Текст книги "Тем более что жизнь короткая такая…"

Часть пятнадцатая

1

Мне пятьдесят шесть лет. Учёный совет нашего университета присудил мне звание профессора. Нужно было заполнить соответствующие бумаги и отдать в соответствующий университетский отдел. Он перешлёт их в Министерство, которое в знак подтверждения этого звания выдаёт тебе именной аттестат.

Вообще все такого рода бумаги обязаны заполнять чиновники отдела университета. Это их работа. Но обычно преподаватель заполняет их сам. А чиновники их переправляют в Министерство.

Что ж, нарушать традицию я не стал. Заполнил бумаги, принёс их в отдел, но молоденькая сотрудница принять их у меня отказалась.

– Это не так! – подчеркнула она карандашом. – Это не так! – снова подчеркнула. И вывела: «В таком виде ничего и никуда я посылать не стану. Перепишите всё заново. Придёте – будем разговаривать!»

Меня этот приказной тон взбесил.

– Послушайте, – сказал я ей. – А Вам не приходит в голову, что я сделал работу за Вас. Это Вы обязаны заполнять такие бумаги. Вот и заполните. Тем более что Вы знаете, как надо!

– Нет уж, – усмехнулась она. – Звание нужно не мне, а Вам. Придётся Вам поработать.

– Чужую работу я больше делать не буду, – сказал я жёстко и ушёл.

Через несколько дней мне позвонил обеспокоенный заведующий кафедрой Валентин Иванович Коровин.

– Валя, – сказал я ему. – Я ничего не буду делать. Эта девчонка сглазила мне профессорское звание. Оно мне не нужно.

Так бы и не стал я профессором, но мы с Коровиным дружим. Не извещая меня об этом, он сам заполнил бумаги, и аттестат из Министерства мне прислали.

Разумеется, я благодарен другу, но в данном случае я, пожалуй, и по трезвому размышлению не исполнил бы требование этой чиновницы сделать за неё её работу.

Русский человек настолько привык к подчинению, что ему и в голову не приходит не подчиниться. Сколько бумаг нужно заполнять после защиты диссертации. И заполненные отдавать в отдел аспирантуры, который перешлёт их дальше по инстанциям. А ведь заполнять бумаги – прямая обязанность сотрудников отдела. Им за это (именно за это!) платят заработную плату. Но куда там! Мало того, что соискатель сделает за них работу, он ещё и торт или букет цветов им принесёт, когда ему выдадут диплом кандидата/ доктора или аттестат доцента/ профессора.

Я уже говорил, что поначалу работа в университете мне нравилась. Не нравилась мне только тамошняя атмосфера. Валентин Иванович Коровин – человек редкой порядочности и демократичности. Но другие заведующие кафедрами демократизмом не отличались. Смотреть, как заискивали перед ними пожилые профессора, было противно.

Когда я только пришёл в университет, в деканате работала девушка, учившаяся на вечернем отделении. Вежливая, спокойная, доброжелательная. Но вот она окончила учиться, получила диплом и была оставлена работать в деканате. Я прежде не замечал, что её раздражают студенты. Да и не показывала она этого. А здесь словно заковалась в броню. Говорит с ними отрывисто, властно. Не выдаёт групповые журналы, а швыряет их на стол.

Дальше – больше. Её назначают замом декана. И она примерно так же ведёт себя с преподавателями. Собирает со всех заявки на удобное каждому время прочесть лекцию, вести семинар, но распределит время по-своему, будто и не было заявок.

Но вот в университет пришёл новый ректор. С новыми идеями. Создан Институт филологии и иностранных языков. Для чего, непонятно. Тем не менее та, о которой я говорю, становится заместителем директора института.

Видели бы вы, как заискивают перед ней доценты и профессора, как снисходительна она с ними!

– Сами же себя наказываем – говорю я об этом заискивании знакомым преподавателям. И слышу:

– Ну, Геннадий Григорьевич, а для чего с ней ссориться. Она – существо злобное, найдёт, как отомстить.

То есть, подхалимство – это такая форма перестраховки!

За двадцать лет моего преподавании в университете я выступал оппонентом по защите диссертаций в других институтах, вглядывался в тамошние отношения между начальством и подчинёнными, понял, что наш МПГУ не является каким-то исключением из правил.

Хотя именно конкретно о нашем университете висит на его сайте такой отзыв:

А кто теперь может назвать МПГУ вузом? Непрофессиональная новая команда не может модернизировать вуз, не разрушая ценности, ибо их не видит. По быстренькому состряпали институты, наувольняли по собственному желанию преподавателей, скомкали всю программу образования, расставили своих никудышных специалистов во все управления и даже преподавателей вуза заменили на учителей начальной школы. Красиво заблестел пол в главном здании, цветочки на лестницах, бал с выходом семьи, внешняя оболочка новой красивости, вуалирующая истинное лицо мародёрства по-новому, уже по-Семёновски. Реорганизация необходима была, но не топорными методами. Не дилетантов расставлять в виде ситниковых, ловягиных, текучевых и прочих, дабы не разрушать созидая. К сожалению МПГУ выглядит лучше только внешне, внутри… А жаль!

Семёнов – это новый ректор. Был прежде ректором Института открытого образования, который до 2002-го года назывался Институтом повышения квалификации работников образования. Пришёл в МПГУ со многими своими сотрудниками, среди них Елена Игоревна Булин-Соколов а, доктор педагогических наук, которую ректор назначил заведующей кафедрой информационных технологий в образовании. Это жена Семёнова, влиятельнейший член Учёного совета университета. Её настойчиво внедряемая мысль: педагогический университет должен готовить школьных учителей; хотите заниматься наукой – идите в обычный университет.

Мне передавали, что этот заведующий информационными технологиями выступает за педагогическую практику магистров начиная с первого курса. Умно, что и говорить. Вчерашний школьник в роли учителя сегодня.

Думаете, её окоротили? Кто бы посмел это сделать. Наоборот. Окоротили тех, кто с ней не был согласен.

Семёнов напомнил мне Воланда, который проник в квартиру Берлиоза и Лиходеева:

– Я вижу, вы немного удивлены, дражайший Степан Богданович? – осведомился Воланд у лязгающего зубами Степы, – а между тем удивляться нечему. Это моя свита <…>

– И свита эта требует места, – продолжал Воланд, – так что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний – именно вы!

Да, свита Семёнова потребовала себе много места. Поэтому, как сказано в том отзыве о МПГУ, который я процитировал, «наувольняли по собственному желанию преподавателей». В том числе и меня.

В последний год (в первый семёновский) мне предложили работать на 15 сотых ставки. И дали предметы, которые я не изучал в МГУ: «литературное редактирование» и «текстология». «Ты же опытный редактор, – сказали мне, – неужели не сможешь читать литературное редактирование?» Достал учебник. Посмотрел его и понял: конечно, не смогу. Учебник – окрошка из стилистики, логики, морфологии, синтаксиса. И только одно в нём приемлемо: рассказ об ошибках – нормативно-языковых, орфографических, фразеологических.

Как же я преподавал такое редактирование? Взял книги Лидии Чуковской «В лаборатории редактора» и Норы Галь «Слово живое и мёртвое». Хватило на оба семестра.

А изучая текстологию, мы с бакалаврами в учебник не заглянули. Изучали её по шестому тому Полного академического собрания сочинений Пушкина, из его шестнадцатитомника. Смотрели, как создаётся онегинская строфа: шли от печатного текста – к его зарождению. Столько нашли своеволия публикаторов, что впору ставить вопрос о новом исправленном издании пушкинского романа!

Но пятнадцать сотых ставки профессора – это 13–14 тысяч рублей ежемесячно. Уже в середине года я решил уходить. Но пришлось дожидаться окончания.

Подал по собственному желанию, что абсолютно правдиво: желания работать в университете у меня не было.

Да и у моей новой начальницы – зав кафедрой русской литературы, которая занимает в университете много постов: она и проректор, и директор Института филологии и иностранных языков, не было желания со мной работать. Я её понимал. Это с Коровиным мы во многом были единомышленниками, а с ней – нет!

Да, какое прекрасное было начало и каким отвратительным оказался конец!

Какие огромные аудитории собирали мои лекции о Пушкине. До сих пор я переписываюсь со многими моими прежними студентами.

Пушкина и вообще литературу XIX века мне не дали потому, что всё это сильно урезали. Не филолога будет выпускать МПГУ, а учителя средней школы по литературе. Сколько нужно учителю Пушкина? Совсем немного. Ведь и в школе сейчас его изучают через пень колоду.

С этим я столкнулся ещё лет десять назад. Когда бывшие ученики, учившиеся по новым программам, пришли в МПГУ. Поначалу я думал, что пришли блатмейстеры или взяточники. Нет, оказывается, пришли те, кто и не думал заниматься литературой, а зачислился ради второго образования. Не все, конечно, но многие. С нашим дипломом поступали в какую-нибудь академию управления, получали диплом этой академии и неплохо устраивались администраторами.

Скажут, что таково знамение времени. А я отвечу, что так в школах давали литературу под давлением чиновников от образования. Сколько я сражался с ними на страницах моей газеты «Литература»! Они читали, им это не нравилось. Иногда отругивались. Но планку всё занижали и занижали. И вот результат: нынешние полуграмотные бакалавры и магистры – питомцы их школы!

Не было прежде у меня списанных курсовых. Но вот лет десять назад читаю курсовые вечерников. Вот – о «Капитанской дочке». Гладко, складно, но… Не оставляет меня мысль, что где-то я именно это уже читал. Вспоминаю. Снимаю с полки книгу H. Н. Петруниной. Списано слово в слово.

А вот – о «Моцарте и Сальери». Ну, здесь с первой же страницы становится понятно, откуда списано: со старой, устаревшей работы Д. Л. Устюжанина.

– Нет, – говорю студентам, – аттестовать не могу.

– Почему? – спрашивают.

Да, вот так – играя в наивность: «Почему?»!

– Потому что, – отвечаю, – мне хотелось знать ваше мнение об этих произведениях Пушкина, а не тех литературоведов, у кого вы их списали.

– И у кого же? – кривятся в улыбке.

– Идите, – говорю, – в деканат и скажите там, что я у вас курсовые не принял.

Думаете, деканат меня поддерживал? Далеко не всегда. «Ах, – говорили мне, – да поставьте им тройки. Охота Вам с ними возиться».

Правда, когда я пришёл работать в журнал «Вопросы литературы», ко мне отношение переменилось. Журнал ваковский, известный. Каждому хочется напечататься. Потянулись ко мне профессора и доценты со статьями: заранее, говорят, согласны на любую правку. Но здесь я вёл себя жёстко: печатал только то, что этого заслуживает.

2

Да, это было под новый, 2007-й, год. Позвонил мне главный редактор «Вопросов литературы», мой старый товарищ Лазарь Лазарев. «Хочешь, – спрашивает, – работать у меня в журнале?» «А на каком кусте? – интересуюсь. – У тебя на классической литературе замечательный редактор – Нина Николаевна Юргенева. Для чего там второй человек нужен?» «Будешь моим замом, – говорит Лазарь. – Но писать мы об этом в журнале не будем. И не говори об этом Шайтанову: ему это может не понравиться».

– С Шайтановым мы дружим, – говорю я Лазарю.

– Я сказал ему, что хочу пригласить тебя, – отвечает Лазарь. – Он вскинулся: на чьё место?

– Так он же первый зам, – говорю. – А ты зовёшь меня не в первые.

– И всё-таки не советую тебе посвящать его в наш разговор. Я сказал, что ты будешь рабочим членом редколлегии.

А я был уже несколько лет членом редколлегии этого журнала, но не рабочим. Лазарь созывал редколлегию нечасто.

Да, Игорь Шайтанов встретил меня настороженно: зачем я пришёл?

Впрочем, о нём стоит рассказать более подробно.

Нас познакомила Маэль Исаевна Фейнберг, вдова известного пушкиниста. Покойного Илью Львовича я видел в Доме творчества писателей в Малеевке. И не просто видел, но несколько раз прогуливался с ним и с моим другом Олегом Чухонцевым. Был ли Илья Львович в Малеевке один? Или всё-таки с женой Маэлью Исаевной? Не помню. Во всяком случае, когда мы со Стасиком Лесневским пришли в квартиру писательского дома в Безбожном (Протопоповском) переулке, и дверь нам открыла интеллигентная седая женщина, у меня было ощущение, что вижу её впервые.

Лесневский узнал, что я написал и отдал в приложение к «Литературной газете» «Пушкинский праздник» рецензию на посмертную книжку Ильи Львовича «Читая тетради Пушкина», сказал об этом Маэли Исаевне, и та попросила Стасика привести меня к ней в гости. Тем более что жил я в соседнем писательском доме, который фасадом выходил на перпендикулярный Безбожному Астраханский переулок. От моего подъезда до подъезда Маэли Исаевны было метров сто.

Маэль Исаевна умела очаровывать гостя чуть ли не с порога, улыбаясь ему такой ослепительной улыбкой, что у вас сразу улучшалось настроение. Через несколько минут вы сидели на обширной уютной кухне за деревянным столом, красиво сервированным.

– Вы знакомы? – спросила меня Маэль Исаевна, указывая на сидящую за столом молодую женщину. – Это Оля, жена Шайтанова.

– Шайтанова Вы, наверное, знаете? – спросила Маэль Исаевна.

– Читал его рецензии, – сказал я.

А через некоторое время я увидел и самого Шайтанова, высокого, интеллигентного, доброжелательного. Он мне понравился.

Смущало только, что, в отличие от моих друзей, он состоял в редсовете такого, скажем, издательства, как «Современник», напрочь захваченного тёмными антисемитскими силами. Много позже он говорил мне, что был, по словам руководителей издательства, введён в редсовет, чтобы свидетельствовать своим именем: не все там черносотенцы. Мне же кажется, что это не совсем так. Он приехал в Москву из Вологды, учился не в Вологодском пединституте, где профессорствовали его отец (заведовал кафедрой советской литературы) и мать, а в МГУ. Правда, окончив университет, семь лет преподавал в семейном, так сказать, пединституте в Вологде. Но поступил в аспирантуру Московского пединститута имени Ленина, а защитив диссертацию, остался там на кафедре зарубежной литературы. В Москве его патронировал друг семьи – бывший вологжанин Валерий Васильевич Дементьев, секретарь Союза писателей РСФСР по критике. Дементьев курировал два московских издательства – «Советскую Россию» и «Современник» – и, стало быть, мог посодействовать своему знакомцу войти в редсовет любого из них. И, кстати, курировал Дементьев и два органа периодики, выходившие в Москве – журнал «Наш современник» и «Литературную Россию», где печатался Шайтанов. Впрочем, в то время Шайтанов в литературе работал мало. Он считался хорошим лектором в педагогическом институте и продвигался на почве преподавания: защитил кандидатскую, докторскую, стал профессором.

Маэль Исаевна его мне неизменно нахваливала: «Я с ним запросто. Попросишь его купить картошки, он пойдёт и купит. Не чванится».

Шайтанов учился на одном курсе с трагически погибшим сыном Маэли Исаевны Александром Фейнбергом. После смерти Маэли Исаевны вышла книжка Александра Фейнберга о «Медном Всаднике». Мать успела подготовить и оплатить издание книги сына.

В трёхкомнатной квартире Маэли Исаевны одна комната была закрыта и гостям не показывалась. Комната Сани.

Мне много пришлось бывать у неё в доме. И не только в гостях. Не успел я с ней познакомиться, как выяснилось, что Маэль Исаевна внештатно работала в издательстве «Советский писатель»: редактировала там книги. Главный редактор Игорь Бузылёв, мой хороший знакомец, предложил ей стать редактором моей книги. Она согласилась.

– Там работы немного, – с удовольствием пересказывала она мне Бузылёва. – Книга написана хорошим занимательным литературным языком.

– Взяла ещё книгу Шайтанова, – сказала она. – Так что буду вас обоих часто видеть.

– О чём книга? – спросил я.

Оказалось: не о чём, а о ком. Монография. Об одном из основоположников советской поэзии. Меня это удивило. Шайтанов вроде занимался совсем другим: читал английскую литературу Возрождения и писал о ней. Но познакомившись с Шайтановым поближе, удивляться перестал: он обнаруживал разносторонние знания. Недаром оказался на кафедре компаративистики РГГУ, куда ушёл из педагогического института, ставшего университетом.

Но мне продолжал давать материалы по английской литературе. «Мне» – это значит в моё приложение к газете «Первое сентября» «Литература», которое быстро переросло рамки приложения, став полноценной газетой Издательского дома. Ни о каких единых учебниках в то относительно демократическое время никто не заикался. Наоборот. Мы с удовольствием печатали разные варианты новых учебников по русской литературе, по зарубежной.

Шайтанов предложил главы из учебника по английской литературе Позднего Средневековья и Возрождения. Мне они понравились. Живо написанные, они несли в себе массу интересной информации. Правда, точности ради, скажу, что главы эти ни разу не были подписаны одним только Шайтановым, но им и Ольгой Половинкиной (тогда она была доцентом Владимирского пединститута), им и Михаилом Свердловым (известным в будущем литературоведом, который печатал у нас и свои оригинальные статьи). Иногда всеми троими сразу. Скажу ещё, что нравились мне авторские статьи Шайтанова об английской литературе, написанные специально для нашей газеты.

Я уже говорил, что «Литература» одно время выплачивала авторам один из самых высоких для газет гонораров. Поэтому нам охотно давали свои материалы известные учителя, популярные критики и литературоведы. Кроме того, мы с моим заместителем Сергеем Дмитренко подружились с руководством московских музеев, которые с удовольствием помогали нам устраивать у себя в музейных залах наши редакционные тематические вечера, выделяли помещения для организуемых нами фуршетов. В долгу мы не оставались. Печатали в газете заметки, связанные с домом Брюсова (музеем Серебряного века), домом Герцена на Сивцевом Вражке, домом Цветаевой в Борисоглебском, домом А. Н. Толстого на Спиридоновке, с булгаковским домом («302-бис»).

Один из тематических вечеров полностью посвятили учебнику Шайтанова и соавторов. Пригласили имевших к нему отношение работников издательства «Просвещение». Очень тёплой и дружественной была атмосфера обсуждения учебника. Впрочем, не менее теплы, дружественны и веселы были другие наши вечера, в которых Шайтанов неизменно и с удовольствием принимал участие.

А Маэль Исаевны к этому времени уже, к сожалению, не было. Она умерла, оставив квартиру своему старому другу Володе Глоцеру, бывшему литературному секретарю Корнея Ивановича Чуковского, позже работавшему у Самуила Яковлевича Маршака. В принципе это было справедливо: Маэль Исаевна тяжело болела полгода, и всё это время Володя жил у неё, был её сиделкой. Но Шайтанов объяснил мне, что квартира Глоцеру завещана не по этой причине.

– Маэль предлагала оформить завещание на меня, – сказал Шайтанов. – Но с тем, чтобы я продал квартиру и на вырученные от продажи деньги издал полное собрание Ильи Львовича. А ты же видел, как копалась она в рукописях Фейнберга, выуживала законченные тексты. Текстология не моё дело, да и чужой почерк мне разбирать трудно. И я отказался. Тогда Маэль и обратилась к Глоцеру.

– Но он же не продал квартиру, – удивился я. – Нарушил волю покойной?

– Выходит, что нарушил, – согласился Шайтанов.

Глоцера я встретил года через два после этого разговора.

– Как же Вы могли, Володя, не посчитаться с волей Маэли Исаевны? – спросил я.

– То есть как не посчитался, – удивился Володя, – я оплатил похороны, поминки. Вы ведь были и там и там, видели, что всё проходило очень достойно.

– Да, но Маэль Исаевна завещала Вам квартиру с тем, чтобы Вы её продали и на эти деньги издали полное собрание Ильи Львовича!

– Первый раз об этом слышу, – ещё больше удивился Глоцер. – Кто Вам сказал о таком завещании?

– Шайтанов, – сказал я.

– Я так и подумал, – сказал Володя. – Как он облизывался на эту квартиру. Но она ему не досталась.

– Так что, – недоумённо спросил я. – Не выставляла Маэль Исаевна такого условия?

– Гена, – укоризненно сказал Глоцер, – Вы меня знаете много лет и не считаете подлецом, правда?

– Чтобы оформить эту квартиру, мне пришлось влезть в немалые долги, – добавил Володя. – Но знал бы, что про меня будут распускать такие слухи, я не стал бы заниматься ею с самого начала. Кстати, я и сам спрашивал Маэль, не хочет ли она оставить квартиру Шайтанову с женой? «Нет!» – резко отвечала Маэль.

– А что ты хочешь, чтобы он тебе сказал? – спросил Шайтанов о Глоцере, узнав от меня об этом разговоре.

Вообще Маэль Исаевна была непостоянна в своих привязанностях. Одно время у неё жили вдова литературного критика Евгения Адельгейма с дочерью-подростком Ириной, которая в будущем станет специалистом по польской прозе, доктором филологических наук. Маэль Исаевна относилась к ним как к родственникам. Жила их интересами, какие не помню, в чём заключались. Кажется, речь шла об итоговой книге Адельгейма, которая вобрала бы в себя его прежние работы о Маяковском, о Миколе Бажане. Так или иначе, но вдова часто бывала в Совете по украинской литературе Союза писателей. Её рассказы о тамошних чиновниках смешили Маэль, которая делилась ими по телефону с друзьями. Со мною, в частности.

И вдруг они исчезли. Куда? Маэль Исаевна недоумённо пожала плечами: «Не интересовалась». Выспрашивать подробности мне было неудобно. Я их тогда так и не узнал. В доме Маэли никогда больше не вспоминали о дочери Адельгейма и о её матери. Позже Ира написала мне, что рассорились они из-за Ежи Кухарского, родившегося в России в семье польских коммунистов, репрессированных в конце тридцатых. Прекрасно знавший польский и французский, тонко чувствовавший музыку, он перевёл на русский письма Шопена. Перевёл (для себя, не для печати) Сартра и Дос-Пасоса. «Ему хотелось, – написала Ира, – чтобы мама посмотрела какие-то его тексты, он начал ей звонить, они несколько раз поговорили, а Маэли Исаевне категорически не понравилось, что её друзья общаются “за её спиной”. Вот такая была неожиданная реакция».

Могла ли Маэль Исаевна вот так же выкинуть из сердца Шайтанова и его жену, о чём говорил Глоцер? Могла, конечно. Не верить Володе я был не вправе: я его во лжи никогда не уличал. А Шайтанову, с которым мы тогда крепко дружили? И Шайтанов до сих пор меня не обманывал…

Почему мне позвонил Лазарь? Он знал мою любовь к журналистике и узнал, что я ушёл из печати и работаю только в педагогическом университете. «Будешь работать на правах моего зама, – сказал, как я уже здесь писал, Лазарь. – Но не говори об этом Шайтанову».

Я вспомнил, как попал в журнал Шайтанов. «Гена, – спросила меня Таня Бек, – как Вы относитесь к Шайтанову?» «Очень хорошо», – сказал я. «Есть идея, – объяснила Таня, работавшая тогда в “Вопросах литературы”, – сделать его первым замом Лазаря. Эту должность редакция предложила мне с условием, что я найду спонсора: зарплаты-то у нас грошовые. А я подумала: может, на этих условиях пригласить в журнал Шайтанова, связанного с Ходорковским, с его фондом “Открытая Россия”, который даёт деньги на “Русский Букер”. Я говорила с Лазарем: он не возражает. Неплохо было бы, если б Вы позвонили Лазарю и поддержали Шайтанова со своей стороны».

Танина идея показалась мне очень разумной. Тем более что к этому времени закрыли и выдавили из страны Фонд Сороса «Открытое общество». Одно время мы с моим приятелем, критиком Станиславом Рассадиным, работали экспертами этого фонда и добились того, чтобы фонд выкупал ежемесячно 650 экземпляров журнала и рассылал их в разные библиотеки страны.

Я позвонил Лазарю. «Да, это хорошая кандидатура, – сказал он, – я рад, что ты её поддерживаешь».

Но через короткое время после прихода Шайтанова в журнал арестовали Ходорковского. И, сказать по правде, поведение Шайтанова меня удивило. Так или иначе, в защиту опального олигарха выступили почти все работники «Открытой России». Шайтанов, литературный секретарь «Русского Букера», от комментариев воздержался. «Что произошло с “Букером”»? – спросил Шайтанова в телепередаче «Тем временем» её ведущий Александр Архангельский. «Ничего не произошло, – ответил Шайтанов, – премию согласилась финансировать крупная компания, которая даже увеличит призовой фонд. Так что у нас появляется возможность платить победителю на 5 тысяч долларов больше, чем прежде». Позже, когда мы работали с ним в журнале, я спросил его, как он отнёсся к аресту Ходорковского. «Юридически здесь всё чисто, – ответил он. – Не подкопаешься».

Вернусь, однако, к предложению Лазаря работать в журнале на правах его зама и его просьбе не говорить об этих своих правах Шайтанову.

Шайтанов, как я сказал, встретил меня настороженно: «Зачем тебе работать в журнале?» «Люблю редакторскую работу, – ответил я, – больше, чем преподавательскую».

Нет, чувствую, что-то его грызёт.

– Ты знаешь, какие у нас оклады?

– Знаю, – говорю. – Мизерные. Но я пока что не ухожу из университета.

– А что университет? – спрашивает Шайтанов. – Я ведь, перейдя в РГГУ, остался в нём на полставки. Сколько стоит твоё профессорство? Тысяч 15.

– Пятнадцать и платят, – говорю. – Что поделать: МПГУ не РГГУ – не сравнишь по ставкам.

– А! – махнул рукой Шайтанов. – В РГГУ сейчас платят ненамного больше. Мой основной доход – в «Букере». Но у нас в журнале ты не разбогатеешь: прибавка к твоему университетскому окладу действительно мизерная, а работы здесь много. Зачем тебе это?

– Да не пугает меня количество журнальной работы, – отвечаю. – Я по ней соскучился.

– Любишь литературоведение?

– Смотря какое, – говорю. – Нынешнее западное не люблю. А русское классическое очень.

– Белинского, Аполлона Григорьева?

– Нет. Они не были литературоведами. Они были критиками литературы своего времени.

– А кого же тогда?

– Мифологическую школу, историческую поэтику.

– Веселовского?

– В частности и Веселовского.

Шайтанов просиял. Достал с полки книгу и немедленно мне её надписал. Это был том собрания сочинений Александра Николаевича Веселовского, которое выходит под редакцией Шайтанова, о чём я не знал и очень этому удивился.

– Давно ты занимаешься Веселовским?

– Давно ты не читал «Воплей», – усмехнулся Шайтанов. – А ведь входишь в редколлегию. Словом, надеюсь, что мы с тобой сработаемся.

Поначалу так оно и было. Хотя меня шокировало отношение Шайтанова с другими сотрудниками.

Прежде всего, выяснилось, что он доверяет только тем, кого привёл с собой, – его бывшим аспиранткам, молодым девушкам. Он привёл и Мишу Свердлова, своего соавтора по одному из учебников. Но очень быстро с ним рассорился. Миша объяснил мне, что поддержал коллектив в конфликте с Шайтановым, и тот ему этого не простил. Попытался немедленно убрать из редакции, но не получилось у Шайтанова: главным оставался Лазарь, а он Мишу полюбил за талант, каким несомненно были отмечены Мишины статьи. Шайтанов отступил: Лазаря он боялся. В конце концов, Миша ушёл сам. Человеку с плохими нервами было трудно выдерживать то хамское отношение, которое постоянно демонстрировал ему Шайтанов. Миша практически перестал работать. Лазарь по-прежнему был приветлив с ним, но не жаловаться же Мише главному редактору на его первого зама, который окатывал Свердлова ненавистными взглядами, не здоровался и почти не разговаривал с ним: только по делу и всегда сквозь зубы.

Я сказал, что Миша поддержал коллектив в его конфликте с Шайтановым. Откуда и с чего возник конфликт? Углубляясь в журнальные дела, я узнавал о Шайтанове много нового.

– Они меня ужасно приняли, – жаловался он мне.

Но Нина Николаевна Юргенева, старейший работник журнала, опытнейший редактор, рассказала, как только что назначенный первым замом Шайтанов вошёл к ней, бросил ей на стол материал и, сказав: «Отредактируйте, как нужно» – вышел.

Нина Николаевна просмотрела рукопись и не найдя никаких пометок на ней, перечитала статью. А потом пошла с ней к Лазарю.

– Посмотри, – сказала. И дала ему эту статью. – Не пойму, – добавила, – что может здесь не устраивать Шайтанова до такой степени, что он швырнул мне статью на стол.

Больше Шайтанов ей на стол материалы не бросал. Но тяжёлый, недобрый его взгляд она постоянно чувствовала, когда не глядела на него.

– По существу, только один человек отнёсся ко мне хорошо, – продолжал жаловаться мне Шайтанов. – Галя Львова.

Галину Константиновну Львову я знал. Когда-то она была сотрудником многолетнего главного редактора журнала Виталия Михайловича Озерова, совмещавшего эту должность с постом секретаря Союза писателей СССР. Кажется, она работала с Озеровым и в Союзе (в Инокомиссии, когда Озеров ею командовал), и в журнале. Во всяком случае, когда Виталий Михайлович перестал быть главным редактором, она в журнале осталась.

Озеров был любимцем всесильного Георгия Мокеевича Маркова, писательского вождя, который после смерти Председателя СП СССР Федина договорился с соответствующим отделом ЦК КПСС, что перейдёт на освободившуюся должность, а первым секретарём Союза станет Озеров. На этом посту никакого совместительства не полагалось, и Озеров с журналом расстался. Но и первым секретарём не стал. Не любившие относительно либеральный дух озеровского журнала секретари Союза – черносотенцы Юрий Бондарев, Михаил Алексеев, Пётр Проскурин, Анатолий Иванов, Сергей Викулов и другие – написали в ЦК письмо, где атаковали, однако, не Озерова, а Маркова. Дескать, председателем Союза должен быть писатель всемирного значения, а у нас такой – только Шолохов. Маркова в то время делать председателем не стали, но письмо Озерова с просьбой об отставке с поста главного редактора уже крутилось в инстанциях и отзыву не подлежало.

Только после подавления августовского путча 1991-го года коллектив журнала сумел зарегистрировать себя как юридическую единицу и выбрать главным того, кто фактически исполнял эти обязанности многие годы, – Лазаря Ильича Лазарева.

Лазарь был великолепным редактором, но хозяйственником никаким. Хозяйственный блок в редакции он попросил возглавить Галину Львову, которую сделал одним из двух своих заместителей.

Мудро, конечно. Никто в журнале лучше прожжённой бюрократки Львовой не разбирался в сути аппаратных игр.

Но, как мне говорили, за Галей нужно следить, слепо доверять ей не следует. Она привела в журнал свою сестру, устроила её в бухгалтерию. Та создала в редакции некую финансовую непрозрачность. Сотрудники заволновались.

Отгораживаясь от них, сёстры Львовы с Константином Траилиным, тогдашним генеральным директором фонда «Литературная мысль», созданным для себя журналом, образовали некое сообщество.

– Ты представляешь, – говорил мне Шайтанов, – какой устав приняли сотрудники, если главного редактора (Лазарева) выбирал даже не творческий коллектив, а весь.