Текст книги "Post scriptum"

Не успело еще подняться высоко солнце, как в залу ворвались с шумом, заглушающим грохот Великого города, вбежали вестники Бессмертных.

Они разорвали на части тело поэта и извлекли не остывшее почти сердце, которое было отнесено ими на гору, к самому подножию прекрасного дворца и оставлено там на дорожке.

Плакало Бесполое существо…

А потом маленькая фея, возвращаясь домой, наступила ножкой своей где-то совсем рядом, ничего не заметив.

Кровью испачкалась замша туфли, а потому пришлось бросить ее в угол и сесть за машинку переписывать новые стихи в одном экземпляре.

В это время Бесполое существо возвратилось в чистопрудный дом и, как всегда, открыло Платона: ὃς γὰρ ἂν μέχρι ἐνταῦθα πρὸς τὰ ἐρωτικὰ παιδαγωγηθῇ, θεώμενος ἐφεξῆς τε καὶ ὀρθῶς τὰ καλά, πρὸς τέλος ἤδη ἰὼν τῶν ἐρωτικῶν ἐξαίφνης κατόψεταί τι θαυμαστὸν τὴν φύσιν καλόν

Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно прекрасное по природе[115]115
  См. прим. 8.


[Закрыть]…

А над городом пробегала Сиринга…

Мартом 73 года

[Записки пилигрима][116]116
  Рукопись не окончена и не озаглавлена. Впоследствии материал этого очерка был использован автором в радиобеседе, прозвучавшей на канале «София» 28 июля 1999 г. и посвященной поэтессе Юлии Валериановне Жадов-ской (1824–1883). Текст беседы опубл.: Чистяков Г. Маленькое паломничество: русская сестра итальянского поэта // Чистяков Г. Путевой блокнот. М.: Рудомино, 2013. С. 60–76. Некоторые фрагменты «Записок» можно найти в очерке «Волга», опубликованном первоначально в немецком переводе: Tschistjakow G. Die Wolga / Deutsch von Thomas Bremer // Ost-West. Europдische Perspektiven. Jahrgang 2004. Heft 3. S. 234–240. В оригинале очерк напечатан в сборнике «Путевой блокнот» (с. 77–89).


[Закрыть]

Ж арким летом 1972 года, когда под Москвою горели леса и болота, а строго говоря – за месяц до этого, в начале июня, я отправился в Ярославль. Туда, где жила поэтесса Ю.В.Жадовская. В поезде: читаю Лескова. Старого. Седая дама напротив:

– Это у Вас Лесков. А у нас все книги сгорели в усадьбе.

Приехал часов в 11 вечера. Надо было, конечно, искать по адресу квартиру, а я отправился на набережную. Волга!

 
«Волга, Волга, мать родная,
Волга, русская река…»[117]117
  Строки из русской песни на слова Д.Н.Садовникова «Из-за острова на стрежень».


[Закрыть]
 

И поздно вечером, почти ночью, после жаркого-жаркого дня. Действительно – хорошо. Публики много. Набережная живет. Но я остался без ночлега. «Волга, Волга, мать родная». Пришлось возвратиться на вокзал. До половины третьего просидел там, в сквере на лавочке, а когда начало светать, пошел через весь город к реке. Вскоре стало светло как днем, а на улице – ни души. Впечатление такое, что все жители куда-то исчезли. Среди бела дня город абсолютно пуст, как в детской книжке про одного немецкого мальчика[118]118
  Имеется в виду книга датского писателя Йенса Сигсгорда «Палле один на свете», вышедшая в свет осенью 1942 г. Книга сразу стала популярной и была переведена на множество языков; русский перевод появился в 1957 г.


[Закрыть]. К половине пятого добрался до набережной. Лег на лавочку, положил под голову портфель, укрылся пиджаком и заснул совсем как Максим Горький.

Проснулся около семи. Какой-то чудак делает зарядку после купанья, да еще двое «молодых людей», натянув на себя брезентовый тент, своим поведением иллюстрируют стих «да лобжет мя он от лобзаний»[119]119
  Песнь песней Соломона 1: 1. В Синодальном переводе: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих!»


[Закрыть]. Из-под тента то нога покажется, то рука. То мужская, то женская. А еще дальше какая-то собака купается. Видно, раньше других проснулась.

Ярославль – город почти столичный, и даже с бульваром. В центре – кафэ «Европа». Лепные потолки и котлеты из тухлого мяса. Театр etc. На набережной (здесь все дороги ведут на набережную), на лавочке рядом со мною уселись «дама просто прекрасная» и «дама прекрасная во всех отношениях»[120]120
  Персонажи девятой главы поэмы Н.В.Гоголя «Мертвые души».


[Закрыть]. С гоголевских времен они изрядно постарели.

– А Вы слушали сегодня по радио?..

Больше из их разговора я ничего не запомнил.

Спасо-Преображенский монастырь отлакирован под музей. Где теперь почивают святые мощи блаженных князей Федора, Давыда и Константина? «Явистеся святильницы всесветлии во плоти яко ангели и яко жизни древеса райская»[121]121
  Цитируется кондак благоверных князей Феодора Смоленского и чад его Давида и Константина, на перенесение мощей.


[Закрыть]… Так, кажется, поется им 2-го октября по новому. Молитесь за нас, угодники Божии.

Картинная галерея. В одном из залов висит портрет какого-то типа по фамилии «Критский». Написан в начале века. И однако NB: это мой двойник. Поезжайте в Ярославль, и вы увидите это сами.

Чтобы что-то узнать о Жадовской, надо ехать в Кострому. «Кострома и Кострубонька», – острю я, вспоминая об известном языческом ритуале[122]122
  Кострома (укр. Коструб, Кострубонька) – весенне-летний ритуальный персонаж русской и украинской мифологии, олицетворяющий плодородие.


[Закрыть].

А что? Кострома – это сердце язычества? Неужели?

Кострома гораздо провинциальнее Ярославля. Всё здесь и меньше, и проще. Мне посоветовали встретиться с NN, библиографом, а вернее, «главным библиографом» научной библиотеки. Сижу в библиотеке и жду. Жара отчаянная. Вот он возвратился с пляжа. Жмет мне руку, жалуется на «атмосферу», людей, нравы. Но кто это? Еще один гоголевский тип[123]123
  Возможно, имеется в виду персонаж поэмы «Мертвые души» Собакевич, азартно ругающий чиновников и своих соседей-помещиков.


[Закрыть].

В местной прессе есть несколько статей о Жадовской, но все они состоят из одних только «штампов». В Костроме жила Готовцева, тетка Жадовской. Я видел ее дом, даже заходил в него, но увы, в московских библиотеках о ней можно узнать гораздо больше, чем на месте. Да здравствуют библиотеки!

Спрашиваю на улице, как добраться до какого-то там места.

– На автобусе. Только на шестом. У нас город большой. У автобусов маршруты разные. Не сядьте на третий.

Итак – меня приняли за приезжего из района. Ура!

Жарко. Я купаюсь под стенами Ипатьевского монастыря. Святитель Ипатий из города Гангры – вот покровитель этого места. Следующий пункт на моей карте – это Галич.

Галич. Здесь 400 лет тому назад родился преподобный Лукиан, подвижник из Александровской слободы, о котором мало кто теперь знает.

 
«Преподобный отче Лукиане,
Помолись о грешнике Егорке…»
 

Приехал сюда поздно вечером. Тьма кромешная. От автобуса через какую-то большую площадь добрался до гостиницы. В прихожей вместе со мною ждет номера какая-то женщина с девочкой. Это, оказывается, учительница из деревни.

– Я здесь сама училась в педагогическом училище, а вот теперь дочку привезла, – сказала она мне, причем с такой гордостью, с какою у нас сказали бы: «Я сам учился в Сорбонне, а теперь туда сына отправил».

Для этой учительницы Галич – это Афины. Слава Богу! Не все, оказывается, бегут отсюда. Но так ли будет рассуждать ее дочка? Сегодня она в восторге от того, что приехала в город, но завтра ей захочется в Кострому, а через неделю – в Москву.

Русь уходящая…

Галич – это поистине город петухов. Проснулся рано от такого петушиного крика по стогнам града сего, какого прежде я никогда не слыхал. За время XX века за пределы средневекового Балчуга (вала) город не распространился. Стоит он на берегу огромного озера. Сижу на высоченном берегу и смотрю на воду. Того берега не видать. В камышах у воды несколько лодок. А сама она синяя-синяя. Неужели это вода? Таким, наверное, было Боденское озеро во времена Дезидерия Эразма. И я, как Эразм, сижу над берегом. Вероятно, и он так сиживал над водою.

Иду делать визиты. Краевед Белов встречает меня во дворе своего дома. Он – учитель истории, «увлекается археологией», а литературой не занимается. Я лепечу что-то про архив Жадовской. Что-то невразумительное…

В.В.Касторский[124]124
  Василий Васильевич Касторский (1896–1973), краевед, педагог. На протяжении многих лет преподавал русский язык и литературу в СОШ № 4 Галича.


[Закрыть]. Слепой старик, на вид чрезвычайно величественный. Похож на пророка Елисея. Живет он в Галиче всю жизнь и написал книгу «Писатели-костромичи» (Островский, Трефолев, Жадовская и др.). Всё списано у Белинского и, особенно, у Скабичевского. Узнаю запятые. Но Бог с ним…

Пора мне обедать. На площади нашлась малюсенькая забегаловка под названием «Кафэ». Внутри ни единого человека: все жители Галича обедают дома. Здесь проблемы расстояний нету. Всё – рядом. Вхожу. Из угла тут же поднимается какая-то старуха и бежит накрыть стол скатертью. Я прошу обед, и он подается незамедлительно. Суп, котлеты, компот. Причем, пока я ем, толстуха стоит рядом и смотрит мне в рот. Плачэ и собираюсь уходить – передо мной распахивают дверь. Вот вам последняя сценка из Гоголя. Прощай, Галич.

Город Буй. Недалёко от этого райцентра находится село Воскресение, где Жадовская похоронена, и ее имение Толстикуво.

Спрашиваю на вокзале, какой автобус ходит в село Воскресение.

– Какой автобус? Никакого.

– А как же туда добраться?

– Пешком.

Но оказывается, можно на местном поезде доехать до станции Корёга, а там пешком всего восемь километров.

У меня трое попутчиков. Молодые муж с женою и еще какая-то девочка. С ними мне идти до полпути. По дороге заходим в какой-то двор напиться. Жара. Не просто жара, а тропическая. Но я не пью – если напьюсь, не смогу идти дальше. Как Ливингстон в экваториальной Африке.

У моих попутчиков хорошее настроение. Мужичок гоняется за своею женой, а она отвечает ему ласково, но никоим образом не печатно. Однако звучит это, действительно, ласково. Я не шучу.

В какой-то момент они обращаются ко мне.

– Вы ведь фининспектор?

– Нет.

– Как это так нет? Конечно, Вы фининспектор.

А сами, наверное, думают: в очках и с портфелем – конечно, фининспектор. И зачем это «ваньку валяет»… Да кому это еще кроме фининспектора нужен этот колхоз-заморыш?

Продолжаю путь в одиночестве. Прохожу Семёнково и Хвбстово, наполовину вымершие деревни. В первой – семь дворов, а во второй – три.

На пути у меня остался один только мост через речку. За мостом – село Воскресение. Но вот беда: моста, в сущности, нет. От него сохранилось одно только бревно с вбитыми в него гвоздищами. Правда, речка не Волга, но чтобы подойти к воде, надо продраться через заросли высокой крапивы. А сама речка заболочена, вброд ее не перейдешь – провалишься. Поэтому мне приходится ползти по этому бревну на пузе, тихонько подвигая портфель перед собою, а в бревне – гвозди…

Но, как видите, переполз.

Смотришь на село, и кажется, что жители ушли отсюда несколько лет назад. Всё здесь, кажется, брошено.

Некогда на погосте было два храма. Один – приходский, а второй – построенный Жадовской на свои средства. Теперь здесь остался только один, первый. Он стоит высоко над речкою, поэтому я увидел его издалёка, еще с того берега. Он, почти разрушившийся, чернел над старыми деревьями. Многие из них уже высохли. Издали видно два цвета: черный и белый, как на гравюре. В алтаре сохранились остатки росписи: «И Дух в виде голубине извествоваша Словеси утверждение». И я бормочу про себя: «Святым Духом всяка душа живется, и чистотою возвышается»[125]125
  Цитируется тропарь праздника Богоявления Господня.


[Закрыть]…

Рядом, за алтарем, могила Жадовской. Лет пятнадцать назад над нею был сооружен памятник (конечно, бюст), но теперь он уже почти развалился. Вокруг бурьян… Постоял над могилкою: «Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоея Юлии»…

Надо двигаться дальше.

Прохожу через село. Половина домов пустует. Вот прекрасный домик. Когда-то сам он был покрашен белой краской, а наличники и ставни – голубой. Домик этот уже почти развалился.

Но жители здесь всё-таки есть. Прошу у какой-то бабенки водички напиться. Она в ответ:

– Кипяченой у меня нету, а сырую я Вам не дам. Сами ее-то мы пьем, а чужие от нее болеют. А Вы-то сам на машине?

– Нет.

– Так как же Вы к нам попали?

– Пешком.

Моя собеседница помолчала – и наконец:

– А к нам обычно никто не заходит.

Иду в Толстиково. В этой деревне, если я правильно запомнил, девять дворов. Но теперь остались одни старики.

Осмотрелся кругом: поодаль от деревни – какая-то рощица. Наверное, место барского дома. Гляжу, у одной из изб на завалинке – какой-то дед.

– Что Вы смотрите, – спрашивает.

Я в ответ мнусь. Правда, Жадовская – известная поэтесса, но для местных она все-таки барыня, «кровопийца», что называется. Наконец, говорю нерешительно:

– Да видите, тут жила одна писательница…

– Юлия Аверьяновна, – радостно откликается мой собеседник, и у нас начинается длинный разговор.

Зовут его Семен Михайлович Разгуляев. Около часа рассказывал он мне о барыне, работником у которой был его отец. «Милостивая она была, Юлия Аверьяновна… Не любила, чтоб бедняки в деревне были. Всем жилось богато, всем она помогала. Бывало, посмотрит, напишет записочку управляющему, и он выдает скот, семена, муку. Всем помогала». Семен Михайлович рассказывает что-то еще и замечает: «Да, много она за нас радела, много сделала для нашего брата».

Отрывки (1974)

Не год и не два тому назад (гораздо раньше) я собрал целый ворох отрывков из разных тетрадок и превратил его в «Отрывки». Теперь пересмотрел всё это заново: что-то выкинул, кое-что прибавил – получились «Эфемериды» или заметки из дневника, книжка под названием «Между прочим».

Е.А.Яновской

Много раз Вы мне говорили: «Пишите! Пишите каждый день!» Говорили и показывали свою толстую тетрадь, записи в которой Вы делаете ежедневно. «Пишите»… Когда? – это во-первых, а во-вторых – зачем? Я не был настроен писать. Бог наделил меня тяжелым слогом, а потом ведь: «Мысль изреченная есть ложь»[126]126
  Строка из стихотворения Ф.И.Тютчева «Silentium!» (1830).


[Закрыть], да и это лишь в лучшем случае. Иной раз и лжи не будет.

Но тем не менее вот я пишу…

* * *

Писать, наверное, необходимо и, надо полагать, необыкновенно важно. Но главное здесь – другое: чтобы писать, дулжно избавиться от раздражения, избавить себя от этого спутника, поселившегося под каждой крышей. А это – одна из сложнейших задач, поскольку оно подкарауливает вас повсюду, без стука входит в вашу комнату, подслушивает ваши телефонные разговоры и, как хозяин, расхаживает по всему дому. И лишь старый испытанный путь может быть способом избавления от этого спутника – подняться на башню. С башни взирать и чувствовать, что раздражение уже не властно над вами. Вот тогда-то и можно браться за перо.

* * *

Было время, когда под видом жизни простых людей повествовали о жизни королей. Это было время Гюго и Пушкина, Бальзака и Толстого. Было и то время, когда под видом жизни королей описывали жизнь простых смертных – это было время Метерлинка и Андрея Белого. Какое же время настало теперь? Какое же…

* * *

Полезно иногда наугад открыть давно знакомую книгу. Нечто, известное с детства, воспринимается вновь как неведомое… В тех образах, которые нам так давно знакомы, оно возрождается снова и сообщает нам больше нового, чем то, что мы действительно читаем впервые. Не случайно поэтому, когда в первый раз открываешь книжку, которую ты потом полюбишь, кажется, что когда-то уже читал ее, а когда – не помнишь. Тогда-то и начинаешь думать, что родились мы, зная уже очень многое. Вот потому-то мы так любим Андерсена.

* * *

Перешагнуть через барьер обыдённости, подняться над ординаром, пригубить из чаши элитарности… «И жало мудрыя змеи»[127]127
  «И жало мудрыя змеи в уста замершие мои вложил десницею кровавой» – строки из стихотворения А.С.Пушкина «Пророк» (1826–1827).


[Закрыть] и так далее. Без конца можно перечислять и без конца можно слушать. Например, можно (правда, может быть лучше сказать «приходится») слушать о том, как следует подняться над «проклятою обыдённостью»…

И мы – поднимаемся. Мы совершаем грандиозные восхождения на вырастающие всё более Эвересты и, действительно, чувствуем себя вконец запыхавшимися альпинистами. На высоте мы огромной, спору нет, но силы все ушли на то, чтобы взобраться сюда, – где уж там вещать изумленному миру. Но вновь мы взбираемся на вершину нового ледника. Какое же это великолепие! Мировая культура досталась нам в наследство. Но только вот где же те силы, которые нужны для того, чтоб не карабкаться, а осмотреться, просто-напросто оглядеться вокруг? Они-то и вышли все. И сидит печальный альпинист с языком, высунутым как у собаки, да с выпученными глазами. Не понимает, где он и зачем это он сюда забрался, знает одно: на высоте он огромной. И вот – сидит в недосягаемой гордости. Не так ли перешагиваем через обыдённость и мы? Не следует ли искать путей в совсем другом направлении?..

* * *

Шестьдесят шесть лет назад в Художественном театре была поставлена «Синяя птица»[128]128
  Премьера «Синей птицы» Метерлинка состоялась в Московском Художественном театре в октябре 1908 года.


[Закрыть]. Это значит, что уже шестьдесят шесть лет водят московских детей на сие мистическое представление. В воде, хлебе и сахаре[129]129
  Вода, Хлеб, Сахар – действующие лица пьесы «Синяя птица».


[Закрыть] пробуждаются их души. В Царстве душ неродившихся мы встретим великого ученого и мыслителя, художника, философа и поэта. А вот в детях, приведённых сюда, пробуждается тоже нечто необычайное.

Появились призраки. Огромные. Страшные. И тогда раздались два детских крика: «Не надо!» – воскликнул один, «Не верю!» – заорал другой.

Вот и всё. Кто же будет отрицать, что в первом проснулся Сведенборг, а во втором – Декарт…

* * *

Малые искушения… Это те, которые преследуют нас с детства до могилы, от колыбели до гроба, от детского сада до дома престарелых (последний теперь тоже называют интернатом). Привет вам, малые искушения… Малые искушения – это выглянуть из окна трамвая на повороте, если вам шесть или восемь лет; это пойти на кинофильм «детям до шестнадцати», если вам четырнадцать. Малые искушения (мы пропустим их великое множество) – это выкурить сигарету, если у вас астма, выпить рюмку водки, если вы только что встали после инфаркта. Привет вам, малые искушения…

Под этим знаком, быть может, проходит большинство наших жизней, и более того – именно под этим знаком, как правило, совершаются великие дела. Смотрят на них люди и поражаются величию чьего-то духа, а ведь породили-то всё это одни лишь малые искушения. Привет вам, малые искушения…

Съесть яблоко – а ведь это тоже малое искушение. Вот вам и всемирная история от сотворения мира. Привет вам, малые искушения…

* * *

 
«Уподобихся неясыти пустынней,
бых яко нощный вран на нырищи» [130]130
  Пс 101: 7.


[Закрыть];
«Углебох в тимении глубины и несть постояния,
приидох во глубины морския, и буря потопи мя» [131]131
  Пс 68: 3.


[Закрыть];
«Утрудихся воздыханием моим,
Измыю на всяку нощь ложе мое,
Слезами моими постелю мою омочу» [132]132
  Пс 6: 7.


[Закрыть];
«Спаси мя, Боже, яко внидоша воды до души моея» [133]133
  Пс 68: 2.


[Закрыть].
 

* * *

Для того чтобы думать, нужно время. Большое количество свободного, кощунственно тратимого нами времени. А поэтому и приходит в голову мысль о том, как хорошо было думать в прежние времена. Хорошо было думать Сократу или его «велемудрому» ученику[134]134
  То есть Платону.


[Закрыть]… Действительно, неплохо. И находились они в несколько ином положении, чем мы. Мы думаем преимущественно в метро, в калейдоскопе немыслимой толчеи. Мы думаем, конечно, в метро. Но ведь Сократ думал на агоре. Наверное, это было что-то похожее…

* * *

Элегия

 
В метро я каждый день,
наверное, в течение месяца
встречал вас, Мальчика и Девочку.
Как мне казалось, студентов первого курса.
Она – беспомощная брюнеточка
с какими-то конспектами и тетрадками.
Он – типичный мальчишка,
белобрысый и грубый, в школе
имевший, конечно, по физкультуре пятерку.
Вот и всё. Встречал я вас и радовался:
есть еще любовь между смертными.
Бегай, брате мой, и уподобися
серне или юнцем еленим
на горах Ароматских [135]135
  Ср. Акафист святой Великомученице Варваре, икос 5: «Радуйся, младому еленю на горах Ароматских уподобившаяся».


[Закрыть].
 

* * *

Я часто задаю себе вопрос: как я отношусь к философии? И не решаюсь на него ответить…

Надо сознаться, что для собственного удовольствия я не прочел ни одной философской книги. Кант мгновенно превращает меня в полного тупицу, а гносеология вызывает приступы неописуемой тошноты. Быть может, это плохо. Но, может быть, всё-таки еще существует деление на философов и поэтов, что может меня несколько оправдать…

Но суть, наверное, заключается в том, что философия, используя методику позитивных наук и ставя перед собою позитивные задачи, имеет дело с мистическим объектом. Умничанье же перед Богом бессмысленно.

В литературе всё наоборот. Любая позитивная задача ей бесповоротно чужда. Разрешать, объяснять, обобщать, ставить в пример и т. д. литература не в состоянии. Ее единственная цель – наблюдение над поминутно совершающимся мистическим актом.

* * *

Можно ли писать без раздражения? Мой дед говорил: «Один дурак может задать столько вопросов, что сорок умных не ответят».

На этот раз больше сказать нечего.

* * *

Не правда ли, что высшая избранность содержится лишь в обыдённости, а лучшие цветы раскрываются лишь в серой каждодневности. Перефразируем Гейне: Aus die Berge will ich steigen[136]136
  Генрих Гейне. Пролог из «Путешествия по Гарцу». В оригинале строка выглядит так: Auf die Berge will ich steigen – «Я хочу подняться в горы» (нем., перевод В.А.Зоргенфрея). Auf – отделяемая глагольная приставка, указывающая на движение вверх; aus – предлог, указывающий на удаление: «из», «с». Заменив в первом слове одну букву, Г.П.Чистяков намеренно исказил смысл фразы, который стал примерно таким: «Я хочу подняться с гор». Следующее за фрагментом четверостишие выявляет суть этого каламбура.


[Закрыть]. Пусть это звучит несколько коряво. Смысл от этого не пострадает нисколько.

 
Спускаясь с гор, я ухожу на башню.
«Куда же ты идешь? Быть может, всё же вниз?»
Или опять дорогою вчерашней
Уходишь прямо в горы… Берегись!
 

* * *

Меня чрезвычайно занимает метро; метро – как мировая проблема. Ибо ведь метро в нашей жизни играет несравнимо бульшую роль, чем Церковь во времена Возрождения. Во-первых, в нем мы находим те архитектурные сооружения, которые волей-неволей заменили храмы и палаццо. А потом: в метро мы любим, читаем, предаемся бурной радости и черной меланхолии, да и вообще проводим массу времени. Вряд ли кто сомневается в том, что Ромео и Джульетта, живи они сейчас, назначили бы свиданье именно в метро.

Служба, дом и метро – вот та триада, в которой замыкается бытие индивида. Невольно поэтому на метро начинаешь смотреть с благоговением, а Каганович[137]137
  Каганович Лазарь Моисеевич (1893–1991), советский государственный деятель. Будучи с 1935 года наркомом путей сообщения, руководил строительством московского метрополитена, который с 1935 по 1955 годы носил его имя.


[Закрыть], его зиждитель, представляется своего рода апостолом Петром со старинного немецкого горельефа.

* * *

 
Ничто не обнажает Истину так полно,
как Уродство.
Взгляни, как далека она
от Рафаэля и Буонарроти,
как глубоко
она внутри великолепной формы
скрывается у них в произведеньях.
А после посмотри, как откровенно
показывает Истина себя
в беспомощных готических уродцах,
в убогих статуях Средневековья.
Вот почему уродливая наша
эпоха открывает нам так много
Истины, как правило, печальной,
но иногда действительно прекрасной.
 

* * *

Город – дрянь. Но я необычайно люблю город. Делайте что хотите, но променять его на «небесные апельсины»[138]138
  Возможно, имеются в виду райские яблоки: средневековые художники часто рисовали апельсиновое дерево и соответствующий плод в руках Евы.


[Закрыть] нет никакого желания.

* * *

Перечитал старую тетрадь, где было много писанины о сущности литературного произведения и психологии художественного творчества. Ерунда. Какая тут может быть сущность! Каждый пишет то, что у него получается. «Выше головы не прыгнешь» – вот и вся психология.

Когда дело касается творчества, пожалуйста, никаких теорий. Это – из области прописных истин.

* * *

 
На Невском
из окна дежурной аптеки
мне улыбнулась девочка,
готовившая медикаменты.
Я шел по проспекту и думал:
какое синее нынче небо.
 

* * *

Соразмерность – вот они, путы, сковывающие Истину.

* * *

Предаваться одиночеству лучше всего в самых людных местах. Я чувствую себя наедине с самим собою именно в толпе.

* * *

Как выйдешь из храма после Обедни, и небо какое-то другое, и воздух, и люди… И кажется, сегодня великий праздник. И вправду – сегодня…

* * *

Город, вырастающий из-под неба, удивителен тем, что он сер и материален. Вот оно – Средневековье, столько раз воспетое («Прошел патруль, стуча мечами, дурной монах прокрался к милой, над островерхими домами…»[139]139
  Начальные строки стихотворения Н.С.Гумилёва «Средневековье» (1915).


[Закрыть]), Средневековье, которое, оставшись в наследство двадцатому веку, давит на душу своей бесполезной значительностью. Средневековье…

* * *

Удачное выражение (бесспорно, удачное) «достояние навеки» принадлежит Фукидиду, увесистый труд которого вряд ли что-либо может сказать сегодня читателю, даже самому любознательному. А выражение хорошее… Я читал Фукидида в Гурзуфе зимою темно-зеленого года. Именно там были написаны первые страницы моей работы об истоках его стиля и метода[140]140
  Название дипломной работы, с которой Г.П.Чистяков в 1975 году окончил историко-филологический факультет Московского университета: «Фукидид и его источники по истории Аттики (до начала Пелопоннесской войны)». Опубл.: Чистяков Г. Труды по античной истории. Изд. 2-е. М.; СПб., 2016. С. 9–100.


[Закрыть]. Окно смотрит прямо на море. Слева – гора Медведь. Читать Фукидида по-гречески скучно, а по-русски вообще невозможно. Море зимою синйе, чем летом.

* * *

 
Раньше я увлекался Данте
и каждый день читал «Илиаду»,
стихов по пятнадцать перед едою,
читал и считался умным.
А теперь сижу у окошка,
о любви стихи сочиняю
или просто гуляю по паркам,
но, как ни странно,
не стал глупее…
 

* * *

Прекрасно лишь то, что нам нравится. Так называемая абсолютная ценность здесь не играет никакой роли. Анна Ахматова, наверное, сказала бы, что ее (абсолютную ценность) придумал какой-то бездельник[141]141
  Здесь реминисценция стихотворения А.А.Ахматовой: «Двадцать первое. Ночь. Понедельник. / Очертанья столицы во мгле. / Сочинил же какой-то бездельник, / Что бывает любовь на земле».


[Закрыть].

* * *

Воспевать уродливость там, где столько прекрасного, было бы по меньшей мере неразумно. В самом деле, вряд ли она несет в себе нечто действительное… Но она – это как раз и есть та рука, которая приподнимает занавес до начала представления, когда свет еще не потушен, и нарочито прячется за сценой. Бархатный и расшитый золотом, он снова скрывает приоткрывшееся…

* * *

Автобусы меня утомляют. Общение с людьми – тоже. Но хуже всего и всего утомительнее так называемые достопримечательности. Вот – враг человека, а еще – враг культуры. Больше всего я люблю ходить по улицам. В самых неожиданных местах там запросто совершается то, что может только сниться гениям, и только раз в жизни.

* * *

Ночь… (Что за странная причуда – обращаться именно к ночным сюжетам…) Пусто на улицах. Голо в переулках. (И зачем это обязательно должно быть безлюдно и пусто…) Не проще ли: ярким днем, на людной улице… И вообще, как следует относиться ко всем общим местам в разнообразных текстах?..

* * *

Сквер на Спасопесковской площади, Пречистенский бульвар, Садик на Большой Никитской да Чистые Пруды – вот мои кабинеты…

* * *

Как-то раз в Преображенском соборе (было это перед Вечерней) подошел ко мне какой-то бородатый дядька: «Не Вас ли это я видел в Почаеве?» – «Нет, не меня». – «А не с Вами ли встречался в Печорах?» – «Нет, не со мною». – «А не одолжите ли Вы мне пятерочку? Вы в Лавре на Николин день будете?» – «Нет, не буду». – «Вот и хорошо, там я Вам и верну ее».

Минут через пять оборачиваюсь, дядьки моего как не бывало. Интересно, куда же это он исчез так быстро: в Лавру пешком ушел или побежал за водкой? И вообще, кто это был, Божий человек или проходимец? Хочется верить… И это всю жизнь такая история.

* * *

Владимир Соловьёв как никто другой умел смеяться над самыми любимыми своими мыслями. Может быть именно поэтому он и был Владимиром Соловьёвым.

* * *

 
В жаркий день на опушке леса
иной раз такой тебя восторг охватит,
что хотел бы его выразить стихами.
Но как только захочешь, так увидишь,
что слова ничтожны и бессильны.
Ничего не вышло б с этим даже у Гомера
или Данте, потому что всё, что надо,
уже было сказано:
«Господь воцарися» [142]142
  Пс 92: 1.


[Закрыть].