Текст книги "Мытарь"

Глава 23

Черные дыры ― это то место, где Бог разделен на ноль.

А. Эйнштейн

Сейчас день. Ни Лилии, ни ее матери дома нет. Вспомнив лицо Лили, переношусь к ней. Мне дается это нелегко ― сил по-прежнему мало, но лететь приходится не далеко: девочка с мамой оказываются в ближайшем гастрономе. Вокруг никаких карасей. Думаю, все-таки матрос смог напугать этих мерзавцев. Значит, могу взять выходной. Вернусь в библиотеку ― все расскажу Аристарху Симоновичу, он ведь просил держать в курсе. Заодно и восстановлюсь дома. Решаю добираться туда обычным транспортом ― на перелеты сил больше нет. Бреду к автобусной остановке. Но прямо возле нее, словно клякса посреди бумажного листа, висит Черная дыра. Она серого цвета, а ее жгуты-разветвления разрастаются прямо на глазах.

«Опять! ― думаю я. ― И снова, наверное, за мной! Странно, что она не сграбастала меня во время забытья».

Я разворачиваюсь и иду прочь, стараясь выйти к дороге подальше от Черной дыры и впрыгнуть в какой-нибудь автомобиль. Но проклятая клякса отрывается от остановки и плывет за мной. Я пугаюсь и, естественно, начинаю раскидывать вокруг себя грязные-белые пятна страха, вместе с чем утекают мои крохотные силы. Я бреду вдоль дороги, не способный даже на то, чтобы впрыгнуть в машину, ― они едут слишком быстро для меня. Обычно призраку ничего не стоит влететь в авто, несущееся с любой скоростью. Да что там, в нормальном состоянии я за несколько мгновений перелетал через половину земного шара. Но сейчас я ― только тень себя, можно сказать, призрак призрака.

Серая клякса плывет за мной. Она двигается небыстро, но неотвратимо. Однажды она все же сцапает меня. Но только не сегодня! Мне необходимо узнать, что стало с Лилей и ее матерью.

На другой стороне дороги, возле остановки, вижу припаркованный автомобиль. Из выхлопной трубы ― дым, значит, двигатель не заглушен и, наверное, машина вот-вот тронется. Куда бы она не ехала, мне надо в нее попасть! Хотя бы для того только, чтобы оторваться от Черной дыры.

Я перехожу дорогу ― в этом месте шоссе довольно широкое, на четыре полосы. Серая клякса плывет за мной. Сквозь меня несколько раз проносятся автомобили, но я не могу даже зацепиться за один из них.

«Неуклюжий призрак, ― думаю я. ― Не знал, что бывают и такие».

Я добираюсь до автомобиля. Так и есть, передняя дверца со стороны дороги открыта, рядом с ней стоят две женщины и беседуют. Подруги, наверное. Водитель говорит той даме, которая опирается на дверцу авто:

– Катя, поехали уже ради бога! Здесь нельзя стоять! Потом наговоритесь ― телефон же есть!

– В общем, как договорились, ― обнимая подругу, говорит Катя, ― послезавтра в четыре! Жду тебя, родная!

Она, наконец, садится в машину. Я уже дожидаюсь внутри и со страхом наблюдаю за тем, как клякса переплывает шоссе. Машина трогается. Клякса разворачивается в сторону уезжающего авто, и, как мне кажется, несколько ускоряется, но потом все-таки отстает.

Пронесло.

Я опять проваливаюсь в забытье. Прихожу в себя в незнакомой части города. Дома, дорога; поодаль ― железнодорожные, рядом ― трамвайные пути. Больше ничего примечательного. Судя по всему, поздняя ночь. Прохожих почти нет, да и призраков мало. Монотонно бликают желтым цветом светофоры, только один, возле пешеходного перехода, упрямо продолжает чередовать два цвета.

Сил все еще мало, но идти могу. Что же меня так выпотрошило, что я до сих пор не могу восстановиться? Да, конечно же, подселения! И в собаку, и в наркомана Серегу. Больше не буду этого делать. Или буду ― но в крайних случаях.

«Можно подумать, что до этого были не крайние», ― спорю я сам с собой.

Бреду вдоль трамвайных путей, ― надеюсь, что в сторону города.

Вспоминаю про «час быка». Думаю, сейчас именно он ― самое время темных. Вот только тут, на проспекте, им нечего делать ― людей-то нету. Если они где и гадят ― то по квартирам да домам. Успокаивает хотя бы то, что нигде не видно ни клякс, ни дыр, ни паутин. И то хорошо ― проклятая дыра хотя бы сейчас меня в покое оставила.

Вдруг что-то заставляет меня обернуться. Вижу ночной автобус. Наверное, собирает припозднившихся ― ничего необычного. И все же чем-то он мне не нравится.

Желтый автобус медленно катится по дороге. Я поднимаюсь на тротуар и вижу, что автобус тоже одним колесом заезжает на пешеходную дорогу. Странно. Я останавливаюсь ― хочу дождаться, когда автобус проедет мимо. Но он тоже сбавляет ход и медленно едет прямо на меня. За рулем машины никого ― ни призрака, ни человека. Автобус катится сам по себе! Я вновь ускоряю шаг, он тоже прибавляет ходу.

Да что же это такое? Как уйти от него? Переступив через трамвайные пути, перехожу на другую сторону дороги, поднимаюсь на тротуар, но и это все не препятствия для странного автобуса. Пробую собраться с силами и все же взлететь, но не могу. Хуже того, я понимаю, что даже если бы у меня сейчас были силы ― автобус не даст. Ни взлететь, ни пройти сквозь стену.

Я понимаю, что желтый автобус ― призрак. Хотя я бы ни за что не подумал, до того он натурально выглядит. Только присмотревшись, понимаю, что модель какая-то несовременная, не похожая на те, что сейчас бегают по дорогам Петрограда. Словно он лет тридцать или сорок до сегодняшнего дня стоял в гараже, а сейчас, наконец, выехал.

Куда я ни бегу, как ни ускоряюсь, автобус спокойно и методично катится за мной, убыстряясь, если надо, или сбавляя ход, когда я утомляюсь бежать. Наконец я сдаюсь. Я встаю и начинаю ждать неизбежного. Мне все равно не уйти от этого монстра. Но когда он оказывается в двух метрах от меня, снова не выдерживаю и пускаюсь бежать.

Вбегаю во дворы. Долго кружусь по проулкам и узким дворам. Когда кажется, что убежал достаточно далеко, останавливаюсь. Прижимаюсь спиной к стене и с ожиданием, полным ужаса, смотрю по сторонам. Уф… Кажется, пронесло.

Опускаюсь на корточки ― совсем как уставший и запыхавшийся человек. Пытаюсь собраться с мыслями. Что дальше? Пешком до библиотеки? Знать бы еще, куда идти. Да и на открытые улицы нельзя выходить, вдруг там опять проклятый желтый автобус? Остается только где-нибудь здесь притулиться и попытаться отдохнуть. А с утра опять брошусь к Лиле, может, тогда у меня уже хватит сил просто перенестись к ней. Дай бог, чтобы было к кому переноситься. А Библиотечному еще успею все рассказать. В конце концов он-то в порядке, мог бы и сам наведаться, если уж любопытство одолеет.

Не хочу надолго оставлять девочку без присмотра. Я не только боюсь за нее. Я скучаю.

Желтый автобус медленно выезжает из-за поворота. Урчит старый двигатель, пахнет топливным дымом. Салон автобуса темен, но по кабине разливается тусклый свет от приборной доски. Руль слегка качается, словно все-таки управляется чьей-то рукой.

Я не шевелюсь. Я просто смотрю. Так, наверное, загипнотизированный кролик смотрит в глаза змеи.

Та самая пропасть, которую я чувствовал раньше, сейчас предо мной. Тот самый ужас, который словами не передать, ― ужас родителя, теряющего дитя, ужас адской пропасти охватывает меня. Как же я раньше не понял ― это не автобус, это не призрак, это ― Черная дыра! В этот раз она приняла такой облик. И в этот раз мне от нее не сбежать.

Сколько проходит времени ― не знаю. Вокруг меня ― серое ничто. Здесь нет ни стен, ни потолка, ни верха, ни низа, только серая пульсирующая пустота.

Мне больно. Я не мог себе представить, что призраку может быть так больно… Все те страдания, которые были в сарае, я испытываю сейчас, только намного сильнее.

Мне отчего-то ужасно стыдно. И этот стыд не проходит, он выворачивает наизнанку. Я мысленно каюсь за все грехи, молю мироздание о пощаде… но мне ни на йоту не становится легче. Стыд пожирает меня изнутри. Стыд за то, что я проклят, за то, что влезал в чужие тела и еще за многое и многое, о чем не могу и вспомнить. И еще мне стыдно за то, что не довел до конца начатое. Грозит ли еще что-нибудь Лиле, ее маме и безвинному Паштету? Отвязались ли от них подонки? Вряд ли. Скорее всего, опять взяли паузу на два-три дня, и снова-здорово. Ведь тут замешаны деньги, какие-нибудь североамериканские доллары или немецкие марки. И думаю, суммы немалые. Может быть, именно сейчас семье Лилии угрожает опасность, а я… Теперь уже точно бессилен что-либо сделать.

Мое воспаленное воображение рисует ужасные картины: то Лиля бросается под поезд или с крыши, то ее убивают преследователи. И я ничем не могу помочь. Ничем. Даже не могу сопроводить ее душу к Харону.

Еще я чувствую одиночество. Острое, злое, резкое, как холодная сталь кинжала. Я не знал, что оно может быть настолько сильным. Хотя нет. Знал. В сарае.

И в довесок к моим мучениям ― чувство, что из меня вытекают силы. Будто что-то выпивает их из меня, и я медленно пустею, как бокал.

Наверное, я чувствую себя так же, как человек под рухнувшим зданием. Грудь болит от стыда, словно на нее упала каменная плита. Дышать тяжело, крикнуть нельзя, силы утекают, а вокруг ― ни души. Вот и лежишь в одиночестве под смертельным грузом, ждешь, когда силы совсем иссякнут и смерть заберет тебя, наконец.

Жаль, что я не увижу Лилию, не узнаю, жива ли. Жаль, что я больше не смогу жить даже призрачной жизнью… И все еще жаль, что теперь я уже никогда не узнаю, что за малыш привиделся мне тогда, тысячи лет назад, в сарае на берегу моря…

Как давно я здесь? Не знаю. Наверное, каждая минута здесь кажется часом, каждый час ― месяцем… Страдания способны растягивать время, превращая мгновение ― в вечность. Это счастье всегда быстротечно.

Но вот, спустя несколько вечностей моей жизни в сером ничто, я вижу призрака. Он плоский, словно вырезан из бумаги, но в облике человека. От призрака расходятся серые пульсирующие волны, будто круги на воде. Наверное, со стороны я выгляжу так же, как он ― плоским и с протуберанцами вокруг.

Я всматриваюсь в «бумажного человечка». Тот, кто рисовал его, а потом вырезал из бумаги, имел в виду мужчину старше сорока, с залысинами, вздернутыми бровями и довольно спортивной фигурой.

– Как сидится? ― спрашивает призрак.

Я удивлен ― никак не ожидал встретить кого-то здесь, а тем более, поговорить с кем-то.

– Ты кто? ― спрашиваю я. Мой голос отдается искаженным и сиплым эхом.

– Понятно кто, ― ухмыляется тот, ― черт, который сейчас будет тебя кипятить в геенне огненной. А ты как думал?

Я не отвечаю, отворачиваюсь и продолжаю смотреть прямо перед собой.

– Что, не боишься геенны? ― спрашивает гость.

– Хуже не будет, ― тихо отвечаю я.

– Напрасно ты так недооцениваешь наше ведомство. Может быть и хуже. А вырваться хочешь?

Я вновь поворачиваюсь к нему. Любое движение в сером ничто приносило боль, но сейчас, будто бы, полегчало.

– Куда? ― спрашиваю.

– А куда бы ты хотел? ― вопросом на вопрос отвечает призрак.

Откуда-то знаю, что он не шутит, он может вытащить меня. И вполне может быть ― куда угодно. Хочу ли я вырваться?! Отсюда?! Из этой двухмерной пыточной?

– И как надолго меня отпустят? ― спрашиваю я.

– А на как долго тебе хотелось бы?

– Мне надо навестить одного человека. Ему плохо, и я хочу помочь… Если он все еще жив.

– Это все? ― интересуется незнакомец.

– Еще кое-кому надо бы морду набить, ― рассуждаю я сам с собой, ― но это уже не так важно.

– Это совсем нетрудно устроить. Но это как-то мелко… Я могу вытащить тебя насовсем.

– И я вновь стану призраком? ― с надеждой спрашиваю я.

– Зачем же? ― удивляется гость. ― Разве тебе не надоело ― вот так, непонятно в каком обличье, мотаться среди астральных отбросов?

– Надоело, конечно. Но я не могу вновь родиться человеком.

– Это ― да, в этом не помогу. Ты ― проклятый, ― говорит незнакомец. ― Для таких, как ты, туда путь закрыт. Исключения, конечно, бывают, но это ― не твой случай.

– Почему ― не мой? ― спрашиваю.

– А ты сам разве не понимаешь? Ты уже, даже будучи призраком, столько всего натворил!.. ― Незнакомец разводит бумажными руками и замолкает, будто не находит слов.

– И что же я натворил?

– Да это ж и так понятно! ― удивляется гость. Его высокие брови задираются еще выше, отчего он становится похож на удивленного клоуна, вырезанного из газеты с цирковой афишей. ― Разве подселение в тела других людей и ― хуже того ― животных! ― не величайший грех? Или, может, в христианстве или какой-нибудь иной религии подобное приветствуется? Я так думаю ― нет. Я так думаю, что подселение это для демонов.

– Я тоже так думал, но не был уверен, ― говорю я, пожимая плечами. Наверное, со стороны я тоже сейчас похожу на картонную марионетку, которую дернули за нитки.

– А совращение малолетней?! Или ты считаешь, что это тоже в порядке вещей ― ворваться в сон к девушке и предаться с ней эротическим забавам?

Мгновение я молча смотрю на странного гостя, не зная, что сказать. Как он узнал?

– Но ведь это был только сон, ― неуверенно возражаю я.

– По мнению многих искушенных мудрецов, даже обычная физическая жизнь ― всего только сон. Ты пошел на поводу у своих низменных позывов и склонил девушку к внебрачным объятьям. Малолетку, заметь.

– Но она и сама хотела… этого…

– Значит, кроме того, ты воспользовался детской наивностью. Перечитай «Бесов» Достоевского…

Я молчу. Мне сказать нечего.

– Да ты не теряйся, ― вдруг улыбается незнакомец. ― Я и сам такое люблю… Это нас с тобой и роднит. Но уж вряд ли это можно назвать богоугодными деяниями.

Я молчу.

– А вмешиваться в жизнь других людей? Думаешь, ты один такой умный? Думаешь, если бы Он… ― незнакомец смотрит вверх, ― захотел, то попустил бы все это?

– Что именно? Убийства, самоубийства, изнасилования?

– Да, да, ― гость кивает головой с видом учителя, которому наконец-то дали ответ, натягивающий на «тройку», ― убийства, изнасилования и все остальное. Думаешь, это творится без Его ведома?

– Почему же тогда? ― спрашиваю я.

– О нет, нет, ― гость машет картонной ручкой, ― я сейчас не буду вдаваться в теологические дебаты, все это и человеку-то объяснить непросто, а призраку ― тем более. Коротко говоря, подобными бедами люди сами себя наказывают. Бог лишь создал законы. Если человек нарушил закон, например, поехал на красный свет ― он попадет в аварию. Это не божья кара, а простой порядок вещей.

Точно так же, как ты сам себя наказал, когда оборвал свою жизнь. Это не Бог тебя проклял, а ты сам себя ― раз тебе жизнь не нужна, раз ты ее выкинул в мусор, значит и новую не получишь. Вот и все. А вот для того, чтобы Он, ― снова взгляд наверх, ― вмешался, нужны очень серьезные доводы. Ведь в этом случае Создатель идет против своих же законов.

– Я так и думал, что когда-то убил себя, ― говорю я.

– А, так ты еще разве не знаешь? Харон тебе не поведал? Впрочем, вполне может быть ― профессиональная этика. Не имеет права разглашать. Да, дорогой, ты именно потому проклят, что убил себя. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

Мне не приходится даже вставать, ― через мгновение мы оказываемся в подвале.

Здесь мы не двухмерные, а выглядим, как обычные люди. Я в той же одежде, что был до того, в той же, в какой являлся в Лилин сон.

Здесь и незнакомец не похож на картонного клоуна, а выглядит вполне солидно. Его лоб плавно переходит в залысины, оттого кажется очень высоким. Господин тщательно выбрит и пахнет хорошим одеколоном.

«Пахнет?! Я опять чувствую запахи?»

Стоячий воротник белоснежной рубашки выглядывает из-под джемпера; отутюженные брюки и лакированные туфли явно намного дороже моих. В руке ― трость, которую я у «бумажного» варианта не заметил.

– Для простоты, зови меня Хор. Я ― демон.

– Хор ― это вроде многоголосье? ― говорю я. ― А, понимаю. «Имя нам легион» ― поэтому, да?

– Пусть, ― улыбается новый знакомец. ― Вот тот самый подвал старого дома, в котором ты и повесился в далеком…― Хор на мгновение задумывается, ― тысяча девятьсот восемнадцатом году. Взгляни.

Отворив тяжелую дверь, мы заходим в небольшое помещение ― грязное и сырое. Под потолком ― заляпанная лампа, которую не зажигали, наверное, целую вечность. Стены с дырами от осыпавшейся штукатурки, даже паутина по углам истончилась и высохла. И здесь я тоже чувствую запах ― пыли, сырости, плесени.

Под самым потолком ― крохотное окошко. Через его грязное стекло пробиваются звуки улицы.

– Не узнаешь? ― спрашивает Хор.

Я в ответ мотаю головой.

– Удивительно. Постой-ка… ― Демон на мгновение закрывает глаза, словно прислушивается к чему-то. Потом говорит:

– Ты провел в этом помещении почти сотню лет.

– Нет, ― улыбаюсь я. ― Не помню, чтобы где-то находился так долго. А этого подвала не помню совсем.

– Ты знаешь, какой сейчас год?

– Да, разумеется. Две тысячи девятнадцатый.

– А убил ты себя в девятьсот восемнадцатом. И все это время, не считая последних месяцев, ты находился именно здесь.

Моя догадка о том, что я явился из прошлого, подтвердилась.

– Я помню, что был заперт в каком-то сарае. Он стоял на берегу моря. Да, я провел там много времени… Но не верю, что целых сто лет! ― возражаю я.

– Потому что большую часть времени ты пробыл в забытье. Твоя душа спала. Что касается сарая… ― Хор протягивает трость и зачем-то начинает срывать ею старую паутину из верхнего угла. ― Этот подвал и был тем сараем. Так тебе его нарисовало твое посмертное воображение.

Я удивленно смотрю на демона, а тот, опустив трость и стряхнув с нее паутину, продолжает:

– Это частое явление. Люди даже при жизни не хотят видеть вещи такими, какие они есть. После смерти для этого больше возможностей.

– А как же шум прибоя? ― не сдаюсь я.

– Да не было никакого прибоя. Прибой, ха, ишь ты… ― усмехается демон. ― Прислушайся! ― Он поднимает указательный палец, призывая к вниманию, и я слышу урчание двигателей и шорох шин по асфальту. Пробиваясь через стекло, эти звуки походят на шелест волн.

– А вот здесь, ― продолжает Хор, указывая на дырку в стене, ― когда-то был крюк, на который, в давние времена, подвешивали окорока. И именно на этом крюке ты и повесился.

– И с тех пор проклят… ― говорю я.

– Да, ― вздыхает Хор. ― Такова судьба всех самоубийц, за исключением, конечно, тех случаев, когда кто-то жертвует собой ради других ― кто-то бросается на амбразуру, кто-то заражает себя вирусом, чтобы лекарство изобрести… Но это, дружок, ― демон похлопывает меня по плечу и я чувствую это, словно не призрак, а живой человек, ― явно не про тебя.

– Зачем же я сделал это?

– Не помнишь? ― Хор смотрит удивленно. ― Что ж… И в этом я помогу ― куплю тебе билет в прошлое.

Глава 24

Вдруг все меняется вокруг. Сначала преображается подвал ― он становится менее запущенным, появляется тот самый крюк, на котором, по словам Хора, я повесился. Потом мы оказываемся на улице. На мне ― кожаная куртка, в руке ― наган. И тут я понимаю, что это ― не воспоминания, это ― настоящая моя жизнь. Я действительно нахожусь сейчас в этом дне, и помню, что было раньше него, кто я и где. Но совсем не знаю, что будет дальше.

Вот в том красивом доме напротив жила моя любимая. Ее звали, точнее сейчас зовут Агатой. Агата Белошеева. У нее светлые, вьющиеся волосы, голубой чепец ― почему-то я вспоминаю ее именно в нем; задорный смех и вздернутый носик. Я очень люблю ее… Ей ― двадцать три, мне, кажется, двадцать восемь.

Ее отец ― дворянин и сначала противился нашему браку. Я же… Сначала поддерживал белых, потом переметнулся к красным. Быстро дослужился до звания помощника командира взвода. Знаю за собой, что я вспыльчив, отчаян, но искренне предан делу революции. Да, да, теперь предан.

Пользуясь своим небольшим влиянием, я обещал покровительство семье графа Петра Белошеева. Это не пустые слова потому, что мой прямой командир Архип одновременно мой хороший товарищ. Особняк Белошеевых ― в его ведомстве, а значит, я могу быть спокоен, мне обещали, что их не тронут.

Мы с Агатой должны были обвенчаться сразу, как только все уляжется. Но вот того дня, когда «все уляжется», мы никак не могли дождаться ― пока все становилось только хуже, борьба с контрреволюцией шла полным ходом. Но мы верили, надеялись, что через неделю-другую… Агата настаивала именно на венчании, а уж я постараюсь сделать так, чтобы об этом не узнали собратья-красноармейцы.

Все это я помню, но вот почему сейчас стою напротив особняка Белошеевых ― нет. Я чем-то очень разгневан. Почему в моей руке наган?

Я подхожу к парадному. Стучу. Снаружи дом кажется мне пустым. Нет занавесок в окнах, не лают собаки… У Белошеевых было две борзые. Ажурное стекло входной двери треснуто. Стучу снова. Выходит старуха. Это Степанида, я ее помню. Кажется, она у Белошеевых служит горничной. Или нянькой. Степанида в темном балахоне и коричневом платке на голове, который, по-моему, никогда не снимает.

– Што тебе йишшо, мил человек? ― шамкает Степанида, а взгляд серых глаз цепок и настойчив.

– Как что? ― говорю я и осекаюсь. Я впервые слышу свой теперешний голос. Он довольно низок и, наверное, даже приятен. ― Как что, Степанида? Где барышня?

– Какая йишшо барышня, мил человек?

– Да как ― какая?! Агата, разумеется!

Я вижу холл за спиной няньки ― там нет ни тумб, ни статуэток, ни зеркал, ― ничего из того, что было раньше.

– Голубчик, да ты что же, издеваесся над старухой? ― спрашивает Степанида. ― Я же тебе полчаса назад все сказала. Уехали-с барышня. Вместе с папашей и сестрами. Захраницу уехали-с.

– Когда?

«Как же так?! Как они могли уехать?! Почему?! Ведь мы же обо всем договорились!» ― думаю я.

– Да вчерась йишшо, к вечеру, мил человек! Ну дэк ты же у меня все это уже выведывал? Не иначе хворь тебя одолела, голубчик. Вы, ― тут она переходит на шамкающий шепот, ― как бишь… крашноармейцы, ей-богу, все какие-то хворые … И пуще всего ― на голову.

– Но, но! ― Я угрожающе покачиваю наганом перед ее лицом.

– А ты мне не грози, голубчик, не грози. Я уже свое пожила, так и бояться мне неча…

– А я тебе и не угрожаю. Пока. Я лишь хочу знать, почему они вдруг уехали?

– Да как же ж? ― Степанида от удивления всплескивает руками. ― Да как об этом забыть-то можно, Казимирушка?! Ведь из этого тут… такое было.

Бабка впервые называет меня по имени.

– Скажи, что произошло, и я немедленно уйду. Я тебе обещаю, Степанида.

Но в этот миг в моей памяти уже начинает восстанавливаться картина случившегося. В самом деле, совсем недавно, может быть, полчаса назад Степанида мне все это уже рассказывала! Я смутно начинаю вспоминать тот разговор.

– Да как ш-што произошло-то?! Непотребства произошли, вот што! Три ваших хвардейца позавчера-сь вломились в парадное, схватили девку и стали охальничать…

– Кого схватили? ― холодея, спрашиваю я.

– Дак… Лору же! Старшенькую!

Я вспоминаю белокурую Лору, самую хрупкую и миниатюрную из трех сестер. И начинаю закипать.

– Дальше что?

– Ну вот опять: што дальше! У тебя память, што ли, отшибло?

– Отшибло, ― играя желваками и стараясь не выматериться, отвечаю я.

– Начали раздевать ее прямо тут, у входа. Хохотали, демоны! Я выбежала, стала кричать, барина звать!

– И?

– Прибежал барин, но они и после того не унялись!

Степанида начинает плакать без слез, понимаю это по внезапно треснувшему голосу.

– И что же? ― спрашиваю.

– Только когда барин стал в комишшариат телефонировать, эти бесы оставили девку в покое. Закинули на плечи швои винтовки и ушли, похохатывая. Демоны, как есть демоны!

Я молча размышляю, куда броситься вначале ― кого убивать.

– Вот и усё, ― глубоко вздыхает Степанида. Только сейчас слезы начинают бежать по ее щекам. ― Вот голубчики и оштавили нас. Утром барин побежал справить какие-то доку́менты, ― и в четыре часа пополудни их уж и след простыл. Уехали поездом, не то во Хранцию, не то в Швейцарию каку-то ― не ведаю.

– Как звали? ― сурово спрашиваю я.

– Кого, голубчик? Охальников этих? Да как же-с, одного, самого нахлого из них очень даже хорошо помню ― Григорием звали. Они ему все: Гриша да Гриня.

– Ясно. Выглядел как?

– Здоровый такой. Повыше тебя будет. Шрам у него, вот тут, возле левой щеки, ― Степанида показывает на себе и тотчас крестит это место. ― Что ж я, дура, на себе-то… Примета ж плохая… Ты иди, голубчик, иди, мне велено вещи дособирать и отправить вшлед за барями…

– Что Агата, ― спрашиваю я, ― ничего мне не передавала? Ни на словах, ни запиской?

– Нет, родненький, ничегошеньки. Иди, голубчик, иди…

Я знаю, почему Агата так поступила. Она сейчас меня ненавидит. Когда я записался в красноармейцы, от меня многие отвернулись. Но не она. И хотя никому в их семье моя новая роль не нравилась, все вели себя как обычно. Во всяком случае, старались… А я… Я обещал ей, что их никто не тронет! Что им ничего не грозит! Что их семейство за моей спиной ― как за каменной стеной! И что же?! Три пьяных ублюдка вваливаются к ним домой и пытаются надругаться над сестрой Агаты! Просто потому, что могут! А я… Я был командирован по ближайшим деревням ― решить вопрос с фуражом. Вернулся только сегодня.

Я иду, нет, почти бегу в штаб, но перед входом наган все-таки убираю в кобуру. Застаю там Архипа, он держит в руках примятый лист бумаги.

– Архип! ― кричу я с порога. ― Где эти мерзавцы? Надеюсь, они уже в карцере?

– О чем ты, Казимир? ― Архип отрывается от бумаг.

– Да как о чем?! Что стало с теми мерзавцами, которые вломились позавчера в дом Белошеевых? Их же перевешать надо за такое!

– А, вот ты о чем! У тебя, Казимир, необыкновенное революционное чутье! Как раз сейчас я читаю объяснительную товарища Немченко. ― Архип кивком головы показывает, чтобы я обернулся. Оглядываюсь и только сейчас вижу, что в тени, на одном из стульев, выстроенных в шеренгу вдоль стены, сидит незнакомый боец в шинели и с винтовкой в руке.

– Да ты садись, Казимир, садись, не пыли, ― негромко, но в приказном тоне говорит Архип.

– Он? ― спрашиваю я командира, тыча пальцем в Немченко.

– Да, ― отвечает Архип. ― Сядь, говорю!

– И что же там в объяснительной? ― требовательно спрашиваю я, наплевав на субординацию.

– Да тебе-то какое дело? ― возмущается Архип.

– Мне какое?! ― еще больше возмущаюсь я.

– Именно! Что ты тут разорался! Или под революционный трибунал захотел?

Пытаюсь говорить спокойнее.

– Просто скажи мне, что в этой объяснительной? Как друга прошу.

– Как другу скажу, ― тоже спокойнее говорит Архип, ― как только ты… сядешь! ― гаркает он последнее слово.

Я сажусь напротив него.

– В объяснительной, ― демонстративно спокойно говорит Архип, ― сообщается, что красноармеец Григорий Немченко, а также два его товарища: Ефим Сугубый и Петр Лапин, возвращаясь из общественного заведения, случайно перепутали дверь…

– Случайно перепутали дверь? ― восклицаю я. ― И ввалились в огороженный забором особняк? ― Я опять вскакиваю. ― А Лору Белошееву они с кем перепутали, с трактирной девкой?

– Да не… ― слышу я низкий голос из-за спины. ― Это мы просто пошалить хотели… Я уж о том рассказал товарищу комвзвода.

В голосе мне слышится самодовольство и похотливая веселость.

– Видишь, хотели пошалить, ― говорит Архип. ― С кем не бывает?

– Как же они будут наказаны за это, Архип? ― спрашиваю я, свирепея.

– Да как… ― пожимает плечами тот. ― Все трое получили строгое нарекание.

– Нарекание? ― срывающимся голосом переспрашиваю я.

– А что тебе до нашего наказания, дядя? ― слышу я сзади. Больше я себя сдерживать не могу ― быстрым шагом иду к Немченко, тот грузно поднимается мне навстречу. Я замахиваюсь, чтобы ударить, но вместо этого сам получаю удар ― прикладом винтовки в скулу.

Я падаю, но сознание не теряю. Быстро лезу за наганом. Кажется, Архип что-то кричит, угрожает, но я не слушаю. Выхватив наган, навожу его на здоровяка. Нет, я не хочу нажимать на курок, но Немченко, увидев пистолет, направляет на меня винтовку. Я успеваю выстрелить первым. Немченко грузно падает на колено, потом на пол.

Архип стреляет в меня, по счастью, мимо ― пуля врезается в стену, раскрошив штукатурку. А может, он и не метил в меня. Но мне не до сантиментов. Я быстро перекатываюсь на живот и стреляю. Попадаю в голову. Архип резко садится на стул, словно готовясь приступить к неотложному делу. Вот только отныне дел у него в этом мире не будет.

Я вскакиваю. В комнату входит караульный, но не сразу понимает, что происходит, а потрясенно смотрит на мертвого командира. Я отталкиваю постового и выбегаю.

«Куда? Где скрыться от повсеместного засилья рабоче-крестьянского правосудия? Оголтелого и неумного?»

Караульный наверняка уже доносит командованию, и меня будут искать днем с огнем. Добегаю до особняка Белошеевых. Снова стучу в дверь, да так, что стекло дребезжит. Постоянно оглядываюсь ― по счастью, преследователей не видно.

Как только нянька открывает дверь, едва не сбив ее, влетаю в вестибюль.

– Послушай, Степанида, ― говорю быстрым шепотом, ― если придут сюда искать меня, пусть ищут… Ты им не препятствуй.

– Да зачем это? Чего это? ― не понимает нянька. ― Зачем ишкать? Кто?

– Я… ― на секунду замолкаю, подбирая слово. ― В общем, я хорошо проучил тех подонков, которые вломились к вам поздно вечером.

Няня смотрит на наган, который все еще в моей руке, потом поднимает испуганный взгляд и едва не вскрикивает, но успевает закрыть рот ладонью.

– Да, да, ― говорю я. ― А теперь я спрячусь в подвале и пережду, пока все не успокоится. Поняла?

В подвале до сих пор есть немало провизии ― на крюке висит копченый окорок, в банках и крынках ― малосольные огурцы, кислая капуста, соленые грузди, моченые яблоки. В общем, с голоду пропасть не грозит.

В первый день за мной никто не приходит, а на следующее утро я сам выбираюсь, подзываю Степаниду и говорю:

– Степа, ― вспоминается, что Белошеевы обращались к ней именно так, ― ты заканчивай со сбором вещей…

– Да и так уж ничего не ошталось ― самая малость… ― перебивает меня Степанида, складывая плед в большой, набитый доверху, холщовый мешок.

– Слушай меня, Степа. Они придут. Может быть, скоро. И что ты тогда думаешь делать? Скажешь, что я в подвале?

– Нет, голубчик, не шкажу, ― мотает головой нянька, ― ничего не шкажу охальникам. И не подумаю!

– Ну, так они меня все равно найдут, Степа. И тогда уж и тебя не пожалеют. Понимаешь, о чем я?

Взгляд Степаниды утыкается в мой.

– Вот-вот, ― говорю я. ― Поэтому беги домой подобру-поздорову, если не хочешь оказаться у красных на допросе. И тогда, если они и найдут меня, ― с тебя спроса нет. Смекаешь?

Видимо несмотря на то, что Степа уже свое пожила и бояться ей нечего, оказаться на допросе у красных она боится побольше смерти. Нянька кивает, кидает плед поверх других вещей и поспешно уходит из дома. Надеюсь, большую часть вещей она успела отправить еще вчера. Впрочем… Мне теперь все равно.

Я решаю больше не прятаться в подвале. Наоборот, будучи наверху, раньше увижу, когда за мной явятся. Но живым не дамся. Пусть катятся ко всем чертям со своим революционным правосудием.