стоит попросить автора как-то высветлить колорит, – полусдался Орлов.

Померанцев согласился пройтись по тексту, подумать, как убавить мрачности и предложить автору что-то конкретное.

В ЦДЛ мы беседовали не втроём, а впятером. Кроме нас с Владимиром Михайловичем и Булатом, были ещё проходившие мимо и подсевшие к нам Камил Икрамов и Василий Аксёнов. Камил и Вася очень удивились, узнав, что «Семья и школа» собирается печатать повесть, от которой, как выяснилось, уже отказались «Юность», «Смена» и какой-то периферийный журнал. По-моему, их удивление подогрело Булата, который, вопреки моим опасениям, согласился с мягко изложенными Померанцевым замечаниями и обещал повесть переделать.

Через некоторое время правленая Булатом повесть снова легла на стол Орлова. Но тот для подстраховки распорядился, чтобы с ней ознакомились все члены редколлегии.

Мы с Петей сникли: для повести такое решение было убийственным. Редколлегия журнала состояла в основном из догматиков и обскурантов. Владимир Михайлович Померанцев был в ней, так сказать, лучом света в тёмном царстве.

Никакие его доводы на Орлова не действовали. Тот стоял на своём: напечатаем, если даст добро редколлегия.

Что было дальше, наверное, понятно: повесть в журнале не появилась. Непонятно только, зачем редколлегия решила известить Окуджаву, что его вещь не вызовет желания молодых учителей ехать преподавать в сельские школы.

Что Булату было послано такое письмо, мне никто не сказал. Зато его резкий насмешливый ответ я прочитал. Я не призывал, писал Окуджава, молодых энтузиастов ехать в сельскую школу, в деревню. Тем более – в деревню 1953-го года, о которой идёт речь в повести.

Страшно разозлила меня эта история: ну для чего потребовалось морочить голову автору. И не честнее было бы заключить с ним договор, выплатить аванс, а потом уже заставлять его работать над повестью по конкретным замечаниям для журнала?

«Тонкие журналы такие вещи сделать не могут, – сказал на это Владимир Михайлович Померанцев. – Только издательства и толстые журналы обладают правом заключать авансовые договора. Но история эта гнусная, что и говорить!»

Конечно, гнусная! И я оказался к ней причастен. Я втравил в неё Окуджаву!

Но нет, Булат на меня не обиделся. Это выяснилось, когда через какое-то время Стасик Рассадин, начинавший свою недолгую служебную карьеру в отделе писем издательства «Молодая гвардия», позвонил в этот отдел и попросил бывшую свою коллегу Валентину Ивановну Бойко давать мне рукописи на рецензии. Валентина Ивановна назначила мне встречу. В «Молодой гвардии» я встретил Булата, который тоже работал в этом издательстве со Стасиком и с Бойко. Он дружески меня обнял и, узнав, зачем я пришёл, вызвался меня сопровождать.

– Валя, – сказал он, – Гена не только друг Рассадина, он и мой друг. Давай ему самые толстые рукописи. (Для незнающих: платили за рецензии, исходя из объёма прочитанного тобой материала.)

А стихи Олега Чухонцева? Они понравились всем в редакции. Причём Орлову не меньше, чем Померанцеву. Но если у Владимира Михайловича и тени сомнений не возникло, что их нужно напечатать, то Алексей Георгиевич категорически заявлял, что эти стихи не для «Семьи и школы».

– Почему? – спрашивали у него.

– Очень пессимистичны! Наш читатель не примет такого осмысления жизни.

– Алексей Георгиевич, – сказал ему Померанцев, – есть такое понятие: катарсис.

– Ну и что из этого? – спросил Орлов.

– Не печатать такие стихи – значит лишить наших читателей возможности очиститься, страдая вместе с поэтом, сострадая ему. Это очень гуманные и невероятно мудрые стихи. Можно только удивляться, – восхищённо говорил Померанцев, – откуда у этого молодого человека такое глубокое знание жизни. Нет, стихи Чухонцева непременно должны появиться в нашем журнале, – заключил он. – Они станут гвоздём номера.

Чего нельзя было отнять у Орлова, так это любви к хорошей литературе. Конечно, он понимал, что на фоне скучных очерков о семейном воспитании или о роли пионервожатых в укреплении школьной дисциплины стихи Олега прозвучат, как мелодичная музыка, прервавшая надоевшую всем пластинку и потому особенно привлекательная. Но, руководитель старой формации, Орлов знал, с каким недоверием относятся к таланту наверху и как воспримут там талантливую вещь, лишённую казённого советского оптимизма.

Он и здесь попытался вынести вопрос о публикации на редколлегию. Но Владимир Михайлович решительно этому воспротивился. «Я не возражал, – говорил он, – чтобы редколлегия рассматривала повесть, произведение большого жанра, которое заняло бы несколько номеров. Но несколько стихотворений поставить или не поставить в номер – решать нам с вами. Я курирую литературу и если Вы мне не доверяете…» «Да Бог с Вами, Владимир Михайлович, – прервал Померанцева Орлов. – О каком недоверии может идти речь? Мы с Вами работаем слаженно и продуктивно!»

Демарш Померанцева удался: Орлов поставил стихи Чухонцева в очередной номер, который сдавала редакция.

Стихи набрали. Однако в номер они не попали. Их вытеснил какой-то нужный срочный материал. Передвинули в следующий.

Но и в следующем номере они не встали. Сказали, что здесь для стихов нет места.

Чухонцев, который, конечно, был в курсе событий, пришёл в ярость. «А ну вас к чёрту, – сказал он мне, – не тебя, конечно, а журнал. Скажи, чтобы вернули мне стихи. Терпеть издевательство я не буду».

Снова вмешался Померанцев.

В конце концов стихи Олега в журнале появились. И, как я писал в «Стёжках-дорожках», не из-за них спешно собралась коллегия Министерства просвещения, на которой присутствовал президиум Академии педнаук, где гневно выступил сам министр.

Но, разумеется, ни в Министерстве, ни в Академии этим стихам тогда не обрадовались, о чём вспоминали потом на той коллегии.

Когда стихи появились, я был счастлив. Читал и показывал их многим знакомым. Все ахали: как же удалось такое напечатать?

Через несколько дней звонит Олег. Он сейчас находится в редакции поэзии издательства «Молодая гвардия». Со мной хочет поговорить редактор Михаил Беляев. Он передаёт ему трубку.

– Скажите, – говорит, не здороваясь, Беляев, – как получилось, что во врезке к стихам Чухонцева в вашем журнале указано, что они взяты из его книжки, выходящей у нас в издательстве?

– Загляните в свой тематический план, – советую я. – И Вы увидите там эту обещанную книжку.

– Во-первых, – повышает голос Беляев, – ещё не факт, что книга вообще у нас выйдет.

– Это Ваши проблемы, – говорю. – Нечего было обманывать читателей.

– А во-вторых, – уже кричит Беляев, – с чего это Вы взяли, что подобные стихи мы бы разрешили автору включить в книжку?

– Основываясь на их художественных достоинствах, – отвечаю. – Любой человек, обладающий поэтическим вкусом, Вам скажет то же самое. Стихи, – говорю, – прекрасно приняты нашими читателями.

– А Вы не могли бы, – вкрадчиво сказал Беляев, – передать трубочку Вашему руководству?

– Не могу, – разочаровываю его. – Руководство сидит в журнале. А я сейчас дома.

Олег потом смеялся, рассказывая мне, как быстро он погасил яростную вспышку Беляева, который и сам пописывал стихи. «Ты что не понимаешь, кому хамишь? Красухин ведь критик. Он тебе так публично врежет – не отмоешься!»

Я впервые увидел Беляева лет через десять на заседании Совета по молдавской литературе, в который меня только что ввели. Оказалось, что и Беляев туда входит. Возглавлял Совет Валентин Петрович Катаев.

Пиджак Валентина Петровича украшала золотая Звезда Героя Соцтруда, и публичные выступления этого писателя ничем не отличались от других речей писателей-героев. Слушая его, вы никогда бы не подумали, что перед вами автор повести «Белеет парус одинокий» или тем более таких вещей, как «Трава забвения», «Святой колодец», «Кубик». Не называю «Алмазный мой венец» и «Уже написан Вертер» только потому, что они ещё опубликованы не были. Но в трафаретных, верноподданнических речах Катаева не проступало даже намёка на возможность создания чего-либо подобного.

На том заседании Катаев привычно жевал официальщину, восхищался руководителями Союза молдавских писателей, ставил гражданственность и партийность их творчества в пример менее значительным литераторам из братской республики. Одного руководящего поэта переводил, в частности, и Беляев.

Я отдал должное переводам других поэтов и перешёл к беляевским. Начал с цитаты из повести Зощенко, автор которой жалуется читателю, что он «с одной орфографией вконец намучился, не говоря уж про стиль», и показал, как намучился, воюя с орфографией и синтаксисом, Беляев. В зале смеялись. Смеялся и Катаев. Красный, как рак, Беляев поднялся из-за стола.

– Я не понимаю, – сказал он, – кого критикует Красухин? Ведь Валентин Петрович только что дал (он назвал имя поэта, которого переводил) высокую оценку. Так, может, мы с Валентином Петровичем ошибаемся? Может, мы с Валентином Петровичем преувеличиваем значение его творчества?

– Дискредитируете, – сказал я.

– Мы с Валентином Петровичем дискредитируем? – изумлённо взвизгнул Беляев.

– Если Вы переводили вместе с Валентином Петровичем, то да, – ответил я. – Но сдаётся мне, что Вы набиваетесь в соавторы к Валентину Петровичу напрасно.

– Это точно! – откликнулся повеселевший Катаев. – Предпочитаю обходиться без соавторов. И вам, – он обратился к секретарю Союза, которого переводил Беляев, – советую не связываться с теми, кто в таких тяжёлых, напряжённых отношениях с русским языком.

Уничтоженный Беляев рухнул на стул. Больше на заседаниях этого Совета я его не видел.

Запоздал я со своей местью? Но я и не собирался мстить. А назвать бездарность бездарностью никогда не поздно!

Что ещё хорошего мне удалось протолкнуть в печать в этом журнале? Рассказ Елены Ржевской, которую мы с Мариной оценили и полюбили ещё за повесть «Земное притяжение», напечатанную в 1963-м году.

Рассказ Майи Ганиной «Дядя Женя». Она дала его мне и сказала: «Ты уверен, что его надо показывать начальству? Ведь оно его всё равно не напечатает!»

То есть вела себя, как Окуджава. И ей, как Окуджаве, я ответил: «Посмотрим!».

В рассказе речь идёт о нашем бойце, попавшем в гитлеровский плен и не захотевшем вернуться на родину. Повествовательница встретила его в Норвегии, где он рассказал ей о своей жизни, о жизни его новой норвежской семьи. Материально он не нуждается, но интерес к родине не пропал, хотя желания вернуться он не высказывает. Да и куда он вернётся, если для его семьи родина – Норвегия.

Долго размышлял Орлов, прежде чем подписать рассказ в печать. Но подписал. Обрадованная Майя позвала меня с женой на премьеру своей пьесы в театр. Там мы встретили критика Станислава Рассадина с женой. Мы со Стасиком, который недавно ушёл из «Юности», были в хороших отношениях. Но жёны наши знакомы между собой не были. В театре и произошло знакомство, переросшее в довольно долгую дружбу.

С Максом Соломоновичем Бременером я связался сразу, как только журнал «Семья и школа» попросил меня помочь создать хороший литературный портфель.

Мы посмотрели вместе с Максом Соломоновичем, что можно было взять для «Семьи и школы». Закавыка была в том, что какую-то вещь он уже отдал в журнал «Пионер», а какую-то уже писал по договору с «Юностью». «Но я обязательно буду иметь Вас в виду», – сказал мне, улыбаясь, Бременер.

Хорошо, что он вышел вместе со мной во двор. Во дворе мы встретили Бенедикта Сарнова. «О, – сказал Бременер, – Вы знакомы?» «Да, – ответил Бен, – и у Гены лежит моя статейка, которую он обещает напечатать».

Бременер ударил себя по лбу. «А Вы знаете, – сказал он мне, – у меня ведь тоже есть статья о детстве. Её недавно зарубило не буду говорить, какое издание». «Чтобы не сглазить?» – спросил я. Бременер засмеялся.

Эту статью мы и опубликовали.

Напечатал я стихи Варлама Шаламова, с которым потом лет пять-шесть дружески общался. Впервые придя ко мне домой и усаживаясь, он улыбнулся и спросил, знаю ли я, чем знаменита типография, расположенная напротив моего дома. Я ответил: мне известно, что некогда она носила имя Бухарина и что нынешнее имя «Искра революции» она получила позже.

– В ней было напечатано завещание Ленина съезду, – сказал Шаламов. – С этого я начал мотать свой срок.

Оказалось, что, учась в МГУ на факультете права, Варлам Тихонович подрабатывал корректором и вычитывал в типографии гранки письма Ленина XIII съезду РКП(б), названного завещанием Ленина, потому что к открытию съезда в 1924-м году Ленина уже не было в живых. Сталин добился, чтобы ленинское письмо было прочитано делегатами приватно. О публичном его обсуждении на съезде не упоминалось. Не было его и в опубликованных материалах съезда. Но перед XV съездом в ноябре 1927-го года ленинское завещание напечатали в «Дискуссионном листке» – приложении к газете «Правда» – и в бюллетене съезда ВКП(б). И то и другое было сделано вопреки решению XIII съезда ленинского письма не публиковать. Репрессии последовали в год «великого перелома», когда Сталин ломал хребет стране, – в 1929-м. Всех, так или иначе причастных к появлению письма, арестовали. Беспартийного Шаламова обвинили в участии в подпольной троцкистской группе и в распространении письма. Рассматривающее его дело Особое совещание при ОГПУ имело в то время право приговаривать к заключению в лагерь до трёх лет. Три года Шаламов и получил. Отбывал наказание в Вишерском лагере на Северном Урале.

В 1932-м Варлам Тихонович вернулся в Москву, работал в органах печати. Писал рассказы и стихи. Опубликовал свой первый рассказ «Три смерти доктора Аустино» в 1936-м году в журнале «Октябрь».

Но в январе 1937-го года он, уже имевший клеймо «троцкиста», был вновь арестован «за контрреволюционную троцкистскую деятельность», приговорён к пяти годам и послан на тяжелейшие работы в лагерь на Колыме. Лесоповал, прииски – всё это приводило к тому, что Шаламов неоднократно оказывался на больничной койке.

Во время войны заключённых не освобождали. Дела тех, у кого вышел срок, рассматривало опять-таки Особое совещание при НКВД (позже – в связи с переименованием ведомства – при МВД). 22-го июня 1943-го года Шаламов получает новый срок за «антисоветскую агитацию», выразившуюся в том, что в частном разговоре Шаламов назвал писателя-эмигранта Бунина классиком.

Но, как рассказывал Варлам Тихонович, ходить в троцкистах было неизмеримо опасней, чем в антисоветских агитаторах: никакой работы, кроме самой тяжёлой, троцкисты получить не могли.

А по новой статье заключённого могли послать и на более лёгкие работы, этим воспользовался лагерный врач А. М. Пантюхов, с которым подружился Шаламов. По рекомендации Пантюхова, Шаламов окончил восьмимесячные фельдшерские курсы и работал фельдшером в Центральной больнице для заключённых на левом берегу Колымы.

Варлам Тихонович рассказывал мне, как написал из лагеря Пастернаку, которого ценил как поэта. Пастернак не просто откликнулся, но присылал заключённому денежные переводы. «По тем временам это был очень смелый поступок», – говорил Шаламов. Освободившись из лагеря в 1951-м году, Шаламов получил разрешение уехать с Колымы только в 1953-м.

В Москве бывшие заключённые проживать не имели права. Шаламов только и успел побывать у жены с дочерью и у Пастернака.

– От жены я ушёл в тот же день, как вернулся, – рассказывал мне Варлам Тихонович, – как только услышал от неё: «А всё-таки Сталин был великим человеком!»

А Пастернак ему помог: снабдил деньгами, дал рекомендательное письмо к кому-то (не помню) в Калининской области, куда направился на постоянное место жительства Варлам Тихонович. Он работал там мастером на торфоразработках, агентом по снабжению и писал свои знаменитые «Колымские рассказы», которые после того, как мы подружились, давал мне читать.

Я запамятовал, написав в своих мемуарах, что мне удалось напечатать один из его рассказов в журнале «РТ-программы», где я недолго работал в 1966-м году. Не удалось. Удалось только набрать рассказ «Академик», и Варлам Тихонович вычитывал его в полосе. Ошибся, потому что за недолгое время нам с Михаилом Рощиным (моим завом отдела) удалось напечатать много хороших вещей, и полоса с рассказом Шаламова отложилась в памяти как опубликованная.

Мы сблизились. Гуляли по городу. Варлам Тихонович приходил ко мне домой или в «Литературную газету». Выяснилось, что он не любит Солженицына. Не признаёт даже его первой, поразившей всех вещи – повести «Один день Ивана Денисовича».

– Что он знает о лагере? – отмахивался Шаламов на моё недоумение. – Где он сидел? В шарашке? Лично он этого не пережил. Потому и вышла вещь подсахаренной.

Я удивлялся: «Что же в ней сладкого?» «А что горького? – парировал Варлам Тихонович. – В лагере не до интеллигентных разговоров о фильме Эйзенштейна. Лагерь не шарашка. Там одно только занимает, как бы тебе сегодня не сдохнуть!»

Шаламов знал, о чём говорил. Сталинские коллеги нынешней властной верхушки вывернули ему на допросах руки, порвали сухожилия, отчего ему, скособоченному, трудно было попасть рукою в рукав. Чекисты били его по ушам, повредив барабанные перепонки, а слышал он плохо с детства, потому и били по самому больному. Он отплатил им за это сторицей. Его «Колымские рассказы» – натуральные физиологические очерки о ГУЛАГе – воспроизводят такой кошмарный звериный быт, который недурно бы дать ощутить тем, кого зовут назад в советское прошлое. «Это наша история», – объясняют энтузиасты такого возврата. Что ж, пусть подталкиваемые ими люди, особенно молодёжь, почувствуют на примере непридуманной прозы Шаламова, какова была наша история! Хотел бы Солженицын, чтобы «Колымские рассказы» вошли в сознание читателей так же, как его «Архипелаг ГУЛАГ»? Не уверен. Войнович в книге «Портрет на фоне мифа» написал, что для Запада был Александр Исаевич невероятно авторитетен и что поэтому мог бы поспособствовать широкому изданию «Колымских рассказов». Мог бы, но делать этого не стал…

Я и сейчас не согласен с тем, как оценил Шаламов «Ивана Денисовича». Лично меня эта небольшая повесть перевернула. Очень сильное художественное произведение. По-моему, одно из лучших у Солженицына.

Писал Солженицын о том, как отрёкся от своих «Колымских рассказов» Варлам Шаламов, как напечатал отречение в «Литературной газете». Сломали? С одной стороны, несомненно. Но как ломали? Кажется, в нью-йоркском «Новом журнале» и ещё в «Гранях» были напечатаны первые два или три его рассказа. Варлам Тихонович получал инвалидную пенсию – 80 рублей в месяц. Её задержали. А когда у Шаламова кончились все деньги, объяснили, что их у него и не будет, пока не подпишет он это написанное чекистами письмо. А не подпишет, пусть подыхает от голода. А не подохнет, ещё раз посетит знакомые места, где он провёл почти двадцать лет жизни. Махнул рукой Варлам Тихонович: пёс с вами, печатайте! Пенсию ему вернули. Приняли в Союз писателей, благодаря которому он провёл последние три года жизни в литфондовском пансионате для инвалидов и престарелых в Тушине, где и умер.