Текст книги "Дон Карлос. Том 2"

XI. Разграбление Куэнки

В то время, когда началась осада Пуисерды, в других местах временами происходили кровавые столкновения неприятельских армий, при этом битвы принимали все больший и больший размах; это говорило о том, что война, против всех ожиданий, будет продолжительной.

Не беремся решить, как бы пошло дело, если бы Конхо не умер, и кто виноват в том, что война приняла затяжной характер, но одно не подлежит сомнению – вМадриде было слишком много разногласий между отдельными политическими партиями, что, безусловно, способствовало затягиванию войны.

Затруднения у республиканцев и правительства Серрано возникали еще и потому, что государственная казна была пуста, хотя налоги на все были уже и так непомерно высоки. Вести же войну без денег до сих пор не удавалось еще никому.

Таким образом, обвинение Серрано в том, что не принимались вовремя меры к подавлению восстания карлистов, не совсем справедливы, хотя многие и предполагали, что он после смерти Конхо не хочет никакому другому генералу дать возможность украсить себя лавровым венком последней решительной битвы. Объясняли это его непомерным честолюбием, из-за которого он будто бы старался замедлить нанесение окончательного удара, чтобы потом самому в качестве главнокомандующего войсками правительства нанести его и, доставив, наконец, спокойствие растерзанной стране, стяжать славу освободителя.

Если бы даже существовали факты, подтверждающие это предположение, то и в таком случае мы полагаем, что для замедления были, по всей вероятности, и другие причины, ибо Серрано имел полную возможность и после сражения при Эстелье, после смерти Конхо, стать во главе войска, чтобы те лавры, о которых говорили, достались ему. Но этого не случилось, и, конечно, причины затяжного характера войны следует искать скорее в недостатке денег и солдат, в интригах политических партий и в разъединении страны!

Правда, и у дона Карлоса не хватало средств, но он старался восполнить это, выпуская бумажные деньги, которые в занятой им провинции обязан был принимать каждый. Кроме того, он нашел поддержку у близких и дальних родственников, у своих приверженцев и у родственников его супруги, Маргариты Пармской.

Герцогиня Мадридская – таков был ее титул – отправилась в сопровождении своей свиты с минеральных вод опять в По, и французское правительство никак не препятствовало ее пребыванию во Франции.

Таким образом, все вышеупомянутые средства помогли дону Карлосу укрепить свои силы, и после битвы при Эстелье были сражения, в которых карлисты поступали с такой ужасающей жестокостью, перед которой бледнеет все, до сих пор нами описанное.

Претендент на престол не был лично главным виновником всех этих ужасов, скорей в них повинны предводители, а главным образом дон Альфонс, его рыжеволосый брат, и его супруга, донья Бланка Мария.

При взятии укрепленного городка Куэнки эти жестокости были доведены до крайней степени. Ниже мы расскажем об этом, ручаясь за достоверность описания, ибо передаем все со слов очевидцев.

Хотя со стороны тех партий, которые по причинам, им одним известным, считали нужным поддерживать кар-листов, были сделаны попытки смягчить факты или даже породить сомнения в их верности, все-таки до сих пор факты эти не были опровергнуты, а напротив, подтверждаются всеми очевидцами. Эти партии оправдывают кар-листов тем, что и правительственные войска допускали много жестокостей, но мы и не намерены скрывать их от суда наших читателей и расскажем об этом в свое время, чтобы дать таким образом истинную картину событий, совершившихся в Испании.

Карлистам, несмотря на храбрость защитников Куэнки, все-таки удалось ее взять. Прежде всего ими было занято предместье Карретариа, где сразу начались грабежи, поджоги, убийства и надругательства над женщинами.

Губернатор провинции послал Мадридскому правительству донесение следующего содержания:

«Со зверской злобой сжигали они дома, в которых скрывались преследуемые ими женщины и девушки; в других зданиях они разбивали и сжигали мебель и домашнюю утварь. Вскоре появились дон Альфонс и донья Бланка, встреченные радостными восклицаниями солдат. Их прибытие, казалось бы не дававшее никакого повода к усилению бесчинств, тем не менее вызвало новую волну жестокостей.

13 июля вечером и 14 июля днем карлисты неоднократно шли на приступ. 14 июля им удалось сделать пролом в стене, и вскоре улицы города были наводнены карлистами. Они врывались в дома, учиняя разбой, убивали жильцов независимо от того, защищались те или нет. Толпами бродили карлисты по городу, грабя дома. В ночь на 16 июля они заставляли оставшихся в живых жителей разрушать крепостные стены и тех, кто не умел действовать заступом или лопатой, тут же убивали у подножия этих стен.

Жители, пришедшие в ужас от убийства безоружных мужчин и женщин, отправили в собор, где дон Альфонс и донья Бланка только что получили причастие от епископа, депутацию женщин и духовенства с просьбой остановить убийства и грабежи, а также уменьшить размер контрибуции.

И какой же ответ получили просители от брата претендента и его жестокосердной супруги?

Без сомнения, мы не заслужим упреков за верное и правдивое описание доньи Бланки Марии де ла Ниевес, дочери похитителя престола Мигеля, которая предстает столь ужасной, что в такое с трудом верится, хотя мы при изображении ее ни словом не погрешили против истины.

Эта мегера, только что осмелившаяся вместе с Альфонсом принять святое причастие перед алтарем Всевышнего, отвечала женщинам, с мольбой опустившимся перед ней на колени, что не может же она не дать солдатам возможности хоть раз потешиться.

И что же произошло в течение этого времени, пока Бланка Мария и Альфонс стояли у алтаря?

Чтобы завершить свои кровавые дела, они объявили помилование тем из молодых граждан, которые в течение семи часов добровольно присоединятся к карлистам. Но это был подлый обман, ловко придуманная ловушка! Лишь только те, кто поверил этому обещанию, присоединились к карлистам, как их схватили и бросили в темницу, где их ждало самое бесчеловечное обращение.

Среди многих других был убит карлистами один сапожник в его собственном доме в присутствии жены и детей. Когда несчастная жена в отчаянии попыталась защитить его, то получила удар саблей по руке, лишивший ее одного пальца, а потом бесчеловечные убийцы заставили ее выбросить тело мужа из окна.

Один полицейский чиновник был заколот штыком, причем эти варвары смеялись, глядя на струившуюся из пронзенного сердца кровь умирающего.

Другая разбойничья шайка ворвалась в комнату, где лежал на кровати двадцатилетний юноша, больной оспой. Не сумев быстро приподняться, чтобы дать карлистам возможность осмотреть постель, он был убит в объятиях его рыдающей матери.

Через все эти ужасы дон Альфонс и донья Бланка торжественно прошествовали с музыкой и знаменами по улицам разоренного города. Покидая город, донья Бланка со знаменем в руках следовала в триумфальном шествии с идущим позади нее пленным бригадиром Игнасисом.

Те из граждан, которые утром добровольно пришли к карлистам, но попались в ловушку, шли теперь среди них, принуждаемые к восемнадцатичасовому форсированному маршу, отстававших карлисты тут же убивали.

Среди зуавов, из которых, как было сказано раньше, образовался особенно предпочитаемый доньей Бланкой батальон и ее почетная стража, находилось несколько французов-коммунаров и много беглых из Алькоя и Картахены.

Мало того, что карлисты грабили в городе кассы и сжигали правительственные архивы, они совершали много актов вандализма: в провинциальном институте уничтожили все физические инструменты и зоологические коллекции, в народных школах уничтожили мебель и все учебные пособия.

Таковы были деяния карлистов в Куэнке, происходившие одновременно с расстрелом немецкого капитана Шмидта. Все это вызвало протест всех цивилизованных наций! И действительно, этот грабеж и эти убийства показывали, что шайки дона Карлоса не воевали, а, как разнузданная толпа вырвавшихся на волю преступников, свирепствовали в несчастной стране, повсеместно производя грабеж и опустошения.

Семьсот пленных увели они с собой из Куэнки после беспримерного кровопролития, учиненного в этом городе, чтобы и потом иметь возможность удовлетворять свою кровожадность на безоружных людях.

Что же предстояло несчастным жителям Пуисерды после таких ужасных происшествий в Куэнке?

В будущем их ожидала подобная, а может быть даже и гораздо худшая, участь, ибо здесь предводительствовал карлистами и вел осаду против Пуисерды, казалось, сам дьявол, воплощенный в образе Тристани.

К несчастью, отряд правительственных войск под предводительством молодого капитана де лас Исагаса, посланный главнокомандующим для освобождения Куэнки, прибыл слишком поздно, чтобы воспрепятствовать грабежу и наказать злодеев на месте преступления. Битва при Эстелье и ее последствия были причиной этой медлительности, ибо там необходимо было сосредоточить все имевшиеся в наличии силы.

Горацио с вверенным ему отрядом форсированным маршем быстро направился к Куэнке и нашел здесь опустошения, о которых мы уже говорили.

Прибежавшие граждане кричали о мщении, девушки и женщины умоляли Горацио спасти их братьев и мужей, уведенных карлистами, и он обещал им это!

Встреченный здесь как спаситель и освободитель от позорной нужды и притеснений, он, напрасно искавший смерти в битве при Эстелье, с радостью видел теперь, что ему представляется прекрасный случай помочь этим несчастным и направить всю свою отчаянную храбрость на спасение пленных, стремительно ударив по неприятелю! Он мог пожертвовать своей жизнью, чтобы возвратить тысячам людей потерянное земное счастье и сотни людей спасти от ужасной смерти! Это была высокая и воодушевляющая мысль!

Хотя отряд, которым командовал капитан де лас Исагас, в сравнении с выступившим на Куэнку карлистским отрядом был весьма незначителен, но мужество и высокая цель, воодушевлявшая его, делали его равным по силе превосходящему его численностью неприятельскому отряду.

Благословляемый жителями Куэнки, выступил он со своими солдатами в погоню за карлистами.

Люди его были воодушевлены благородной целью – спасти 700 пленных собратьев и наказать карлистов без сострадания за произведенные ими в Куэнке зверства. Так объяснил им задачу Горацио.

Солдаты поддержали своего молодого капитана и поклялись лучше умереть, чем позволить карлистам убить 700 захваченных пленников.

В одном местечке, через которое проходил Горацио со своими солдатами, ему сообщили, что неприятель превышает его численностью в три раза и что поблизости его ждет еще подкрепление. Другой на месте Горацио, быть может, воспользовался бы этим известием, чтобы отказаться от исполнения своих намерений, но Горацио был тверд и, кроме того, речь шла об освобождении несчастных, которые без него неминуемо должны были погибнуть; речь шла об исполнении данного им в Куэнке обещания, поэтому, не медля ни минуты, поспешил он дальше, чтобы, следуя форсированным маршем, нагнать карлистов.

Судьба, казалось, благоприятствовала им. На следующий день к ним присоединился отряд, за счет этого подкрепления отряд Горацио увеличился настолько, что карлисты теперь превышали его численностью только вдвое, и, кроме того, в их распоряжений было теперь несколько орудий, в которых они нуждались больше всего и которые могли бы иметь большое значение при атаке.

Это подкрепление подбодрило людей, так что они уже с полной уверенностью в победе спешили скорее догнать неприятеля.

Горацио послал вперед взвод кавалеристов в качестве авангарда, чтобы иметь сведения о силе неприятеля, о его удаленности от них и о местности, где он находится. Вернувшись через несколько дней, они донесли, что карлисты расположились в нескольких милях от Салваканеты, причем лагерь не укрепили даже летними окопами. Один из всадников узнал от жителей, что карлисты все еще вели с собой 700 пленных, вероятно, не имея времени приговорить их к смерти и уничтожить.

Это донесение тотчас побудило Горацио и других офицеров немедленно выступить в Салваканету и атаковать неприятеля в его лагере.

Тотчас вся колонна разделилась на меньшие отряды, которые отправились по различным дорогам, чтобы напасть на карлистов одновременно с разных сторон и штурмом взять их лагерь.

Горацио со своими солдатами прибыл в Салваканету ночью, а утром на рассвете кавалерия уже атаковала карлистов.

В самом разгаре битвы при громе орудий бросился Горацио на неприятеля, стараясь штурмом взять наскоро возведенные окопы и лагерь карлистов.

Но они, хорошо зная, что численное превосходство на их стороне, защищались с большой стойкостью. Батареи их также не замедлили открыть огонь, а поскольку они имели большее число орудий, то и наносили большой вред, который скоро стал весьма ощутим, ибо ядра карлистов производили в рядах нападающих ужасные опустошения.

Но это не поколебало геройской храбрости немногочисленного войска!

Кавалерия продолжала свои атаки на неприятеля, а Горацио во главе своих храбрых пехотинцев пытался прорваться к занятой неприятелем возвышенности.

Сражение принимало все больший и больший размах; очевидно, карлисты не рассчитывали на такую храбрость и настойчивость малочисленного отряда. Они слишком полагались на свой численный перевес, а сами через несколько часов в некоторых местах стали уже отступать.

Когда Горацио заметил этот первый признак успеха, его охватила неудержимая радость и, готовый пожертвовать жизнью за эту победу, он с маленькой кучкой людей так стремительно бросился на неприятеля, что остальные отряды были не в состоянии поспевать за ними. Таким образом, он со своими людьми оказался окружен неприятелем, наступавшим на него со всех сторон и хотя поминутно отбрасываемым назад, но тем не менее, кажется, задавшимся целью победить этого смелого удальца.

Остальные офицеры со своими отрядами напрасно старались пробиться на помощь к своим слишком смелым товарищам; они не могли так быстро проложить себе путь через отважно сражавшихся карлистов.

Горацио и его маленькому отряду не было спасения! С неудержимой злобой вновь бросился в бой предчувствующий уже свое поражение неприятель, и тогда противники схватились врукопашную, причем на одного правительственного солдата приходилось десять кар-листов. Горацио и теперь, как бы воодушевленный предсмертной храбростью, бросился на окружавших его кар-листов и, опьяненный победоносными криками следовавших за ним, врубился в неприятеля, отступавшего перед ним.

В тот момент, когда он защищался от напавшего на него карлистского офицера, ему нанес сабельный удар кавалерист, и, смертельно пораженный, этот храбрый юноша упал…

Солдаты его, воспламененные жаждой мести за своего храброго начальника, неудержимо рвались вперед, и через несколько минут, когда Горацио выносили с поля битвы, сражение было окончено.

Карлисты были разбиты и бежали, преследуемые кавалерией, отнявшей у них три пушки, которые уже стреляли им вслед.

Когда отправленному через несколько часов в Салваканету тяжело раненному Горацио сообщили, что была одержана блистательная победа и 700 пленных освобождены, то лицо его прояснилось и он, казалось, забыл о своих страданиях.

Сложив руки в тихой молитве, принес он благодарение Богу за счастливый исход битвы… Представители от освобожденных пленных явились к тяжело раненному и со слезами на глазах благодарили его за спасение.

XII. Ужасное известие

– Сегодня одному крестьянину удалось, несмотря навсе опасности, пробраться через неприятельскую линию, – сказал майор Камара, возвратясь с утренних занятий. – Эти негодяи, правда, его схватили и обыскали, но потом все-таки отпустили; начальник карлистов сказал, что не желает лишать находящихся в крепости известий об ожидаемой ими помощи. Этот мошенник, кажется, насмехается над нами!

– Что же заставило этого человека пробраться в город? – спросила жена майора.

– Он принес письма, адресованные жителям Пуисерды!

– И из-за этого крестьянин так рисковал?

– Но ведь в этих письмах могли быть весьма важные известия, – предположил майор, бросив взгляд на Инес. – Иной, может быть, с нетерпением ожидает писем из Мадрида или еще откуда-нибудь.

– Мне кажется, дядя опять шутит, – сказала Инес, взглянув вопросительно на майора, который никогда не упускал случая повеселить дам.

– Я совсем не шучу, милое дитя. Осаждающие, кажется, согласились пропускать все письма, адресованные в город, но не согласны выпустить из него ни одного письма!

– Вероятно, у дяди есть письмо и к тебе, – обратилась майорша к Инес, видя недоумение и ожидание, ясно читавшиеся на ее лице.

– Дядя, в самом деле у тебя есть письмо и для меня? – с радостным нетерпением воскликнула Инес, быстро подбежав к слегка улыбавшемуся старому майору и умоляюще глядя на него.

– Разве ты ждешь от кого-нибудь письма, милое дитя? – спросил Камара.

– К чему так мучить ребенка? – сказала майорша.

– Ведь ты знаешь, дядя, что я с нетерпением жду письма из Мадрида, – сказала Инес, – и это письмо для меня так важно, что я дрожу от волнения и ожидания!

– Разве у тебя в Мадриде есть какие-то дела с судом? – продолжал спрашивать майор.

– С судом? Ты меня пугаешь, дядя! С каким судом? Я почти не знаю, что такое суд и что там делают.

– Гм! Это довольно странно, —продолжал старый Камара с задумчивым выражением лица, в то же время опуская руку в карман своего мундира. – По-настоящему следовало бы старому дяде прежде самому распечатать и прочитать это письмо.

– Так действительно для меня есть письмо?

– Да, и с большой казенной печатью, – сказал майор, вынимая письмо из кармана.

– Что же это значит? – спросила майорша. – Ведь ты, любезный Камара, писал письмо отцу Инес, пытаясь примирить его с генералом и вместе с тем ходатайствовать за него перед графом.

– Ну конечно, ведь ты же читала его! Майор подал удивленной Инес письмо.

– Открой его, дитя мое! Что же ты так дрожишь? Ты думаешь, что с генералом что-то случилось и суд извещает тебя об этом? Погоди, я открою письмо! Оно из суда и, кажется, из опекунского, – сказал старый майор, качая головой…

– О Боже… Уж не случилось ли чего с отцом нашей Инес? – заметила со страхом майорша.

– Боже мой… – прошептала Инес, в то время как Камара, распечатав письмо, бросил взгляд на его содержание. Он переменился в лице… При виде этого майорша испугалась.

– Говори же, что случилось? – сказала она. – Посмотри, бедное дитя совершенно напугано.

– Это тяжелый удар! – сказал майор глухим голосом. – Клянусь пресвятой Мадонной, это удар не только для Инес, но и для всех нас!

– Уже не умер ли Кортецилла? – спросила, побледнев, старая дама.

– Хуже того! Приготовьтесь к ужасному известию, – отвечал дрожащим голосом старый Камара, обычно столь сдержанный и спокойный. – Суд сообщает нам, что отец Инес пропал без вести.

– Пропал! Это я, я виновница всему! – воскликнула Инес с отчаянием.

– Нет, дитя мое, не ты виновна в том! Твой отец обвиняется в ужасной, страшной вещи! Он признан главой тайного общества, с давних пор известного в Испании под именем братства Гардунии, общества, прославившегося своими страшными злодеяниями. В руки правосудия попало несколько членов этого общества. Будучи арестованными, многие из них дали показания, и Кортецилла, чтобы избежать ответственности перед законом, скрылся. Бежал он или наложил на себя руки, это неизвестно, только найти его не могли, и в этой бумаге он значится пропавшим без вести.

– О Господи! – проговорила Инес слабым голосом, бросаясь в объятия своей тетки, между тем как Амаранта со слезами на глазах подошла к ней и молча, с немым участием, смотрела на нее.

– Кортецилла – глава общества? Это невозможно, – проговорила наконец супруга майора, глубоко взволнованная, но не потерявшая присутствия духа и самообладания, – нет, этого не может быть!

– Однако неопровержимые доказательства найдены в его дворце, – продолжал Камара, просматривая еще раз бумагу, – нет ни малейшего сомнения, улики слишком очевидны, да и само его исчезновение подтверждает это.

– Бедное мое дитя, – прошептала тетка Инес, прижимая ее к своему сердцу, – можно ли было подумать об этом! Какое счастье, что ты здесь, с нами. Сам Бог привел тебя сюда! Мы заменим тебе родителей, будь уверена, что ты найдешь в нас отца и мать.

– Суд спрашивает меня, согласен ли я принять опеку над тобой, дитя мое, – обратился майор к Инес, – и вместе с тем предупреждает, что дворец и все движимое и недвижимое имущество твоего отца должны быть конфискованы, – продолжал старик все еще взволнованным голосом, очевидно не оправившись еще от изумления и испуга, – Аресты продолжаются, судебный процесс принимает все больший и больший размах, весь Мадрид взбудоражен этим делом, но, несмотря на все розыски, следов Кортециллы не могут найти.

– О мой несчастный отец, – воскликнула Инес, рыдая, – что с ним, где он? Верьте, что все, все, что он делал и за что должен пострадать, он делал ради меня, меня одной!

– В этом ты не ошибаешься, дитя мое, это так, – сказала тетка, которая хотя и была в ссоре с Кортециллой, но все-таки чувствовала к нему глубокое сострадание и обрадовалась словам Инес, как оправданию, смягчению до некоторой степени его вины, если не перед судом, то по крайней мере в ее сознании. – Бедный, несчастный человек! Что он наделал!

Камара сложил бумагу и сказал более спокойным голосом, обращаясь к плачущим женщинам:

– Теперь обдумаем хорошенько, как поступать и что делать. Рыданиями и отчаянием горю не поможешь. Случившегося нельзя исправить! Конечно, для тебя это страшный удар, мое бедное дитя, но не предавайся отчаянию, постарайся перенести это мужественно, тем более что ты не одна в мире, у тебя есть мы, мы заменим тебе семью. Я сейчас же напишу заявление, что принимаю на себя не только опекунство над тобой, но и берусь полностью заменить тебе отца, что ты будешь моей дочерью! Поди ко мне, дитя мое, – продолжал мягким отеческим голосом старик, протягивая руки к рыдающей Инес, – успокойся, дорогая моя, мы родная твоя семья, ты можешь быть уверена, что мы никогда не оставим тебя, что мы любим тебя, как родную дочь!

Жена его в это время взяла судебное уведомление и сама прочитала его. Чтение это произвело на нее еще более угнетающее впечатление, чем пересказ фактов, сделанный майором. Ее фамилия никогда не была ничем запятнана, и читать официальное обвинение мужа ее родной сестры в том, что он глава разбойничьей шайки, было ужасно для нее. Его преступление ложилось клеймом и на его дочь, и на нее, и на весь их род!

«Эстебан Кортецилла – разбойник, злодей! О Боже! – думала бедная старушка. – Как хорошо, что сестра умерла в молодости и не дожила до этого ужасного несчастья!» Конфискация богатств Кортециллы представлялась ей самым незначительным событием в сравнении с лишением его дворянства, с бесчестьем, навсегда опозорившим его имя. И хотя в первые минуты после того как ее муж сказал, что Кортецилла исчез без вести, что, может быть, наложил на себя руки, ей было очень жаль его, но теперь она благословляла судьбу, что он скрылся, и признавала, что смерть его была бы еще большим счастьем!

Но потом опять грустные, тяжелые мысли охватили бедную женщину. «Хорошо, – думала она, – мы избавлены от позора видеть его осуждение, видеть его казнь на лобном месте, но что будет с бедной Инес? Какая судьба ожидает ее? Захочет ли генерал Мануэль, занимающий такое видное место в испанской армии, столь уважаемый всеми, жениться на ней, на дочери злодея, уличенного разбойника? Захочет ли он назвать ее своей женой? Общественное мнение вынудит его отказаться от нее, как бы дорого это ему ни стоило, как бы ни было ему тяжело это сделать!»

Эта мысль жаром обдала тетку Инес, она вся сосредоточилась на ней, забыв даже о причине, породившей ее, забыв о самом Кортецилле. «Мануэль должен отказаться от Инес, – думала она с отчаянием, – что тогда будет с ней?»

Прижав ее к своему сердцу и повторив еще, что теперь она должна считать ее своей матерью, она вышла вместе с мужем и последовала за ним в его кабинет, куда никогда не ходила, не вынося запаха табачного дыма, которым была пропитана атмосфера этой комнаты. Но теперь ей было не до этих мелочей.

Когда они вошли в кабинет и майор закрыл дверь, она в отчаянии заломила руки, старик был поражен, он ни разу в жизни не видел своей супруги в таком состоянии.

– Что же будет? – воскликнула она дрожащим голосом. – Перед Инес я не выкажу своего горя, я не подам ей вида, но этот удар сведет меня в могилу.

– Мы должны уметь переносить несчастья. Примем это как испытание и постараемся с достоинством перенести его! Конечно, это ужасное, страшное несчастье. Но отразиться на близких, на родственниках позором и бесчестием оно не может, не должно, по крайней мере!

– Да, это только так говорится, а на деле, поверь мне, бесчестье ляжет на всех нас.

– С какой стати, ведь мы даже не носим одной с ним фамилии, да и многие ли знают, что мы с ним родня, что он был женат на твоей сестре? – хладнокровно ответил майор. – А чтобы людям недоброжелательным, готовым всегда чернить другого, не дать повода бросать в нас камни и взваливать на нас ответственность за преступления Кортециллы, мы не должны показывать нашего горя, не должны подавать вида, что это ужасное дело сколько-нибудь касается нас лично.

– Скрыть это невозможно!

– Нынешние смуты и волнения как нельзя более

способствуют этому. Каждому теперь не до того, чтобы думать о других; каждый опасается за завтрашний день, думает и заботится лишь о себе.

– О, как мало ты знаешь людей! Будь уверен, они никогда не упустят случая, чтобы навредить другому, как бы ни были они озабочены своими делами; тем более они не оставят без внимания такое событие и доберутся до всех, имеющих несчастье находиться в родственных связях с виновными. Но представь себе еще то горе, которое ждет бедную Инес. Ведь несчастная девушка совсем надломлена и душевно и физически, а что ждет ее впереди, подумать страшно. Господи, кто же мог ожидать такое? Кто мог предвидеть это несчастье!

– Припомни мои слова, однако. Мне всегда казалось подозрительным поведение Кортециллы и то, что его богатство росло с каждым годом в течение последних семи лет. Источников его я никогда не мог понять, но они мне всегда казались нечестными. Не говорил ли я тебе несколько лет назад, узнав о его беспрестанных путешествиях в Пиренеи, что он, верно, игрок и проводит время в таких местах, как Дуранго, Андорра или Клисонда, что оттуда все его богатство. Ты оказалась права, что не верила мне тогда, он нашел источники почище этих вертепов.

– Да, в то время я его защищала.

– Защищала, обвиняя меня в несправедливости, в нерасположении к нему. Но теперь все объяснилось! Хуже этого он ничего не мог придумать!

– Несчастный, жажда к богатству ослепила, погубила его!

– Это нисколько не оправдывает злодейства.

– Тише! Ради Бога, тише! Инес не должна слышать этих ужасных обвинений, как бы они ни были заслужены. Пожалей ее, бедняжку!

– Разумеется, я никогда при ней не скажу ничего подобного, упаси меня, Боже. Но что за гадкий, отвратительный человек, не подумать…

– Молчи, Камара, он достаточно наказан, теперь не время осуждать его!

– Не время осуждать! А он не задумался отравить всю жизнь своей несчастной дочери, наложить на это невинное дитя такое клеймо…

– О Господи, Господи! – воскликнула сеньора Камара, закрывая лицо руками.

– Еще великое счастье, что он скрылся, и суд, считая его пропавшим без вести, приговорил его только к лишению дворянского звания и состояния, – прибавил майор.

– Лишение это распространяется на Инес или нет? – спросила его жена. – Сердце сжимается у меня при мысли о новом горе, новом несчастии, ожидающем ее.

– Ты говоришь об отношениях ее с генералом Павиа?

– Да, страшно, ужасно подумать об этом новом ударе для Инес. Он должен будет от нее отказаться. А какой стыд уведомлять его об этом позоре! Какими глазами он взглянет на нас!

– Ты несправедлива к генералу, считая его способным переносить на нас ответственность за поступки Кортециллы! Верь мне, он иначе взглянет на дело! Он слишком честен, чтобы оценивать людей не по их собственным достоинствам, а по их родственным связям!

– Но он не может жениться на Инес, он должен отказаться от нее!

– Да, он должен отказаться от графини Инес де Кортециллы. Генерал Мануэль Павиа Албукерке не может быть мужем графини Кортециллы, так как это имя опозорено. Но генерал Павиа может свободно жениться на Инес Камаре!

– Так ты думаешь, что мы можем дать ей наше имя? – спросила с изумлением добрая женщина.

– Разумеется! Мы удочеряем Инес, сироту, не имеющую ни отца, ни матери, понятно, что при этих условиях она принимает нашу фамилию! А на этой фамилии нет никакого пятна, она ничем не замарана, и потому для генерала нет никакого бесчестия жениться на девушке с этим именем!

– Но ведь он узнает о позоре, который навлек на себя Кортецилла, и хотя Инес будет носить нашу фамилию, фактически она все-таки остается дочерью преступника, все-таки она его плоть и кровь, да и перед светом этого нельзя скрыть, нет ни малейшего сомнения, что всем будет известно, что Павиа женится на Инес де Кортецилле, хотя в бумагах она и будет значиться Инес Камарой. И я сильно сомневаюсь, что генерал удовлетворится этой переменой имени своей невесты и не откажется от нее! Инес же не перенесет этого нового несчастья, этот удар сломит ее окончательно!

– Во всяком случае, мы обязаны предупредить генерала об всем случившемся! А дальше уже его дело, как поступить! Мы можем быть уверены в одном, что имеем дело с человеком честным и благородным, который пощадит и нас, и Инес, ибо в этом несчастии мы нисколько не виноваты! Но на этих днях нас ждут такие кровавые события, такие беды и несчастья, что дело Корте-циллы невольно позабудется!

– Но каково для Инес – переносить эту неизвестность?

– Не стоит ломать голову над тем, что может случиться да чего можно ожидать, когда, повторяю тебе, на днях мы услышим и увидим такие страшные военные события, что все остальное будет забыто! Война в самом разгаре, везде начинаются осады, каждому впору думать и заботиться о спасении своей жизни!

– Для Инес, – возразила сеньора Камара, – забота о жизни останется на последнем плане, я знаю ее, она так страстно любит генерала Павиа, что, откажись он от нее, жизнь ей станет немила, он для нее дороже всего на свете!

– Сейчас мы не должны показывать ей, что их свадьба может не состояться, – заметил майор. – Однако уже шестой час, а мы еще не обедали, я страшно хочу есть. Вообще я тебе советую не менять под влиянием горя нашего обычного распорядка жизни и, в особенности, не выказывать своего отчаяния. В подобных случаях пример много значит, если ты не станешь все время думать об этом ужасном происшествии, не выбьешься из колеи своих обычных занятий, ты поддержишь Инес, отвлечешь ее от дум о том, чего ни исправить, ни предотвратить нельзя. Идем же в столовую и сядем, как обычно, за стол!