Текст книги "Перформанс анализа. Позиции юнгианства и иудаизма"

Обретенный теменос[4]4
  Впервые опубликовано: Temenos Regained: Reflections on the Absence of the Analyst // Journal of Analytical Psychology. 2002. № 47.


[Закрыть]

Введение

«Теменос является одним из важных способов осмысления контейнирования в аналитической психологии» (Samuels, Shorter, Plaut, 1991). Юнг провел аналогию между кабинетом психотерапевта и теменосом, «святыней» в центре греческого храма, как священным и неприкосновенным местом. Этимология термина, используемого в иврите для освящения, kadesh, что означает «отложить», «отставить», передает смысл: нечто святое отделено от повседневной жизни. Юнг считал, что терапевтический теменос должен быть отведен для высшей цели. Как храм был местом встречи между просителем и божеством, так и аналитический теменос должен быть местом, где пациент может встретить Самость. В храме теменос был обычно пустым пространством, где божество могло проявить присутствие. В противоположность этому терапевтический теменос не пуст, но включает в себя аналитика, чья работа заключается том, чтобы оказывать помощь пациенту, вовлекать его в работу и способствовать констелляции Самости в процессе индивидуации. Нуминозность и опасность этой встречи требует, чтобы теменос был максимально надежным контейнером. Аналитики отмечают, что иногда священный контейнер теменоса может быть нарушен и потерян. Когда аналитик отсутствует, пациент может чувствовать себя отрезанным и от теменоса, и от Самости. Тогда он испытывает состояние, которое я назвал «утраченный теменос». В предыдущей статье я обсуждал утрату теменоса, грозящую повреждением или даже крушением терапевтического «корабля» (Abramovitch, 1997a). Я предположил, что в ситуации перемены места приема возникает диалектика между «терапевтическими отношениями» и «терапевтическим пространством». Переезд нарушает терапевтическое единство «человек – место» и толкает участников к осознанию того, какая часть переноса связана с личностью аналитика, а какая относится к пространству. Для некоторых пациентов терапевтическое пространство может оказаться существенным источником контейнирования. В конце статьи я касаюсь того, как утраченный теменос может быть преобразован в теменос вновь обретенный.

В этой статье я представляю два конкретных случая, в которых центральную роль играют вопросы теменоса. Первый демонстрирует влияние на теменос во время физического отсутствия аналитика; второй касается влияния внеаналитической встречи на функцию холдинга теменоса. Для многих пациентов отсутствие аналитика во время выходных, отпуска или более длительного периода может оказаться мучением (Asper-Bruggisser, 1987; Ledermann, 1979, 1991; Savitz, 1986; Winnicott, 1965). Существует множество свидетельств того, как пациенты, особенно те, кто страдает от пограничных или нарциссических расстройств, тяжело реагируют на отсутствие в контексте материнского, зеркального или идеализирующего переноса (Jacoby, 1991; Schwartz-Salant, 1982, 1988) или использования селф-объектов (Beebe, 1988, 1993). Отсутствие аналитика вызывает в памяти болезненное отсутствие матери и раны в первичных отношениях (Balint, 1968; Neumann, 1955). Признавая значимость таких объяснений, я хочу отметить, что для некоторых пациентов в их способности справиться с перерывами в анализе существует дополнительная возможность – перенос на терапевтическое пространство. Некоторые психологические типы, такие как сенсорные экстраверты, а также страдающие некоторыми видами психопатологии (Samuels, 1989; Sandner, Beebe, 1984), оказываются предрасположенными к использованию физической среды как психологического контейнера. В редких случаях терапевтическая среда может функционировать как аналог «дома», обеспечивая чувство абсолютной безопасности и защиты, чего не предоставляет любое внетерапевтическое окружение.

Я вспоминаю одного пациента, Пуэра[5]5
  См.: Von Franz, 1970; Abramovitch, Lange, 1994.


[Закрыть], который вел предварительную жизнь во временных квартирах и фантазировал о том, что ему удастся спать в углу моего офиса и пробуждаться только для сессий. Терапевтическое пространство казалось ему самым близким к тому, что он вкладывал в понятие «дом». Перерыв в анализе предполагает не только потерю связи с заботливым аналитиком/матерью, но также утрату теменоса с его поддерживающей функцией. Именно это «двойное отсутствие» и личных отношений, и терапевтического пространства делает перерыв невыносимым.

Пример для иллюстрации

Я проиллюстрирую сложную динамику такого двойного отсутствия историей одной женщины, назовем ее Рут. Сначала я не хотел браться за этот случай. В то время у меня было очень плотное расписание, я надеялся сократить практику за счет естественной убыли. И тут мне звонит немолодая коллега. Она попросила меня о личной услуге: посмотреть Рут только для консультации, чтобы определить, какая именно помощь ей требуется. Рут в последнее время посещала мужа моей коллеги, бывшего ее наставником на протяжении многих лет, и продолжала поддерживать с ним контакт. Ее единственная дочь погибла в ДТП, и Рут была в отчаянии. Коллега и ее муж за нее беспокоились. «Вы ее посмотрите?», – спросила она. Я неохотно согласился. У меня время от времени бывают такие «посреднические» сессии. Они предполагают одну-две встречи с пациентами, что позволяет получить представление об их проблеме, а затем вы направляете их к тому аналитику, который, по вашему мнению, будет для них наиболее подходящим. В случае Рут я опасался, что придется иметь дело с остро суицидальным пациентом, с которым всегда достаточно тяжело. В связи с этим я часто вспоминаю, что пишет Мартин Бубер в пронзительной книге автобиографических фрагментов, «Встречи»: «Чего мы ждем, когда мы в отчаянии и все же идем к человеку? Конечно, мы ждем присутствия, с помощью которого нам скажут, что смысл все же есть» (Buber, 1973, p. 46).

Я задавался вопросом, какое присутствие я мог бы предложить. Большинство культур подчеркивает великое значение детей как основного средства создания «символического бессмертия» (Lifton, 1979). В Израиле мы часто вспоминаем «китайскую благодать» (изменяя обычный мужской род): «Бабушка умерла, мать умерла, дочь умерла». И кто-нибудь, как всегда, спросит: «А где же тут благодать?» Ответ таков: «Конечно, это благодать, если смерть наступает именно в таком порядке». Для евреев психологическая значимость детей имеет первостепенное значение для матерей, которые, подобно Рахили, могли бы сказать: «Дайте мне ребенка, или я умру» (Быт 30: 1; JPS). Как крайнее проявление этого жизнь матери полностью посвящается ее детям, часто во властной, вызывающей чувство вины форме. Потеря единственного ребенка, влекущая за собой потерю роли матери и способность кормить и лелеять, – это слишком тяжелая, почти невыносимая судьба, это психологический «конец света».

Пациентка, пришедшая ко мне, оказалась, однако, не такой, как я ожидал. Грузная женщина около 70, она нерешительно опустилась в кресло. Она рассказала, как ходила к психиатру, который после нескольких сеансов объявил ее случай «безнадежным». Она сказала, что и не думала о самоубийстве и даже время от времени ощущала «радость жизни», например когда фотографировала или ухаживала за своими многочисленными домашними, когда-то подобранными ею ранеными животными. До недавнего времени она добровольно работала в местном зоопарке и мечтала основать приют для раненых животных. Она открыто говорила о смерти дочери, хотя все детали проявились значительно позже. Произошло вот что: ее дочь ехала с женихом на мотоцикле навестить мать в день рождения. На трассе ее шарф сорвало ветром, и девушка, обернувшись назад, чтобы его поправить, была убита на месте в результате удара встречным полуприцепом. Жених остался невредимым и приехал к Рут, чтобы сообщить ей горькую весть. Полиция взяла на себя труд сообщить Рут, что авария была полностью по вине ее дочери. Рут также рассказала, как она страдала от ужасного ожидания разлуки: «Всю жизнь, – говорила она, – я боялась, что я потеряю ее. Даже когда она была маленькой, когда она отпускала мою руку, я боялась, что никогда не увижу ее снова. Теперь то, чего я больше всего боялась, произошло». В контрпереносе я почувствовал Рут чем-то близкой жене Лота (Быт 19), ее психика «застыла в том положении, когда оглядываешься на травмирующую сцену» (Abramovitch, 1994, p. 105).

Внезапная гибель дочери, однако, не стала единственной трагедией, это была только самая последняя в серии ужасных потерь. Рут родилась в Германии, но, когда она была ребенком, ее семья, спасаясь от нацистов, переехала в другую страну Центральной Европы. Оттуда ее со старшим братом отправили в пансион в Палестине, воспользовавшись одним из последних поездов перед Второй мировой войной. Мать и младший брат Рут, оставшиеся в той стране, погибли в Освенциме. Отец, который пережил войну и снова женился, отказался помочь ей деньгами, когда Рут попала в отчаянное финансовое положение. Он пояснил свой отказ тем, что она вообще не была его биологическим ребенком, что она – плод прелюбодеяния, совершенного матерью. Ей не следует более ничего от него ждать. Двое друзей и многие одноклассники были убиты во время Войны за независимость Израиля в 1947–1948 годах. Ее старший брат, переживший войну и присоединившийся к кибуцу, погиб в результате несчастного случая на работе. Ее первый муж умер от осложнений дегенеративного неврологического расстройства. Ее второй муж, отец единственной дочери, развелся с ней и вернулся в родную страну, где женился вторично. В сущности, она была «человеком без родственников». На иврите для таких людей есть специальный термин, galmuda (женского рода), galmud (мужской), который переводится как «одинокий и покинутый» (ср.: Ис 59: 21). В культуре, которая придает такое значение «утверждению родства» (Bowker, 1991), galmuda считается самой трагической судьбой. Я часто чувствую, когда мы слушаем ужасающие рассказы наших пациентов, что нам помогает защититься осознание того, что мы слышали и более страшные истории. Это был случай, хуже которого я не слышал. Рут потеряла всю свою семью, не один раз или даже дважды, но много раз.

Я мог видеть, как ценит она, когда ее слушают, что кто-то четко и полностью сфокусировал внимание на ней и ее чувствах. Поскольку я ожидал клиента с суицидальными наклонностями, я почувствовал облегчение. Была между нами связь, своего рода мистическое соучастие, которое включало чувство, что я был «избран» быть ее терапевтом и не мог направить ее к кому-то другому. Я согласился сделать ее своей пациенткой. Она начала приходить раз в неделю и позже, в ответ на мое предложение, согласилась приезжать два раза в неделю.

Изначально работа вообще была сосредоточена не на ее дочери, а на учителе в школе-пансионе, который ушел из педагогики и стал известным писателем. Недавно этот человек написал книгу воспоминаний о школе и послал ей подписанную копию. Рут очень расстроилась, обнаружив, что она упоминается там только один раз мимоходом, в скобках, как таинственная иностранка, у которой автор поинтересовался, как ее называли в родной стране. Она была в ярости от этой нарциссической раны и потери фигуры важного для нее наставника, отражающего роль отца в ситуации отсутствия родительской опеки (Samuels, 1992, 1993).

На втором этапе ее анализа мы сосредоточились на сложных отношениях с матерью, с которой она никогда не могла достичь понимания. Это фаза проходила в рамках разрядки комплекса (complex-discharging field, Goodheart, 1981), вскрывшего для Рут на склоне лет собственную эмоциональную депривацию и чувство несправедливости от того, что мать отдавала предпочтение ее братьям. Прорабатывая эту ярость, Рут сожалела, что все эти вопросы она уже никогда не сможет обговорить с матерью. Следующим летом она путешествовала по Европе в надежде посетить оба дома ее детства. В одном его нынешние жители пригласили гостью войти и пообщаться; в другом ее грубо вытолкали за двери. Мне вспомнилась архетипическая модель возвращения на родину (Abramovitch, 1993), так хорошо описанная в «Одиссее»: вернуться в свой дом и найти его занятым незнакомцами – опыт, общий для многих переживших Холокост (Wardi, 1993). Рут даже думала совершить паломничество в Освенцим, но в тот момент ей казалось, что войти в эту «долину смерти» у нее не хватит физической или эмоциональной силы.

После возвращения Рут наше внимание на сессиях сосредоточилось на истории ее дочери. Она рассказала, что сама ездила на мотоцикле и, следовательно, не могла запретить дочери делать то же самое. Рут пересматривала всю их совместную жизнь и чувствовала, что я действительно ее понимаю. Дочь была страстной любительницей лошадей, и Рут даже создала мемориальное соревнование в ее честь. Время шло, те события становились для нее все более тяжелыми. Годовщины смерти и день рождения дочери превратились для нее в муку; жених дочери звонил все реже и реже, он уже женился, у него были дети. Рут снова почувствовала, что от нее все отказались. Начав оплакивать дочь всерьез, она решила работать добровольно в хосписе для неизлечимо больных. С ее стороны это была символическая попытка помогать другим выплакаться, ведь она сама прошла через процесс излияния скорби (Mogenson, 1990, 1992). Она была привлекательной женщиной в молодости, и в этой, второй половине своей жизни, она болезненно оплакивала также и свою молодость, симпатичную внешность, возможность романтики. Ее работа позволяла путешествовать по всему миру, где у нее было много романтических эпизодов. Когда Рут была беременна дочерью, она вернулась в Израиль, к более оседлой жизни, и прошла переподготовку на специалиста по работе с детьми с особыми образовательными потребностями.

Я обычно рассылаю счета в конце месяца, но Рут настояла на оплате наличными после каждой сессии. Она была также единственным клиентом, периодически предлагавшим мне повысить гонорар. Я увидел в этой ее обеспокоенности оплатой моего труда способ убедить себя, что я не буду возмущаться поведением Рут, как это делали ее мать и отец. Она не хотела чувствовать за собой никаких обязательств, боялась попасть в зависимость, которую переживала как ущемление ее прав и унижение. Она оттолкнула старых друзей, обращавшихся с неуклюжими предложениями симпатии или дружбы. Она отвечала им независимой враждебностью, как обидчивый ребенок, который ругается на мать, если ему не нравится что-то из предложенной еды (Fairbairn, 1981; Ledermann, 1979). Вместо общения Рут переключила эмоциональную стимуляцию на просмотр документальных телефильмов о природе, будто бы пытаясь с их помощью компенсаторно подключиться к Великой матери (Neumann, 1955). Как и многие пациенты с травмой нарциссизма, она жаждала тепла и принятия, а эти чувства она испытывала чаще с животными, чем с людьми.

Во время наших сессий она часто боялась оказаться для меня «слишком навязчивой», волновалась, что я «не смогу ее больше выносить», что я ее тоже брошу, как это часто происходило в прошлом. Доверие и определенный уровень близости развивались медленно. И вот однажды она сказала о наших сессиях: «Это мой остров здравого смысла». Я почувствовал, что для Рут ее сессии зачастую были единственным тесным человеческим контактом за всю неделю. Мы разработали прощальный ритуал. Она жила и работала во Франции, и мы произносили наши прощальные слова на французском, à la prochaine, ради общего обращения к духу этой страны. Прощание по-французски (наши сеансы были на иврите) символически намекало, что слова расставания на другом языке – это иной музыкальный ключ. Ответ на многолетние тревоги «Будет ли следующая встреча?» требует ответа за рамками обычных языковых границ (Abramovitch, 1986). Вся эта основа служит прологом к тому, что я хотел бы обсудить.

По личным и профессиональным причинам я планировал взять академический отпуск на три месяца вдали от моей практики за пределами Израиля. Более чем за год до моего запланированного отъезда я не принимал новых пациентов. Ко времени моего ухода в отпуск многие из моих старых пациентов могли успешно обходиться без сеансов. Другим было дано направление развития. Я чувствовал свою ответственность и старался все организовать как можно лучше. Из всех пациентов я больше всего беспокоился за Рут. Я боялся, что мой отъезд может ее травмировать, не исключено, что вся сделанная нами тяжелая работа пойдет насмарку, вновь пробудятся ее тревоги и чувство заброшенности. Что будет с ней без ее «острова здравомыслия»? Когда я рассказал Рут о своих планах, она сразу же испугалась, что и я могу не вернуться. Я даже не успел предложить ей свои рекомендации на этот период – она сразу же объявила, что даже не будет их рассматривать. Когда Рут осознала факт моего отъезда, она обернулась ко мне и спросила: «Вы заботитесь обо мне? – затем продолжила: – Тогда как вы можете уехать!»

Примерно в это время я обсудил вопросы, поднятые моим творческим отпуском, с моей аналитической группой. Я рассказал, как беспокоюсь за Рут. И тут моя коллега-аналитик, сама ребенком пережившая Холокост, поделилась опытом помощи одному очень ранимому пациенту, также прошедшему в детстве через испытания этого периода.

Аналитик во время своего отсутствия позволила пациенту продолжать посещать терапевтическое пространство, более того, она поставила это для него условием. Я был поражен смелостью такого предложения. Рут сама выражала обеспокоенность тем, что случится с моими комнатными растениями, пока меня не будет. Для Рут, как и для пациента в моей предыдущей статье, который собирался перейти в собственный дом, растения в моем офисе были переходным объектом для собственного чувства безопасности во время «опасного» шага (Abramovitch, 1997b, p. 583). В следующий раз Рут, говоря о растениях, предложила заботиться о них в мое отсутствие, и, подкрепленный опытом коллеги, я принял ее предложение. Перед отъездом я дал ей ключ от офиса, договорившись, что она будет поливать растения и сможет посещать терапевтическое пространство, когда захочет. Я уехал. Она приходила, поливала растения и использовала терапевтическое пространство, как многие верующие могут использовать пустую церковь: как место для тихого уединения и медитации в предназначенном для этого пространстве (Storr, 1988; Wieland-Burston, 1996). Когда я вернулся, она поблагодарила за то, что я доверил ей приходить и смотреть за растениями. Она рассказала, как это помогло ей во время моего мучительно долгого отсутствия. Рут вернула ключ на второй сессии, «забыв отдать» его во время первой встречи после моего возвращения. Ее способность ухаживать за растениями, пока меня не было, позволила нам обоим испытать превращение угрозы потерянного теменоса и превратить ситуацию в «теменос восстановленный».

Как отмечают аналитики, мы имеем дело со многими различными типами пациентов. Для некоторых пациентов, таких как Рут-galmuda, терапия приобретает особое значение в теменосе, или священном пространстве; кабинет аналитика становится «домом», местом защиты, первичной безопасности. Во время моего отсутствия Рут служила жрицей, символическим хранителем огня; подкармливая живые растения, она осуществляла символическую победу Эроса над Танатосом. Я думаю, что моя попытка символически означала для Рут-galmuda ощущение принадлежности к виртуальной семье, где у нее всегда было свое место. С точки зрения развития мы можем осмыслить ее бессознательное использование терапевтического пространства как положительную регрессию в тело матери во время беременности. Ведь матка – наш первый теменос. Там мы ощущаем полную защищенность, присутствие какой-то невидимой заботы Другого, Великой матери. Поэтому пребывание в моем кабинете позволило ей пережить состояние пребывания в поле материнской заботы. Таким образом Рут смогла найти доступ к Самости даже во время моего физического отсутствия. Впоследствии, когда Рут чувствовала, что я мог снова уехать, она испытывала острую тревогу «потерянного теменоса». Постепенно она пришла к ощущению восстановленного и надежного чувства вновь обретенного теменоса.

Конечно же, я не предлагаю давать ключи от своей клиники всем пациентам. В самом деле, я считаю, что для подавляющего большинства пациентов это было бы совершенно неуместно и даже могло нанести опасный ущерб терапевтическому процессу. Этот случай – исключение, однако он демонстрирует, как само терапевтическое пространство может обеспечить эффект поддержки во время отсутствия аналитика.

Внутри теменоса и вне его

Пациенты, которые находят отсутствие аналитика мучением, также, вероятно, испытывают значительные трудности в ситуации внетерапевтической встречи. Шанс такой встречи тем не менее существует даже при самых высоких мерах предосторожности. Влияние ее на анализ трудно предсказать. Как правило, подобные инциденты рассматриваются как опасно разрушительные, особенно потому, что они происходят вне безопасного теменоса и могут иметь непредсказуемое и часто не поддающееся анализу воздействие на перенос. В других случаях такие события могут помочь прояснить и укрепить теменос.

Я хочу рассказать историю о том, как случайная встреча помогла укрепить функционирующий терапевтический контейнер на более высоком уровне психической безопасности. Человек, которого я назову Самуил, очень отличается от Рут. Как и его библейский тезка, он все «более и более приходил в возраст и в благоволение у Господа и у людей» (I Цар 2:26). И тут на нашего героя обрушился кризис середины жизни, буквально поставив его «на колени» (Hollis, 1993; Sharp, 1988; Stein, 1983). Он вдруг оказался без работы, попал в водоворот тяжелого семейного раздора, который ввел его в депрессию и суицидальное состояние. У Самуила был очень властный и осуждающий отец, мать вынуждена была направить все свое внимание и заботы на другого ребенка, с особыми потребностями. Во время лечения депрессия отпустила его, и он постепенно возвращался к функционированию на более высоком уровне. Внешнее улучшение позволило более пристально рассмотреть внутренние проблемы. Несмотря на все очевидные успехи, Самуил страдал от глубокого чувства, что он недостойный, от самообвинений и даже мазохистских стремлений быть наказанным. Личная история казалась мне недостаточной для объяснения глубины его психопатологии (Samuels, 1989; Sandner, Beebe, 1984), хотя связь с осуждающим отцом была очевидной (Abramovitch, 1994, 1997b; Samuels, 1992, 1993). Интуитивно я чувствовал, что чего-то не хватает. Я, возможно, даже выразил свое ощущение, что мы упустили некий необходимый материал, а на самом деле искал решение в контексте «фрейдистской» репрессированной травмы. Примерно в это время мы оба оказались на открытии художественной выставки. Я поздоровался с ним, а затем тихо вышел. На следующей сессии я объяснил, чем было вызвано мое поведение на людях. Это было желание сделать все для защиты теменоса и не поставить под угрозу нашу совместную работу. Я видел, что он был тронут моими словами и тем фактом, что в интересах нашей совместной работы я сделал что-то против моей личной заинтересованности. На следующей сессии он рассказал мне то, о чем умалчивал. Это было именно недостающее звено: не вытесненное воспоминание, а переживание, преследовавшее его в течение многих лет, особенно в Йом Кипур, День искупления, когда евреи традиционно обращаются к своим грехам. Он сказал, что и раньше бывали моменты, когда он хотел рассказать мне, но не возникало нужного настроя. И наконец он поведал свою историю.

Еще подростком он, страдая от одиночества, остался один на один с живущей у них помощницей по хозяйству. Она проявила к нему сексуальный интерес, а затем потребовала, чтобы он периодически, когда все спали, приходил к ней в комнату для сексуальных отношений. Она использовала его как инструмент для сексуального удовлетворения, угрожая страшными последствиями, если он расскажет кому-то о своем интимном опыте. Поскольку физически его никто не принуждал, Самуил осуждал себя как соучастника незаконного дела. Он представлял себе бескомпромиссное осуждение со стороны отца, его обвинения, наказание и пожизненный приговор: «Ты пошел на это по своей охоте и ты виноват!». Кроме того, он чувствовал, что их связь ни для кого не тайна. «Дверь родителей была заперта, но я шел прямо мимо нее». Мальчик переживал их равнодушие: «Как они могли не знать!» Ночные встречи продолжались и во время его периода бар-мицвы, еврейского ритуала инициации мужественности, проводимого в возрасте 13 лет. Внешне все шло хорошо, но внутренне он чувствовал себя измученным самозванцем, «обманщиком». Он страдал от своего рода тревоги самозванца: «Если бы они только знали» – тема, которая появилась и в сознательной жизни, и в его снах. Поскольку его «преступление» состоялось в родном доме, когда его родители спали, он не только потерял невинность, но чувствовал, что никогда не может ощутить себя «дома» (Hill, 1996). Он не мог больше быть дома, поскольку это было бы равнозначно китайский знаку «счастливо валяться в грязи и быть грязным, как свиньи, что валяются в собственном хлеву» (Dykstra, 1977, p. 27). Вместо этого он разработал симпатичную маску, выступавшую как персональный барьер, так что никто не видел, чем он был глубоко в душе. Когда я назвал его жертвой сексуального насилия, он вздрогнул и произнес: «Как я могу быть жертвой, если я пошел по своей воле?». Самуил часто говорил о том, как трудно было ему испытать заботу о других. Мои действия на открытии выставки и объяснение, что я пожертвовал своими интересами ради защиты теменоса, позволили ему испытать заботу по-новому. Мой поступок дал возможность посмотреть на консультационный кабинет как на священный и неприкосновенный. С точки зрения синхронии мне следовало встретиться с Самуилом вне теменоса, для того чтобы мы смогли встретиться внутри с более глубоким результатом. Маркировка святости границ позволила Самуилу перейти от шизоидно-параноидной позиции к растущему чувству взаимности и доверия. В этом священном пространстве он мог впервые признаться в том, что его мучило, и, наконец, испытал некоторую форму прощения, в которой он отказывал себе каждый год в День искупления. Подробная информация о лечении сексуальных надругательств над мужчинами достойна дальнейшего исследования, но выходит за рамки этой статьи (Finkelhorn, Russell, 1984; Kalsched, 1996; Kritsberg, 1993).

Я хочу подчеркнуть, что до откровения о сексуальном насилии лечение шло успешно и теменос был достаточно силен, сдерживая суицидальную депрессию, семейный кризис и кризис среднего возраста. Только случайная встреча ретроспективно показала, насколько недостаточной была поддержка. В тот момент я, возможно, почувствовал бессознательную потребность Самуила в защитном отцовском присутствии, способном оградить от потенциальных опасностей. На следующей сессии Самуил испытал новый вид психической защиты, связанный с отцовским присутствием, которое в свою очередь позволило ему поделиться историей своего стыда.

Случайные встречи могут происходить и происходят. Я описал случай, где результат был самый позитивный, но есть и другие случаи, когда их воздействие может быть столь же отрицательным. Как я понимаю, внетерапевтические встречи могут усилить поддерживающую и ведущую функцию терапевтического пространства, укрепить теменос. Это и произошло в случае с Самуилом. В других случаях внетерапевтические встречи благодаря большому количеству факторов (их уникальной эмоциональной атмосфере, связанным фантазиям, времени, невозможности обсудить такие случайности до или после их возникновения) могут служить другой крайности, уничтожая теменос, вызывая базовую тревогу от чувства бездомности, подрывая ситуацию или вызывая шизоидно-параноидное состояние. В одних случаях размывание границ может служить иногда для уточнения и укрепления теменоса, а в других – подорвать его целостность и расколоть терапевтический корабль, если он недостаточно «прочен».

Обсуждение

Драматический текст можно рассматривать с двух точек зрения. Мы можем анализировать его с помощью различных методов, чтобы лучше понять его смысл или для иллюстрации современных теорий литературного анализа. С другой стороны, тот же текст может быть рассмотрен с точки зрения силы его влияния, как его сюжетные линии проявляются на сцене в рамках драматического представления. Первый способ имеет дело с герменевтикой или аспектами толкования текста, в то время как второй – с его прагматическим или сценическим аспектом. Анализ тоже можно понимать как драматический текст. Большинство письменных обсуждений нашей аналитической деятельности касается теоретической разработки аналитической динамики в так называемой герменевтике анализа. Основное внимание уделяется интерпретации и глубинному пониманию аналитического процесса. Гораздо меньше внимания было уделено драматическому аспекту того, что мы делаем в анализе, то есть «перформансу анализа». Вопросы теменоса, хотя и опираются на герменевтику, способствуют проявлению действенного аспекта анализа. Герменевтический аспект «потерянного теменоса» связан с пониманием причины утраты аналитической поддержки. Аспект перформанса касается того, как аналитик фактически реагирует на утрату теменоса, чтобы восстановить границы священного пространства. В случае Рут, я считаю, у меня было хорошее понимание того, почему теменос находился под угрозой, но я чувствовал, что не могу рассчитывать на привычные, традиционные техники, например интерпретацию переноса как результата тревоги покинутости. В ходе анализа я чувствовал, что не знаю, что делать, и был вынужден импровизировать. В связи с этим Джин Нокс, опираясь на работу Даниэля Стерна, писала: «Терапевту, чей ум закрыт для новых открытий и разработок в теории и практике, будет не хватать ценных возможностей для увеличения его профессиональной эффективности» (Knox, 2001, p. 617).

Даниэль Стерн очень точно описал, как важна подобная клиническая открытость; он определил непредвиденные «моменты истины», которые внезапно возникают на сессии, моменты, которые нагружены эмоциональной значимостью и потенциальной важностью для ближайшего или отдаленного будущего, кайрос-момент, который необходимо использовать или потерять.

Стерн говорит, что в подобных «сейчас-моментах» пациент и терапевт испытывают всплеск удивления, их непредсказуемость застает их врасплох. Оба могут защититься от возникающей тревоги, прибегая к установленной технике. Стерн говорит: «Если терапевт „знает“, что делать, он, вероятно, упустил „сейчас-момент“» (Knox, 2001; Stern, 1998).

Оуэн Реник представляет примеры такой ментальной открытости в недавней коллекции автобиографических эпизодов психотерапевтов, описывающих критические события своего профессионального развития (Odysseys in Psychotherapy, 2000). Он приводит случай женщины лет 30, которая жаловалась на ощущения падения в колодец и беспомощность в эти моменты. Она отказалась исследовать это ощущение, отвечая на просьбы аналитика свободно ассоциировать: «С какой стати мне хотеть это делать?» (Renik, 2000, p. 328). Реник описывает, как он был вынужден использовать многие приемы, значительно расходящиеся с его стандартной практикой, чтобы сохранить жизнеспособность терапевтического процесса. Например, он пообещал себе, что никогда не бросит терапию, как бы сильно ни отчаялся в процессе работы. Он радикально изменил свои правила в отношении отмены сессий.