Текст книги "Тем более что жизнь короткая такая…"

3

А в это же время, напоминаю, я каждую неделю должен был выпускать восьмистраничное приложение к газете «Первое сентября». Хорошо, что мой консультант в этом приложении, известный учитель Лев Соломонович Айзерман, жил недалеко от «Литературки» и часто посиживал в моём кабинете, помогая советами.

И не только советами. Поначалу он был одним из самых активных авторов приложения. Он писал много, и я охотно его печатал, доверяясь его педагогическому опыту.

Был у него, однако, один недостаток: он не вычитывал свои материалы. А вычитывать их было необходимо: в его торопливой машинописи встречалось много опечаток. Я их правил, текст становился очень грязным, и наборщицы жаловались на трудность работы с таким текстом.

В конце концов я попросил его вычитывать материалы самому, сдавать в редакцию рукопись в более привлекательном виде.

Реакция этого самолюбивого человека была совершенно неожиданной. Он разразился гневным письмом, в котором обвинил меня в некомпетентности и заявил о своём нежелании работать со мной дальше. Казалось бы, для чего ему нужно было писать? Он мог бы мне всё это высказать лично. Однако Айзерман не просто написал мне письмо, его копию он отправил моему начальнику Симону Львовичу Соловейчику. А в этом случае выбор эпистолярного стиля оказался для Льва Соломоновича неслучайным и даже оправданным: обвиняя меня в некомпетентности, он противопоставил ей высокую редакторскую компетентность Соловейчика. Это было то самое письмо, о котором я рассказывал, комментируя статью «Из записок учителя», напечатанную во втором номере «Знамени» за 2002-й год, где, в частности, содержится суровая критика «проповедей» покойного Симона Львовича Соловейчика. Да, её автор – Лев Соломонович Айзерман. Это он благодарил в преувеличенных выражениях Соловейчика, отказавшегося печатать его мемуары.

Я уже писал, насколько он был в этом искренен.

Но всё это произошло через некоторое время, когда я ушёл из «Литературной газеты». А сейчас мне надо было думать о пополнении отдела. Поразмыслив, я пригласил в «Литгазету» поэта Владимира Пальчикова, много лет работавшего в журналистике, человека порядочного.

Узнав, что он одно время работал у Викулова ответственным секретарём в «Нашем современнике», Кривицкий оживился. Но потом сник, когда выяснилось, что работал он там недолго, переехав из Калинина (теперь Тверь) в Москву, что устроил его в журнал земляк – работник аппарата Союза писателей РСФСР и что ушёл Пальчиков из «Нашего современника» из-за абсолютного несогласия с политикой Викулова.

Пальчиков сидел со мной в кабинете, подменял меня, когда я уезжал на Маросейку к Симону Соловейчику, энергично включился в работу и много помог за то время, которое осталось мне проработать в «Литгазете».

Мы вместе с ним пережили страшные октябрьские дни 1993-го года, были солидарны в поддержке Ельцина и радовались его победе. (Он надолго потом пропал, пока не выяснилось, что он обменял квартиру. Найдя его телефон, я позвонил ему и очень об этом пожалел, услышав его «патриотические» суждения. Больше я ему не звонил.)

Ирма Мамаладзе и Алла Латынина в это время работали у Егора Яковлева в «Общей газете». Алла зачастила к нам.

– Ну как тебе на должности заместителя Яковлева? – спросил я её.

– Так-то неплохо, – ответила Алла. – Но вот я недавно вернулась из Англии, где все удивляются, почему я пропала, почему не печатаюсь. «Как же, – говорю, – не печатаюсь? Только что появилась большая статья в “Общей газете”». А мне на это: «Что это такое – “Общая газета”?»

– А «Литературку» там знают?

– Её там знают все!

– Ну так и печатайся у нас!

Моё отношение к Латыниной было непростым. С одной стороны, я никогда не забывал, как вела она себя в августе 1991-го, её решительности, с которой она призывала не бояться, не сдавать демократических позиций в то время, когда ещё не ясно было, чья возьмёт. А с другой, в том же 1991-м году в «Новом мире» появилась её статья «Колокольный звон – не молитва», которая повергла меня в недоумение и оставила неприятный осадок.

Она была ответом Станиславу Куняеву, разбиравшему в журнале «Молодая гвардия» стихи фронтовиков Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Бориса Слуцкого, Арона Копштейна, Александра Межирова. Куняев доказывал, что их стихи были проникнуты не любовью к отечеству, а модным тогда интернационалистским пафосом. При этом Куняева нисколько не смутило, что иные из этих поэтов погибли, защищая не отвлечённую «земшарную» территорию, а свою реальную родину. Его больше занимало, что эти поэты в основном евреи.

Антисемитизм Куняева шибал в нос. О чём многие уже писали. И что сразу удивило, это научная отстранённость, с которой Латынина подошла к антисемитскому духу статьи Куняева: да, дескать, возможно, что это так и есть, но, с другой стороны, прямо об этом у Куняева не сказано, так что в данном случае это лишь гадание. А Латынина считает, что гадание в критической работе некорректно.

Разумеется, я пересказываю это сейчас по памяти. Главное, что невозможно было принять, это то, что она призывала внимательно вчитаться в статью Кунаева, чтобы постичь истины, которые он открывал, не замечая оскорбительности этих «истин» по отношению к памяти павших. Невозможно было согласиться и с её основной мыслью, иронически перетолковывающей мечту о «земшарной республике Советов» поэтов-ифлийцев.

Я и сам не поклонник стихов, утверждающих, что «только советская Родина будет», но понять их можно только в контексте своего времени, из которого их вырвал Кунаев.

Мало ли о чём мечтали увлечённые романтикой революции юноши! Они были чисты в своих помыслах, как друзья Пушкина, с которыми он лично согласен не был, но которых поспешил ободрить, когда те попали в беду: «Храните гордое терпенье»!

Да и разве не избавились от наивных своих иллюзий те, кто остался жив, – тот же Борис Слуцкий, тот же Александр Межиров? Нет у них разве стихов, не только отрекающихся от «земшарности», но показывающих, что такое советскость, каким порочным содержанием наполнено это понятие?

Вослед Кунаеву и Латынина вырвала стихи из контекста, сжала историю, как пластилиновый шарик, так что в её статье мечта ифлийцев о «земшарной республике Советов» стала оправданием нашей интервенции в Афганистане!

Помнится ещё, что стихи ифлийцев с их «земшарными» мечтами Латынина в той статье противопоставила стихам о войне Анны Ахматовой, что меня тоже озадачило: как же можно не учитывать разности возраста и опыта? Вот это и есть, на мой взгляд, научная некорректность подхода.

Позиция надмирного судии мне представляется опасной. Под видом беспристрастного анализа утверждается право на существование чудовищных вещей. Нет, конечно, такие аналитики сами не являются сторонниками антисемитизма, сталинизма, фашизма, людоедства, но своими призывами к беспристрастности они переводят этически неприемлемые явления в разряд дискуссионных и даже экзотически интересных.

Спросят, для чего я вспоминаю о давней статье? Но это для теперешнего времени она давняя. А тогда воспоминания о ней были ещё очень свежи. К тому же выбранная Латыниной позиция надмирного судии давала знать о себе и в других её публикациях, даёт знать о себе и в теперешних её статьях и колонках.

Словом, единомышленником Аллы Латыниной я себя не чувствовал. Поэтому, когда до меня дошли слухи, что Кривицкий согласился на переход Латыниной из «Общей газеты» к нам членом редколлегии, я твёрдо решил: с ней я работать не буду!

Тот же Бонч, злорадно мне улыбаясь, распорядился вынести мебель из бывшего кабинета Золотусского, и как только туда вселилась Латынина, я пришёл к ней.

– Не знаю, – сказал я ей, – расстрою я тебя или обрадую, но прошу подписать моё заявление об уходе. – И положил заявление ей на стол.

– Почему ты решил уходить? – спросила она.

Обижать мне её не хотелось, и я ответил: «Помнишь слова Гамлета: “Я ведь не флейта, на которой каждому можно играть свою мелодию”? Меня никто не известил о твоём назначении. Удальцов и Кривицкий не нашли нужным поделиться со мной такой новостью. Это оскорбление, и я не буду его сносить!»

Я собрал вещи и ушёл домой. В этот же день мне позвонила секретарь Кривицкого Людмила Михайловна.

– Евгений Алексеевич просит тебя зайти, – сказала она.

– Передай Кривицкому, что я больше в газете не работаю, – ответил я. – Так что разговаривать нам с ним не о чем.

А на следующее утро позвонил Удальцов.

– А если не горячиться? – спросил он. – Если хорошенько подумать?

– То подписать моё заявление, – в тон ему продолжил я. – Не сомневайся, подписывай. Я больше в газете работать не буду.

– Сколько ты проработал? – спросил меня Аркадий. – Ведь я же пришёл позже тебя.

– Двадцать семь лет, – сказал я.

– И не считаешь газету своим родным домом? – удивился Удальцов.

Я усмехнулся, вспомнив, как они терзали наш отдел, и ответил:

– В газете не осталось ничего, что было бы мне дорого.

Я очень удивился, когда через несколько дней на остановке трамвая в Протопоповском переулке подошёл ко мне Кривицкий. Он жил неподалёку, но ездил на персональной машине, и пути наши с ним не скрещивались.

– Почему Вы всё-таки не пришли тогда ко мне? – спросил он.

– А для чего?

– Вместе бы придумали, как выйти из сложившейся ситуации.

– Думать надо было тому, кто знал, как она сложится, – сказал я. – А после драки, как известно, кулаками не машут.

– Вы просто обиделись, что Вас не ввели в редколлегию, – констатировал Кривицкий.

– Напротив, я благодарен Аркадию, что он мне этого не предложил. Если у меня и были перед кем-то в газете обязательства, так только перед Золотусским, которому я обещал дождаться его возвращения. Но делать это становилось всё труднее. Вы освободили меня от этих обязательств. Теперь я могу заниматься своей газетой и преподавать.

– Вы не откажетесь пожать мне руку? – спросил Кривицкий.

– Конечно, не откажусь, – сказал я.

– Всех Вам благ! – пожелал Кривицкий, крепко пожимая мне руку. Я поблагодарил.

Часть четырнадцатая

1

Мне пятьдесят четыре года. Я давно уже не работаю на Высших литературных курсах. О каком же преподавании я говорил Кривицкому, расставаясь с ним?

Дело в том, что я защитил докторскую диссертацию, и мой оппонент Валентин Иванович Коровин, заведующий кафедрой Московского педагогического государственного университета, позвал меня работать у него профессором на полставки. И поначалу мне это понравилось.

Настолько, что я перешёл в штат университета. По-моему, я здесь рассказывал, что у Симы Соловейчика я работал по договору. Так что, уйдя из «Литературки», я получил на руки свою трудовую книжку. Её и отдал в отдел кадров университета.

А уже через полтора года получил из ВАКа аттестат профессора.

Что нравилось мне в университете? Его студенты. Очень много живых, заинтересованных в моём предмете. Именно тогда у меня появились аспиранты. Тогда они и защищались. Причём писали диссертации с удовольствием.

Да что диссертации! Какие прекрасные курсовые работы. Особенно не на нашем филологическом, а на славянском и западно-европейском факультете, где я тоже читал русскую литературу. Курсовые брали по сопоставительным темам: «Гейне и Блок», «Байрон и Пушкин». Я их печатал у себя в «Литературе».

Некогда, когда только появилась газета Соловейчика «Первое сентября», он наделил нас, главных редакторов её предметных приложений, правом покупать материал у авторов, как это было прежде в дооктябрьской России: вам нравится статья, ну и купите её сразу, а напечатаете, когда сможете. Многие удивились такой немыслимой прежде практике, прибежали со статьями: «Подходит? И что? Могу получить деньги?» Сима посмеивался. И платил щедро. Всем – и сотрудникам, и авторам.

Правда, через некоторое время оплачивать принятые к печати статьи пришлось прекратить: выяснилось, что этим мы нарушаем какие-то законы. Что ж, Симон Львович подчинился: нельзя так нельзя. Но платили мы за статьи по-прежнему больше, чем другие издания.

Первое время я, как уже писал, совмещал своё редакторство с работой в «Литгазете». «Сколько за этот материал ты платишь в “Литературке”?» – спрашивал Сима. «А знают ли там, сколько за такой же ты платишь в “Литературе”?» И удовлетворённо хмыкал, услышав, что не только знают, но поражены: «Вот так-то!»

Галопирующая инфляция отражалась и на нашем издании. Мы остановились и не выпускали свои приложения несколько месяцев. Но зарплату при этом получали неизменно. «Работайте, – говорил всем Симон Львович, – собирайте и отбирайте материалы. Мы обязательно найдём выход. Мы будем выпускать газеты даже из подполья!»

И через некоторое время издание возобновилось! Как изделие фирмы Соловейчика. Боже, с каким трепетным восторгом относился он к этому своему изделию. Как он его любил! «Ты мог себе представить раньше, – спрашивал он, – что у тебя будет своя собственная газета, что ты будешь в ней печататься, сколько хочешь, и печатать, кого хочешь? Мне, еврею, такое и в сладком сне не снилось!» Мне, разумеется, тоже.

И я создавал её, свою газету, так сказать, от логотипа до последней страницы, на которой печатал кроссворд и «Литературный календарь». Надо отдать должное составителям Сергею Дмитренко и его жене Ларисе Мезенцевой: их календарь информировал читателей не только о датах рождения или смерти. Но и о том, что такого-то числа (допустим) Толстой записал в своём дневнике такую фразу, а такого-то (к примеру) Достоевский пишет жене о том-то. Календарь привёл Симу в восторг. «Отдай его мне», – просил он. Но Мезенцева соглашалась на это только при условии, если Соловейчик зачислит её в штат «Первого сентября». Подчиняться чужим требованиям Симон Львович не любил, и невероятно популярный у наших читателей календарь остался у нас.

Все рубрики, которые я придумал, нацеливали читателей на занимательность, на отход от шаблона. «Перечитаем заново» – только новое прочтение хрестоматийного текста. «Пантеон», «Галерея» – живо написанные биографии писателей, оригинальное толкование их персонажей. Даже «Словарь» был у нас необычным: литературоведческие термины подавались в нём в игре, выводились из конкретных текстов. Да и некоторые термины, которые мы объясняли, вы больше нигде, кроме нашей газеты, не встретите. Например, «литературный донос».

Я мыслил свою газету, как некий гибрид «Литературки» с «Вопросами литературы». Пригласил сотрудничать в ней тех, кто снискал себе известность на ниве занимательного литературоведения: Э. Бабаева, Ст. Рассадина, Б. Сарнова, Л. Лазарева, В. Корнилова, К. Ваншенкина, Я. Хелемского, Т. Бек, М. Петровского, Ю. Манна, С. Бочарова. Печатались у меня популярные у читателей литературы Лев Аннинский и Игорь Золотусский. Связался с Ефимом Эткиндом, с которым был знаком до его высылки за границу, и получил от него карт-бланш: перепечатывать из книг, изъятых после его отъезда из библиотек. Поначалу наладились отношения с Самуилом Шварцбандом из Иерусалима, очень неплохим пушкинистом. Постоянно печатал статьи о русской литературе Золтана Хайнади из Дебрецена, очень известного далеко за пределами его Венгрии учёного. Удалось установить связь и с Ильей Серманом, которого советские власти выслали из страны, скрыв от общественности ту огромную роль, которую он сыграл в издании тридцатитомного Достоевского. Чуть позже сотрудник редакции Сергей Дмитренко сделал нашим постоянным автором своего старшего товарища – прославленного немца-слависта Вольфганга Казака.

Словом, как с удовольствием говорил на планёрках редакторов приложений Соловейчик, «в нашей “Литературе” все лучшие на сегодняшний день авторы».

Но, разумеется, я понимал, что выпускаю всё-таки школьную газету, которая должна информировать учителей о новациях в мире образования, как информирует «Литературная газета» читателей о новостях в мире литературы. Должны мы давать читателям и какую-то методику преподавания, которая прежде меня не интересовала.

Школьным учителем я никогда не был. Лет пять совмещал работу в «Литературке» с преподаванием в Литинституте, а спустя совсем небольшое время, после того как стал редактором «Литературы», начал профессорствовать в Педуниверситете (бывшем Пединституте им. Ленина). Но, конечно, школьная проблематика и проблемы высшей школы – вещи разные.

Соловейчик дал мне две ставки школьных консультантов и предложил на одну из них взять Льва Соломоновича Айзермана. «Он очень писуч, – сказал Сима, – так что тебе придётся в этом его ограничивать». Я помнил некоторые статьи Айзермана, печатавшиеся и у нас, в «Литературке», и в «Новом мире» Твардовского. Их автор неизменно представал в них публицистом горячего темперамента. О том, как мы работали с ним (не слишком долго, года полтора), я рассказал в «Стёжках-дорожках». Добавить к этому мне нечего.

А на вторую ставку я позвал человека редкостного дара, сочетающего в себе литературоведческий талант с талантом учителя. Что Лев Иосифович Соболев – великолепный литературовед, я знал по его работам. А что он один из лучших учителей Москвы – по той же «Литературной газете», чьи сотрудники стремились отдать своих детей именно в его школу, именно в его класс, и чьи дети, выходя из класса Соболева, оставались навсегда преданными литературе. На моё счастье, Лев Иосифович, с которым до этого мы лично знакомы не были, согласился.

Ему я многим обязан. И авторами-учителями. И его собственными безукоризненными материалами. Он та воплощённая порядочность, которой так не хватает великому множеству людей из тех, с кем мне приходилось сталкиваться: не помню, чтобы он хоть раз поискал повод, чтоб отказаться от моих просьб, или захотел бы его поискать, как это делали другие сотрудники, намного младше его, – он всегда отзывался, брался за дело и доводил его до конца!

Словом, совместными нашими усилиями мы быстро создали газету, популярную у словесников-учителей, чему Соловейчик поначалу искренне радовался.

Он даже сделал моей «Литературе» щедрый рекламный подарок: перепечатал из неё у себя в «Первом сентября» исключительно интересную статью о «Войне и мире».

Статью эту мне дал почитать поэт Константин Ваншенкин. Её написала его внучка – десятиклассница Катя. Прочитав, я загорелся желанием её опубликовать: феерически талантливая, не по годам умная девочка!

Но в статье полтора печатных листа. Материалы такого объёма уместны скорее на журнальных страницах. А у меня ведь даже не полноценная газета, а предметное приложение. И всё же в нарушение всех канонов я решил рискнуть печатать Катю с продолжением в двух номерах: авось, Сима не рассердится!

Он не только не рассердился, но позвонил сразу же. И долго, проникновенно говорил о статье и о Кате: «Но откуда, откуда такие знания у десятиклассницы? Ты проверял? Это всё абсолютно самостоятельно?»

– Абсолютно! – отвечал я ему. И ссылался на Эдуарда Бабаева, которому излагал концепцию Кати и который тоже ею восхитился. А Бабаев о Толстом знал всё. В том числе и все новейшие о нём работы.

Так и получилось, что мы с Симоном Львовичем совместно отпраздновали рождение нового таланта. Напечатанная в двух номерах у нас, статья Кати Ваншенкиной заняла ещё и целую газетную полосу «Первого сентября».

Как соскучились учителя литературы по живому слову, я понял, когда оказался на какой-то встрече с ними. Все хвалили газету, противопоставляли ей новые, только что появившиеся учебники. «Новое в них, – говорили они, – только обращение к запрещённым прежде произведениям. Но написаны они тем же унылым, казённым языком, что и советские учебники».

– Не всё сразу! – отвечал им я. – Должно пройти время, чтобы ушли старые авторы и пришла талантливая молодёжь. А такое время, кажется, наступает.

Кассандры из меня, как видите, не вышло! Предвидеть возвращения в советское прошлое, которое происходит благодаря молодым карьеристам, тщательно отобранным путинским окружением, я не мог. Всякие валдайские форумы своё дело сделали: из них вышла кадровая президентская сотня, а из неё уже – губернаторы и министры.

Последнее время меня всё больше занимает вопрос: виноват ли Ельцин в том, что мы сейчас находимся в таком положении?

Мне кажется, что очень виноват. Назначение чекиста в свои преемники завершило его весьма продуманную политику бесконечных уступок тем, кому уступать было нельзя.

Как можно было создавать Конституционный суд до принятия новой Конституции? Неудивительно, что Зорькин встал на стражу старой, по которой был избран Верховный Совет. А после с трудом преодолённого сопротивления и принятой Конституции как можно было не распустить Конституционный суд и не назначить новый?

Почему бывшие первые секретари обкомов оказались губернаторами? Не потому ли, что один из первых секретарей обкома стал президентом?

То, что Ельцин с 1961-го года состоял в компартии, меня не смущает. А вот то, что начиная с 1968-го года он работает в Свердловском обкоме, где в 1975-м избран секретарём, а в 1976-м – первым секретарём, очень не нравится, потому что он вошёл в номенклатуру и двадцать лет до перестройки вкушал её прелести.

Да и борясь с Ельциным, лишая его должности первого секретаря МГК КПСС и кандидата в члены политбюро, Горбачёв оставил его в номенклатуре: не вывел из ЦК, назначил первым заместителем Председателя Госстроя – министром СССР.

Помню переполненный зал нашей «Литературной газеты», что было необычно для открытого партийного собрания. Но все пришли, потому что на нём наш парторг Прудков рассказывал о выступлении Ельцина, который был тогда первым секретарём московского горкома, перед партийным активом Москвы. В частности, Ельцин объяснял, почему в магазинах появится колбаса по 7 рублей за килограмм. «Вы такой колбасы не ели, – говорил он, – она приготовлена только из натурального мяса».

Многие из нас, освещавшие работу писательских съездов в Кремле или выезжавшие в командировки, где встречались с секретарями или членами обкомов, ели такую колбасу и были прекрасно осведомлены о чудовищной разнице между обыкновенной продукцией для простых граждан и «пайковой» – для номенклатуры. Эта разница отрицалась советскими властями на протяжении всего существования Советского Союза. Ельцин разницу признал.

На посту первого секретаря МГК он вообще вёл себя не так, как его предшественники: прокатился на метро и в городском транспорте, заходил в магазины, интересуясь ассортиментом. Всё это добавляло к нему интереса, хотя у меня и тогда закрадывалось подозрение о его позёрстве: почему-то рядом с ним оказывались операторы с телевидения.

Я читал, что, выступив на предвыборном собрании по выборам депутата Верховного Совета СССР, Ельцин пригласил доверенных лиц к себе домой в гости, где вместе с ними пил чай с баранками: Наина Иосифовна извинялась, что больше ничего в магазине достать не смогла.

Она, судя по всему, была неплохой женщиной. Но мужу подыграла.

А перед самым предвыборным собранием он записался в районную поликлинику. Понимай, что выписался из кремлёвской. Не выписался.

Когда его выбрали Председателем Верховного Совета РСФСР, меня поразило его выступление перед депутатами, которых он призвал установить себе привилегии не меньше, чем у союзных. «Они получают по 500 рублей, и мы будем не меньше», – говорил он к восторгу даже тех, кто за него не голосовал.

Ну, а став президентом, он подписывал указы, которые никто не исполнял.

Многие не верили в его пристрастие к алкоголю, считали это клеветой его противников. Но, увы. В самый напряжённый ответственный момент, в ночь с 3 на 4 октября 1993-го года, он был пьян, рвался выступать по телевидению, и помощники правильно сделали, что не допустили этого: пьяный президент на экране мог прибавить людей на улице, вышедших с ним бороться.

Наконец, главный грех Ельцина – он оставил номенклатуру в советском варианте, немыслимом для демократической страны. Он не провёл крайне необходимую стране люстрацию, не отстранил от власти советских руководящих партийцев, директоров крупных заводов, председателей поддерживаемых райкомами колхозов. Он поделил своих министров на «легковесов» и «тяжеловесов», опираясь на «легковесов» совсем недолго: несколько начальных месяцев и полгода в 1998-м. Всё остальное время он делил власть с «тяжеловесами» – бывшими крупными советскими чиновниками, которые подтолкнули его к войне с Чечнёй, к войне с чеченцами, которые свергли Верховный Совет республики, поддержавший в своё время ГКЧП. Избранный президентом генерал Дудаев как раз был сторонником Ельцина в августе 1991-го, а ещё раньше, на посту начальника военного гарнизона в Эстонии, он заявил, что не пропустит советские войска через воздушное пространство, если те захотят повторить в Эстонии вильнюсскую трагедию. Когда Ельцин не был ещё президентом, а был Председателем ВС РСФСР, он сказал в Уфе в августе 1990-го года: «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить». Став президентом, основываясь на собственных словах, он подписал договор о разграничении полномочий между РФ и Республикой Татарстан от 15-го февраля 1994-го года, между РФ и Республикой Башкорстан от 3-го августа 1994-го. Да, Дудаев стремился к полной независимости Чечни. Но почему Ельцин отказался с ним встретиться? Мало ли каких уступок можно было добиться от чеченского президента! Для чего было демонстрировать ему своё сановное пренебрежение?

Затеяв эту войну, Ельцин уже не мог не опираться на силовиков, на выходцев из армии и из органов, которые, помимо прочего, воспользовались провозглашённой рыночной экономикой для личного обогащения.

Знал ли об этом Ельцин? Убеждён, что знал, но закрывал глаза на это. Это было его призом им за лояльность.

Были в нём, конечно, и хорошие черты. Он никогда не ругался матом, как большинство партийных руководителей, умел слушать человека, умел дружить, судя по ежегодным его встречам с однокурсниками.

Но одновременно был невероятно упрям – качество для руководителя далеко не лучшее. В людях разбирался плохо, передоверял это тем, кому передоверять было нельзя. Например, своей дочери, окружившей себя олигархами, остановившими свой выбор на Путине.

Он отдал власть Путину, получив от него индульгенцию для себя и своей семьи, получив персональную Президентскую премию. Он забыл, что его окружение предлагало ему то же самое сделать для Горбачёва, а он наотрез отказался, сказав: «Пусть кается сейчас, если есть, в чём ему каяться!»

Так и получилось, что Горбачёв, чтобы заработать деньги, вынужден был ездить по миру с лекциями. Ельцин на пенсии мог себе позволить не заботиться о материальном содержании семьи: всем на всё хватало!

Возвращаюсь к своей газете.

Уже года через два-три не было, кажется, в России такого региона, где бы её не знали. Письма в неё шли отовсюду. Я вскрывал их с ликованием, читал с особым вниманием материалы из стопроцентной российской глубинки, по возможности доводил их до кондиции и печатал, заранее предвкушая, с каким восторгом они будут прочитаны односельчанами автора или жителями той Тмутаракани, откуда он родом. Я печатал незатейливые литературные игры со школьниками, записи уроков рядом с занимательным литературоведением. Никому не известные прежде авторы выступали рядом с очень известными.

Позвонил Симон Львович:

– Ты читал вчерашнюю «Учительскую газету»?

– Нет, а что там?

– Почитай!

И положил трубку.

Легко сказать: «почитай»! К интернету наши компьютеры ещё подключены не были, а в киосках «Учительская» уже распродана. Позвонил одному своему приятелю, о котором я знал: он читает всё.

– Да, – подтвердил он, – я читал вчера «Учительскую». Поздравляю!

– С чем?

– Ты не видел? Так сходи в библиотеку, посмотри. Она напечатала результаты опроса учителей. Их спрашивали: какое современное периодическое педагогическое издание вам кажется наиболее интересным? Что-то в этом роде.

– Ну и какое же?

– Разумеется, самой интересной они назвали «Учительскую газету». А иначе для чего бы она опубликовала данные опроса?

– Но я-то тут при чём?

– А ты со своей «Литературой» где-то вверху этой спортивной таблицы. Да ты сходи в библиотеку, посмотри.

Пошёл. Да, речь идёт не о московских, а обо всех российских изданиях. На втором месте – «Первое сентября», на третьем – сейчас уже не помню кто, а на четвёртом – «Литература». За мной довольно большой список других.

Поехал к Симе. Он хмур: «Прочитал?»

«Господи! – думаю я, – неужто он ревнует?»

– Что же, – говорю бодро, – твоё второе место – потрясающий успех для нового издания. А может, на самом деле оно не второе, а первое. Ведь для чего «Учительская» напечатала этот опрос? Чтобы себя прорекламировать!

– А твоё четвёртое? – Соловейчик по-прежнему угрюм.

– Но ведь ты же всё время подчёркиваешь: мы все в одной лодке. Рассматривай и это как твой успех. Мы же приложение к твоей газете!

– Но почему-то других приложений в списке нет?

– За них, – говорю, – я не отвечаю. И не я же проводил опрос. Я к этому списку отношения не имею.

– Понятно, – сказал Сима. И добавил: «Может, ты перебарщиваешь, приглашая знаменитостей? Всё-таки у тебя не газета, а предметное приложение для учителей школы!»

– Вот они и засвидетельствовали в «Учительской», насколько им это интересно.

– Знаешь, – сказал Сима, – о чём я мечтаю? О том, чтобы утром в среду (мы выходили по средам) учитель, идя на урок, вытащил бы твоё приложение из ящика, развернул и обрадовался: урок по «Горе от ума» – как раз то, что ему сегодня нужно. Он приходит в класс, открывает газету и ведёт урок, сверяясь с тем, который напечатал ты. Вот это была бы ему настоящая помощь!

– Но ведь это совершенно бессмысленно, – сказал не помню кто из моих консультантов (Соболев или Айзерман), которому я рассказал о мечте Соловейчика. – Нормальный учитель ведёт урок, не сверяясь с чужим сценарием, а реализуя свой. К тому же он должен чувствовать атмосферу в классе, должен учитывать психологию своих учеников. Хотя сама по себе идея, чтобы газета поспевала по времени за темами, которые именно сейчас изучают в школе, не лишена смысла!

И Лев Соломонович Айзерман (именно он, это-то я помню точно) принёс мне школьную программу, полностью расписанную им по месяцам: когда и что преподают в том или ином классе. Я писал в «Стёжках-дорожках», что помощником мне Айзерман был отменным.

Увы, из этой идеи почти ничего не вышло. К кому обращаться за нужными мне позарез уроками? Далеко не каждый учитель умеет их записывать. Постепенно я обрастал авторским активом из учителей. Многие уроки выуживал из редакционной почты. Но нужные следовало, конечно, заказывать, причём жёстко требовать, чтобы рукопись была представлена строго к такому-то сроку. А учителя ведь не литераторы. Они писать не привыкли. Тем более быстро писать да ещё и на совершенно определённую тему. Кое-какие материалы, впрочем, печатались в «Литературе» действительно в срок. Но это было редкостью.